крылья

Сердце мое трепещет во мне, и смертные ужасы напали на меня

Ветер дул всегда.

С ранних лет ему пришлось осознать — таким, как он, эта жизнь не может предложить ничего хорошего. Судьба изначально несправедлива. Если бы был в жизни хоть какой-то настоящий смысл, разве имело бы значение то, какого цвета его глаза? Разве пришло бы краснолицое племя на их измученные засухой земли, стаптывая в труху едва пробившиеся из сухой почвы зеленые ростки? Бесплодная, высушенная земля. Земля непреходящих страданий. Сигония-IV. Око бури… Его дом. Сдирающие шкуры, эти кровожадные дикари, которых не могли обуздать даже люди в черном, не щадили никого. Женщина или ребенок, или пожираемой болезнью старик… Они приходили, вторгались на территории их племени, и вновь и вновь в бескрайних пустошах проливалась кровь. Люди бежали и падали, скрюченные предсмертными криками, бились в агонии безумно и яростно, пока их глаза не выкатывались из глазниц, притворялись трупами и задыхались сумасшедшими хрипами. Повсюду летели брызги крови… Родители заслоняли собой детей, старшие — младших и стариков, но железо… Эти дровосеки без сердца рубили тела без разбора. Да и какая разница — ребенок ты или взрослый, все одно… В конце концов был только ветер… Ветер дул всегда. А позже он услышал: — Эти сукины дети из КММ… Вечно влезают куда ни просят! — Гатс шумно втянул носом воздух и рывком подвинул себе глиняный кувшин, расплескав вино. — Хотел бы я надрать задницу этому Шнайдеру! — Товар все равно уже с нами. Нужно быть осторожнее… — ему отвечал мужчина с длинными волосами, напоминающими черный шелк. Они были такими длинными, что, когда обладатель шевелюры сидел на стуле, едва не касались пола. Иногда Какавача ловил себя на том, что бездумно пялится на их здоровый лоснящийся блеск. Он ловил свои отражения в пыльных выпуклых поверхностях кухонной утвари и решительно ничего не понимал — красивые они или нет? Наощупь они напоминали солому… — Если от авгинов и правда ничего не осталось… Нам нужно быть вдвойне осторожными. — Длинноволосого красавца звали Сяолун, и он был с Сяньчжоу. — Наш товар в свое время станет бесценным. — Надеюсь, Песперу понимает это не хуже нас. Авгинов на аукционы лучше пока не выставлять. Надо подождать, пока слух о геноциде содрогнет не только эти три никчемные звездные системы, а разнесется до самой Асданы! Гатс поковырял палочкой в зубах и грязно сплюнул. Какавача, протирающий рядом стол, едва успел отстраниться. Некоторое время он тупо смотрел на расползающуюся у порванных носков маленьких ему ботинок желтую склизкую кляксу, а когда пришел в себя, то работорговцы говорили уже о другом. — Ветер там такой сухой, что до сих пор болит рожа, — пожаловался Гатс, пригубив вино. Какавача на цыпочках, чтобы не привлекать лишнее внимание, прошел мимо и принялся натирать соседний столик. Сердце почему-то билось в самом горле. Обычно ему было все равно, спровоцирует он их или нет — в большинстве случаев, ему даже не нужно было стараться, чтобы многочисленные удары и тумаки градом посыпались на его больное тело, но сейчас он испытывал острую потребность в том, чтобы они продолжали говорить. — Это бесплодные земли, иссеченные хребтами мертвых гор и высушенными бассейнами рек. Я слышал, когда-то эта планета была процветающей цивилизацией, а сигонийцы еще не разделились на племена, не кочевали, а были благословлены и окутаны любовью своего божества, которое оберегало их от ветров, — Сяолун всегда изъяснялся так цветисто и складно, без запинок и пауз, как будто был не человеком, а небожителем, но было в этом что-то ненормальное. — Что ж за Эон за ними присматривал? — Они называли его… Гаятрой. Гаятра… Живот скрутило. Он опустился на корточки, делая вид, что собирает мусор, а сам едва сдерживал порыв опорожнить и без того пустой желудок. — Да… Ветра сожрали эти земли. Кхе-кхе! Чего застыл, сигонийский щенок? –прикрикнул Гатс. — Никак уши греешь? Какавача не ответил, поднявшись и молча показывая ему огрызок яблока, подобранный с пола. — Твой ужин, — осклабился работорговец и отвернулся. Сяолун, бросив на него равнодушный взгляд из-под длинных ресниц, только скучающе зевнул. Конечно, им не было дела до его страданий. Они были бы вовсе не прочь их приумножить. Какавача посмотрел на вонючий огрызок в своей руке, и нижняя губа задрожала. Кто знает, в чьей пасти он побывал? Содрогнувшись всем телом, он вдруг упал, больно оцарапав коленки и, выронив мусор, что-то исторгнул из себя… В голове зашумело, и он крепко-крепко зажмурился, пока не возникло ощущение звездочек, брызгающих из глаз. А когда открыл их, то увидел перед лицом начищенные до блеска им самим этим утром носки ботинок. Да. В конце концов всегда был только ветер. И лужи крови, в которой они с сестрой захлебывались, прячась от катика. Те, кто был жив, давно умерли, умытые не благословенным ливнем, а кровавым дождем. Висели в коконах, словно плоды фруктов на деревьях. Беспощадное солнце жгло холщовую ткань мешков, и местами она протиралась и темнела. Он тоже носил холщовую рубаху. Если подумать, он тоже висел в этом мешке, не живой и не мертвый… Просто болтался, раскачиваясь на ветру. Туда-сюда, туда-сюда… Нет воды, лишь камни… Песчаные тропы и пересохшая гнилая пасть черных гор. И те, что остались живы, теперь медленно умирали. Потому что судьба изначально несправедлива. Ему не нравилась красота и все красивое, потому что красота была связана со свободой. Даже волосы Сяолуна вызывали в нем отвращение. Он думал, что питал ненависть ко всему, что свободно — что может двигаться, куда хочет, есть, что хочет и принимать душ, когда хочет. Но в его по природе добром и мягком сердце все равно проросла любовь. И поэтому, когда маленькие ручки, много маленьких ручек прижималось к нему, а лица прятались за его спиной, он чувствовал, что становился сильнее и выше. Он готов был скалить зубы и рычать… А этот… Этот мальчишка такой чистый, что внутренности знакомо крутит жгутом. В беленьких одеждах, с кружевным воротником и манжетами на рукавах, с блестящими серебряными пуговками на сером жилете… Он смотрел на него огромными золотыми глазами, словно заискивал, но вскоре Какаваче пришлось убедиться — он действительно ничего от него не хотел. И глаза эти не заискивали, а были натурально добрыми, смотрели мягко и тепло. И это… Это все вызывало в нем дикую неприязнь! Как может он быть таким чистым, когда вокруг есть только грязь? Как может мнить себя ангелом, когда окружен разевающими пасти лицемерными демонами? Он же сам, с ног до головы, пропах этим смрадом! — Меня от тебя правда тошнит, — однажды бросил Какавача, когда юноша появился на пороге общей гостиной и позвал его. — Избавь меня от своего святейшего общества. — Прости, — эта птичка — так он про себя с подчеркнутой снисходительностью его называл — сначала замер в проходе и, казалось, собирался послушно уйти. Но потом, видимо что-то вспомнив, он смело подошел к нему и, игнорируя свирепый взгляд, протянул бережно укутанный сверток. — Что это? — наигранно скучающим тоном бросил Какавача, выучив этот тон у Сяолуна. Птичка вдруг улыбнулся и приложил палец к губам, указывая глазами куда-то в сторону, как бы намекая, что их подслушивают. Какаваче не понравилось, что он делает его соучастником какой-то грязной тайны, но за эту неделю этот слуга Семьи не сделал ничего подозрительного и никак не навредил его стае, и детям он, к сожалению, нравился, так что он, поразмыслив так немного, не без любопытства медленно развернул сверток. Как он и думал — книга. — Ну и зачем? Птичка ткнул пальцем — к книге прилагалась записка, наверное, с объяснением или пожеланием. Раздраженно закатив глаза, Какавача отрезал: — Я не умею читать. — О! — некоторое время юноша молчал, и Какавача пристально смотрел на его лицо, жаждая увидеть в глазах намек на презрение. Но его надежды не оправдались. В золотых глазах мелькнуло что-то светлое, ему незнакомое, а лицо странно вытянулось, и он тихо, почти шепотом сказал. — Тогда я сам этим займусь. Хочешь послушать? — Что? — Детям очень понравились истории, которые я рассказывал. И они… попросили еще. Но, к сожалению, у меня закончилась фантазия, поэтому я взял в библиотеке книгу. Думаю, эти сказки будут гораздо лучше придуманных мною историй. Какавача хмыкнул, возвращая ему сверток. — Какой ты хороший, — рот приоткрылся, обнажая ряд зубов. Казалось, с этих маленьких клычков сочился яд. — Куда ни глянь. Настоящий ангелок. Наверное, легко быть чистым, когда прислуживаешь таким добродетельным дяденькам и тетенькам? — Не злись, — спокойно сказал «ангелок», но лицо его как-то посмурнело. — Я же… не заставляю тебя слушать. Я только предложил. Какавача тогда отвернулся, всем своим видом показывая, как ему докучает его общество, и мальчик действительно больше не пытался его как-то задобрить и как будто старался не попадаться ему на глаза лишний раз, поэтому Какавача никогда не заставал эти собрания его стаи, чтобы послушать сказки… Но все они, даже те, кто был угрюм и нелюдим, как один принимались болтать о нем без умолку. — Вот бы птичка отправился с нами! — прижав к груди ручки, щебетала Линь-Линь. Услышав знакомое прозвище, Какавача нахмурился, перестал делать вид, что читает, и подался вперед, к троице, устроившейся у его ног. Они самозабвенно возились с бумагой и были так увлечены игрой, что он невольно заинтересовался. Присмотревшись, Какавача разглядел вырезанные из бумаги фигурки, похожие на куклы. — Не называйте его так, — зачем-то сказал Какавача, прежде чем все-таки спросить. — Что это у вас? — Воскресенье вырезал для нас игрушки! — охотно поделился радостью Син. — Оказывается, он очень красиво рисует! Мы попросили его нарисовать для нас кукол… — Вы попросили? — грозно сверкнул глазами Какавача. — А чем мы будем платить за эту милость, не подумали? Дай мне. — Н-но… Воскресенье сказал, что ему ничего не нужно! — И вы ему верите? — Какавача выдернул из смуглых ручек фигурки. — В этом мире ничего нельзя получить даром! Огромные черные глаза Линь-Линь тут же наполнились слезами. — Старший брат, — захныкала она, потянувшись за отобранной игрушкой. Она была единственной девочкой из Сяньчжоу и всегда обращалась к нему так нелепо, научив этому других детей. — Воскресенье правда хороший! Он читает нам сказки и приносит сладости… Он говорит, что они ничем не хуже тех, какими торгуют в Мире Грёз! Воскресенье. До чего идиотское имя… Кому в голову бы пришло назвать своего ребенка в честь дня недели? Кто вообще его родители? — Он хотел подарить нам свои игрушки, но я сразу сказал, что мы не можем такое принять, — серьезно сказал мальчик, который взял себе имя Пират. Отговорить его было невозможно. Он поправил очки, висящие на одной дужке, и посмотрел на Какавачу умоляющим взглядом. — Как ты учил, мы отказались… Тогда он предложил нам самим сделать игрушки. — Да! Мы сами вырезали их из бумаги! — всхлипнула Линь-Линь. Какавача посмотрел на сжатые в руке куклы. Они и правда были хорошо, даже талантливо нарисованы — хорошенькие личиком, каждая фигурка соответствовала вкусам детей. У Линь-Линь героиней была принцесса-галовианка, куколка с роскошными золотыми кудрями, крылышками у лица. У Пирата, удивительно, фигурка грозного пирата с тонкими черными усиками. У Сина — кто-то, чем-то напоминающий, Какавача вдруг почувствовал, что краснеет, старшего брата. Золотоволосый юноша в простой одежде, с грозным лицом воителя. Заметив, что Какавача разглядывал его фигурку, Син робко протянул ему бумажный меч. — Я попросил у него сильного героя, который будет защищать куклу Линь-Линь. Вот… У него даже есть меч. — Вот… Глупости, — тихо сказал Какавача, глядя на симпатичное лицо, напоминающее смутно то, что он видел в отражении на пыльных поверхностях зеркал. — Герои не могут быть такими красивыми, они всегда по локоть в крови, а их лица в грязи. Отвага и сила не имеют ничего общего с… — Воскресенье сказал, что все люди красивые, каждый по-своему. Поэтому у меня такой красивый герой, — улыбнулся Син. — К тому же, ты очень красивый! — Глупости, — отмахнулся Какавача, возвращая им кукол. Ему удалось скрыть смущение, но линия скул все еще предательски горела. — Воскресенье это, Воскресенье — то… Может, он тогда будет вашим старшим братом вместо меня? Едва произнес это, сразу понял, как глупо и по-детски обиженно он прозвучал. Но, не давая ему как-то поправить свой имидж, не заботившиеся о таких вещах, дети тут же облепили его со всех сторон и горячо заверили: — Нет! Ты наш старший брат — и ты самый лучший! Какавача замер, удивленный, сбитый с толку… А потом неловко обнял их в ответ. В уютной умиротворенной тишине через пару минут все же раздался робкий, звенящий голосок Линь-Линь: — Но Воскресенье тоже хороший.

༻༺

Иногда он ловил себя на мысли, что от скуки хотел бы столкнуться с этим слугой Семьи и как следует подразнить его. Он производил впечатление такого святоши, что смутить его представлялось задачей простой и очень веселой. Но Воскресенье, выучивший из их немногих диалогов, что Какавачу от него тошнит, и правда старательно избегал с ним встречи. Какавача не мог признать, но на самом деле постоянно преследуемый им (дети каждый день делились с ним подробностями их времяпровождения) он уже мало-помалу привык к его обществу, пусть даже почти его не встречал. Как раз, когда Какавача решил, что заняться ему нечем, в отеле ничего интересного не происходит, а хозяева не вылезают из Мира Грёз, он решил отправиться в гостиную послушать, как этот Воскресенье читает его стае сказки. Проходя мимо очередного тупикового закоулка отеля, в которых обычно не было ничего примечательного, он вдруг краем глаза заметил две фигуры, в одной из которых наученным взглядом в мгновение различил Сяолуна. Побелев от волнения, Какавача юркнул за угол и прижался лопатками к стене, часто задышав. Он думал… Думал, что они все… Что все эти твари вовсю развлекаются во сне… Что этот змей забыл в отеле в реальности? Он отчаянно напряг слух, и скоро хаотичный поток звуков стал обличаться в тихие слова. Журчащие речи обычно равнодушного красавца Сяолуна звучали странно и… даже мерзко. — Молодой господин очень талантлив, — растекался бархатными речами мужчина. Какавача почувствовал, как немеет кожа на затылке. — Вы… Вы что-то хотели? — послышался шорох и легкий звон, словно кто-то отстранился и нечаянно задел локтем вазу. — Что вы хотели обсудить? Я передам все ваши пожелания Главам… В прохладном и тихом, но еще по-детски звенящем голосе Какавача вдруг узнал нового знакомого «поневоле». От изумления он весь сначала обомлел, а потом напрягся и наконец осторожно выглянул из-за угла. Они стояли к нему спинами, и Какавача ясно увидел, как чопорно заложенная за спину рука Воскресенья сжалась в кулак. Сяолун коснулся длинными пальцами его острого плеча, и тот дернулся в сторону, словно ошпарившись. В этот момент он почему-то напомнил Какаваче дикого кота. — Что вы делаете? — Всего лишь смахнул пыль с ваших одежд. — В голосе мужчины слышалась улыбка, но его намерения были кристальны ясны для поморщившегося Какавачи. — На самом деле мое предложение касается только вас… Как будущего Главы. Что? Какавача обомлел, на несколько мгновений прикрывая затрепетавшие в волнении веки… Будущего Главы? Его ладони сильно вспотели, оставляя неприятное ощущение липкости, но затем Сяолун выкинул нечто такое, что заставило его в ту же секунду забыть об этом важном открытии. — В таком случае, вам должно быть известно… — Воскресенье сделал шаг в сторону, неожиданно упираясь лопатками в стену. Сяолун повернулся, сложив руки в длинные развевающиеся рукава сяньчжоуского мужского платья. — В будущем я не намерен иметь никаких дел… с работорговлей. Нам с вами не о чем говорить. — Какая прыть, — Сяолун, напротив, сделал шаг ему навстречу. Неожиданно он сказал. — Вы очень красивый юноша. Вы знаете об этом? Было видно, что Воскресенье растерялся. Но его щеки не заалели румянцем смущения, а скорее потеряли последние краски. Побледневшим ртом он кое-как выдавил: — Не подходите. — Не бойтесь, юный господин. Я не причиню вам вреда. Но и в ваши обязанности ведь входит как следует обслужить гостя. Сердце билось где-то о ребра. Какавача чувствовал, что не мог стоять в стороне и просто быть свидетелем этой жуткой сцены… домогательства. Как ни крути, этот ангелок… очень уж нравился его братьям и сестрам. Значит, ему придется о нем позаботиться… В своих мыслях он звучал спокойно, даже надменно, но глаза широко распахнулись при виде руки Сяолуна, коснувшегося бледной щеки. — Такой робкий и чистый цветок… Не должен быть бесчестно сорван, правда? Цвет невинности слишком прекрасен, чтобы быть так нагло растоптанным… Воскресенье отвернулся, его рот до того побледнел, что поджатые губы казались синими. Крылья беспомощно задрожали у лица. Он ничего не предпринимал, только стоял и терпел. Почему? Тошнота подкатила к горлу. Какавача толком не соображал, но его пальцы мгновенно погрузились в глубокий карман болтающихся на нем мешком штанов и нащупали маленький, но острый камень. Какавача взмахнул рукой и метнул в их сторону, целясь в затылок мужчины. Выверенным движением камень достиг цели. Сяолун замер, затем обернулся… Воскресенье, воспользовавшись моментом, вдруг очнулся от оцепенения и юркнул под его развевающимся рукавом, направляясь прямо туда, где был Какавача. Какавача, зажав рот рукой, бесшумно побежал прочь, прячась за очередным поворотом. Он присел за чьим-то каменным бюстом, дождавшись, пока Воскресенье быстрыми широкими шагами, каким-то тихим бегом, словно не мог позволить себе большее, прошел мимо, крепко обнимая себя руками. Какавача лишь мельком смог увидеть его испуганное выражение лица. Что-то шевельнулось внутри него, тяжело ударилось, а потом забилось вновь, в разы быстрее. Конечно, сама святость… Этот благородный юный благодетель, должно быть, и понятия не имел, каких монстров они разместили в своих номерах, прикрываясь личной гостеприимства. Сяолун был падок до невинной красоты… Какавача и другие дети, к своему счастью, были, по его мнению, слишком уродливы, потому как запятнаны грязью мира. А вот такие, как Воскресенье, явно приходились ему по душе. Словно змей, он сильными руками оплетал юные, чистые сердца и с жарким, безумным удовольствием опускал их в грязь, развращая и раздавливая. Сяолун был одним из самых страшных людей, которых Какавача встречал на своем пути… А, будучи рабом, встречал он их много. Он должен был признать — Воскресенью не повезло, что этот монстр нацелился на него. — Теперь-то этот дурень будет осторожнее, так что ничего страшного не случится, — но это звучало не очень убедительно. Конечно, Воскресенье, по-видимому, боялся пачкать руки… Но не давать отпор и ждать, пока холодные ладони сомкнутся на твоей шее… Такой трусливый, неужели жизнь собственная ему немила?

༻༺

Когда Какавача, еще пасмурнее чем обычно, вошел в гостиную, Воскресенье вовсю улыбался, увлеченно декларируя: — Губы рыцаря Красоты робко коснулись хладной, как белый лед, щеки принцессы… И румянец тронул заиндевевшие щеки. Ресницы уснувшей красавицы затрепетали, а руки, покрытые морозной коркой, вдруг дрогнули. — Она проснулась! — А я слышал, что рыцарь целовал ее в губы! Прямо вот сюда! Какавача прислонился боком к косяку двери, сложив руки на груди. Он смотрел на этого Воскресенье, думая о том, как может он так счастливо и широко улыбаться после того, как чудом спасся? Ничего не выдавало в нем страха. Он что, сумасшедший? — Принцесса открыла свои прекрасные глаза, — торжественно прочитал Воскресенье и в этот момент, будто почувствовав на себе взгляд, поднял голову. Увидев Какавачу, он привычно запнулся, странно порозовел и тут же прикрыл крыльями лицо под хохот детей, которых очень это забавляло. Прошла секунда-другая, и, уже не глядя на него, он расслабил крылья и продолжил читать. — И прошептала: «Так ты… вернулся за мной?» В уголках глаз рыцаря показались слезы. «Разве я мог тебя оставить? Дни и ночи… Мои мысли неотступно следовали за тобой. Я искал тебя по всему свету, и не мог найти… Королева показала мне надкушенное яблоко как доказательство твоей кончины. Но я не мог с этим смириться. Каждую минуту своей жизни… Все эти годы… я шел за тобой». Он протянул к ней руки и аккуратно поднял, освободив от оков белоснежного хрустального гроба. «Я боялась, чары Королевы никогда не спадут, и ты не вспомнишь меня». Рыцарь смахнул с ее лба черные, как смоль волосы, и наклонился, чтобы прошептать: «Ни одна магия в мире не отнимет тебя у меня. Идем со мной, принцесса… Моя Идрила. Я покажу тебе мир, где никто не будет желать тебе гибели». Конец… Дети захлопали в ладоши, толкая друг друга локтями и отчего-то смущенно перешептываясь. — Так вот она какая, любовь! — смахнула с ресничек крошечную слезинку Линь-Линь. — А мне не нравится конец, — подал голос Какавача и вошел в гостиную. Братья и сестры, заметив его, повскакивали с мест, подбегая к нему и облепляя со всех сторон. — Почему? Почему? — раздался неугомонный щебет. С каждым днем Какавача наблюдал, как расцветали их робкие сердца. Почувствовав вкус свободы, эти дети из забитых малышей превращались в любвеобильных детей, жадных до внимания и ласк. — Хорошо, — покладисто ответил Воскресенье и закрыл книгу. — Какой конец придумал бы ты сам? Какавача опустился на подушку напротив и подтянул к себе канделябр так, чтобы свет устрашающе лился на его лицо. Сделав страшные глаза, он громовым голосом произнес. — В сумке рыцаря было яблоко, — поведал он свою историю. — Когда они остановились на привал, чтобы отдохнуть, он сказал ей: «Ты, должно быть, голодна. Но до ближайшей деревни далеко… У меня есть только яблоко. Сможет ли оно утолить твой голод? Не боишься ли ты?». Она посмотрела на него глазами, полными любви и нежности, и сказала: «Твои яблоки не могут быть ядом». Он улыбнулся и достал из сумки одно. Красное, оно сверкало в его ладони, обданное лучами полуденного солнца. Недолго думая, принцесса взяла яблоко и укусила его, потому что она доверяла рыцарю, что ее спас. Но яблоко оказалось отравленным. Всего через несколько мгновений она свалилась без чувств. — Но… Зачем ему было снова травить ее? — возразил Син и задумчиво почесал затылок. — Он мог просто оставить ее спать вечно в том гробу! — История умалчивает! — довольно произнес Какавача. Воскресенье молчал. — Потому что это неважно. Мораль этой сказки такова. Никому… Доверять нельзя. Дети вздохнули, грустно подперев руками головы. Они не возражали, потому что на самом деле были согласны со своим старшим братом. Сколько они видели, этот мир… никогда еще не показывал им хороших сторон, и глупо было искать надежду в сказках, рассказанных обласканным жизнью мальчиком. В этой неуютной тишине Воскресенье вдруг сказал, и его мягкий голос продрог от проскользнувшей в нем тоски. — Ты прав. Рыцарь предал свою принцессу… Но сам о том не ведал. — Это все неважно, — отрезал Какавача. — Для рыцаря нет оправданий. — Но что же случилось на самом деле? Разве правда не важна? — возразил ему Воскресенье, подавшись вперед. Его глаза блеснули каким-то сильным чувством, а к лицу словно вернулись краски. Глядя на него, обрамленного светом от пламени свечи, словно окруженного священным ореолом, Какавача почувствовал, как предательски дрогнуло его сердце и нижняя губа, словно он намеревался сказать что-то глупое и жалкое. — Кто сказал, что она существует? — наконец ответил он. — Если у каждого она своя, то и вовсе нет никакой правды… Какая разница? Все, что не сказал бы потом рыцарь, может оказаться ложью. Он убил принцессу — вот и вся правда. — Но что же тогда случилось с рыцарем? Почему он предал принцессу? — задумчиво обратилась к Воскресенью Митси. — Он находился под действием чар Королевы. Всего лишь безвольная марионетка в чужих руках… Ничего не подозревая, несчастный погубил единственного человека, которого любил. Обещал спасти, но не спас. Ты прав, правда ничего не изменит, ведь принцесса мертва. Но… Принцессе было бы легче, если бы она знала, что это… все же не его вина. — Что же было потом?.. Он узнал, что сделал? — Оковы заклятия пали, едва он перестал быть нужным злой Королеве. Он очнулся, увидев лишь бездыханную принцессу и надкушенное яблоко, выпавшее из безжизненно повисшей руки. Боли, которую испытало его сердце в тот миг, не было конца. Горько рыдая, рыцарь упал на колени перед погубленной им принцессой и принялся безутешно обнимать и целовать ее, мечтая, чтобы его поцелуи смогли вновь вернуть ее к жизни. Но волшебный поцелуй действовал всего один раз, который уже был израсходован… — кто-то всхлипнул. Воскресенье, незаметно утерев влажные ресницы, поспешил закончить. — После смерти принцесса стала звездочкой и продолжила сиять на небе. Когда срок жизни, отведенный рыцарю, истек, она, зная правду, забрала его к себе на небо, где они смогли наконец воссоединиться. — И какова же мораль этой сказки? — хмыкнул Какавача, на самом деле слушая его, затаив дыхание. — Тут нет морали, — Воскресенье улыбнулся кончиками губ. — Иногда вещи такие, какие они есть. Рыцарь оказался заложником злых чар. На самом деле он не предавал принцессу и любил ее всем сердцем. Всегда. — Так и правда лучше, — серьезно сказал Пират. — А мне больше всего понравилась первая сказка… — сокрушенно вздохнула Линь-Линь. Какавача погладил ее по волосам, приглаживая торчащие вихры. Он не признал победу Воскресенья, но и возразить ему было нечем. Птичка был прав. Иногда вещи такие, какие они есть… И глупо искать за ними скрытые домыслы. В тот миг ему показалось, что на сердце у него стало теплее. А Воскресенье, на которого он бросил взгляд тайком… по-прежнему был несправедливо красивым. Он не мог признаться себе в том, что и его тянуло к этому свету, который тот излучал. Будущий глава Семьи, притворяющийся жалким слугой, чтобы они чувствовали себя с ним на равных… Читающий сказки мальчик с очаровательной… Нет, дурацкой улыбкой! К тому же, еще и ужасно красневший при виде Какавачи. Кто знает, какие странные мысли роились в его голове?..

༻༺

Одним утром он бродил по коридорам, погруженный в тяжелые мысли: оказалось, что Гранд-Отель Пенаконии не так уж был чист, каким хотел казаться… Обслуживающий персонал то и дело тайком перешептывались о каком-то монстре, бродящем по коридорам отеля. Неуловимый, он был словно сама смерть — бесшумно и неожиданно являлся к ничего не подозревающим гостям Мира Грёз, вырывал их души из теплых объятий сладких грёз и оставлял за собой лишь бездушные скорлупки, плавающие в раковинах снов. Но если эти новости вполне устраивали Какавачу, мечтающего, чтобы все они там передохли и никогда больше сюда не возвращались, другие сплетни он находил любопытными и волнующими. — Юный господин Воскресенье снова начал видеть призраков! — доверительным тоном сообщила одна официантка в баре другой. — Вчера его снова заметили бегущего прочь по коридору… Он был белее снега и плакал без остановки и постоянно повторял: «Не подходи, не подходи!» — Бедный мальчик… Повелителю это не могло понравиться. — Что с него взять? — бармен цокнул языком, ловко подбрасывая шейкер и эффектным движением руки отправляя вслед за ним лимонную дольку. Провернув свой трюк, он с обаятельной улыбкой подал коктейль многозначительно подмигнувшему ему клиенту. — Молодой господин болеет с ранних лет. — Но физических следов недуга нет, — возразила ему служанка. Они замолчали, увидев приближающегося к ним Какавачу. Какавача быстро сделал вид, что чрезвычайно занят разглядыванием цветка в горшке неподалеку от барной стойки. Опустившись на корточки, он принялся с самым глупым и невинным видом внимательно вглядываться в узор лепестков. — Он нездоров душой, — вздохнула официантка и, подхватив поднос, поспешила к столику. Оставшиеся слуги продолжили шептаться. — Никто не знает, почему он вдруг заболел и стал таким. Мастер крайне разочарован, и его можно понять. Разве можно такому ребенку доверить будущее Пенаконии? Другое дело госпожа Зарянка. Всегда приятно смотреть на нее — такая оживленная, энергичная и легкая, словно перышко. А сияет, как маленькая звездочка. — Госпожа Зарянка наверняка станет главой клана Ирисов, — бармен подпер поясницей стойку, лихо перебросив полотенце через плечо. — Болен он или нет, но этот мальчик очень умен. Он почти все время проводит в библиотеке, пока не сбегает в исповедальню. — И он очень старается. Может, Мастер поэтому и дает ему шанс. — Вы про маленького господина шепчетесь? — обаятельно улыбнулась им проходящая мимо официантка, игриво вильнув пышными бедрами. — Лора! Тише! — А если я вам скажу, что их не только юный господин теперь видит? Смерть пришла в отель Грёз в реальности, я вам говорю! Какавача нахмурился, но тут его внимание привлекла высокая мужская фигура, прошедшая мимо. Кто-то, также сидящий неподалеку от стойки бара вдруг поднялся и поспешил удалиться. Длинные желтые рукава одежд и блестящие шелковые волосы… Какавача ни с чем не спутал бы эту фигуру. Сяолун снова ошивался в реальности вместо того, чтобы развлекаться с остальными животными во сне! Он хотел убедиться, что Сяолун не навредит его стае, поэтому, бросив свое занятие, решил красться следом. Умение выживать, полученное еще во времена детства на Сигонии-IV, сейчас было очень кстати. Он мог быть скрытным и мог двигаться бесшумно, и умел даже контролировать дыхание. Все для того, чтобы катика не учуяли его след. Сяолун поднимался на седьмой этаж — к облегчению Какавачи, ведь братья и сестры ютились на четвертом. Но что-то все равно заставило его вызвать второй лифт и отправиться следом. Когда лифт прибыл, в главном коридоре Сяолуна уже не было. Терзаемый всякими тревожными мыслями, Какавача медленно шел вдоль стены, отчаянно вслушиваясь ко всяким шумам. И наконец раздались голоса. Он снова замер неподалеку, становясь свидетелем чужой тайны. — Слышал, вас мучают кошмары? — Вас это не касается, — отрезал Воскресенье. Какавача осторожно выглянул из-за угла. Они сидели на диванчике, Сяолун — откинувшись на спинку, закинув руку, Воскресенье — сцепив ладошки на коленях и глядя куда-то в сторону. — Или в мои обязанности входит еще и обсуждение с вами моих снов? Сяолун бархатно усмехнулся, спрятав черный пытливый взгляд под веерами длинных ресниц. А затем наклонился так, что его подбородок мог легко коснуться чужой макушки, поверни он голову. Этот мужчин был красив — но, сидевший рядом с Воскресеньем, он вдруг показался Какаваче окончательно омерзительным. — Юный господин так груб со мной. — Это… Это потому что вы чудовище, — тихо сказал Воскресенье, прикрывая дрожащие веки. Какавача затаил дыхание, пальцы юноши сжались на коленках. — Не правда ли? Такой же, как и те, кому ты служишь, — улыбнулся Сяолун, заправляя вьющуюся прядь волос за ухо. — Ради наживы вы заселили этих чудовищ в свои гнезда. Юный господин… Любое живое существо по натуре своей прячет внутри настоящего монстра. Достаточно лишь позволить этой бездне поглотить себя, и мир заполнят животные визги и смрад. Только Эонам известно, можно ли остановить этот процесс. Воскресенье дернулся, хлестнув его по руке, коснувшейся щеки. Отпрянув, он испуганно посмотрел на свою сжавшуюся ладонь, а затем на застывшую в воздухе руку мужчины, остановленную его ударом. Сяолун улыбнулся. — Если вы так беспокоитесь об этих никчемных маленьких рабах, вам следует быть более осторожным со мной. Мое терпение безгранично лишь потому, что юный господин — ангел, воплощение невинности и чистоты. Подойди. Кожа на затылке Какавачи натянулась, а волосы, вьющиеся у затылка, зашевелились. Он стоял в таком месте, что никак не мог помешать им, оставшись незамеченным. — Садись ко мне на колени, будь хорошим мальчиком. — Пожалуйста, — тихим, распадающимся голосом пролепетал юноша, побелев от страха. Но это не было мольбой, адресованной работорговцу. Казалось, Воскресенье обращался к кому-то другому. — Чего ты боишься? Твой мастер никогда не брал тебя на руки? А я вот наслышан… О всякого рода вещах. Но все это, конечно, ложь. Я вижу тебя, — улыбнулся Сяолун. — Я не причиню тебе вреда, просто хочу рассказать одну сказку. Ты же любишь сказки? Тошнота билась в самом горле, и мышцы живота то и дело сворачивались в сухих коротких судорогах. Какавача закусил ребро ладони, чтобы сдержать звуки, рвущиеся из его нутра. — Я не хочу садиться к вам на колени, — наконец сказал Воскресенье. — Конечно. Если бы ты хотел, я бы даже не взглянул в твою сторону, прекрасный цветок. Воскресенье стоял, низко опустив голову, и не двигался с места. Кажется, внутри него происходила тяжелая душевная борьба. Это был… всего лишь ребенок, угодивший в ловушку змея. Не ангел, не маленький бог — обычный, маленький человек. — Твои желания не имеют никакого значения. Ты должен хорошо обслужить своего гостя. Думай об этом как… Как вы это называете? Ничтожной жертвой во имя славы Великой. Свернуть ему шею. Сейчас и здесь, пока остальные наслаждаются грезами… Списав все на эту Смерть, он действительно мог отомстить Сяолуну за все… Вцепиться в него зубами и разорвать в клочья… Ярость и презрение, охватившее дрожащее тело юноши, были так сильны, что пальцы, сжатые в кулаки, побелели. Он в самом деле… растил в себе этого маленького монстра, что однажды явит миру свои клыки, вознамерившись его уничтожить. Какавача вышел из укрытия как раз в момент, когда Воскресенье, спрятав лицо за крыльями, словно сломанный, подошел к нему чуть ближе. — О? Что этот щенок здесь делает? — Сяолун ничем не выказал своего удивления при виде выступившего из тени Какавачи, только улыбнулся и схватил Воскресенье за тонкое запястье. — Жить надоело? Думаешь, у тебя все-таки есть шанс? Воскресенье резко обернулся и тут же отпрянул от мужчины, не следящего за своей хваткой. — Ты с ума сошел? — не слушая мужчину, Какавача обратился к Воскресенью. — Отойди от него. Ты даже не представляешь, что он может с тобой сделать. Сяолун изменился в лице. Красивое лицо его исказила уродливая гримаса отвращения. — Что ты, грязь под моими ногтями, можешь знать обо мне? — насмешливо спросил он. — Забыл свое место, сигонийский щенок? Воскресенье подлетел к Какаваче, но вместо того, чтобы спрятаться за его спиной, вдруг заслонил своим телом. Мальчишка обомлел, невидящим взглядом вперившись в худые плечи, спрятавшие его за собой. Он был даже выше него, но в этот момент почувствовал себя совсем маленьким, способным послушно съежиться в этот комок за его спиной. — На Пенаконии нет рабов, — запальчиво произнес Воскресенье. И Какавача очнулся. Вот смех-то. Пришел его защитить, а сам спрятался за его спиной? Он грубовато оттолкнул Воскресенье в сторону и встал перед ним, заслоняя. — Я не собираюсь прятаться за твоей спиной. Держись за мной. Тебе куда больше идет роль спасенной принцессы. Но Воскресенье вспыхнул, сердито толкая его в ответ. Их нелепая перепалка напоминала детскую, несуразную возню, и лицо Сяолуна стало таким кислым, словно он проглотил лимон. Должно быть, разозлившись, что подростки не обращают на него внимание, он медленно поднялся и двинулся им навстречу. — Ты, — он указал пальцем на Какавачу. Эти двое так и застыли, держа друг друга за локти, не желая уступать место защитника. — Портишь мне настроение своим уродством. Не пачкай этот драгоценный нефрит. Кем ты себя возомнил, что заришься на такие сокровища? Думаешь, станешь менее грязным, если прикоснешься к нему? Сяолун вдруг низко наклонился, да так резко, что Воскресенье не успел ничего сделать, кроме как сильнее сжать свои пальцы на его локте. Черные глаза мужчины с красивыми поднятыми кверху уголками блеснули такой свирепостью и презрением, что в одно мгновение оба мальчишки покрылись коркой. Одни глаза, золотые, широко распахнулись от ужаса, другие же запылали тяжелой яростью в ответ. — Ошибаешься. Ты вылез из гнилостных помойных ям, а твои глаза — свидетельство твоей нечистоты. Ты должен запомнить этот урок на всю жизнь, — Сяолун схватил Воскресенье за щеку, грубо дернув его на себя, не отводя гипнотизирующего взгляда от вздрогнувшего Какавачи. — Как люди, которые имеют право… Берут свое. Раздался свист ладони, с недетской яростью рассекающей воздух, — оглушительный звон, этот звук стремительно разрушил повиснувшую было кошмарную тишину. Тени задрожали, запрыгали по стене, принимая причудливые очертания, пламя свечей колыхнулось. — Монстр, чудовище, — Воскресенье смотрел на мужчину перед собой с такой ненавистью, что его невинный облик оказался разрушенным в одно мгновение. Но Какавача, смотрящий на него расширившимися от изумления глаза, готов был поклясться, что его нимб, этот дурацкий головной убор… вдруг засиял. И вся его невысокая тонкая фигурка словно светилась изнутри… И в покрасневших закраинах его век вдруг скопились предательские слезы. — Я ненавижу вас, я вас презираю… Когда я стану главой, я… Я вас всех уничтожу. Вы… Один ваш вздох, одно ваше существование… позорит славу Великой! Сяолун был так удивлен бешенству, охватившему этот невинный, прекрасный цветок, вдруг показавшийся ему крайне омерзительным, что, не думая, схватил пальцами его шею и сжал, припечатав к стене с нечеловеческой силой. — Маленькая, бесстыжая дрянь… Как смеешь ты сравнивать меня с грязью? Паскуда, лижущая пятки этим лицемерным толстосумам, ты- Внезапно раздался стук трости. Словно наделенный большой силой, стук этот разнесся по коридору далеко вперед мощной волной, сбивая с ног впавшего в оцепенение Какавачу и отбрасывая Сяолуна на добрые несколько метров: он отлетел так стремительно, что пронесся спиной вперед и ударился о стену, тут же обмякнув. Один Воскресенье так и остался стоять, вжимаясь лопатками в стену, будто припечатанный к ней. Казалось, он не дышал, потому что грудь его продолжала беспомощно сжиматься, и он не мог пропустить в легкие воздух, серея на глазах. Человек, ударивший пол тростью, высокий мужчина среднего возраста в красивых, черных одеждах, приблизился к нему в одно мгновение, словно обладал удивительной способностью к телепортации, и, положив одну ладонь на синеватую щеку, холодно заглянул в стеклянные глаза и приказал: — Дышать. Я сказал тебе дышать. И Воскресенье задышал. Крупно содрогнувшись, он вдруг почувствовал, как ослабели его ноги, и рухнул, ничем больше не поддерживаемый, на пол. Его плечи мелко затряслись, и сам он продолжал отчаянно хватать ртом воздух, прижимая руку к сердцу. Не удостоив его больше взглядом, человек с моноклем обернулся на Какавачу, уже более-менее пришедшего в себя и теперь глядящего на него волком. Пусть этот мужчина в черном костюме и тростью и спас их, что-то в окружавшей его ауре было такое, что заставляло его насторожиться. От него пахло чем-то, что он не мог понять… Но этот запах забивался глубоко в ноздри и напоминал о кровавом прошлом. Так пахли холщовые мешки, обернутые вокруг тел и качающиеся на ветру, так пахли лужи крови, в которой они захлебывались… Так пахли высушенные земли. Сигония-IV. Око бури… Его дом. — Отведи его в гостиную, — все тем же приказным тоном вдруг обратился к нему этот человек. — И… — все же бросив на съежившегося Воскресенье сверкающий взгляд, добавил, — дай ему что-нибудь сладкое. Возьми на кухне, если в общем зале ничего не найдется. Скажешь, что господин Древ приказал. Какавача поджал губы, а затем, невольно опустив взгляд, кивнул. Кое-как поднявшись на дрожащих ногах, он подошел к Воскресенью и закинул тонкую руку на свое плечо. — Ну давай, — прошептал он, вздергивая его, но тот оказался совершенно без сил. — Чего разлегся… Какавача вдруг оробел, неловко прижав его к себе. Теперь он отчетливо слышал каждый чужой судорожный вдох. — Ты… Ты дыши, только медленнее… — Какавача почувствовал себя еще страннее, когда Воскресенье вдруг схватился двумя пальцами за ворот его рубашки. Сглотнув, он прошептал. — Медленнее. Как я. Воскресенье, казалось, не слышал его, но даже пребывая в таком состоянии транса, он словно чувствовал, что причинял хлопоты и неудобства, и поэтому добросовестно пытался подняться. Уводя его, Какавача обернулся и увидел этого мужчину, застывшего перед бездыханным телом работорговца на полу. Крови вокруг них не было, но почему-то в этот момент ему показалось, что Сяолун уже мертв. Словно мужчина… высосал из него жизнь одним взглядом. Господин Древ почувствовал на себе его взгляд и поднял голову. У него было обыкновенное лицо зрелого человека, не лишенное привлекательности: неглубокие морщины у рта и в складке меж бровями, ровный, прямой нос и хищные золотые глаза, чем-то напоминающие глаза Воскресенья. Но все же Какавача чувствовал, и на душе у него заскреблись кошки: в нем было что-то неправильное, искусственное, что вселяло в него… ужас. Словно он видел перед собой не человека, а куклу, подделку… Не лицо, а множество лиц. Этот гипнотизирующий взгляд, казалось, мог легко убить и его, и, наверное, Какавача умер бы в этот день, как случайный свидетель чужой грязной тайны, если бы не нес на себе Воскресенье, если бы Воскресенье не прижимался к нему, послушно вверив свое тело. — Сяолун… — вдруг осмелев, пробормотал Какавача и нахмурился. Неужели он в самом деле был мертв? — Иди, — коротко сказал ему мужчина. В его голосе зазвучали железные нотки. Какавача бросил на чудовище, лежащее у чужих ног, последний взгляд, и вместо змеи он вдруг увидел беспомощную маленькую ящерицу, сбросившую шкурку… С тех пор Сяолун бесследно исчез, и больше никто ничего о нем не слышал.