крылья

Я же воззову к Богу, и Господь спасет меня

В укромном уголке бара сидело четверо. Четыре — цифра священная, но ничего святого во взмокших от пота красных лицах не было. Один, устало обмахиваясь веером, то и дело смотрел по сторонам, словно боялся, что кто-то вот-вот нападет на него со спины. Это, должно быть, было вопросом жизни и смерти. Он был худ и как будто сер, с узким, скуластым лицом, исчерченным странного вида белыми шрамами. Когда-то, очевидно, привлекательное, теперь оно скорее пугало, даже отталкивало. Только ярко-зеленые глаза, выглядывавшие из-за веера, намекали на былую красоту этого бледного вытянутого лица. Второй хоть и был широкоплеч и так огромен, что с трудом помещался за столиком, лицом скорее напоминал ребенка и безмятежно улыбался, потягивая через стеклянную трубочку коктейль. Третий, самый молодой в этой компании выдающихся лиц, только испуганно хлопал по сторонам огромными черными глазами. Четвертый же, самый главный из них, с виду был совершенно неказист: лыс и приземист, он улыбался, но маленькие глазки, сверкающие из-под нависших кустистых бровей, словно жучки, смотрели подло, как будто исподтишка. Хоть Песперу и был невысок и тучен, видел он куда больше, чем его спутники. Незаурядная прозорливость его объяснялась элементарными хищничьими инстинктами: такие, заслышав крик жертвы, только делают вид, что бросаются ей на помощь. Да, Песперу, казалось, был обделен большим умом и развитой физической силой, и только лукавил и сквернословил… Но он был злом, злом, как это называется, воплоти. И, самый страшный из них, именно он обладал талантом вести дела исключительно — ведь мог обратиться как лисой, так и львом. Работорговцы про себя называли его Князь-Акула: большой рот, полный подточенных зубов, в самом деле напоминал акулью пасть, а отросшие, отполированные до блеска ногти — острые, как бритва, плавники. — А я говорю тебе, идиота кусок, — тихо говорил он, застучав своим внушительным когтем по поверхности стола. — Все это чушь собачья и выдумки ополоумевших после падения рынка пепеши. Леди щелкнул языком, открыто выражая свое несогласие. Сложив веер, он взмахнул копной спутавшихся рыжих волос и бесстрашно посмотрел в глаза лидера: — Среди наших все об этом говорят. Тот мальчишка… С ним было что-то не так. Каким взглядом смотрел… И когда Гатс сказал, что он похож на девушку… Вы все это почувствовали, а теперь хотите… Песперу усмехнулся и толкнул локтем Гатса, демонстративно кивнув в сторону Леди, как бы находя его заявление очень уморительным. — Все: это ты и твой пропавший дружок с Сяньчжоу? — пока еще не выходя из себя, работорговец угрожающе осклабился, показывая ряд острых зубов. При упоминании Сяолуна, Леди потемнел лицом, а длинные, паучьи пальцы с силой сомкнулись на веере. — Ты что-то видел, Гатс? Здоровяк с детским лицом мотнул головой и потянулся за мясистой, поблескивающей жиром косточкой. — А ты, Роге? Молчаливый паренек с круглым лицом испуганно помотал головой. — Так что я никак не возьму в толк, — Песперу потянулся к мужчине через стол и, спрятав оскал за добродушной улыбкой, мягко спросил, — чего ты добиваешься, мой друг? — Исчезновение Сяолуна… — начал было Леди, но осекся, заметив промелькнувшую злую эмоцию на лице главного. — Я хотел сказать, что идти на сделку с кем-то из них… Неоправданный риск. Вдруг это ловушка? Они ведь все такие… набожные. Как они могли пустить нас так легко? Я прочитал все об их «Великой», — Леди вытащил спрятанный за пазухой замасленный тоненький журнал «Путеводитель по Миру Грёз». — Они гребанные фанатики: верят, что все люди — братья и равны и едины перед светом божьей воли. Что если мы, если Сяолун- — Довольно, — перебил его Песперу, хлопнув ладонью по столу так, что всех хорошенько тряхнуло. — На твоей родной планете, вертел я ее, все такие ослы? — Ты знаешь, Боги умерли, — сказал вдруг Гатс в повиснувшей между ними напряженной тишине, и что-то в ней теперь зловеще сгустилось. Широкое детское лицо растянула плотоядная улыбка — такая, что и Роге, и Леди побороли порыв поежиться. — Те, кто верят в милость Эонов — всего навсего трусливые псины. Боги больше ничего не решают. Только кредиты, — он вынул из кармана пачку засаленных денежных купюр и швырнул на стол. — Понял, идиот? Думаешь, КММ есть дело до Сохранения? Хоть кому-нибудь в мире вообще есть дело до воли богов? Леди обиженно замолчал, неловко комкая журнал и пряча. Их перепалку прервал приблизившийся к столику официант: высокий крупный мужчина, слегка грубоватый на вид. Он с нечитаемым выражением лица замер возле шумных посетителей и вежливо поклонился, привлекая к себе их внимание. — Чего желают господа? — перо, зажатое в пальцах, с готовностью вспорхнуло над бумагой. Песперу, крякнув, потянулся за меню. — Давай чего-нибудь покрепче, надоело ваш лимонад этот хлебать… Прогулку по столице, или… Гм. — Напиток умеренно сладок, — тут же пришел на помощь официант. — Сочетание насыщенного грезного сиропа с клубникой и ледяной Усладой. У него густая и мягкая консистенция и это, безусловно, один из наших самых крепких напитков. Чтобы развеять ваши сомнения… На мой взгляд, он напоминает… успех. Первый глоток бывает, пожалуй, даже чересчур сладок, так что второй приносит долгожданное облегчение. И с каждым разом… крепкий осадок, остающийся на языке, расцветает совершенно новым, незабываемым вкусом. Но есть и обратная сторона… И вам, господин, предстоит ее открыть. Подходит для успешных, уверенных в завтрашнем дне людей. Леди, неловко поерзав, спрятал лицо за веером и сказал: — Затерянную ночь. — Две порции, — вклинился Роге. — Тарелку тушеной лапши с рубленой свининой в шоколадном соусе, — улыбнулся Гатс и засунул в рот зубочистку. Официант кивнул, снова поклонился. Теплый оранжевый свет упал на его лицо — и, заметив его легкую небритость, Песперу не удержался от усмешки: — Вот это я понимаю: планета, где все равны. Такой неотесанный тип — и официант. Тобой только отпугивать можно. Куда подевались все женщины? У вас в баре работают галовианки? — Простите? — вежливо улыбаясь, посмотрел на него работник бара. Конечно, возможно, все дело было в его мнительности, но, заглянув в это широкое квадратное лицо, Леди почувствовал, как вдоль позвоночника пробежал холодок. Весь липкий от пота, он принялся усиленно обмахиваться веером. Его медовые речи струились так хорошо и гладко, что в них угадывался едва прикрытая угроза. И что-то в темных глазах официанта тревожило его — то ли фальшивая, натянутая на лицо, словно маска, улыбка, то ли хитрый прищур глаз, то ли пустота, плещущаяся в этой черной глубине. Было в нем что-то такое инородное, чужое, словно он видел перед собой куклу, подделку… Невозможно… Но что точно выделяло Леди среди остальных, так это понимание одной простой истины: на Пенаконии все лгут. Если Песперу думает, что сможет обмануть Грёзы… — Не бери в голову, мой друг. А, знаешь, планета Грёз не перестает меня удивлять. Когда мы только сюда прибыли, — развеселившись, разоткровенничался вдруг Песперу. Казалось, он не замечал странности в улыбке и лице официанта, но Леди нахмурился, спрятав руки под столом и сжав пальцы вокруг рукояти ножа. — Нас встретил миловидный юнец-галовианец… Может, ты что-то про него слышал? Они обречены. Песперу бросил загадочный взгляд на позеленевшего от страха Леди и задумчиво провел пальцем по губам. — Очень симпатичный юноша. Такой маленький, но уже с таким грозным лицом… Желтые глаза, белые волосы. Галло над головой. Не припоминаешь, друг? Так Сяолун ему передал. — Увы, — официант выпрямился, и на его лицо снова упала тень, укрывая и пряча. — Я… тут совсем недавно. — Жаль, — Песперу расслабленно откинулся на спинку сидения. — Если он сирота… Интересно, сколько стоит ребенок-галовианец? — Я передам ваш заказ, — спрятав перо за ухо, официант развернулся и растворился в полумраке бара. Едва его мощная фигура скрылась из виду, Леди взвился, возмущенно тараща на товарищей зеленые колючие глаза: — Мать вашу… Он же… Наверняка шпион! Зачем ты рассказал ему о том мальчишке и наших планах? — Зачем ты рассказал ему о том мальчишке и наших планах, — передразнил его Песперу, но на его лице не было ни тени былой улыбки. — Хватит сопли пускать, ты нам все дело испоганишь. — Нам не нужно соглашаться на эту сделку. — Теперь мужчина чувствовал, что убедить их — действительно вопрос жизни и смерти. — И уж тем более… Пытаться их обмануть. — Думаешь, я не знаю, на что способна эта планета? — Песперу вдруг щелкнул пальцами перед его лицом. — Но они от нас ничем не отличаются. Вот только… Что поделать? Знаешь, как говорят на Сяньчжоу? Волков много… А мяса мало. — Толстые губы растянула не улыбка, настоящий звериный оскал. Пословица почему-то очень позабавила жуткого здоровяка Гатса. Бросив на него быстрый, полный неприязни взгляд, Леди вдруг задумался: кого он все-таки боится больше? — Кушать хочется всем, — щелкнув пальцами по папиросе, Песперу затянулся. — Ты меня услышал, Леди. Ты должен отработать долг своего дружка и притащить этого мальчишку сюда. А уж я позабочусь обо всем остальном. Так что смотри, не намочи штанишки. Роге выдавил нервную угодливую улыбку. Гатс от души гоготнул, хрюкнув носом. — Заткнись, свинья! — рявкнул Леди, защищаясь. — И хватит жрать! — Не нервничай так, — Песперу недвусмысленно похлопал работорговца по спине, а затем с силой сомкнул на его плече толстые пальцы. — Все под контролем. Я наблюдаю. — Ты говорил то же самое, когда пропал Сяолун, — Леди — настоящего его имени, к слову, никто не знал, резко дернул плечом. Песперу потемнел лицом. Даже Гатс боязливо втянул голову в плечи, и Роге поспешно отвернулся, спрятав лицо в стакане с усладой, но Леди не испугался, лишь брезгливо хмыкнув и демонстративно отвернувшись, явно провоцируя. Выругавшись, Песперу вскочил с места и схватил его за воротник, вздергивая, и потянув на себя: — Никто не виноват, что этот недоделанный небожитель связался с Семьей и закономерно сдох, — зашипел мужчина прямо в его рябое лицо. Брови Леди дернулись, но в целом он ничем не выдал испуга или удивления. — Я предупреждал его, чтобы он не ошивался в отеле Грёз в реальности без толку, но ты знаешь, какие делишки этот чистоплюй любил проворачивать и знаешь, зачем он туда вернулся. Очевидно, он замахнулся на что-то, что очень хорошо охранялось, — Песперу приблизил свое лицо так, что они столкнулись лбами. — И сдох, как подзаборная шавка, чуть нас не подставив. Ему было мало. Чья это вина? Разве моя? Разве не ты этим занимаешься? Если не хочешь последовать за своим дружком, заткни свою ненасытную пасть и найди себе другого женоподобного божка, чтобы его трахнуть. Песперу отстранился: на красном грубом лице разлилась довольная, елейная улыбка. Леди не ответил на его взгляд, низко опустив голову и спрятав лицо за занавесью рыжих засаленных волос. Работорговец смотрел на него еще несколько секунд и наконец выругавшись на своем языке так смачно, что даже маяк синестезии не был в силах это перевести, плюхнулся на свое место и закинул ноги на стол. Гатс и Роге переглянулись, но мудро хранили молчание. Вскоре принесли заказ — принимая свой бокал, Леди быстро посмотрел в лицо официанта, надеясь развеять свои опасения… И испуганно вздрогнул, заметив юное, дышащее свежестью лицо молодого человека. И как бы он ни старался глазами выискать мощную широкоплечую фигуру в зале, того странного мужчины словно след простыл. Нет. Черта с два он сунется в этот улей. Этот корабль явно идет ко дну. Вскоре пришел маленький толстый человечек с маленьким толстым чемоданчиком. И маленькая сделка… была заключена. До ночи обряда посвящения в Семью оставалось три дня.

༻༺

Что-то несильно толкнулось ему в бок — Воскресенье вздрогнул, выпав из объятий чуткой ночной дремы, и часто-часто заморгал, прогоняя сонную пелену. Он задремал случайно, пока рассказывал сказку тепло прижавшимся к нему с обоих сторон Зарянке и Какаваче, и теперь не мог отделаться от липкого неуютного ощущения, навеянного мутным сновидением. Во сне, он еще неясно помнил, Воскресенье, окруженный множеством застывших в нелепых и странных позах манекенов, был заперт в огромной зале. Помимо него самого и молчаливых свидетелей его страха, с высоты пьедесталов на него взирали сотни лиц — знакомых и незнакомых, близких и совершенно чужих… На негнущихся ногах он приблизился к одному из отражений и, затаив дыхание, коснулся зеркальной глади… Пошла рябь, улыбка на лице красноволосой незнакомки дрогнула. Воскресенье нахмурился, вглядываясь в черты женщины, чьи выражение так стремительно сменилось недоумением, а затем страхом. Вскоре рядом с фигурой женщины возникло несколько других, все также пугающе незнакомых, но смотрящих на него с осуждением, словно он совершил какую-то гадость, настоящую подлость. Темноволосый мужчина с седой прядкой хмурил брови, поправляя сползшие на нос очки. Миловидная девушка показывала на него пальцем, дергая за рукав стоящего рядом юношу с копьем за спиной. Внутренности обожгло фантомной болью — такой знакомой и такой, которую он просто не мог знать. Это ощущение нельзя было сравнить ни с одним из видом уже испытанной им боли. Все его тело согнулось, словно некая неведомая сила хотела сложить его пополам и лопнуть. Воскресенье вскрикнул, обхватывая себя руками, попятился, задрожав, но запнулся и упал… От удара его защитили чьи-то руки, большие, напоминающие скорее руки монстра: покрытые темной материей и увенчанные перстнями пальцы, с длинными, острыми когтями… Они впились в него, сжимая так крепко, что Воскресенье почувствовал, что вот-вот задохнется… Он хотел поднять голову, чтобы посмотреть в глаза своего спасителя, но не смог пошевелиться, словно эти странные объятия, в которых он утонул, которые уберегли его от боли, были чьей-то предсмертной хваткой. Обмякая, он испуганно смотрел по сторонам, не понимая, почему все рушится и почему все вокруг обвиняют его в чем-то, будто он чистое зло: пол под ними затрясся, манекены попадали, оживая и ломаясь в исступленных судорогах, пьедесталы уходили под пол, а стены падали, словно карточный домик, одна за другой. В этом нескончаемом хаосе, окруженный осуждающими его фигурами, он услышал знакомый смех — родной и чистый, и, заполошно дыша, закрыл глаза — а когда открыл их, увидел перед собой лицо, до жути напоминающее лицо сестры, но какое-то неправильное. Всхлипнув, он вдруг поймал сокрушительную мысль: «Когда она успела так повзрослеть? Почему я этого не видел?» Повзрослевшая, незнакомая ему Зарянка, улыбаясь самой нежной улыбкой из всех, потянулась к нему, обнимая, и, зажатый с двух сторон, задыхающийся в этом коконе рук, Воскресенье вдруг почувствовал себя… в безопасности. Эти объятия напомнили ему… о маме. Так ощущался дом… Его личный маленький рай. И стоило ему подумать так, как все вокруг снова переменилось, точно слабый ветер колыхнул дремавшую занавесь. А что было дальше… Как бы ни силился, он не мог сейчас вспомнить. Казалось, будто этот некто шептал ему что-то на ухо со спины, утешая, но в его речах не было ничего утешительного, только голая, неприкрытая скорбь. И одно сожаление. Что-то об утраченном, о невозвратном. Потерев влажные уголки глаз, Воскресенье опустил глаза и посмотрел на сестру, мирно сопевшую под его боком. Густо покраснев от стыда, он обнаружил, что все, как в детстве — не она крепко сжимала пальцами его руку, а скорее он вцепился в нее, словно утопающий. Поймав себя так с поличным, Воскресенье тут же разжал хватку, осторожно высвободил руку и погладил ее по волосам. Книжка со сказками, забытая и лежавшая на животе, от его движений съехала в бок, задев тонкую фигурку. Сестра нахмурилась во сне, метко пихнула ее коленкой и, заерзав от неудобства, повернулась к нему спиной, свернувшись калачиком. Воскресенье нежно улыбнулся, чувствуя себя особенно размякшим после сна. А потом снова почувствовал толчок, что выдернул его на поверхность. Какавача, похоже, не спал вовсе, только лежал, устроив голову на его груди и теперь водил по ней пальцем, вырисовывая одному ему известные узоры. — Прости… Тебе так и не удалось заснуть? — прошептал Воскресенье, прижимая кулак ко рту и подавляя зевок. — Все-таки такие сказки тебе уже не интересны, да? Или я читал слишком громко? Какавача оторвал голову от его груди и посмотрел на него узнаваемым тяжелым взглядом, под которым Воскресенье обычно смущался сильнее обычного. — Я хотел слушать твой голос… как можно дольше. — Ты… — Маленькое сердце сжалось, прислушиваясь. — Тебе не нужно переживать об этом. Когда все закончится, я буду читать вам сказки каждый день. А еще… Мы с Зарянкой хотим придумать театральную постановку. Я буду, — Воскресенье осекся, осознав, что его голос от воодушевления зазвучал громче. Он тихонько прокашлялся и, глядя на него блестящими глазами, шепотом продолжил, — королем, что пришел спасти некогда процветающее королевство от катастрофы и полного уничтожения! Зарянка — моей десницей, сестрой и мудрой советницей. А ты… хочешь быть моей королевой? Все это время Какавача внимательно слушал его, прижавшись ухом к груди. Сердце Воскресенье трогательно трепыхалось, окрыленное очередной… глупой, снова, — очевидно, — идеей… Но он улыбнулся, думая, как бы лучше его подразнить. — Королевой… А, может, мне лучше подойдет роль злодея, который тебя похитит? — Вздор!.. Зарянка хихикнула во сне, и Воскресенье хлопнул ладошкой себя по рту. Какавача сполз с него и потянул за собой, утягивая под одеяло на другом краешке кровати. Укрывшись так, чтобы не будить девушку, они тихо засмеялись, нежно и робко цепляя друг друга мизинцами. Через пару минут неловкой, томительной тишины Воскресенье повернулся и с серьезным видом ткнув его пальцем в щеку, сказал: — И зачем тебе меня похищать? — Не знаю, — криво улыбнулся Какавача, щипая в отместку. А потом, подумав, прошептал, — например, чтобы ты… всегда был со мной. Воскресенье нахмурился, перебирая пугавички на ночной рубашке. — Разве не лучше просто остаться со мной? Если будешь играть королеву, ты всегда будешь в безопасности… И я буду рядом. — Я могу решить, что твое королество — самое небезопасное место во всей Галактики. Знаешь, почему? — И почему же? — запальчиво спросил Воскресенье. — Глупый. Потому что на королей все время совершают покушения… Всегда найдется кто-то недовольный. Вселенная вообще знает удавшихся правителей? Что говорят об этом твои заумные книжки? — Но я собираюсь сделать все для своего королевства! Разве могут они меня не любить?.. Если… Если они на меня рассердятся, я успокою их, помогу и поддержу. Я буду беречь их от всякого зла и прислушиваться к их просьбам… Ты в меня не веришь? — Воскресенье бросил на него взгляд из-под ресниц. Все в его лице теперь говорило о том, что он расстроен, словно они говорили не о сценке из выдуманной пьесы, а о мечте всей его жизни — от вскинутых бровей до неловко закушенной губы. — Ты доверяешь людям, а я нет, — примирительно сказал Какавача, потому что не хотел видеть его грустным. — Ты… просто их не знаешь. — Ты ошибаешься! Я всего лишь хочу доказать тебе, что мир может быть совсем другим. Что в нем осталось что-то хорошее… Что люди могут быть добрыми и искренними, а их помыслыми — чистыми. Я ведь и сам недавно убедился, что долгое время был обманут… Вот только… Раз есть я, есть Зарянка… Ты, Линь-Линь, Колин и остальные… Разве это не значит, что заблуждаться и бояться и дальше будет даже непростительно! — ㅤㅤㅤㅤㅤ, ты… как цветок, — Какавача провел костяшками пальцев по согретой его дыханием щеке. — В хрустальной… вазе. — Это значит, что я… бесполезный? — Воскресенье прервал его ласку, легонько, больше для виду, обхватив пальцами запястье. Похоже, это сильно его беспокоило. — Что тебя хочется сберечь, — Какавача знал, что не умел выражать свои мысли так же складно и красиво, как он, и знал, что закончил не так, как хотел изначально, но почувствовал себя лучше, потому что сказанное тоже… было правдой. Но он не удержался, чтобы добавить напускное колючее, — глупый. — Ты… Точно не хочешь сыграть мою королеву? — пробормотал Воскресенье, похоже, густо покраснев — такой жар исходил от его лица. — По этому сценарию мы с Зарянкой случайно спасаем тебя и твоих братьев и сестер из разрушенных земель… И берем с собой в странствие по свету в поисках земель, которые еще можно спасти — для того, чтобы вместе построить там наше новое будущее… Настоящий рай для каждого, кто нуждается в нем. В своем безопасном месте. Какавача задумался, на самом деле уже зная ответ. — В этом сценарии… все слишком хорошо. Мне кажется, так не бывает. К тому же, в таком случае… он точно будет одинок. — Думаешь? — потерянно сказал Воскресенье и, словно погаснув, едва слышно прошептал. — Этого… Я и боюсь. Какавача приподнялся на локте, заглядывая в его лицо. И, пусть оно было покрыто мраком, он все равно потянулся вперед, вслепую находя его губы и легонько чмокая. Потому что так было легче, чем говорить. Потому что так… сердце не теснилось в груди с такой силой. — Зарянка… — уронил Воскресенье, прежде чем горячее дыхание вновь опалило его. — Я всего лишь поцелую тебя… Вот сюда, — он ткнул наугад, попадая в самый уголок влажного рта. — Можно? Ха… Повелитель? Воскресенье пнул его коленкой, отворачиваясь. Заперев смех на краешках губ, Какавача навалился на него, зарываясь носом куда-то в изгиб шеи. — Я точно сыграю злодея, — прошептал он прямо ему на ухо. — Утащу тебя подальше и спрячу так, что никто не найдет. Это будет весело. — А как же сестра? — Гм… Ей я скажу по секрету. Она ведь будет искать тебя и волноваться. Ты тоже будешь грустный, если она будет грустить. — И что мы будем делать там вдвоем? — сдаваясь, улыбнулся Воскресенье. — Не знаю… Это ведь твоя пьеса. Ты автор, ты и пиши. Воскресенье перевернулся на спину, сложив ладошки на животе, и замолчал. — Ты прав, — наконец сказал он. — Но поскольку и роль твоя, ты тоже должен подумать. Так что… Давай вместе решим… какой она будет, наша история. Пха! Ха-ха! Представляю, как будет веселиться Линь-Линь… Какавача фыркнул, устраиваясь рядом так, чтобы их плечи соприкоснулись. — Линь-Линь сыграет принцессу, — мечтательно произнес Воскресенье, тут же нащупав его пальцы и сжав. — Она ведь мечтает быть спасенной рыцарем. Эту роль отдадим Сину, потому что… Кажется, она ему нравится. А ты знаешь… Митси нравятся сказки про лесных фей, живущих на далеких, зачарованных планетах… Колин, наверное, предпочтет быть зрителем… А, — Воскресенье широко зевнул, шурша крыльями. — Пират… Пират… — Мгм… Какой… Ты милый, — прошептал Какавача и, взволнованный таким открытым признанием, испуганно сжал пальцы на груди, прислушиваясь. Прошла одна секунда, другая… Но ничего страшного не случилось. Небеса не разверзлись, в комнату не ворвались работорговцы. И так, выждав, преисполнившись решимости, он требовательно потряс засыпающего Воскресенье за плечо. — Да? Да… Что, — вздрогнув, залепетал юноша и нелепо схватил его за запястья, словно чего-то испугался во сне. — Ой… То есть… Прости. — Пальцы тут же разжались, и руки упали, лишившись силы. — Ты милый, — горячо зашептал Какавача, обхватывая лицо обеими ладошками. — Ты слышишь, как я тебя называю? — Милый, — засыпая, глупо повторил Воскресенье. — Как я могу быть милым. Я же такой… — он скомкал слова, из последних сил стараясь держать веки открытыми. — Ты очень милый, — задыхаясь в приступе нахлынувших на него сильных чувств, Какавача с трудом поборол желание стиснуть его в руках. — Слышишь? — Д-да… — Я тебя никому не отдам, — крепко зажмурившись, еще громче признался Какавача. Воскресенье вздрогнул, сжав его руки в темноте, но ничего не сказал. Но этого ему было достаточно.

༻༺

Несколько дней назад Мастер просто исчез, никого не предупредив, а когда вернулся, то, как ни в чем не бывало, вызвал Воскресенье и отправился с ним в мир Грёз для выяснения обстоятельств какого-то происшествия. Свое отсутствие он никак не комментировал, а Воскресенье не решался спрашивать, готовясь к другому, куда более важному разговору. К тому же, ему совершенно не хотелось знать: после того, как Мастер оставил его в покое, он почувствовал себя гораздо свободнее и увереннее в своих действиях, хотя рядом с ним по-прежнему терялся и предсказуемо замыкался. Дрожь сковывала пальцы, а сердце стучало в горле. Его, непокорное, он удерживал из последних сил. Мастер… вел себя как обычно — то есть, как обычно в последние дни. Смотрел надменно, держался холодно, был немногословен… Но больше не наказывал его. Шрамы на щиколотках и спине Воскресенья почти, к счастью, зажили. Почему-то это вселяло в него какую-то странную, нелепую уверенность. А если, он иногда трусливо думал, Мастер еще раз надумает его наказать, будет уже не так больно — ведь он успел восстановиться. Воскресенье старался не вспоминать о Мастере лишний раз, не думать, потому что эти мысли пробуждали в нем страх, граничащий с паникой, и все время вынуждали его куда-то бежать… А бежать куда угодно или прятаться в исповедальне он больше не мог — предатели-ноги неизменно вели его к Какаваче и к очередному маленькому позору перед ним. Но время от времени, оставшись наедине с собой, Воскресенье не мог перестать размышлять, что такого исключительного произошло в прошедшие дни, что Мастер вдруг… решил сменить гнев на милость? Неужели заступничество главы клана Ирисов, Мэйвен Эллис, так повлияло на него? Или были еще голоса, вставшие на его защиту? И тогда он пытался понять, кто? И, что самое важное, почему? Глядя ему в спину, Воскресенье нервно почесал запястья. — Следи за осанкой, — не оборачиваясь, бросил Мастер, словно имел глаза на затылке. — Поправь воротник. — Да, Мастер, — тихо сказал Воскресенье, борясь со стайкой мурашек, побежавших по коже. Он до сих пор не мог понять, как относился к нему. Он боялся, но благоговел, не понимал, но хотел узнать, мучился — но был благодарен, потому что чаще чувствовал себя виновным, чем несправедливо обвиненным. Заслуживающим наказаний и теперь несправедливо их избегающим. Когда-то… Все было иначе. Он избегал столкновений с Мастером наяву, но в кошмарах тот настигал его неизбежно — и отбирал все, что он имел, жутко улыбаясь и смыкая пальцы вокруг шеи. И даже в кошмарах, глотая слезы… Воскресенье шептал ему: «спасибо» и «простите». Наверное, чтобы спастись. Они посещали офис клана Гончих для выяснения подробностей деталей следствия — по словам очевидцев, некая группа лиц, предположительно (что означает, для официальной версии) последователей Радости, совершила на площади акт вандализма. Воскресенье задумчиво остановился перед разукрашенной статуей Часика. Ярким пятном, привлекшим внимание, была толстая красная нить, скорее напоминающая шнурок, оторвавшийся от платья или украшения. Нахмурившись, Воскресенье спрятал находку в кулаке и поспешно сунул в карман брюк. Поднял голову, он испуганно отпрянул, натолкнувшись на пристальный взгляд Мастера. — Когда в истории начинают происходить подобные вещи, приходит… сполох. Иными словами… Знамение, предрекающее бедствие. Догадываешься, почему я тебя сюда позвал? — Гофер Древ стоял и смотрел на него, облокатившись на трость. Похоже, сама площадь, где было совершено преступление, мало волновала его. Воскресенье перевел взгляд на граффити, красующееся на стене театра рядышком с плакатом господина Айдена: «Старина Оти рекомендует! Ребенок по розничной цене!» Внизу, прямо под подписью, была пририсована каррикатура — толстый старый пепеши, очевидно списанный с образа Отто Люцерна, ведет человечка на поводке, словно выгуливая собаку. Волосы на его затылке зашевелились. — Да, Мастер. Но я готов поручиться, — не изменившись в лице, Воскресенье выдержал его пристальный взгляд. — Никто из детей не появлялся в Мире Грёз. — Мне это известно, — Гофер Древ вдруг усмехнулся краешком губ. — В противном случае, их здесь бы уже не было. — Презрительно скривив губы, он смахнул тростью прилипшую к носку ботинка обертку от конфеты. — Но в процветающем Мире Грёз, в этом обетованном крае, благословленном светом Великой, появилась гниющая часть. Это нарушает порядок… нарушает гармонию нашего мира. В последнее время в колебании гармонических струн были замечены… несвойственные их звучанию изменения… Мальчик. Тебе известно, что садовники делают с гниющей частью растения? — Избавляются от нее, — тихо сказал Воскресенье. — А что ты бы сделал на месте садовника? — Я… — Воскресенье сжал пальцы на груди, прикрыв затрепетавшие веки. — Попытался бы ее спасти. Если это какая-то зараза… Ее можно вылечить. Некоторые растения способны пережить даже корневую гниль. Мастер склонил голову набок. — Вот и я хочу… — Он обвел рукой разгромленную площадь, как будто отец, сетующий на сломанную ребенком игрушку. И этим ребенком по какой-то неведомой причине в его глазах был именно Воскресенье. — Найти источник этой опухоли. Гниющую корневину. Но сначала я должен убедиться… Нет ли заразы среди нас. Что думаешь? — Я готов служить на благо Великой, — Воскресенье, судорожной хваткой сцепив пальцы за спиной, склонил голову. Мастер молчал, и он не решался заговорить тоже… Только вдруг почувствовал себя ужасно грязным, заляпанным густой вонючей слизью с ног до головы. Словно эта гниющая часть — он сам, хоть Воскресенье и не имел никакого отношения к случившемуся. Словно… он и есть… Источник этой опухоли, та самая корневина. Глаза наполнились слезами. Воскресенье поджал губы, сдерживая всхлип. Давление, исходящее от ауры Мастера, было таким сильным, что он едва ли мог с ним справиться. Сегодня ночью он не пойдет к Какаваче, нет! И Какавача к нему не придет… Он будет только молиться, молиться Великой всю ночь, пусть даже колени сотрет в кровь! Пока она его не простит, даже если он не знает, в чем виноват… Это не имеет значения… — Я узнал здесь все, что хотел, — наконец произнес Мастер, все эти долгие, мучительные мгновения не сводя с него взгляда. — Возвращаемся. Стуча лакированной тростью, он отвернулся и пошел вперед. Тугой узел в груди ослаб, и Воскресенье тихонько выдохнул и поспешил следом, поспешно утирая влажные веки. — Могу я… кое-что спросить у вас, Мастер, — понемногу придя в себя, сказал Воскресенье, в остальном никак более не выдавая внутреннего волнения. Гофер Древ шел рядом с ним, огромный ворон сидел на его плече, словно ничего не весил. Серебряный набалдашник трости играюче сверкал под светом фонарей, холодный, опасный… Скосив на него взгляд, Воскресенье вздрогнул, ощутив его фантомное прикосновение к спине. — Спрашивай, — голос Мастера оставался холодным, а тон безапелляционным, но по крайней мере, пока он не смотрел на него, он не ощущал тяжести чужого презрения. Интересно, если бы он был достаточно хорош для него, Мастер смог бы полюбить его как своего сына? Настоящего сына? Был бы ли он тогда к нему более снисходителен и ласков? — Сколько еще времени мы планируем держать здесь работорговцев? Он намеренно выразился на языке Семьи, и это означало то, что выражало — маркетинговые ходы клана Люцерн успешно гипнотизировали бродящие умы тщеславных глупцов, которые никак не хотели расставаться с нагретым местечком, опустошая свои кошельки день за днем. — Столько, сколько они захотят. — Нужно постараться извлечь из этого максимальную выгоду, верно? — осторожно сказал Воскресенье, стараясь зайти издалека. — Настал тот день, когда ты пришел ко мне за помощью? — произнес Мастер, обличая его намерения. — Говори без утайки. Ты знаешь, я не терплю увиливания и ложь. — Я… — Воскресенье закусил губу. — Правда… нуждаюсь в вашей помощи. — Мальчик, — он вдруг понял, что Мастер никогда не обращался к нему по имени: ни по старому, ни по им самим же данному. — Ты действительно любишь этот мир? Воскресенье открыл рот, чтобы ответить выученное, но резко споткнулся, чуть не падая. — Д-да. — Ты лжешь мне, мальчик. — Мастер остановился, и Воскресенье замер, опустив голову. — Ты его ненавидишь. Это так? — Да, — на этот раз твердо ответил Воскресенье. Мимо пронесся золотой роскошный шевроле, и яростный порыв воздуха с силой встрепенул его одежду и волосы. — Этот мир… я ненавижу. — Я рад, — в голос Мастера вдруг проскользнула улыбка, и Воскресенье, не веря своим ушам, поднял на него тихий, сдержанный взгляд. Гофер Древ действительно улыбался — и эта светлая улыбка озарила его лицо, придав его выражению мягкости и даже сердечности. А затем… серебряный набалдашник вдруг коснулся его макушки, затем низа живота, прошелся по правому плечу, поцеловал левое. Каждое легкое, благословляющее прикосновение Воскресенье ощущал как удар молотом. Словно… он заколачивал крышку его гроба… Но Мастер ведь ни разу не поймал его? И как бы странно он себя ни вел, каким бы противоестественным ни казалось все происходящее, сколько бы ужаса ни скапливалось вокруг, Воскресенье был даже еще больше уверен — у него есть время. У него еще есть немного времени, чтобы завершить начатое. Нужно только дождаться той самой ночи… Страх перед обрядом посвящения уже был не так силен, поскольку он являл собой теперь возможность — единственную возможность спасения Какавачи и остальных… И давал шанс им обоим. Все будет хорошо. Все… будет хорошо. Какавача прав — эту пьесу он напишет сам.

༻༺

Он коснулся рукой почти растворившихся отметин, не веря своим глазам — кожа Воскресенья была белой и сияющей, но испещренной трещинами и желтоватыми пятнами, и чем больше он смотрел на эти шрамы, прослеживая взглядом их направление, тем сильнее ему казалось, что рядом с ним лежала сломанная фарфоровая кукла. — Все, хватит туда смотреть, — завертелся Воскресенье, пытаясь опустить рубашку за край. Какавача удержал его, крепко обняв, прижавшись к шрамам щекой, и он замер, затаив дыхание, казалось, даже боясь пошевелиться. — Почему? Какавача прикрыл глаза. У него был ответ, но он не был готов его озвучить… Та странная ночь откровений прошла, и он снова боялся произносить вслух что-то запредельно честное — вдруг злой рок, благословение Трехокой Гаятры, застигнет его врасплох? Он прикрыл глаза. Эти слова, рвавшиеся с губ, запертые внутри, теперь обжигали не только сердце, но и язык, но он упрямо молчал… А ответ был таков: «Ты тоже плакал, увидев меня». Наученный опытом горькой жизни и изначально несправедливой судьбы, Какавача давно понял: мир, который так любил и защищал Воскресенье, был страшно уродлив, ничем не лучше миров, на которых побывал он сам. Когда-то тюрьма, теперь планета празднеств, этот роскошный отель неспроста напоминал исполинский улей… То, что в прошлом было клеткой, навсегда ею останется. Как люди, на чью шею однажды повесили ободок. Жестокость и порок, лицемерие, ложь, алчность… От этих опухолей никуда не деться. Всем ангелам, рожденным здесь, суждено упасть. Ведь в конце концов каждый из них будет поражен этой язвой. Так что… Мир, который Воскресенье хотел спасти, совсем того не заслуживал. Но однажды он осознает, что мечта об идеальном мире, о создании рая невозможна, недостижима. Что мечта, к которой он так стремился, на самом деле уже давно не его мечта. Что потратил время впустую… Что никогда не получал желаемое. Разочарованный и покинутый всеми, Воскресенье придет к нему, и Какавача прижмет его к себе с тающей на губах улыбкой… А потом заберет с собой далеко-далеко… Туда, где он больше никогда не сможет спать и грезить. И тогда они смогут проснуться вместе — это туманное, тихое место станет их последним успокоением. — Хочешь, расскажу тебе секрет этого мира? — Воскресенье улыбался, как будто уже предвкушая победу. Чувство это, вызванное одобрением со стороны Мастера, окрыляло его. Какавача, лежавший у него на коленях, задумчиво жевал конфету, которую Воскресенье стащил для него с кухни. — Если скажешь, тебе сделают больно, — нахмурился он и поднял на него задумчивый взгляд. — Не становись беспечным. — Какавача зажмурился, стоило Воскресенью нежно зарыться пальцами в золотые пряди, и не сдержал улыбки. — М-х! Ты совсем недавно бежал в мои объятия со слезами на глазах… Ты изменился, но совсем чуть-чуть. Откуда такая уверенность? — Просто… Я очень рад. Ты здесь… Потому что ты здесь. Какавача сел, пристально уставившись на него. — И ты больше не боишься? Мастера, говорящих стен… Привидений? Смерти? Она ведь по-прежнему бродит по углам отеля. Воскресенье отвел взгляд, в котором промелькнуло нечто, что могло выдать его настоящую эмоцию, но Какавача, приноровившийся, уловил тоскливый потаенный блеск и стиснул пальцы на его плече. — Боюсь. Но сейчас важнее всего твоя свобода. — А как же мир Грёз? — Перестань меня мучить! — Я не мучаю, — Какавача притронулся подушечками пальцев к крыльям, робко отозвавшимся на его прикосновение. — Просто хочу знать. — Я кое-что понял о Смерти, — признался Воскресенье. Какавача кивнул, продолжая поглаживать его перья — догадался, что такая ласка успокаивает не только его самого. — Смерть можно победить. Нужно создать такой сон, от которого никто не захочет просыпаться. Только тогда… все будут счастливы. Я освобожу вас… И мы вместе построим наше новое будущее. Создадим идеальное место, где каждый сможет найти покой и умиротворение! Крылья обиженно дернулись — Какавача случайно потянул за перышко слишком сильно. Воскресенье ойкнул, вжав голову в плечи, а потом робко, виновато улыбнулся, потянув руку к носу. У него снова пошла кровь. Какавача поднял обе руки в знак капитуляции, опасаясь, что он опять разволнуется и заболеет. Внутри него скреблось что-то, что он не мог осознать, тревожный поток мыслей, которому он, в силу своей незрелости, никак не мог придать упорядоченную форму… Поэтому он сказал только: — Ладно, будь по-твоему. Тогда… Не оставляй меня одного в этом своем Мире. Воскресенье покраснел, а потом, словно сорвавшись, притянул его к себе, обняв за голову. Его голос задрожал от нахлынувших эмоций: — Я не оставлю… И ты, пожалуйста, не оставляй меня… Я не хочу. Не смогу… Я… Какавача, давай всегда будем… — Его голос осип от волнения, и Воскресенье зажмурился. — Будем что? — тихо спросил Какавача, и его нос коснулся мягких перьев. — Давай всегда будем вместе? Воскресенье не мог этого видеть, но юноша с облегчением улыбнулся, и его пальцы незаметно сжались на белых одеждах. — Давай… Только учти: это обещание. Задумаешь меня предать, ты пожалеешь. Даже не веря в слова, он хотел услышать это от него снова — и слышать еще много и много раз, потому что для него теперь, брошенного, разбитого и уничтоженного, чужое сладкое обещание было единственным шансом. — Я обещаю. «Может быть, — думал Какавача, прижимаясь щекой к его плечу. — Может быть, я смогу жить по-другому… Что такое встреча с ним, если не благословение Её?». До ночи обряда посвящения в Семью оставалось два дня.

༻༺

— Волнуешься? — Воскресенье аккуратно опустился рядом на самый краешек ее кровати. Зарянка провела гребнем вдоль длинных волнистых прядей и вздохнула. — Да… А ты? — Нет, — юноша улыбнулся. — Я больше не буду бояться. Только так, — он опустил голову, пряча вымученную улыбку за занавесью пушистых волос. — Я смогу защитить все, что мне дорого. Сестра хихикнула, прикрыв ладошкой рот. — Тебе не нужно притворяться, братец! Ты всегда можешь взять меня за руку. Как в детстве. Прямо вот так, — она отложила гребень и протянула ему руку. — Когда мы вместе, нам все по силам. Помнишь? Ее пальцы едва заметно дрожали. Уловив эту дрожь, Воскресенье зажмурился, а затем медленно взял ее ладони в свои и крепко сжал, пряча в теплый кокон своих пальцев. — Прости меня, — оборонили неосторожное губы. — Воскресенье, — Зарянка придвинулась к нему, уткнувшись лбом в острое плечо. — Какавача иногда прав: ты и правда бываешь глупым. Он фыркнул, прижимая замок из их сплетенных пальцев к груди. — Я просто… Хочу всегда следовать за вами. — И ты будешь. Воскресенье вздохнул, опуская голову на ее макушку. — Если бы ночь… не была такой короткой… И хорошие сны могли длиться вечность… Зарянка ущипнула его за щеку. — Что ж, тогда бы они перестали приносить радость, верно? — Да, — сглотнув, пробормотал Воскресенье и отвел взгляд. — Верно… Тогда он был преисполнен решимости добиться желаемого и начал смотреть на необходимую инициацию, как на средство, а не цель, и чувство ответственности перед Какавачей и другими детьми усиливалось с каждой минутой. Он действительно верил, хотя глубоко в душе продолжал бояться. Может быть, впервые в жизни верил так слепо и безоговорочно, не замечая ничего вокруг. Воскресенье смиренно стоял, пока ему помогали одеваться в сложные многослойные одежды, смиренно терпел, пока ему завивали волосы — никто не знал, к чему вообще были такие приготовления, но никто в этом месте не задавал вопросов, потому что так было принято. И Воскресенье тоже ни о чем не спрашивал и ни о чем не думал. Он старался ни о чем не думать, иначе бы точно дал слабину, чего никак нельзя было допустить — правда, безуспешно. «Я больше никогда не буду плакать», — положив руку на сердце, прошептал он, глядя на свое отражение. И впервые ему показалось, что он куда выше и сильнее своего отражения — отважнее, благороднее и честнее. Отражение у него было окончательно никудышным, теперь стало тенью его прежнего — у Воскресенья в отражении дрожали губы, большие глаза смотрели с тревогой, а фарфоровую кожу рассекали мурашки. Воскресенье в отражении был противным, не заслуживающим никакой любви. И чем больше Воскресенье смотрел в зеркало, тем сильнее его охватывало это чувство. Этот Воскресенье никогда не сделает для Какавачи то, что сделает он… Он должен быть в прошлом! И подумав так, Воскресенье опустился на корточки и прижался лбом к ледяной зеркальной поверхности. На самом деле это его, а не призрачного двойника, трясло и тошнило, и он с трудом сдерживал желание избавиться от сегодняшнего ужина одним порывом. — Пожалуйста, прошу, — содрогнувшись, с трудом выговорил мальчишка, потому что у него стучали зубы. — Будь сильным. Я больше не могу бояться… Я должен сделать это, чего бы мне это ни стоило. Это единственный путь. Пожалуйста… Б-будь… с-сильным… Ради сестры и ради Какавачи. Ради своей семьи, своей мечты. Чтобы их глаза сияли ярко, а на лицах всегда сверкали улыбки. Чтобы их жизнь была полна света и любви… Он создаст для них такой идеальный мир, в котором они больше ни в чем не будут нуждаться. Неважно, сном это будет или реальностью… Рядом с ним они всегда будут в безопасности. — Никогда, никогда больше не буду п- — Воскресенье? — раздался приглушенный голос из-за двери. Он подпрыгнул на месте, испуганно оглядываясь — дверь бесшумно отворилась, и в образовавшемся проеме показался весь какой-то растрепанный Какавача. — Я искал тебя… — потерянно сказал юноша. — Впервые не смог найти. Зарянка сказала, что ты здесь. — Прости, что не зашел к тебе, — выдохнул Воскресенье, поспешно накидывая на зеркало черный полог. Какавача краем глаза проследил за его движением, но ничего не сказал. — Выглядишь… — Он хотел сказать: напуганным. Но вспомнив горячие обещания и взгляд, полный решимости и мольбы одновременно, сказал другое, не соврав. — Мило? Тебе идет. Хочу тебя поцеловать. Теперь Воскресенье выглядел так, словно раскалывался на части. Он хотел казаться уверенным, но Какавача все равно знал, что он боится. Он, конечно, понятия не имел, что представляет из себя обряд посвящения, потому что… Да, никто никогда не говорил об этом и никто никогда не спрашивал — так было принято. Но он чувствовал — ощущая тревогу Воскресенья — что в этом есть зерно чего-то жуткого, сокрушительного, но совершенно исключительного, и это рождало знакомое, еще не позабытое отчаянное желание — защитить. Это было похоже на инстинкт: щенок, в прошлом терпевший побои, зубами вгрызется в руку того, кто посмеет посягнуть на то, что он старательно оберегает в настоящем — будь то обглоданная кость или теплый человек… Но это вовсе не означает, что он злой. Он просто привык защищать и защищаться. — Иди сюда, — позвал Какавача, и Воскресенье тут же подошел к нему, близко так встал, что Какавача увидел, как дрожат его губы, как трепещут длинные ресницы, оставляя на щеках неровные зигзаги тени. — Красиво. — Какавача подергал рюши на его жилете. — И довольно мрачно. Воскресенье ответил хмыканьем, легким румянцем бледных щек. Непослушные, крылья сложились, прикрывая лицо, но он расправил их в следующее мгновение, смущенный еще больше. — Хорошо, что у нас почти нет разницы в росте, — задумчиво сказал Какавача и коснулся пальцем его щеки. — Глядя на тебя вот так, я точно ничего не смогу упустить... Знаешь, я тут подумал. Не расти больше. — Что? — фыркнул Воскресенье, подняв брови. — Почему? — Тебе и так уже хватит. Вдруг ты вырастешь и станешь выше меня? — Тогда и ты не расти. — Всего пару сантиметров, — Какавача улыбнулся, показывая ему расстояние большим и указательным пальцем. — Вот настолько тебе можно стать выше. — Но это меньше, чем два сантиметра! Какавача пожал плечами, с удовольствием замечая, как он расцвел смущенной улыбкой, и не подозревая, что Воскресенье думал о том же. Они постояли, в умиротворении любуясь так друг другом еще пару минут… А потом часы отбили полночь. Оба вздрогнули, постаравшись это скрыть. — Ну, птичка… Ничего не скажешь мне на прощание? — вырвалось из Какавачи прежде, чем он успел себя остановить. Воскресенье вскинул голову, от его лица отхлынули все краски. Он схватился за руку Какавачи и испуганно посмотрел ему в глаза: — Что ты такое говоришь? На какое прощание? — А? Я… Ты говорил, что после обряда посвящения, став членами Семьи, люди проходят через этап очищения… И обновления. Ты боялся, что все изменится… И поэтому я так сказал. — О, Великая, — выдохнул Воскресенье, отпуская его и закусывая губу. — Пожалуйста, не называй это так. Теперь я уверен, что все будет, как прежде. — Ты прав. Звучит ужасно. Но ты ведь недалеко уйдешь… Как будто на очередной урок с Мастером, правда? — Какавача удивился тому, как странно звучал его голос — надломленный, он словно молил Воскресенье о чем-то. Необъяснимое чувство сдавило его грудь в тиски. — Воскресенье… Не задерживайся там долго, ладно?.. Как пройдешь этот свой обряд, сразу приходи ко мне. Я буду тебя ждать. — Я приду! — Его крылья так привычно затрепетали, а глаза вдруг заблестели, словно в них встали слезы. — И Зарянка придет. Я спою вам колыбельную… Все будет так же, как всегда… Потом мы ускользнем тихонько, как мышки. А она останется у себя. И будет еще много таких дней, вот увидишь. Целая вечность! Какавача притянул его к себе так, что они коснулись друг друга лбами. — И ты будешь смотреть на меня этими же глазами? Говоря это, он имел в виду его чистый, искренний взгляд, полный тепла и ласки. Этот взгляд был таким нежным и робким, что его израненное сердце часто не справлялось с ним, и он накрывал его глаза ладонью, тем не менее, мечтая продлить эти мгновения. — Да. Я всегда… буду смотреть на тебя этими глазами. — Значит, мне не о чем волноваться… Знаешь, я потерял все. Не могу представить, что со мной будет, если потеряю еще и тебя. Наверное, это будет означать конец, да? — Какавача, — Воскресенье всхлипнул, и юноша поспешно смахнул с его щеки побежавшую слезинку, прижав к себе. — Не говори это, пожалуйста. Почему у тебя такое настроение… Это же… Всего лишь обряд… На самом деле Какавача хотел сказать ему еще кое-что… Что времени у них меньше, чем они предполагали, что некоторые работорговцы уже сегодня проснулись в отеле в реальности, покинув Мир Грёз, что под рубашкой он скрыл следы от побоев… Но он не смог больше вымолвить и слова, вручив ему свою слепую веру, словно приговор. — Это все я, моя вина! Своими страхами я заставил всех вокруг себя волноваться! — все в сердцах ругал себя Воскресенье. — Ну, не плачь, птичка. Просто пойди и сделай это… А я буду ждать тебя здесь. — Да… Никуда не уходи, хорошо? В дверь осторожно постучали. Воскресенье со сжавшимся сердцем хотел оглянуться, но Какавача обнял его еще сильнее, прижав голову к груди, не давая посмотреть. Тогда Воскресенье хрипло спросил: — Да? — Господин Воскресенье! Госпожа Зарянка ожидает вас. Обряд вот-вот начнется. — Да… Одну минуту. Я иду. — Никуда не уйду, — Какавача поцеловал его в волосы. — А... Опять этот твой сладкий запах. Мой злодей из нашей пьесы однажды съест тебя на ужин. — Ха-ха! — Воскресенье шмыгнул носом, и, судя по голосу, правда хихикнул. — Ты ведь хочешь помолиться? — сказал Какавача, зная, что должен вернуть ему эти сокровенные мгновения. И Воскресенье, словно ждал какого-то разрешения, упал на колени и сложил руки в молитвенном жесте. По его рассказам, Великая Тысячеликая такая милосердная и любящая, что, Какавача подумал, точно услышит такое прекрасное и невинное создание, как он. И, не отдавая себе отчет в своих действиях, оставшийся стоять Какавача, пока Воскресенье горячо молился у его ног, вдруг яростно смахнул с щек непрошенные слезы. Он тоже захотел попросить. И, обделенный любовью судьбы мальчишка, глубоко внутри все тот же чумазый и изодранный в клочья щенок, похороненный в ночь, когда его подобрал корабль работорговцев, безмолвно обратился к чужому богу с нелепой молитвой — впервые за много-много лет и, возможно, в единственный, последний раз. Так он привязался к мальчику, сердцем еще не растерявший остатки тепла. В дверь снова постучали, на этот раз гораздо настойчивее и явно кто-то другой, но они не обратили на это внимание, слишком поглощенные друг другом. Он опустился рядом с ним, вновь обнимая его за голову и прижавшись щекой к мягким волосам. Воскресенье молился так отчаянно и безудержно, что Великая просто обязана была его услышать… А вот его богиня, чье благословение он носит на себе с рождения, еще ни разу не ответила на его мольбы. Но, быть может, от того, каким он был запятнанным и грязным? Какавача прикрыл глаза, влажные ресницы коснулись щек. Его ладонь, никогда никому не дарившая ласки с тех самых пор, как он остался один, безостановочно гладила Воскресенье по волосам. Какие-то слова, важные, но оттого еще более неподъемные, почти забытые, вертелись на языке… Он чувствовал, что должен их произнести… Но дверь распахнулась, время двигалось неумолимо, оно никогда не ждало и никого не щадило, и момент был разрушен. Какавача толком ничего не увидел — кто-то бесцеремонно схватил Воскресенье за локоть и поднял его, едва ли не силой отрывая от пола. Он видел только светлые полы плаща, и этот кто-то явно не был Мастером. Какавача поднялся следом, обняв себя руками, заменяя таким образом чужие объятия, и потерянно посмотрел им вслед. Воскресенье обернулся, чтобы посмотреть на него в последний раз. И это были те же глаза, что и всегда. Взгляд, который он так любил. — Я скоро вернусь, — последнее, что он услышал. Дверь захлопнулась, и тени сгустились. Слова, которые он хотел сказать… Он так и не успел произнести. — Ничего, — сказал себе Какавача, решительно сжимая ладони в кулаки. — Ладно, если это птичка, но я зачем… расклеился? Просто... Скажу ему, когда вернется. Он вышел следом в уже опустевший коридор. Вечер отзвенел, и наступила ночь, погружая маленький мир в тишину. И только звезды мерцали так же ярко, как прежде.

༻༺

…Один и тот же голос сказал ему, и он тысячу раз услышал: — Добро пожаловать. Воскресенье шел твердо, крепко сжимая в руке вспотевшую ладошку сестры. Зарянка не смотрела на него, полностью поглощенная открывшимся зрелищем — огромная зала и прозрачный, сверкающий купол, объявший ее сверху. Казалось, сама Вселенная смотрела на них, приветливо поблескивая звездами. — Не бойся, — одними губами прошептал Воскресенье. — Нам нечего бояться, обещаю. Он смотрел на лица, тысячи лиц, обернувшихся к ним, застывших с одинаковым выражением лица, и не узнавал ни одного, хотя должны были присутствовать и те, кого знал: до того они все были одинаковыми — странные улыбки, растянувшие полоски ртов до ушей. Стертые лики. Значит… Вот как выглядит воля многочисленных небесных тел. — Добро пожаловать, — снова сказала тысяча. Тысяча одинаковых голосов. — О, Великая, — прошептала Зарянка, но ее голос быстро угас, поглощенный Волей, потому что пока еще отличался. Воскресенье хотел зажмуриться, но Воля не позволила ему закрыть глаза, и он с ужасом почувствовал, как его рот растягивается сам по себе — в такую же блаженную улыбку. Что-то сдавило виски, подавляя любые попытки к сопротивлению. А затем он перестал чувствовать ладонь сестры и вздрогнул, случайно разорвав это сокрушительное мгновение. На несколько секунд давление единого узла ослабло, и Воскресенье заозирался отчаянно в поисках своей крови. Зарянка каким-то непостижимым образом уже стояла среди них, на специально отведенном ей месте… …И последнее, что увидел Воскресенье, прежде чем Воля поглотила его, заставив подчиниться, это ее безжизненные глаза и жуткая улыбка, разверзнувшая бездну на прекрасном детском лице. В наставшей глубокой тишине он, вдруг забывший все, что было ему важно, услышал блеск чего-то дорогого:

«Ты ведь всегда будешь смотреть на меня этими глазами?»

И Воскресенью смежили веки.

Страшно не было. Его тоже не было. Вдруг не стало ничего… Звёзды, потерявшие свой голос после падения Небесного хора, вновь запели, и теплое ощущение настигло его в этой темноте. Тысячи нежных голосов раздались вокруг, и он тоже открыл рот, вторя их зову. Пальцы его коснулись гармоничной струны. Сам он превращался то в неосязаемое нечто, то вдруг вновь чувствовал себя, когда другие соприкасались с ним, обретая плоть и кровь. Темнота была блаженной и долгожданной… Словно он наконец-то вернулся домой. Здесь не было страха и не было боли. Не было его… Если не было его, значит не было шрамов. А если не было шрамов, то не было и Его. А если Его не было, Он, которого тоже не было, никогда не существовал вовсе… Но тогда… Тогда исчезало что-то важное. Что-то зашевелилось в нем, слишком подвижное, чтобы его можно было остановить. Он дернулся, и хор, эта жёсткая, неумолимая сила, дрогнул всего на мгновение, прежде чем вернуться к своим песнопениям. А потом мир накренился — занавесу темноты разверзнул свет. (Он сбрасывает темный полог с зеркала) Кто это?

А ты что?

(Свет… Такой безжалостный ослепительный, что он пятится… Отголоски звонкого смеха…)

Что такое?

Хор нарастал… Но в его эхо вмешивалось что-то другое, негармоничное, до боли знакомое. И струны рвались, одна за другой, взрываясь сверхновыми. И когда Некто сказал: Не задерживайся там долго, ладно?

Чей-то голос ответил ему: Я скоро вернусь.

Он коснулся рукой своих губ. Внезапно у него появилось лицо, а в ноздри ударил странный, смутно знакомый запах — он слышал такой всего раз в жизни, и никогда ни с чем не спутал бы. Он внушал страх, почти животный. Потому что предвещал потерю. Потому что когда в истории начинают происходить подобные вещи, приходит… сполох. Иными словами… Знамение.

Я буду ждать тебя здесь.

Воскресенье, широко распахнув глаза, проснулся, сознательно разорвав узел и выбравшись наружу. В виски ударила страшная боль, и, взвыв от раздирающих его тысячи ощущений, юноша, весь в холодном поту, упал на колени. Он не мог вздохнуть, не мог выдохнуть, не мог понять, где находится и не мог осознать самого себя, свое тело — будто выпал из кожи, а теперь наспех натянул ее обратно, но она, его собственная, отчего-то была ему не по размеру. Своим пробуждением он нарушил что-то неприкосновенное, и часть его все еще оставалась там, в узле, окруженная волнами и эхом пустоты, полной шума. Секунды утекали так медленно, словно часы. Он заполошно дышал, отчаянно прислушиваясь к ощущениям, не в силах пошевелиться. Постепенно к нему начали возвращаться все чувства. И первым он почувствовал запах, который ни с чем невозможно спутать: он слышал такой всего раз в жизни, и никогда ни с чем не спутал бы. Такой запах могут оставлять после себя только космические корабли — квант, топливо и космическая энергия в чистом виде. Воскресенье вскочил, шатаясь, неловко двигаясь в попытке удержать равновесие, и пусть тело плохо его слушалось, глаза повиновались почти сразу — он посмотрел наверх, безошибочно угадав. Безжалостно ослепительный свет ударил его по глазам, и сердце, в ужасе сжавшись, пропустило удар. — Нет… — вслед за глазами послушались губы. Воскресенье, борясь с оцепенением, сделал один неверный шаг. — Нет… Еще секунда. — НЕТ! И тогда он побежал. Он бежал со всех ног, прочь из залы, прочь от Воли, прочь от Великой, отвергнувшей его молитвы, прочь от всех — только бы успеть, только к нему, у него одна дорога… Он выбежал в вестибюль, толкая людей, опрокидывая чемоданы, не замечая ничего вокруг. Все его тело болело, пытаясь тащить его назад, в зал, но он не слушался его, сопротивлялся изо всех сил, заставляя себя нестись вперед. Конечно, было поздно. Было поздно еще в то мгновение, когда он очнулся, но он не мог позволить себе осознать это чудовищное, но неоспоримое. Он споткнулся, упал, больно ударившись коленями, и закричал. Невыносимая боль, что испытывала его бренное тело и полупоглощенное, полусъеденное сознание, не шла ни в какое сравнение с тем, что пронзило его сердце, охватило душу… Он будто был поглощен этим заживо. Воскресенье закричал, вцепившись пальцами в волосы. Слезы неудержимым потоком хлынули из широко распахнутых глаз. — Что это такое… Что… Это такое! Нет… Нет, не может быть… Космический корабль работорговцев стремительно растворялся в пространстве, оставляя за собой издевательски витиеватый, игривый след. Маленькое сердце короля билось в груди так неистово, яростно отторгая ужасную мысль. Он просто не мог поместить это осознание в сердце, не мог смириться с чем-то подобным. Волосы на его затылке шевелились, кожа на руках натягивалась. Ужас нахлестывал волнами, разбуженный хаотичным потоком мыслей: «ячтобольшеникогдаего неувижуяникогда неуслышупожалуйстанетэто не может быть ПРАВДОЙ…» Они ведь... убьют их. Убьют. Все-таки она пришла, Смерть... Она нашла его здесь. В приступе паники, сотрясаемый судорогами, захлебываясь слезами, Воскресенье вдруг почувствовал холодное прикосновение на своей шее. Знакомый запах мертвечины ударил ему в ноздри, заглушая машинный, но теперь для него это было одним и тем же. И если однажды он когда-нибудь вновь увидит космический корабль… Сильные пальцы обхватили его шею. Мастер, опустившись, прижался к нему сзади и, сдавив, вынудил его задрать голову и смотреть. Да… Как бы он ни молил Великую, это было все то же небо, усеянное многочисленными звездами галактики. Все тот же до боли знакомый безжалостный блеск удаляющегося корабля. Воскресенье закричал вновь, забился в конвульсиях, и запах Смерти, исходящий от Мастера только усилился, словно тот подпитывался его болью. Повелитель Грез заговорил, вторя его крикам и слезам, и, судя по голосу, он улыбался. Нет… Он не просто улыбался. Он был в неописуемом восторге. — Да… Вот так, мальчик. Громче. Пусть весь мир услышит, как ты его ненавидишь! Теперь ты понял? Теперь ты понимаешь? Воскресенье захрипел, его глаза расширились так болезненно, что готовы были вот-вот выкатиться из глазниц. А Мастер все сжимал и сжимал пальцы на его горле, вырывая из глубин его нутра странные, отвратительные то булькающие, то хрипящие звуки. — Ты никогда не сможешь выбраться отсюда. Этот мир… Отныне и навсегда — твой. Все твои страдания не имеют никакого значения. Смотри. Запомни все вплоть до последнего мгновения. Твоя единственная греза — это мир, который тебя создал. Никакой другой мир тебя не примет. Никогда… Небо пронзительно сверкнуло в последний раз — это была та самая ослепительная вспышка, оповещающая о том, что корабль совершил прыжок в пространстве, покинув Пенаконию… Навсегда. Задохнувшись, Воскресенье вдруг обмяк, падая на тело позади. Мастер медленно разжал пальцы. Потухшие глаза юноши не выражали ничего, и жидкое расплавленное золото казалось теперь настолько прозрачно-чистым, что отражало сияние звезд. Из них продолжали катиться слезы, но взгляд, поднятый в небо, застыл, словно мертвый. Повелитель Грез прижал его к себе, любовно оглаживая пальцами холодные отвердевшие щеки. — Ты, Смерть, как никогда прекрасен. Он склонился к его уху, почти нежно заправив безжизненные пряди потемневших теперь окончательно серых волос. — Ты всего лишь пустой сосуд, созданный для чужой воли. Нет никакой любви… Нет никакого смысла. Для такого, как ты, все было предрешено с момента его появления на свет. Но посмотри. Мальчик… Звезды сияют так ярко… Это заслуга Великой. Теперь ты часть Воли… И ты никуда не уйдешь от нас. Мы всегда будем вместе. Ты и я, Смерть. Добро пожаловать домой, Воскресенье.

༻༺

… Где-то на краешке угасающего сознания Какавача вдруг кое-что вспомнил. Эта мысль показалась ему такой важной, что он кое-как разлепил слипающиеся веки и снова потряс его за плечо, намереваясь решить этот вопрос прямо сейчас. — Воскресенье… ㅤㅤㅤㅤㅤ, ты спишь? — Нет! — тут же распахнул глаза Воскресенье. Какаваче даже стало его немного жаль. — Нет… Хочешь, я… почитаю тебе на ночь… — руки машинально потянулись за книгой. Какавача обхватил его запястья пальцами и сжал, преграждая им путь. — А ты знаешь, как будет называться наша пьеса? — Что? — Как будет называться наша пьеса? — Пьеса… — нежно протянул Воскресенье, смыкая непослушные веки. — Давай назовем ее... «Крылья».

Конец первой части