Клуб игры на укулеле

Ури В понедельник Никита сообщает нам свой адрес — я бережно записываю его под обложку учебного дневника — и приглашает собраться во вторник после обеда. У меня возникают опасения: что сказать родителям? Олег тут же выдумывает прекрасную легенду с несуществующим проектом по географии. — Мы даже фоток можем наклепать для убедительности, — воодушевлённо предлагает он, размахивая руками. — Я большущую карту притараню, чтобы выглядело, будто реально что-то делаем. — У меня большая карта и так в комнате висит, — Никита ухмыляется, постукивая пальцем по парте. — Возьмём тетради на кольцах, сделаем серьёзные лица… Ещё попросим кого-нибудь из моих родителей в кадре посветиться ненавязчиво. И всё, идеальное алиби готово, комар носа не подточит. — А это… — я даже спросить не успеваю, а Олег уже разъясняет: — Это значит, что задача будет выполнена бе-зуп-реч-но, никто не сможет придраться, — он потирает руки в довольном жесте. На моём лице медленно загорается улыбка. Предвкушение отличного вечера переполняет, заставляет рёбра приятно ныть, и даже уснуть ночью выходит не сразу: мозг перебирает различные сценарии нашего маленького собрания. Ни один из них не ужасен. Едва заслышав слово “география”, моя мать заметно расслабляется, но всё же требует дать ей адрес и номер телефона Никиты “на всякий случай”. В конце концов, я уже чёрт знает сколько не был в гостях у друзей. У кого угодно. — Это для твоей же безопасности, а то мало ли что, — уверяет мама, и я, согласившись, надиктовываю ей данные. Потому что этот момент мы с парнями тоже согласовали. В какой-то момент думаю: не слишком ли сильно я вторгаюсь всем этим в жизнь Никиты? Но если он не против, то, наверно, ничего страшного. Во вторник в два часа сорок минут я оказываюсь у нужного домофона, но набрать замёрзшими пальцами нужные цифры решаюсь только ровно в три — как и договаривались. С той стороны никто ничего не произносит — дверь с характерным писком открывается, пропуская меня в подъезд. Вижу рыжую голову Никиты практически сразу: его квартира на первом этаже, он с выраженно-недовольным лицом стоит у своей двери, ритмично и шумно топает. — Я уж думал, вы меня кинуть решили, — бурчит он вместо приветствия, когда я смущённо машу ему рукой. — А Олег не с тобой, что ли? — Я его не видел, — говорю, будто извиняюсь. — Надеюсь, мы с ним никогда в жизни не будем трудиться над общими проектами. Даже не написал ничего ведь, — вздыхает Никита, но потом улыбается: — Ну и шут с ним. Пусть опаздывает сколько хочет. Пошли, покажу тебе всё. Мне пришлось заранее настроиться на встречу с семьёй Никиты, однако, как выясняется, практически всей его родни нет дома. Мне удаётся лишь мимоходом познакомиться с дядей Лёшей, отцом. — Как Навальный, — смеётся он, не отрываясь от возни над кухонным столом. — Мальчики, вы идите, делайте мальчиковые дела, а я вам сообщу, когда можно будет кушать садиться. — Он что… сказал о себе “как Навальный”? — бормочу я удивлённо, когда за нами закрывается дверь. И тут же оцениваю убранство комнаты Никиты: она небольшая, но чистая и хорошо обставленная. Значительную часть площади занимает застеленная клетчатым пледом полутороспальная кровать. Левее — вещевой шкаф-купе, а у стены спереди — книжные полки, под завязку забитые разноцветными корешками. Угол справа от широкого окна занимает технологичный на вид компьютерный стол с большим монитором (на таком, наверное, очень удобно смотреть фильмы по вечерам прямо с постели), рядом стоит стильное компьютерное кресло с анатомической спинкой. В другом углу — большущий и на вид дико удобный диван-груша. Карта мира, о которой прежде говорил Никита, висит прямо над изголовьем кровати. Вокруг неё — множество распечаток: обложки музыкальных альбомов, фотки айдолов (в большинстве своём — девушек), мотивационные цитаты, некоторые из которых — с примесью нецензурных выражений. — Папаша всегда так говорит. Древняя шутка, но ему не надоедает, — хозяин комнаты проходит за мной и садится сразу на подоконник, хотя мест, предназначенных для сидения, здесь и без того предостаточно. — Чувствуй себя как дома, ладно? Тебе тут рады, расслабься уже. Лишь сейчас обнаруживаю себя подпирающим спиной дверь и с прижатыми ко груди запястьями. Это, наверное, выглядит глупо. Но перед Никитой перспектива казаться глупым, на удивление, не так уж и пугает. — Прости, я не был в гостях уже целую вечность, — решаюсь откровенно объяснить я. — Именно чтобы пригласили меня, а не родителей и меня в качестве приложения. Понятия не имею, что делать… У тебя очень красивая комната. Это правда. Здесь ещё и цвета здорово подобраны: преобладают спокойные зелёные и бежевые оттенки, вкрапления оранжевых и коричневых элементов гармонично завершают палитру. И сам Никита — яркий, веснушчатый, закутанный в мягкий воздушный кардиган — здесь смотрится максимально органично. Он слезает с подоконника, снова приближается ко мне, раскрывает руки, приглашая взяться. Неожиданная тактильность. Такая же неожиданная, как в день несостоявшегося выступления на осеннем балу, в момент паники, когда он запустил пальцы в мои волосы и каким-то образом сумел снять добрую половину напряжения с моих головы и плеч. Так любопытно. Послушно вкладываю свои ладони в чужие. Никита их деликатно сжимает, медленно тянет на себя, отступая вглубь комнаты. — Можешь рассматривать всё, что пожелаешь. И спрашивать. Я не кусаюсь, так что… Несколько шагов за ним. Перспектива меняется. Теперь не комната передо мной, а я в ней. Здесь нет раздражающих запахов, а под ногами приятный мягкий ковёр. Губы сами расплываются в улыбке. — Здесь очень приятно, — делюсь я впечатлением. — А можно… ковёр потрогать? — Ну конечно! — Никита выпускает мои руки из своих и сам усаживается на пол в позе лотоса, приглашая и меня. Сажусь следом, щупаю кончиками пальцев ворс — длинный, бархатный, чистый. Восторг, да и только. — Не знаю, чем мама его чистит, но в него каждый раз потом хочется лицом зарыться, — вздыхает парень, и я вынужден кивнуть: реально хочется. Ещё хочется рассмотреть все корешки книг на стеллаже рядом. Отсюда видно нижнюю полку, заставленную сплошь нарядными изданиями русскоязычной классики. — Сколько Чехова, — восхищаюсь я. — Потрясный мужик, — поддерживает Никита, подползая ближе, и достаёт один из томиков. Он оказывается полностью испещрён полупрозрачными закладками разных цветов, за ними даже почти не видно среза. — А что это за отметки? — я раскрываю книгу. Разворот пестрит текстовыделителями и надписями карандашом. — Всё подряд, — он тычет пальцем, объясняя: — Розовое — интересные стилистические приёмы. Оранжевое — слова, значение которых пришлось погуглить. Голубое — фразы, которые можно на цитаты разбирать. А жёлтым выделяю просто смешные моменты. Так что тут у меня целая система. — Как серьёзно… — Иначе никак. В будущем планирую писать сценарии для постановок, так что я стараюсь всё анализировать. — Ты крутой, — честно восхищаюсь я, а Никита прячет глаза. — Да ну… Это обычная практика для любого гуманитария. — Нет, я не только про книги. Я в целом. Как бы это сказать… — я чешу подбородок, подбирая нужные слова. — Знаешь, ты будто гораздо взрослее, чем мы. Наверное, поэтому Олежа тобой так восхищается. — Это иллюзия, — возражает Никита. — Даже думать забудь. Я недальновидный и глупый человек. И очень нерешительный, ко всему прочему. — Разве? А мне показалось, что ты способен на смелые поступки. — Это не смелость, а простая импульсивность, — он складывает руки на груди. — Иногда я просто поддаюсь моменту и делаю то, о чём потом жалею. Но на действительно важные решения у меня вечно не хватает храбрости. На языке начинает вертеться вопрос, который сложно задать. Боюсь услышать ответ и расстроиться. И всё же… — Ты жалеешь, что ушёл с осеннего бала со мной? Никита замирает, но потом медленно качает головой. — Ты знаешь, нет. Не жалею. Я много об этом думал. С моей стороны это был максимально инфантильный поступок, конечно, и последствия были не лучшими, зато ты потом был в порядке. А у меня произошла некоторая переоценка ценностей. Хочется что-то спросить в ответ, но меня перебивает звонок домофона. Мы подрываемся и вместе бежим в коридор встречать Олежу. — Ты бы ещё ночью… Олег?! — Никита отшатывается от двери, изменившись в лице. У вошедшего большой кровоподтёк пониже правого глаза, разодранные на коленях штаны, запачканный чехол с укулеле и порванная сумка. А на лице, как и обычно, улыбка. — Я извиняюсь люто за опоздание… и за видок, — с усмешкой говорит Олежа и осторожно касается своей щеки, после чего морщится. — Никит, можно водичкой воспользоваться? Тот молча тянет гостя за куртку в сторону ванной, а я, ошарашенный, следую за ними. — Что случилось? — мой голос тихий, напуганный. — Да ничего особенного, — отвечает парень, пока притихший Никита оттирает грязь с его лица смоченным полотенцем. — Просто в этом районе меня не знают, а я, как долбоёб, попёрся пешком по злачным местам, не сняв значки. — Почему “как”? Ты и есть долбоёб, — резким тоном отвечает рыжик. — Тебя бы всё равно отпиздили рано или поздно, забыл, где живёшь? Ты бы ещё флагом этим своим из комнаты обмотался и гулять пошёл. Закатай штанины, я перекись принесу. Он ненадолго исчезает, а Олежа садится на край раковины, глядит на меня и чешет затылок. — Неудобно получилось, конечно… — Тебя побили за значки? — всё-таки зачем-то уточняю я. Он кивает. — С одним бы я справился, но там человек пять было. Его сумка, что теперь валяется на полу ванной, являет собой жуткое зрелище. Лямка сорвана с кольца, ткань лицевой части чем-то порезана, половины значков нет. Радужного — тоже. — У меня слов просто нет, — выдыхает вернувшийся Никита и принимается обрабатывать содранные колени Олежи. — Вот уёбки. — А я думал, ты только на меня сердишься, — с улыбкой отвечает ему парень. — Ещё подумай, а то у тебя это плохо получается. — Ладно. — В другой раз тебя покалечить могут, — всё-таки говорю я, тревожно ковыряя заусенцы на пальцах. — И никакая полиция тебя не защитит, ты ведь знаешь, как у нас к квирам относятся. Сколько новостей про инциденты всякие… Могут и прибить совсем. А их даже не посадят. Олежа молчит, уставившись на руки Никиты на собственных коленях. Кажется, сейчас переводить всё в шутку у него нет никакого желания. — Было бы отстойно, — только и бурчит он. Когда раны обработаны и заклеены пластырями, мы возвращаемся в комнату вместе с Олежей, и тот, сразу приметив кресло-мешок, тут же падает в него. Я с чужой порванной сумкой в руках устраиваюсь на ковре, начинаю отцеплять выжившие значки, тихонько радуюсь, что капитан Леви не пострадал. Никита достаёт из чехла укулеле и проверяет, всё ли с ней в порядке. — Целая, — уведомляет он нас. — Я когда понял, что меня сейчас будут пиздить, сразу в кусты её выбросил, — сообщает Олежа. — Лучше бы ты себя в кусты выбросил. — Ну чего ты со мной такой грубый, — он поджимает губы. — Я сегодня и так дама в беде, а ты добиваешь только. — Потому что я переживаю, еблан, — неожиданно повышает голос Никита и откладывает укулеле в сторону. — У тебя стиль жизни такой — привлечь к себе внимания побольше, спровоцировать самых отбитых, потом пиздиться до крови и доказывать всем, что ты не верблюд. Сам себе проблемы создаёшь, сам их героически преодолеваешь. — Это я “провоцирую”? — Олежа тоже начинает выходить из себя и поднимается на ноги, подходя ближе к Никите. — Если чуваки готовы кому-то въебать просто за то, что он на них не похож, то какая моя-то вина в этом? Это перекладывание ответственности на жертву, не находишь? — Нет, не нахожу, — возражает Никита, тыча пальцем Олеже в грудь. — Обмазываешься мёдом и лезешь к медведю в берлогу, а потом жалуешься, что тебя пытались сожрать! — Ах вот как? — Именно так! И раз уж мы заговорили о перекладывании ответственности на жертву, то не объяснишь, почему этот принцип у тебя не работает, когда ты в школе кому-то за некрасивые слова бьёшь ебало? Мне кажется, что ещё секунда, и они подерутся. Поэтому подскакиваю со своего места, подхожу к ним и осторожно отталкиваю друг от друга за плечи. — Всё, вы двое, помолчите хоть минутку. — Ты это Никите скажи, — не унимается Олежа, — потому что это он никак не… — Хоть минуту, Олеж! — я смотрю на него строго, и он будто язык прикусывает, тут же затихает и вжимает голову в плечи. Парни расходятся по разным углам комнаты. Я сажусь в крутящееся кресло и поджимаю ноги, глядя то на одного, то на другого. Да уж, взрывная парочка. Редко подающая голос интуиция шепчет, что подобная ситуация между ними произошла точно не в последний раз. — Я просто не хочу, чтобы с тобой такое случилось ещё раз, — в конце концов тихонько бормочет Никита, глядя в окно. — Я не хочу, чтобы тебя пырнули и бросили в канаве где-нибудь подыхать. Понимаешь? — Да понимаю я, — бурчит в ответ Олег. — Понимаю. Но я так не могу, это нереально. — Что ты не можешь? — Нормисом притворяться, — отвечает он, утыкаясь лбом в книжный стеллаж. — Мне нужно себя отстаивать. Иначе сдохну. — Без радужного значка на сумке ты не сдохнешь, — Никита закатывает глаза. — Братан, тебе легко говорить. У тебя девушка красивая, с культурниками тусуешься, тебя уважают все. Семья нормальная, вроде. Даже если скажешь, что ты би — или кто ты там? — ничего особо не поменяется, никто даже ржать не станет. А у меня не так. Для матери я — позорище, для остальных — педик ебаный. Думаешь, в школе узнали, что я гей, из-за значка? Нихуя подобного. — А из-за чего узнали? — вклиниваюсь я, сгорая от любопытства. — Одноклассник бывший в шутку телефон спиздил и сохранёнки увидел, — отвечает Олежа. — И всем пацанам растрепал, и классной руководительнице. Значок я назло носить начал. Захотел показать, что я их не боюсь. Что мне не стыдно, что из страха перед ними прятать себя настоящего я не собираюсь. — Получается, что во всём виновата твоя гордость, — подытоживает Никита. — Ну пусть так. — И стоит она того, чтобы по заднице огребать? — Стоит. — А чтобы другие за тебя огребали? Олежа хмурит брови, поворачивается, смотрит на Никиту несколько секунд молча. — Какие ещё другие? Никита тоже встаёт к нему лицом, руки запускает в карманы и спокойно продолжает: — Ну вот представь: появится у тебя любимый человек. А ты ничего не поменяешь в своём поведении — всё так же будешь на любой чих в свою сторону с кулаками бросаться, открыто о своей ориентации заявлять на всю Россию и так далее. И вот неужели не понимаешь, что такими темпами не ты один пострадаешь? Сижу и не понимаю, почему Никита недавно себя назвал инфантильным и глупым. В очередной раз убеждаюсь: он более зрелый, чем мы. Олежа мрачнеет, отводит взгляд, губы кусает. — Понимаю. — Вот то-то и оно. Никита подходит к нему, не спеша приподнимает манжету пальцами и берёт чужую руку в свою, затем устанавливает зрительный контакт и мягко произносит: — Так что, пожалуйста, будь осторожнее. Если не ради себя, то ради того, кто тебя однажды полюбит.