Клуб игры на укулеле

Ури На днях произошёл неприятный инцидент: отец заметил, что я уношу с собой в школу укулеле. Причём, похоже, заметил уже какое-то время назад, но матери донёс лишь вчера. Разбор полётов произошёл прямо перед уроками, за завтраком, а я, дурень, не сумел придумать ни одного оправдания, ни одной достаточно убедительной лжи, лишь слушал, как меня стыдят, уткнувшись взглядом в тарелку. В то утро кусок встал поперёк горла. Укулеле у меня конфисковали. “До каникул” — сообщила мать, убирая её на антресоль. Я молча проводил любимый инструмент взглядом. Надо было, по-хорошему, рассказать обо всём Олегу. И Никите тоже. Они бы наверняка позлились вместе со мной. Но в тот момент меньше всего на свете хотелось испытать на себе чью-то жалость. Если меня жалеют — значит, я не справляюсь. Мне нельзя не справиться. Слишком большая роскошь. А потому, выдумав что-то относительно правдоподобное — чувствовал ведь себя и правда не очень — я после уроков утекаю вниз по улицам, повыше поднимая ворот пальто от морозного октябрьского ветра. — Да как вы смеете, — шепчу я тихо, ощущая, как переполняется, ещё немного, и польётся через край. — Как вы смеете, — цежу сквозь зубы, дрожащими руками выуживая из кожаного язычка своего ботинка блестящий серебристый ключ. Лязгает замочный механизм. — Как смеете! — кричу, захлопывая дверь мастерской изнутри. — Это не ваше. Не ваше, поняли? Это моё! Это наше с дедушкой! Обветшалые стены поглощают крики, не возвращая их в ответ. Стены — куда лучшие слушатели, чем некоторые люди. — Почему я вообще должен!… — прохожу в дом, в старенькое помещение с верстаком и затёртыми рабочими инструментами. Их тут достаточно, а вот гитар уже давно нет — только парочка уже не подлежащих восстановлению деревяшек, сваленных в углу. — Я, может, вообще эту фамилию не хочу. За моим восклицанием перед уставшими глазами возникает образ матери, но “урезанный”, безопасный. На него орать можно сколько угодно. — Нормальная фамилия… Он был Мусоргский! Ты столько говоришь про своё образование, а такую великую фамилию высмеиваешь, как школьница. Нет, правда, тебе восемь, что ли, чтобы про мусорки шутить? И это я незрелый после такого? Это я несерьёзное? Да ты вообще непонятно на что обиделась! Падаю на небольшую кушетку, где дед любил устраивать себе послеобеденную сиесту. Воображаемая мать стыдливо молчит. — Ладно он, я-то тебе что сделало? В других семьях детей заставляют поверх учёбы ещё и на фортепиано ходить, типа, это ведь развивает память и повышает IQ… Ты ведь так любишь всё нормальное! Но нет, вот именно это ты хочешь сделать по-своему. А ты меня не думала спросить, нет? Разнообразия ради? Ну правильно, зачем, сделаем из него ёбаного робота, зато не будет нас позорить… Блять. Блять, как же я устало… Как же я, блять, устало! Редко мне удаётся вот так пустить слова и мысли на самотёк. Они обгоняют мою оболочку, оставляют маленького послушного Ури позади, и остаюсь я — честное и искреннее бесполое существо без имени. Я не знаю, как меня зовут. Но точно не Ури и уж тем более не Урюрвкос. — Какой же ты идиот, пап. Вы с мамой, наверное, пока меня ждали, прям сидели и гуглили, как по-максимуму мне жизнь испортить. “Ура — Юра в космосе”. Так расшифровывается моё полное имя, пережиток пафосных советских времён. А всё потому, что отец мечтал в юности стать космонавтом и жутко фанател по Гагарину. — Почему не “Юра”, пап? Обязательно было так извращаться? Молодец, конечно. А теперь учителя это ебучее “Урюрвкос” выучили и зовут меня так. При всём, сука, классе. Особенно когда хотят доебаться и пристыдить. Выходит отлично. Подхожу к шифоньеру в углу мастерской. За скрипучими створками — несколько разноцветных “стекляшек”. Нахожу среди них начатую в прошлый раз бутылку текилы и чувственно раскупориваю. Один, второй глоток. Горло болезненно обжигает, но проходит несколько секунд — и спирт начинает разжижать плотный напор мыслей. На голодный желудок процесс идёт быстрее. — Ты ведь сам мечтал о космосе. Ты поэтому не даёшь мечтать мне? Потому что у тебя всё прахом пошло? Ковёр на полу начисто пропылесошен — я сам убирался здесь несколько дней назад — так что падаю прямо на него задницей и прислоняюсь спиной к кушетке. Ещё немного алкоголя льётся по пищеводу, залечивая душевные раны. — Ты бы так глупо смотрелся в скафандре… И тебе бы пришлось писать в подгузник. Знаешь, в старшей группе детсада все покатывались со смеху, когда узнали, что я подгузник на тот момент носил. А над тобой бы смеялись? Или смеялись бы про себя, потому что взрослые люди должны сдерживаться и всё такое? Чувствую, как буря внутри меня медленно стихает. Жужжание в ушах сменяет приятная заложенность, дарящая чувство изоляции. — Зачем этот мир взрослых вообще нужен, если вы только и делаете, что притворяетесь? Боитесь, что все узнают, какие вы внутри? Просто дети в строгих костюмах, и только. Сами ничего не понимаете, зато пафоса-то… Галстук неприятно стягивает горло, так что я сдёргиваю его с шеи, бросаю в сторону и расстёгиваю верхние пуговицы рубашки. Кожу обжигает холод — дом давно уже не отапливается, некому возиться с газовым котлом. И пускай. Пускай даже простыну. Болеть классно. Никто от тебя ничего не ждёт, ты можешь просто жить. — Интересно, а если я умру от простуды, от осложнения какого-нибудь… или просто умру, ты будешь плакать, мам? Хотя… Ты ведь даже из-за дедушки не плакала. Наверное, будешь только кошмарить отца. Типа, Александр, прекрати сопли распускать, будь мужчиной! — мне становится смешно с этой сцены в моей голове, и я позволяю себе рассмеяться в голос. — Только на похоронах слезу пустишь. Как в фильмах: будешь одета, как королева, только во всё чёрное. С юбкой-карандашом и вуалью на шляпке. И ногти сделаешь чёрные специально по случаю. Даже купишь кружевной чёрный платок и будешь им утирать слёзы. Тушь специально такую нанесёшь, которая растекается легко, а то вдруг другие подумают, что ты не горюешь, правильно? Мне очень весело представлять это. Я бы всегда смеялся над актами клоунады, которые устраивает время от времени моя мать, но за это слишком легко получить ладонью по лицу. — А знаешь… Олег будет плакать. Я вот почти уверен. Но представлять это уже совсем не весело. — Ему от меня ничего не надо, понимаешь? Он от меня ничего не ждёт. И всё равно рядом. Прямо таки держит под боком. Иногда он такие глупости говорит, а иногда — самый серьёзный человек на планете. Может, я и отстойно разбираюсь в людях, но он… он как будто само олицетворение честности. И он не смеётся надо мной. Не говорит со мной, как с тупицей или как с ребёнком, но всё равно объясняет, если я что-то спрашиваю. Просто объясняет, без всякой хуйни. Вот он будет плакать. Разрыдается, как младенец. Отставляю полупустую бутылку текилы в сторону. Подтягиваю ноги к себе и утыкаюсь в них лицом. — Он такой хороший, мама. Ты себе не представляешь. Почему-то от этого сердце моё сжимается и даже немного больно в области живота. — Кажется, он любит Никиту… Никита тоже хороший. Но он немного похож на тебя. Это даже странно. Тебя я боюсь, а его — нет. Он ко мне добр, даже, кажется, понимает меня. Он всегда ходит с умным видом, как будто всё на свете знает, но рядом с Олегом начинает… нервничать, что ли? Он так сильно краснеет, что даже я замечаю. Сперва думал, что он злится на Олега, но если бы злился, разве стал бы он возвращаться к нам? Они так часто болтают. Если бы сердился по-настоящему — давно бы просто послал. Отсел бы подальше. Нет, он терпит все Олеговы приколы, все его подкаты. Когда я это заметил, мне стало так смешно! И неловко. Каждый раз смущаюсь, когда они начинают… Я не могу сдержать улыбки. Тру лицо ладонями, чувствуя, как к нему приливает кровь. Снова мои мысли о них. — Не хочу, чтобы они меня оставили. Вот бы на всю жизнь остаться в одиннадцатом классе… Ты, наверное, права. Я такой эгоист, мам.