крылья

Но ты, который был для меня то же, что я, друг мой и близкий мой

С того самого дня, с той судьбоносной встречи двух сердец прошло едва больше месяца. И если поначалу Воскресенье боялся даже допускать такую мысль, с каждым днем вера в лучшее понемногу укреплялась в нем. Это, впрочем, сопровождалось навязчивыми мыслями и тревогой, усиливающейся тем, что он не мог разгадать мотивы Мастера, вдруг сменившего гнев на милость. Его больше не наказывали — не хватали за волосы посреди коридора, не швыряли о стены и не били тростью, не пороли и не смотрели презрительным взглядом… Если быть точнее, на него вообще почти не смотрели. Он все чаще присутствовал на собраниях, и его тихий голос становился все увереннее, а осанка оставалась безупречной, так что не было никакой нужды в том, чтобы ее править. Главы гадали, что за перемены произошли в мальчике, и списывали все на то, что он наконец начал испытывать ответственность за свое будущее перед обрядом посвящения. А Воскресенье, возвращаясь с собраний нарочито медленно, будто никуда не спешил, смотрел в пол, пряча смущенную от толпящихся в голове мыслей улыбку. Любая тревога легко сходила на нет, стоило в поле зрения появиться мальчишке с золотыми волосами, в беспорядке кольцами вьющимися у основания тонкой шеи, который наконец его принял. Его первый друг. И первая… — Идем, — едва завидев его, и, чуть не задыхаясь от радости, громче обычного говорил Воскресенье, еще издали замахав ему рукой. — Я нашел очень красивое место здесь. Какавача с каждым днем будто становился все открытее. Все равно Воскресенье его слышал. Он поджидал его после собраний в самых разных, иногда очень неожиданных местах, но по какой-то неведомой причине Воскресенье с легкостью находил его, словно ноги сами несли его, куда было нужно. Сама судьба распахивала перед ними ранее запертые двери, открывая все больше и больше мест для уединения. — Знаешь, — часто рассказывал Воскресенье, краснея, потому что Какавача, не глядя на него, на ходу цеплялся мизинцем за его мизинец. — Иногда я думаю, что так все и должно было быть. Пусть я не способен замахнуться на всю Галактику, я хочу построить здесь мир, в котором будет безопасно каждому. Здесь будут царить гармония и порядок. Нет рабству, нет бесконечным войнам! Этот отель будет готов принять каждого, действительно каждого. Я сделаю так, чтобы люди здесь… были счастливы. Чтобы их мечты исполнились. Понимаешь? — Другие главы не позволят тебе сделать это, — резонно замечал Какавача. На самом деле в такие моменты он особенно им любовался. Ему казалось, что очаровательный юноша перед ним с мягкими серо-белыми волосами, с сияющей кожей, благоухающий… не иначе, как его ангел-хранитель. А потом ему приходилось возвращаться в реальность. — Я повидал много таких, как они… Толстосумы, беспокоящиеся лишь о власти и собственной выгоде. — У них не останется иного выхода, кроме как подчиниться, — хмурился Воскресенье, и тогда священный ореол вокруг него слегка ослабевал. Но Какавача любовался им только больше. Воскресенье ежился, зябко вел плечами, но его решимость была на грани трагической. — Это ведь не может продолжаться, верно? Если не я изменю порядок, то кто? В местах, куда он приводил его, обычно открывались новые виды на Галактику — и, пусть все они были похожи друг на друга, каждый был особенным по-своему. Об этом думал Какавача, сжимая чужую теплую ладонь. Где-то, среди мириад звёзд была и его планета — бесплодная, выкорчеванная земля, измученная жаждой. Много лет его земли питались кровью, и люди с красными лицами приходили, усеивая ее свежими телами ее же детей, и наполняли сухой, кислый воздух гнилостным трупным запахом. Однажды Какавача, натирая чужие стаканы до блеска, слушал чей-то пьяный разговор в кабаке на маленькой планете, на которой они остановились на пару дней, чтобы наворовать кредитов. Эти люди, беззаботно болтавшие в баре, не обращая на маленького раба никакого внимания, были контрабандистами. — Запах трупов. Ты с ничем не спутаешь его… И никогда… Ик! Не сможешь забыть. Всего раз учуяв на себе дыхание смерти, ты уже не сможешь от него отмыться. — Трупы воняют, потому что все еще дышат, — Какавача замер, покрывшись испариной и крепче сжал в руках тряпку. — И некому почистить им рот. Представьте, целый ряд гниющих зубов… Ха-ха… Ну и жуть. Помню, один чокнутый парень из КММ сделал заказ — ему нужна были зубы, собранные из ртов мертвецов! Тогда-то я и понял, что они все еще живые. Его рвало так сильно, что в желудке не осталось ни намека на вчерашний скудный прием пищи. Воскресенье, заметив его сильную дрожь, тихонько обнимал его, притягивая к себе. — Прости, — шептал он. Какавача зарывался лицом в его грудь, потому что в такие моменты больше не мог — и отчего-то это было невозможным — его стыдиться, и что-то говорил, в чем-то признавался, обнажая все более и более грязные тайны. Он ведь все еще не мог плакать, потому что пустота, поселившаяся в груди, вместе с тоской по дому и семье, вытеснила почти все остальные чувства. Ему казалось, что больше ни одна жестокая вещь не сможет тронуть его израненное сердце. И тогда за него плакал Воскресенье. И когда все вставало на свои места, ему становилось легче, потому что чувство вины утихало. Если в нем больше не было сил скорбеть, ему помогал Воскресенье. Он не мог ни понять, ни определить, как это случилось, как он оказался способным довериться кому-то, но, возможно, с этим юношей просто невозможно было иначе. Однако... С чувством близости приходили другие, еще более запретные и неразгаданные, и он подолгу смотрел на раскрашенные нежным румянцем щеки, смущая его еще больше, до тех пор, пока эта неясная жажда не становилась почти невосполнимой. — Воскресенье, — бормотал Какавача, и его губы растягивала довольная ухмылка, когда он видел, как восторженно трепетали чужие крылышки. Он пальцем стирал свои невыплаканные слезы с чужого лица. — Ты мой единственный друг.

༻༺

— Вот так. Видишь, у тебя получается! — Зарянка погладила по спине Розу и повернулась к Линь-Линь. — Что такое, Линь-Линь? Почему ты грустишь? Какавача сидел рядышком, поджав колени груди и устроив на них подбородок. Ему нравилось общество Зарянки, нравилось наблюдать за тем, как девочки и некоторые мальчики восторженно пихают друг друга локтями, когда удается сделать ровный красивый стежок, как их едва-едва пополневшие, эту неуловимую здоровую перемену мог уловить только он, лица расцветали бледными, но живыми улыбками. Но он быстро начинал скучать без Воскресенья. Шитье — дело полезное, но он не нуждался в новых заплатках и рубашках. — Не получается! — всхлипнула Линь-Линь. Наблюдая, как Зарянка терпеливо показывает девочке, как закончить шов, Какавача громко вздохнул. Она мельком взглянула на него, а потом улыбнулась: — Он должен скоро прийти. Если все пройдет хорошо, Мастер не станет его задерживать. — Что это такое, обряд посвящения в Семью? Звучит как-то жутко, — Какавача подвинулся к Колину, молча поправляя неправильный узелок. — Прежде чем стать членами кланов, нужно пройти обряд инициации и стать членом Семьи. Семья — это единая Воля Великой. Многоголосая, многоликая… — Линь-Линь тихонько захлопала в ладошки, показывая Какаваче готовый рукав. Он поднял большой палец кверху, возвращая Колину шитье. — Все птенцы в конце концов собираются любящим светом Великой и воспевают единство и гармонию. Колин, этот болезненный худощавый мальчик, всегда тихий, редко что-то говоривший, но очень жавшийся к Воскресенью в последнее время, вдруг захотел себе такую же рубашку с кружевными рукавчиками. От кружев пришлось отказаться: Какавача отвел его в уголок и объяснил, что не следует привлекать внимание торговцев лишний раз. Если вдруг их товар начнет разгуливать по гранд-отелю в кружевных платьях и рубашках, они вряд ли этому обрадуются. Поэтому Колин, впервые что-то захотевший, сначала чуть не расплакался. Тогда Воскресенье, бывший все это время неподалеку, предложил ему для начала хорошенько заплатать свою старую рубашку. Если у него получится, он сделает для него такой сюрприз, который не заметят работорговцы, а ему как раз придется по душе. Колин долго думал, молча хлопая на него своими печальными темно-серыми глазами, а потом сжал его руку и прошептал: — Ты правда сделаешь для меня сюрприз? — Правда, — сказал Воскресенье, положив руку на сердце. — Тебе понравится. Я буду очень стараться… Это будет нашим с тобой секретом! Какавача фыркнул, закатывая глаза. Колин быстро посмотрел на него и тут же отвернулся, неловко потирая носком прохудившегося ботинка пол. Он любил старшего брата, но почему-то его побаивался, хотя втайне мечтал вырасти таким же сильным, как он. Может, по причине их каких-то внутренних схожестей, он так же неумолимо, как и старший братец, тянулся к Воскресенью. Так всякий росточек поднимался навстречу солнцу, и неважно, сколько беспощадный ветер сминал его в безумных порывах. Колин подошел, прихрамывая на одну ногу, к Воскресенью, прижался к его боку и поманил пальцем. Тот послушно наклонился, поймав искрящийся весельем взгляд Какавачи. А когда Колин прошептал что-то ему на ухо, вдруг так ярко, искренне улыбнулся, как никогда, пожалуй, еще не улыбался — и Какавача потерял дар речи, глядя на него, разве что не разинув рот. Бравада мигом сошла с его лица: потому что, что бы ни сказал Колин, это вдруг сделало Воскресенье таким счастливым… И неясное колкое чувство схватило его под ребра и крепко сжало. Он слегка нахмурился, потирая грудь, на лице его отразилось удивление, смешанное с непониманием. Это было ему абсолютно незнакомо. — Мне нравится. Хорошо. Я могу сделать что-то на свое усмотрение? Колин серьезно кивнул. Они оба посмотрели на Какавачу, выглядя какими-то заговорщиками. — Благодарю за оказанное мне доверие, — все еще солнечно улыбаясь, сказал Воскресенье. — Теперь, когда у нас обоих есть цель, давай постараемся выложиться на полную. Колин торжественно кивнул, прижимая к груди сверток ткани. Какавача сощурился. — Что это такое он тебе нашептал? — спросил он, глядя в удаляющуюся спину прихрамывающего мальчика. — Он всегда был таким молчаливым… — Секрет, — пожал плечами Воскресенье, поднимаясь с колен. Поймав его настороженный взгляд, он, очевидно, трактовал его по-своему, потому что его улыбка быстро померкла, и он поспешил пояснить, — пожалуйста, не думай, что я затеял какую-то глупость, которая снова поставит вас под удар. Я больше не позволю себе этой непростительной опрометчивости… — Ну все, все, — Какавача быстро прижал ладонь к щебечущим губам. — Раз ты теперь мой друг, считай, что я все тебе простил. — Правда? — лицо Воскресенья снова преобразилось. Оно так просветлело, что ладонь Какавачи, ведомая каким-то мучительно-сладким, странным порывом, с его губ переместилась на теплую, вспыхнувшую смущением щеку. — Однако же это неправильно. Все-таки все эти вещи… — Тихо! Как видишь, птичка, с нами пока ничего не случилось. Так что… — Какавача вдруг осознал, что впервые произносит подобные слова, да еще и от чистого сердца. Чтобы избавиться от стеснения, он с деловитым видом похлопал его по щеке. — Хватит уже себя винить… Вот и сейчас Колин смотрел на него как-то странно: долго, грустно и потерянно. Может, он боялся, что у него не получится закончить шитье, и Воскресенье не сделает ему обещанный сюрприз. Ему уже было двенадцать, но он, к тому же, с возрастом стал еще и хуже видеть, и поэтому постоянно ошибался. — …Никто не знает, как проходит этот обряд. Но это очень важная церемония. Каждый принятый в Семью член становится проводником, голосом, принадлежащим Небесному хору. А дорогой братец… На его плечах лежит большая ответственность. Все взгляды прикованы к нему. — Зарянка ловко продела нитку через игольное ушко и вручила «орудие труда» растерявшемуся Колину. — Ведь он должен присоединиться к клану Дубов… Я так волнуюсь за него. Мастер… Мастер так суров с ним. И, к тому же, наши псевдонимы наконец станут нашими официальными именами. — Псе-что? — Какавача, убаюканный мелодичностью ее голоса, прянул от глубокой задумчивости. — Официальные имена? — Ах! Если Воскресенье не говорил тебе, то, прошу, считай, что я молчала… Конечно, эти имена нам дала Семья… Он что, не рассказывал тебе? Много лет назад, когда мы были детьми, Мастер спас нам жизни и привез сюда. С тех пор он занимается нашим воспитанием… — Зарянка, наблюдая за неловкими движениями детских ручек, подперла рукой щеку и мягким, сердечным голосом добавила, — он многому нас научил. Какавача краем глазом заметил, как внимательно следил за их диалогом Колин. Он даже отложил шитье. Его маленькое бледное лицо с заостренными чертами ничего не выражало, но темные глаза блестели с той же преданностью и печалью. И почему он раньше не заметил приключившейся с ним этой перемены, и что она могла бы означать?..

༻༺

Воскресенье припозднился — дети уже давно разошлись по комнатам, а Зарянка хотела позаниматься пением, так что Какавача поджидал его в одном из коридоров, до абсурда уверенный, что он его найдет. Так и случилось. — Ты опоздал, — сказал он, поймав его за запястье. — Что-то случилось? Воскресенье как-то вымученно улыбнулся. — Все хорошо. Просто немного устал. Я… Мне тяжело даются путешествия между реальностью и миром Грёз. Речь, наверное, шла о его странном недуге. Какавача хотел спросить, но он почему-то был уверен, что сейчас Воскресенье ему не ответит. Он вообще всячески избегал этой темы и всеми силами старался показать свою стойкость. Это забавляло его. Только Какавача подумал так, как мальчишка вдруг робко потянулся к нему, спрятав лицо на плече. Какавача не обнял его, поначалу оцепенев, но потом его рука робко коснулась чужой спины, неуверенно погладив. Несмотря на то, что его движения были такими неумелыми, что рука ощущалась искусственной, ему захотелось, чтобы это мгновение продлилось подольше. Воскресенье, к счастью, не стал извиняться за проявленную слабость — только поблагодарил тихонько, едва отстранившись, и снова спрятал лицо на его плече, стоило их глазами встретиться. Какавача усмехнулся, обнимая его теперь чуть-чуть увереннее и даже прикрывая в молчаливом, невыразительном удовольствии глаза. Сам он неоднократно в приступах этой своей болезненной агонии к нему прижимался, а вот Воскресенье был очень обходительным, и как будто боялся лишний раз навредить, поэтому, если и касался его, то очень аккуратно, взглядом спрашивая разрешения, и, казалось, самыми кончиками пальцев. Это раздражало его и… нравилось ему одновременно. — Давай я тебя подстригу, — вдруг сказал Воскресенье. Он звучал немного невнятно, потому что по какой-то причине все еще отказывался от него отстраняться. — Зачем? Воскресенье пошевелил пальцами, зарывшись в его кудри. — Но ты ведь говорил, что тебе мешают длинные волосы. Если ты думаешь, что я сделаю некрасиво, можно попросить Зарянку… — Нет, — Какавача сжал пальцы на его спине чуть крепче. А потом отлепил от себя и, заглянув в лицо, с тенью улыбки на лице сказал. — Может, я хотел побриться налысо? Воскресенье отшатнулся. — Не стоит! К тому же, ты не можешь так рисковать! — Что такое? Не хочешь себя лысого друга? — поддразнил его Какавача и похлопал по щеке привычным, уже излюбленным жестом. — Ха-ха, я и не думал, что ты такой. — Дело не в этом, — горячо возразил Воскресенье и перевел взгляд на его волосы. — Просто… Это опасно для тебя. И… Мне их очень жаль. Твои волосы, они очень красивые. Золотые, вьются, и так сияют, словно… Какавача усмехнулся, сложив руки на груди. Ну, конечно, он уже слышал это десятки раз, когда работорговцы пытались оценить его стоимость… — Золото? — Звёзды, — одновременно сказали они. Глаза Какавача смущенно забегали. — И так переливаются на свету. И… наощупь очень мягкие. — Правда? — нехотя спросил Какавача, щупая свою голову. Он ничего такого не чувствовал. Напротив, ему казались они страшно жесткими и сухими. — Тебе они нравятся? Воскресенье кивнул, его крылья слабо затрепыхались в ответ. Смущение коснулось даже кончика его носа, окрасив его в невинный розовый цвет. — Ты себя не бережешь, — наконец сказал он. — И ты слишком небрежен. Ты точно поранишься. Позволь мне сделать это вместо тебя. Какавача почувствовал такое стеснение, что поначалу даже не мог подобрать слов. Затем, глубоко выдохнув, он поднял обе руки, сдаваясь: — П-ф-ф!.. Ангелочки не должны так нагло пользоваться тем, что перед их просьбами сложно устоять, — прикрывая бравадой смущение, заговорил он. — Ладно… Попробуй. Все равно от них нет никакой пользы. Воскресенье кивнул, весь заискрившийся от энтузиазма. Казалось, он был в таком предвкушении, что даже не чувствовал больше усталости. Какавача коротко усмехнулся, но быстро спрятал эту улыбку, и пошел вперед. Он сделал несколько шагов, прежде чем остановиться и, оглянувшись, заметить, что Воскресенье не идет за ним, а мнется позади. — Ну, что еще? Хочешь мне еще и ногти подстричь? — пошутил Какавача и в следующую же секунду пожалел об этом, потому что Воскресенье изменился в лице. — Правда? Я заметил, что ты делаешь это очень неаккуратно. То есть… Ты ведь очень сильно поранился… Была кровь. Мы даже перебинтовывали тебе палец. Я мог бы тебя научить, как делать это правильно… — Еще чего! — от злости Какавача даже топнул ногой. Бестолочь! Неужели он думал, что у него была возможность научиться ухаживать за собой?! Сложив руки на груди, Какавача зловеще произнес, — не слишком ты много на себя берешь, друг? Из благодетелей заделался в служанки? — Но ты же сам предложил… — А еще говорят, что это юный гений, — пробормотал Какавача и собрался идти. Но Воскресенье опять остался стоять на месте, и ему пришлось снова обернуться, не сделав и пары шагов. — Воскресенье!.. — Это имя было таким долгим и неудобным, что едва произнеся его на гневном выдохе, Какавача почувствовал, что злость себя исчерпала. — Что на этот раз? — Это, конечно, неправильно. Я понимаю. Правда, друзья не должны… Даже если бы мы были возлюбленными, это только после свадьбы… Конечно, я совершенно не имею в виду ничего такого. Не пойми меня неправильно. Свадьба — это дело… Нет. То есть… Свадьба тут ни при чем! — Какавача сощурился. Он честно старался, но не мог понять ничего из разрозненного потока слов опять чем-то смущенного юноши. Заметив абсолютное непонимание, отразившееся на его лице, Воскресенье оставил свои бесплодные попытки объясниться и, набрав в грудь побольше воздуха, протараторил. — Но… Мы не возьмемся за руки, как в прошлые разы? Вспыхнув, Какавача рывком отвернулся, прижав ладонь к задрожавшим губам. Чувство, охватившее его, было таким сильным и теплым, что дурацкая, глупая улыбка так и норовила просочиться на лицо. Глубоко выдохнув, он молча подошел к Воскресенью и взял его ладонь. Поднеся к его лицу замок из их переплетенных пальцев, он тихо спросил: — Так нравится? — Да, — также тихо выдохнул Воскресенье в ответ. И они наконец-то двинулись с места. В комнату Воскресенья мальчики собирались проскользнуть тайком, и поэтому им пришлось спрятаться за углом, мучительно выжидая, пока служанка Молли закончит сметать невидимые пылинки с портрета безликого устрашающего лица, украшающего гостиничный коридор седьмого этажа. Приглядевшись, Какавача заметил, что она двигалась странно и издалека была похожа на поломанную куклу, или поврежденный механизм, двигающийся на последнем издыхании. В этой механичности было что-то безжизненное и уродливое. Долгую уборку она сопровождала странной песней, состоявшей из повторяющихся строчек, лишенных какого-либо законченного смысла. Когда она наконец закончила напевать себе под нос что-то окончательно жуткое: «Он придет, он придет, сон придет и убьет», Воскресенье был уже весь белый, словно песок. — Ну чего ты, — одними губами произнес Какавача, заметив его выражение лица. — Милая песня… Воскресенье поджал губы, качнув головой. Тихо выдохнув, он опустил взгляд и принялся нервно перебирать манжеты на рукавах рубашки. — Я же говорил… — Белый день, словно ночь, порезвиться не прочь, все умрут, все умрут, все умрут… Мы все умрем! — служанка внезапно повысила голос и начала широко улыбаться. В приступе какой-то яростной игривости она принялась размахивать метелкой. Ее неловкие, скованные движения задели комод, и на толстый ворсовый ковер опрокинулась вазочка со сладостями. — Ух… Может, она съела что-то странное в вашем Мире Грёз? — Мы все уснем! Все уснем! Вечный сон всех спасет! Мы умрем, — она сделала пируэт, ударившись плечом о стену. Из носа ее хлынула кровь. — Мы умрем! — крикнула, безумно выкатив глаза и уставившись на картину. — Мы умрем!.. Какаваче было так любопытно развернувшееся зрелище, что он чуть не забыл о Воскресенье. Обернувшись, он увидел, как тот застыл, сжав пальцы на его локте. — Ты чего? Не бойся. Она просто… Не в себе, — он неловко похлопал его по плечу. — Я рядом. Серьезно. Ты пытался тягаться с Сяолуном, а… Эй… Перестань… — он осекся, обернувшись на шум. — Вечный сон! Вечный сон! Вечный сон! Радостно взвизгнув, служанка наконец увидела в безмолвном портрете неизвестного отсутствующего лица что-то, что ее удовлетворило. Бросив метелку, она упала на колени и трижды ударилась лбом о пол, а потом, подпрыгнув, высоко подняла подол горничного платья и побежала прочь, продолжая кричать: — Надо навести порядок! Пора навести порядок! Воскресенье стоял ни жив, ни мертв, глядя широко распахнутыми глазами куда-то за его плечо. Какавача хотел обернуться, чтобы проверить, действительно ли там было что-то, или ему привиделось, как привиделось этой служанке, отбивавшей перед безликой картиной поклоны, но он не успел, потому что увидел тонкую темную змейку, струйкой выбежавшую из его носа, оставившую за собой тянущийся багровый след. Нет… Не змейку. Это кровь. — Ну… Ты… У тебя кровь, — прошептал он внезапно осипшим голосом, с удивлением заметив, как задрожали его руки. Он видел кровь. Много крови… Он хорошо помнил ее запах… А этот прозрачный вкус, отдающий ржавчиной ему никогда не забыть… Как они захлебывались в ней, как она попадала в глотку… Так почему? Почему он вдруг снова испытал страх? Хлестнув себя по щеке, Какавача бросился к застывшему юноше. — Ты слышишь меня? Он принялся нелепо утирать кровавый след, но кровь все шла, не переставая, пачкая белый воротник, пока в конце концов Воскресенье не пошатнулся, схватившись за голову, а затем посмотрел на него испуганным осмысленным взглядом и поспешно сжал пальцами крылья носа. Какавача, дрожа, усадил его на пол и мертвой хваткой вцепился в острое плечо. — Я испачкал тебя. Прости, — кое-как выговорил Воскресенье. — Иногда такое бывает… Это ничего страшного. — Ты выглядел таким напуганным, — пробормотал Какавача, не решаясь поднять взгляд. Он не хотел признавать, что и сам вдруг испугался. Более того, он решительно не мог понять, почему. Воскресенье, как и ожидалось, не ответил: похоже, он приготовился до последнего хранить свои секреты, что, по его мнению, выставляли его в слишком негативном свете. Подняв руку, Какавача вдруг в одолевшей робости нежно коснулся дорогого шелка пушистых волос… Не встретив никакого сопротивления, его движения стали увереннее, и он зарылся пальцами глубже. Потрепав его по волосам, Какавача выдохнул: — Тебе легче? Воскресенье медленно кивнул. Кровь из носа перестала идти. Он разжал ноздри и глубоко вдохнул. — Я постараюсь, чтобы это больше не повторилось, — тихо сказал он, поднимая на него виноватый взгляд. — Правда. Какавача только выдохнул, отстраняясь от него… и смеряя долгим, нечитаемым взглядом. — Я буду тебя защищать, — вдруг сказал он прежде, чем успел подумать. — Так что если тебе страшно, просто прячься за мою спину. Я ничего не боюсь. Это правда. Ты знаешь, больше ничего не сможет меня напугать. Потому что я знаю, на что способен этот мир, а ты нет. Воскресенье… Ты, ха… Птичка, ты ничего не знаешь. Поэтому держись за мной. Тебе лучше просто… закрыть глаза и держать мою руку. — К своему стыду, Какавача осознал, что покраснел, но, в отличие от Воскресенья, у него не было крыльев, чтобы скрыть эту позорную неудачу. К тому же, он был уверен, что Воскресенье видел его насквозь и что о каждом его глубоком страхе ему было доподлинно известно. Даже о том нелепом, что настиг его сейчас так внезапно… Потому что Воскресенье смотрел на него очень грустно, как не смотрят дети, не смотрят даже взрослые… Словно дремучий-дремучий старик, такая печаль вселенская была в его взгляде. И он не мог тогда знать, но потом с точностью бы определил: так смотрит мир, так смотрит… целая вселенная. Потому что если заглянуть в эту томную тихую бездну, она неизбежно посмотрит на тебя в ответ. — Я тоже хочу тебя защищать, — Воскресенье точно смилостивился над ним, не став разоблачать очевидную ложь. Он неловко потер пальцами лицо, пытаясь оттереть его от крови. Его движения были скованы нервной судорогой, а ресницы слабо дрожали. — Думаешь, я нелепый? Что я не могу? Ты… Я не такой слабый, как ты думаешь. Воскресенье вскоре оставил эти безуспешные попытки, просто вернув свой взгляд на него, но глядя немного в сторону, как будто сквозь. Легкая улыбка чуть тронула уголки сухих губ… И Какавача погладил пальцами его перепачканное лицо, потому что для него было совсем неважно оставаться чистым. — Можешь. Но я буду быстрее. — Это не соревнование! Он ущипнул его за щеку. К мертвенно-бледному лицу Воскресенья потихоньку возвращались краски. — Я и не говорю, что это соревнование. Я говорю только: держись моей спины, и все будет хорошо. — А я говорю: держись меня! — Воскресенье подался к нему, теперь его золотые глаза пускали искры праведного гнева. — Не нужно считать меня за своего младшего брата. Какавача прыснул. — Ну… Конечно. Ты мой друг. Но я определяю правила. — Это почему? Так нельзя! — Потому что это твое наказание. Или ты забыл? — Какавача поднялся, протянув ему руку, чтобы помочь подняться с пола. — Или, может, ты уже передумал быть моим другом? — Это нечестно, — буркнул Воскресенье, но быстро замолчал, вспомнив о том, что сделал. — Ты сдаешься? — Какавача почувствовал, что улыбка, растянувшая уголки его губ, была слишком, искренне, по-настоящему широкой. Воскресенье посмотрел на протянутую ладонь, испачканную его же кровью, и трепетно вложил свои пальцы. Это было его ответом. И, сжав его руку в своей, Какавача вдруг почувствовал удовлетворение.

༻༺

Рука Воскресенья бережно коснулась его волос, и мурашки тут же вонзили свои беспощадные иглы в его вздрогнувшее тело. Он не мог видеть его, стоящего за спиной, и поначалу испытывал легкую тревожность от того, что больше не был способен контролировать ситуацию. Словно услышав его мысли, Воскресенье, в задумчивости перебрав его волосы, вдруг встал перед ним и заглянул в лицо. — Все нормально? Переодевшийся в чистенький домашний костюм, он выглядел все также бессовестно красиво… И веяло от него давно позабытым, домашним уютом. От его пижамы пахло чем-то странным, этот запах напоминал запах свечей в исповедальне, и было в этом что-то неудержимо сладкое, что всегда было его. Какавача опустил взгляд и взглянул на себя, одетого в его одежду, благо у них, можно сказать, был один размер, и внезапно почувствовал острый, но нелепый приступ сожаления. Он подумал, что… Было бы здорово, если бы Воскресенье тоже смог надеть его одежду. В этом было что-то ужасно глупое и неловкое, но он почему-то не смог сразу выбросить эту мысль из головы. Наоборот, за этой мыслью его настигла вдруг череда других, таких же нелепых до абсурда. Если бы у него было что-то, что он мог бы дать ему… Возможно, он смог бы сделать так, чтобы Воскресенье никогда… — Какавача? Не уходил от него. То есть, не хотел от него уйти. Ведь многие так поступают. Он видел: разменивают, покупают… Обладают. Если ты хочешь, чтобы что-то стало твоим, тебе нужно сделать так, чтобы оно тебе принадлежало. Только приобретая можно заполучить эту уверенность. По этой причине существует… рабство и множество других, ужасных вещей. Но он, конечно, не такой. Какавача нахмурился, не отвечая ему, перебирая рукава чистой, пахнущей свежестью и чем-то незнакомым, неопределимым. Он не такой, как все эти чудовища, заполонившие мир. Но все же… Если бы у него было много денег, сначала он бы выкупил себя и своих братьев и сестер. А потом построил бы для них всех большой дом, чтобы они смогли там жить. А потом пригласил бы туда Воскресенье, потому что тому бы точно понравилось, каким он стал бы хорошим и честным. Он поставил бы перед ним много сладостей: ведь сам уже наелся бы их столько, что мог спокойно перебирать между полюбившимися и не очень, и легко выбрасывать те, что ему не нравились. И сказал бы: «Ешь… Теперь ты тоже можешь есть все, что хочешь и сколько захочешь…» — Ты чего? — Воскресенье потянул его за рукав. — Тебе неудобно? Великовата, да? — Нет, все в порядке. — Какавача вздрогнул, наконец посмотрев на его спокойное, слегка встревоженное лицо. Умытым, оно больше не выглядело таким кукольным, неживым. — Хватит суетиться. Стриги уже. Воскресенье с готовностью кивнул, возвращаясь на свое место. Его нежные пальцы снова коснулись его головы, и Какавача почувствовал себя вдруг располовиненным, расколотым надвое. Одна его половина, озлобленная и некрасивая, вопила на всю комнату: «Ты сошел с ума!», а вторая радостно блеяла от переполнявших ее чувств. Потому что… Он бы смотрел, как Воскресенье улыбается ему, как его глаза блестят от удовольствия, как он послушно тянется за сладостью… Ему точно больше не пришлось бы запихивать конфету ему в рот. А что касается его странной болезни, если бы у него было много кредитов и свобода, она бы тоже перестала быть им помехой. На самом деле, он бы просто не позволил случиться чему-то непоправимому. Судьба слишком долго была к нему несправедлива. Если бы Воскресенье согласился навсегда остаться его другом, Какавача ничему не позволил бы их разлучить. И уже тем более какой-то Смерти. Но все это так и останется там, в мире его бесплотных фантазий о жизни, в которой есть что-то, предназначенное ему одному… Его настоящий друг. Его ангел-хранитель. Мальчишка смочил его волосы и, вооружившись гребешком, принялся аккуратно расчесывать спутавшиеся пряди. Какавача, все это время горевший щеками, опустил взгляд, думая уже только о том, что, как хорошо, что все эти недели у него была возможность принимать хороший душ… Кажется, от мелких жучков в его волосах уже ничего не осталось. — Расскажи что-нибудь, — вдруг попросил Какавача. И снова прежде, чем успел себя остановить. Ловкие руки на несколько мгновений замерли, а потом продолжили мягкие, даже ласковые движения. Тихий голос за его спиной зашелестел, словно листья на ветру: — Я читал об одной удивительной вещи. В одной звездной системе, далекой от Асданы, есть планета, навечно погруженная во тьму… Ее называют планетой полярной ночи. Она полна самых разных чудовищ, чьи пасти звенят наточенными клыками — и героев, следующих в темноте в поисках спасительного света. Но даже на такой маленькой планете, обреченной на гибель и вечность во тьме, существуют нечто, созданное светом. Там есть такие крошечные сверкающие существа, напоминающие электроны. — Воскресенье щелкнул ножницами, и на пол упорхнул первый золотистый локон. Какавача же слушал внимательно, не замечая этого, боясь пропустить хоть одно слово. — Говорят, весь их жизненный цикл состоит из пятнадцати минут, в течение которых они накапливают в себе много-много частиц энергии и взрываются, потому что их маленькие тела не способны выдержать такой мощи. Но что самое ужасное: некоторым не хватает и всей жизни для того, чтобы стать светом, и они просто… угасают. — Выходит, в их жизни нет никакого смысла, — сказал Какавача, прикрыв глаза. Прикосновения Воскресенья, его нежный голос, действуя на него, были так неукротимы, что ему постоянно хотелось спать — не оттого, что было скучно… Потому, что рядом с ним он чувствовал такое долгожданное умиротворение. — Это так печально, — просто сказал Воскресенье, одной рукой придерживая золотые лохмы, а другой умело орудуя ножницами. — Потому что всю свою жизнь, все эти пятнадцать минут, не считая рождения потомства, они тратят на то, чтобы создать огонек, который их убьет. Жизнь ради смерти. Они напомнили мне об одном птенце, которому было не суждено взлететь. И когда я был маленьким, я все думал: почему так? Разве это… справедливо? Почему есть слабые, а есть сильные? И кто решает, кому жить долго и счастливо, а кому страдать и умереть? И тогда кто-то… Кто-то, кажется, улыбался в ответ на мои слова. А еще она рассказала мне о героях, что шли за этим светом, разрубали клинками тьму и разили острые клыки, чтобы помочь своему народу. Выходит, все закономерно. Даже самая маленькая, бессмысленная, как ты говоришь, жизнь. И Какавача отчего-то вдруг представил себя этим огоньком. Наверное, он был бы таким же бесполезным, что те, которые уходят из жизни, не накопив достаточно сил для этой короткой вспышки. А Воскресенье… Воскресенью, наверное, было суждено гореть. — Я сразу понял, почему она поделилась со мной этой историей. — Судя по голосу, Воскресенье улыбался. Его движения стали медленными, и мальчик, казалось, полностью отдался неясным, полузабытым очертаниям ожившего воспоминания. — Она хотела, чтобы я почувствовал собственную ценность. Даже самая короткая жизнь… — Он осекся, а потом закончил явно не так, как собирался изначально… — С тех пор, как я услышал об этих существах, я был переполнен надеждой. И до сих пор верю. Какавача… — Что? — Хочешь… — Воскресенье робко коснулся пальцами его плеча, и тот обернулся, встретив его милое горящее лицо, так и излучавшее этот теплый, таинственный свет. — Хочешь расскажу, о чем я мечтаю? Он знал, что еще пару недель назад разве что не умер бы от злости и презрения, но все это было бы диким и напускным; сейчас же он не чувствовал ничего, кроме смятения и таинственной жажды. — И о чем мечтает эта птичка? — криво улыбнулся он, бегая глазами по его лицу. Воскресенье прикрыл глаза, и вся его невысокая фигурка словно содрогнулась в нежном, волнительном трепете. Приложив руку к своей груди, он тихо, очень тихо, но вместе с тем так твердо и уверенно, произнес: — Я мечтаю стать звездой, что осветит другим путь. Я знаю точно, что в рае, который я создам… Это сияние будет длиться вечность. Моя звезда будет называться счастьем… В моем мире не будет ни сильных, ни слабых. Только вечная любовь… и гармония! И я надеюсь, что тебе… — он открыл слезящиеся от переполнивших его чувств глаза и, не выдержав смущения, тут же прикрыл лицо крыльями. — Что тебе понравится рай, который я построю. — Хочешь, чтобы я околачивался рядом с тобой целую вечность? — внезапно осипшим голосом спросил Какавача, не в силах оторвать от него глаз, полных восхищенного блеска. — Это вовсе не обязательно, — Воскресенье неловко потер запястье. Его сверкающие в полумраке спальни глаза показались из-за белых пушистых перьев. — Я не буду досаждать тебе своим обществом… Просто… Мне достаточно будет знать, что все вы… Сестрица, ты и дети… В целости и сохранности, и счастливы. У меня правда нет других желаний. Я только хочу… исполнять желания других. Поэтому… — он вдруг схватил его за ладони и крепко сжал. — Твои желания я тоже исполню. — Ты ничего не знаешь… о моих желаниях… Воскресенье улыбнулся такой тихой, нежной улыбкой, что показался ему в этот момент не человеком, не обыкновенным мальчишкой, а настоящей звездой. — Я слышу твое сердце. А ты… слышишь мое? — Что за чушь! — исторгли его губы, защищаясь. А беспомощное тело потянулось навстречу, и он вдруг обнаружил себя, прижимающимся ухом к худой, часто-часто вздымающейся груди. Он и правда почувствовал это маленькое и теплое нечто внутри него. Оно согревало кожу его холодной щеки и билось так часто, будто хотело выпрыгнуть из грудной клетки. Воскресенье замер, боясь пошевелиться, ожидая вердикта. И Какавача тихо, едва различимо прошептал: — Слышу. Когда он отстранился, Воскресенье в смущении схватился за ножницы. Его лицо очаровательно горело, а губы дрожали от едва сдерживаемого восторга. Похоже, он был так счастлив, даже больше счастлив, чем тогда, когда Колин что-то шептал ему на ухо. Вспомнив об этом, Какавача слегка нахмурился, и приятное нежное чувство притупилось. Он взял Воскресенье за подбородок и повернул к себе. Он чувствовал, что хотел что-то сказать, что испытывал какое-то беспокойство, но не знал, как это выразить, поэтому просто смотрел… И когда влажный взгляд Воскресенья сделался совсем умоляющим, потому что он не мог это выдержать, Какавача наконец сказал: — Воскресенье… Тебя ведь не так зовут? Золотистые глаза расширились от удивления. Смущенно потерев затылок, Воскресенье пару раз щелкнул ножницами, а потом опустил взгляд на пол, усыпанный кольцами чужих волос. — Давай… Давай сначала закончим. — Ладно, — не стал спорить Какавача, зная, что он все равно дойдет до конца, потому что был намерен выяснить эту правду и присвоить себе, быть ее единственным, не считая его сестры, обладателем. Воскресенье закончил быстро. Он больше не говорил ничего, только иногда тихо, взволнованно вздыхал, все еще находясь под сильным впечатлением того, что все-таки ответил ему Какавача. Когда он наконец закончил, то протянул Какаваче маленькое резное зеркальце, слепленное из дорогой белой глины — уж в камнях-то он хорошо разбирался. На самом деле, он уже не раз встречался со своим отражением — в каждом номере было большое зеркало, и он, конечно, не мог упустить возможности познакомиться с тем, как выглядит теперь, спустя года. И пусть Какавача остался неприятно удивлен, сейчас он вдруг показался себе… очень даже красивым. Словно он смотрел на себя не своими, а чужими глазами. Быть может… Быть может, по какой-то неизвестной причине, он действительно увидел себя глазами Воскресенья, ведь это было его зеркало? Заметив его сложное выражение лица, Воскресенье прижал ладони к груди. — Тебе не нравится длина? На самом деле, тебе и с длинными было хорошо, но… Ты же сказал, что они мешаются. Я только хотел помочь. — Нет… Мне нравится, — признался Какавача и посмотрел на него. — Я просто подумал… Может ли такой, как я, быть красивым? — Ты не просто красивый! — расширив глаза, восторженно сказал Воскресенье. — Ты прекрасен! Какавача хмыкнул, возвращая ему зеркальце. — Ты издеваешься? — Почему ты так говоришь? — Воскресенье смахнул с колен его волосы и опустился на кровать рядом. — Я говорю правду. Я сожгу себе язык, если совру тебе. — И что же во мне прекрасного? — Глаза, — не задумываясь, выпалил Воскресенье. А потом, густо покраснев, спрятал лицо под крыльями и прошептал… — Все. — Глаза… — Какавача почувствовал, что на лицо снова лезет дурацкая, глупая улыбка. — Если бы они стоили хоть что-то, я бы продал их и выкупил за их цену нашу свободу. А так… Они совершенно бесполезны. — Какие жестокие вещи ты говоришь, — прошептал Воскресенье, сжав пальцы на груди. — У тебя самые красивые глаза из всех, что мне когда-либо встретятся. Они сидели близко-близко, соприкасаясь плечами. И, встретившись с ним взглядом, Какавача почувствовал, что, беспомощный перед этой внутренней силой, тает… Таким особенным был этот сияющий взгляд. В эти моменты Воскресенье казался открытой книгой. Расплавленное золото, плещущееся в его глазах, доверяло ему все его секреты. — Тогда буду их беречь. Воскресенье улыбнулся, его крылышки вдруг странно напушились, и со стороны он показался ему маленьким нахохлившимся от удовольствия птенчиком. Все еще глупо улыбаясь, Какавача смущенно потер затылок, ощущая там теперь непривычную пустоту, и обвел глазами его спальню, надеясь получить еще ответы на какие-нибудь невысказанные вопросы. В целом, номер Воскресенья ничем не отличался от остальных — разве что был просторнее, имел ванную, а в самом углу его стоял массивный дубовый стол, за которым Воскресенье прилежно учился каллиграфии. А еще Какавача заметил зеркало… Наверное, такое же, как и все, оно было почему-то занавешено черным пологом. Воскресенье заметил направление его взгляда и еще больше нахохлился. — Почему… — начал было Какавача, как вдруг он произнес: — Я не врал тебе. Воскресенье — мое теперешнее имя. Если Мастер узнает, что я использую старое, он будет зол и накажет меня. Поэтому… иногда мне уже самому кажется, что я уже и забыл его. Только моя дорогая сестрица знает о нем. — Это как-то странно, — откликнулся Какавача, чувствуя, как замерло сердце. Вот оно, то заветное, что сейчас откроется ему… — По крайней мере, здесь нет твоего деда, поэтому ты можешь сказать мне правду. Воскресенье странно вздрогнул, воровато посмотрев по сторонам, что показалось ему бессмысленным… и даже жутким. А потом тихо сказал, прижавшись губами к его вмиг покрасневшему уху: — Хорошо. Но давай спрячемся под одеялом… Стены. Стены тоже имеют уши. — Прямо… на твоей кровати? — почему-то смутился Какавача, а его внутреннее волнение вдруг усилилось. Сердце забилось так часто, что он в мгновение позабыл о его странном поведении. Воскресенье кивнул, а потом как-то сник. — Не подумай, я… Прости… Я веду себя неприлично. Закатив глаза, Какавача подскочил с кровати и мягко толкнул его, вынуждая завалиться назад. — Тогда давай будем неприличными вместе. Воскресенье прижал ладони к лицу, а потом вдруг рассмеялся — так чисто, так широко, что в уголках глаз появились слезы. Какавача не мог знать, но этот странный, очаровательный смех был смехом настоящего счастья. Этот мальчик на самом деле впервые за долгое время был искренне счастлив. Накрыв их тонким одеялом с головой, Воскресенье в полной темноте прижался к нему очень близко — а когда понял это, то не уже не смог отстраниться, потому что Какавача схватил его за вспотевшую от волнения ладошку и положил себе на живот, фиксируя. — Давай. Скажи мне свое имя… Он был так близко… Этот сладкий запах покрыл его с ног до головы, и Какавача почувствовал, что у него кружится голова. Прижимая к себе влажную ладонь так крепко, потому что это было его единственной возможностью прикрыться, он ясно чувствовал, как мелко дрожит. — Только это большой секрет, — раздался звенящий голос Воскресенья у самого уха. Его дыхание было таким горячим, что внутри Какавачи вдруг стали зарождаться самые странные, самые… необузданные чувства. — И… это мое последнее воспоминание о прошлом. Пожалуйста, сохрани его. Если я вдруг забуду… Расскажи мне о нем. Хорошо? — Разве можно забыть собственное имя? — спросил Какавача, повернув голову. Глаза никак не хотели привыкать к темноте, чтобы он мог хоть немного чужие очертания различать. — Ты все время говоришь такие глупости. Воскресенье уткнулся лицом в его плечо. А потом тишину между ними разрезал его приглушенный голос. — Я просто чувствую, что могу. Никто не знает, что будет после… обряда посвящения. Вдруг я забуду все, что было прежде? Какавача страшно напрягся, чего сам от себя не ожидал. Наверное, Воскресенье почувствовал это, потому что быстро сказал: — Но ты прав, я часто говорю глупости. Но все же, не мог бы ты… Сделать для меня это? — Хорошо, — тихо сказал Какавача, еще крепче сжимая его пальцы. — Ладно. Я буду хранить твое имя в своей памяти всю свою жизнь. Так что можешь не волноваться об этом. Судя по облегченному выдоху, Воскресенье безоговорочно верил ему. И Какавача почувствовал, что на этот раз тоже себе верит. Просто потому что это — он. Уже не могло быть иначе. Он и сам себя не простит, если вдруг предаст свое обещание. — Меня зовут…ㅤㅤㅤ ㅤㅤㅤ

༻༺

«Все почти готово.

С уважением, Ваш покорный слуга О. Л».