Legends never die / Легенды бессмертны

      — Что?..              Сяо Чжань обычно очень хорошо контролирует свой голос, особенно когда пытается показать, что тому все равно. Но в этот раз растерянность пробивается через привычную глыбу выдержки.              И теперь уже черед Ван Ибо неуверенно мямлить в ответ, придумывая на ходу:              — Говорю, что еще красивее подстричь тебя не получится — кинжал затупился. Но будем в городе — сходишь к цирюльнику, он подровняет длину. А на первое время и так сойдет.              Он видит, как с каждым словом все ниже опускаются эти тощие плечи, все больше сжимается в комок бледное тело:              — Да, конечно.              И это почему-то царапает где-то в груди, больно, как котик злой лапкой, следы когтей которой долго-долго не заживают.              Конечно, нужно отвернуться, чтобы бывший пленник смог одеться, но легкую горечь сожалений скрашивает та странно привлекательная мысль, что Сяо Чжань будет носить его одежду — пусть даже до первой лавки, где можно купить что-то новое и чистое.              И, возможно, тот не сочтет его запах очень отталкивающим, хотя пот явно не фиалками пахнет.              Поэтому Ван Ибо дожидается тихого усталого выдоха, сам быстро одеваясь, чтобы понять, что можно обернуться и пытливо изучать странное выражение лица Кощея, который неловко поводит плечами, что почти утонули в широкой рубашке:              — Совсем все плохо, да?              Тот руками придерживает также большие по размеру штаны на талии:              — Если есть какая-нибудь веревка или ремень…              Ох, не туда, совсем не туда сейчас направлены мысли царевича, потому что перед глазами — оковы, что еще несколько часов назад удерживали эти тонкие запястья, на которых все еще есть следы от кандалов.              Поэтому предложение найти веревку или ремень отдает странным напряжением где-то в области живота, потому что идея спрятать от всех такого трогательно уязвимого Сяо Чжаня, утопающего в его одежде, не кажется какой-то неправильной.              Но неуверенный тревожный взгляд возвращает его в реальность, вынуждая откашляться, чтобы голос звучал не так хрипло:              — Д-да, сейчас посмотрю.              И хочется дать себе оплеуху за такие дикие мысли: не для того он освобождал Кощея, чтобы сменить одни оковы на другие — Ван Ибо не какой-то вам садист. И не важно, что его руки дрожат, когда протягивают найденную в дорожной сумке веревку:              — Вот. Тебе помочь?              Темные глаза испуганно и как-то затравленно на него сверкают:              — Сам справлюсь!              Конечно, не справляется, потому что нужно одновременно держать и рубашку, и штаны, и как-то сладить с веревкой, а еще злобно на него зыркать, потому что Ван Ибо не выдерживает:              — Давай я. Ты лучше приподними рубашку.              Теперь самое главное — не пялиться на трогательно обнаженный живот, пока руки деловито обхватывают талию и завязывают рубашку.       Ведь живот в старославянском — это жизнь.       И когда тебе вот так его показывают — доверяют.              И не важно, что царевич почти прижимается горящим от смущения лицом к этой самой жизни, пока пытается разместить веревку так, чтобы штаны хоть как-то держались:              — Вот так.              Полы рубашки почти бьют по лицу — так быстро их опускают:              — С-спасибо.              Сяо Чжань нервно переступает с ноги на ногу, что обращает внимание еще на одну проблему: обувь.       А точнее — ее отсутствие.       Потому что вот не подумал Ван Ибо, что в пути износит пару сапог, поэтому не брал запасные.              А эти небольшие грязные ступни словно упрекают царевича в недальновидности, когда их владелец неловко трет одну о другую, поэтому он решительно дергает головой:              — В городе купим.              — Что?              — Сапоги или ботинки — что захочешь. Там же и нормально вымоешься в ванной, когда поешь.              — Но я…              — Если отправимся сейчас, то до вечера успеем и заночуем на нормальной кровати — тут недалеко есть небольшой город.              По напряженному сопению ясно, что у Сяо Чжаня есть возражения, но Ван Ибо настолько деловито собирает разбросанные вещи обратно в сумку и закидывает ее на Яблочко, что все они остаются неозвученными.              Правда, этот упрямый злодей все же не может промолчать, когда он протягивает руки, чтобы поднять того на лошадь:              — Я сам!              И снова эти строптиво поджатые губы, и насупленные брови.       А еще собственные то ли стыд, то ли смущение, то ли их ядреная смесь.              Поэтому Ван Ибо устало вздыхает:              — Ладно, — и запрыгивает в седло, чтобы протянуть руку. — Так заберешься?              Сяо Чжань сопит еще громче:              — Обязательно перед тобой сидеть? Это как-то…              — Как?              — Не важно!              И хватается за ладонь еще немного влажными пальцами и пытается подняться в стремени, поставив туда ногу:              — Черт!              Конечно, сил не хватает: нога соскальзывает, потому что слабые мышцы не слушаются своего хозяина, каким бы упертым тот ни был. Но Ван Ибо удерживает за руку, не давая упасть и опозориться окончательно:              — Повернись ко мне спиной.              — Это еще зачем?              Но поворачивается, чтобы он мог наклониться, обхватить за ужасно тонкую талию и одним рывком поднять свою драгоценную бурчащую ношу и усадить ее перед собой:              — Для этого. Потерпи немного, купим тебе лошадь тоже.              Дрожащие руки обвивают его шею, чтобы удержаться:              — А обязательно мне вот так сидеть?              Ван Ибо чуть сдвигает своего “пассажира”ближе к себе, чтобы было удобнее:              — А если так? Нормально?              — Нет!!!              — Подстелить накидку под низ?              — Да не в этом дело! — Сяо Чжань взрывается смущением. — Я как барышня! Мужчины так не ездят!              — О.              Его-то как раз все устраивает: Кощей в его руках и точно никуда не свалится без сил.              Но:              — Это седло не предназначено для двоих, поэтому придется немного потерпеть.              — Правильно! Не тебе же позориться! — кулак несильно, но ощутимо бьет его по плечу.              Ван Ибо даже улыбается:              — Но тут никого кроме нас нет. Юйцзин, то есть Яблочко никому не скажет — обещаю. К тому же… — и загадочно понижает голос, интригуя.              Сяо Чжань покупается:              — Что?              — Никто и подумать не сможет, что великий и ужасный Кощей едет как барышня с кем-то вроде меня, обнимая за шею.              — Ты!!!              Руки, к сожалению, тут же отпускают его шею, и бывший злодей отшатывается так сильно, что Ван Ибо еле успевает его схватить, пока тот не свалился с седла:              — Эй, не дергайся — упадешь!              — И пофиг!              Он усмиряюще гладит взбрыкнувшего Сяо Чжаня по бедру:              — Обещаю: как только мы выедем на общую дорогу, я спешусь и пойду рядом: никакого урона твоей репутации.              — Обещаешь? — Кощей все еще напряжен, но хотя бы не пытается больше вырваться.              — Честное царское слово!              Главное — умолчать, что это царское слово нарушают все, кому не лень, когда речь идет о царских же интересах.              Зато цель достигнута: расслабляется и позволяет себе откинуться ему на грудь:              — Тогда ладно.              — Подреми, пока мы едем — я разбужу потом.              — Ты обещал, — Сяо Чжань бормочет, уже засыпая — все еще обессиленный и очень истощенный, поэтому удивительно, как до сих пор хватает сил вот так пререкаться.              И поэтому Ван Ибо нарушает свое же слово, потому что хочется дать поспать подольше, и испепеляет взглядом всех тех, кто встречается им по пути и кто с удивлением косится на двух мужчин на одной лошади.              В очередной раз приходится выполнять акробатические этюды уже возле корчмы, спрыгивая с коня, спуская Кощея вниз и бросая поводья слуге:              — Снять упряжь, почистить, накормить.              И только после этого сосредотачивает все внимание на Сяо Чжане, который трет заспанные глаза:              — Где мы?              — Название города тебе не о чем не скажет, но тут мы отдохнем.              — Ты!..              — Да, обманул тебя, но зато ты поспал немного.              — Ван Ибо!              — Давай ты поругаешься на меня после того, как поешь и поспишь в нормальной постели?              В общем зале трактира слишком много людей, поэтому царевич достает из кошелька несколько монет, бросая их хозяину:              — Лучшую комнату и ужин в нее.              Тот если и удивлен, что один мужчина почти висит на другом, то вида не подает, хватая оплату и тут же пряча за пояс:              — Свободна только одна комната, господин — сами видите, сколько сейчас посетителей. Самая дорогая.              — Веди.              Сяо Чжань с трудом переставляет ноги по лестнице, но поднимать на руки Ван Ибо уже не рискует — обидится же смертельно, поэтому медленно, но они доходят до “самой дорогой комнаты”, в которой оказывается достаточно чисто. И даже белье не вызывает брезгливости, поэтому царевич коротко кивает трактирщику:              — Пойдет. Вели ужин оставить у двери и нас не беспокоить. Мой… товарищ ранен, поэтому ему надо как следует отдохнуть.              — Да, господин.              Сяо Чжань благоразумно молчит, поэтому как только дверь закрывается, можно подхватить того на руки и под возмущенное бормотание уложить на кровать:              — А теперь отдыхай, пока ужин не принесут.              Кощей явно хотел поспорить, но стонет от удовольствия, растягиваясь на перине и зарываясь лицом в подушку:              — Боже, как хорошо!              Очень хочется взъерошить эти короткие дерзкие пряди, что разметались по наволочке, но Ван Ибо всячески себя сдерживает:              — Тогда отдыхай. Я разбужу, когда принесут еду.              Уже засыпая, Сяо Чжань вздыхает:              — Обманешь же. Снова.              — Обману, — у него уже тоже нет сил спорить.              Как и у Кощея, который уже сопит в подушку, уморительно морща нос.       Но их все-таки хватает, чтобы найти его руку на постели и сжать ее, словно тот боится снова остаться совсем одному.