Лунный кот

Он смотрится ничтожным пятнышком на фоне бойцов под два метра, осторожно опирается о подставленную руку и с тяжестью в ногах идёт дальше. Они вброд переходили реку, штаны закатаны выше колен, ступни режут камни и мелкий песок. Уже пошла кровь, но Лини не реагирует: его настолько оскорбило предложение пересечь реку у солдата на руках. Он правда выглядел так жалко? На деле был просто лёгким. Легче, чем некоторые рюкзаки с провиантом. Форма фатуи грязная, пропитанная потом и сажей, перемешанной с кровью, землёй. В лицах отпечаталось многовековое терпение, осознание собственной каторги. Шли упорно и молча, периодически помогая маленькому иллюзионисту не оступаться. Он был не так вынослив, отставал в сноровке, но послушно и долго выносил лишения, не отдавал никому свои сумки с палатками и злился, когда его фактически поднимали над землёй, переставляя на сухое место. Они знали, кто он — любимец публики, обласканный предвестницей; слишком хрупкая ноша. Лини с этого бесился ещё ярче. А впереди только узкая тропинка. Ноги мокрые, босые, туфли привязаны бечёвкой к поясу, спина гнётся под грузом, успевай только пот со лба стирать. Кожа влажная от испарины, простая рубашка пропиталась ей насквозь, штаны измазаны в земле и тине — он прямо так по пояс заходил в воду доставать раненых. Болело всё, что ещё могло чувствовать, Лини обессиленно упал на покатый камень в тени ели. Ноги гудели от долгий ходьбы, он растирал мышцы и старался восстановить дыхание, размять плечи. Под ногтями забилась грязь, лицо приходилось вытирать локтем, но и тот уже пропах падалью. На неблагодарное дело его послала Слуга. Лини принял грудью. Он редко боялся, уж боли тем более. Простой физический труд лучше всего позволял избавиться от мыслей — голова теперь была абсолютно пуста. Никакой тревоги, никакой вины и раскаяния, мук любви. Только слепое животное желание поскорей дойти до ночлега. — Эй, упрямец, понести? К нему в развалку подошёл мужчина в тёмной форме. Она на удивление хорошо сохранилась, хотя на подворотах штанов влага, у ботинок затертые носы, шнурки отметили уровень песка в реке, но руки чистые, взгляд вроде добродушный, прямой, а сохраняет какую-то внутреннюю хитринку. Лини мотнул головой, мокрые кончики защекотали за ухом, зачесало в носу, он рассеянно чихнул, потёр под носом, пытаясь перебить, и чихнул от грязи снова, вызывая только задорный смех молодых мужчин. — Строптивец! Фатуи с размаха ударил его по плечу, так что ель позади вся затряслась, осыпаясь на землю пожелтевшими иголками, Лини только пошире открыл глаза и не шевельнулся. Его не обижал смех: он знал, что тот не был насмешкой. Но сила простых служащих его порядком пугала, тяжёлая рука была у этих «богатырей». — Я пойду сейчас, всё в порядке, — Лини торопливо вытянул ноги вперёд, вертикально, пытаясь дать им побольше отдыха. — Не торопись, к ночи поспеем, — мужчина присел рядом. Лини невольно потеснился, уступая место старшему по возрасту, но не по званию. — Мы обогнали график? — Малец, — военный, посмеиваясь, щурился на мальчишку и шарил рукой запазухой. — Один переход остался? — Лини покачивал натруженными ступнями. Выдавал слова, как река перекатывает камни в русле. Так же естественно и приглушённо за общим людским шумом. Мужчина прикурил сигару, пропитал ядом всю грудь и выдохнул облако дыма. — Да, до перелеска и всё прямо, пока не упремся в деревеньку. Лини чихнул в своё же плечо и слегка отсел, прикрывая рот от инстинктивного зевка. — Не любишь табак? — на него повернулись два удивлённо расстроенных глаза. — Не переношу, — мальчишка мотнул головой и снова чихнул. — Не буду больше при тебе курить, не серчай. — Нет, ничего, — Лини улыбнулся почему-то безумно неловко и поспешил отвести взгляд. — Вас не беспокоит пророчество? — Про великий потоп? — то-ли мужчина смотрел так на всех, то-ли сам Лини чем-то заслужил, но он всегда на него добродушно щурился и журил, как будто в следующую секунду схватит за нос и помотает головой, как кукольной. Мальчишка фырчал, как насупленный кот, но не обижался. Он хорошо помнил типаж этих людей, их нрав и особенность языка — он любил их. За связь с «Отцом» в том числе. — Да-да, вроде того. — Ты ведь местный? Нам-то ничего не угрожает, — его взгляд впервые за долгое время стал мрачным, точно спала пелена, обнажая истинную суть. Одно мгновение. Лини на секунду пробрало, лицо мужчины потерялось в облаке дыма. Глубокая затяжка, вдох, мираж развеялся. — Я не думаю, что это случится. Ему так сильно хотелось верить. Лини кивнул и отвёл взгляд, он больше не поворачивался и ничего не спрашивал, шумели ветками ели, стелилась под ногами трава, перекликались между собой птицы и белки сновали по остроконечным верхушкам кроны. Они двинулись через десяток минут в том же составе, чуть более уставшем и молчаливом. Он шёл, погруженный в свои мысли, закололоченный в кандалы переживаний. Что там с сестрой? Что с братом? А Ризли? Люмин в порядке? Она так смотрела вслед... А с ним? Что будет с ним самим? Лини поднял голову от дороги, посмотрел в сторону — на закат. Кожу подкрашивали последние тёплые лучи, все замедлились, провожая солнце глазами. Красиво и ужасно завораживает. Нечто настолько недостижимое, первородный огонь. Облака переливаются розовым и белым, совсем жемчуг, море под обрывом шумит, бушует — завтра будет неспокойно, ветренно. Но сейчас, в эту минуту, Лини так любил жизнь. Каждую её частичку, каждый человеческий вдох. Он беспокойно огляделся вокруг, пытаясь понять все ли видели это, все ли думала то же, что и он. — Красиво, — солдат стоял, опираясь руками о подобранную палку. Смешливый, молодой и плохо бритый, с шапкой набикрень, волосами курчавыми и веснушчатым носом. Он был как на картине, но никто этого не замечал. Лини улыбнулся коротко, самому себе, стараясь быстрее скрыть это от остальных. Наваждение спало, отряд двинулся дальше, но настроение уже было неминуемо изменено. В лощине виднелись крыши домов, поблёскивала черепица, птицы прятались в гнезда на ночь, цветы закрывали бутоны. Только ветер трепал волосы, срывал капюшоны и противился грубому ходу военных, их тяжёлым шагам, оседающим в мягкой непаханной земле вереницей глубоких следов. Пересохло горло петь песни, Лини шёл одним из первых, под его тонкими ногами осыпался край обрыва; он спрыгивал вниз на камни легко, цепляясь за корни деревьев, стволы, извивающиеся змеями. Травы много — разнотравье. Пахнет обманчиво сладко, вьются горные пчёлы. Он хотел дышать полной грудью и дышал, выталкивая из головы остатки мыслей. Нет ничего, кроме сегодня. Нет никого, кроме людей вокруг. Он подойдёт к одному и глупо пошутит, уколет в бок, всколыхнет накрытое оружие. Он расскажет самому старшему старую историю, почти байку, и будет смеяться, если это не смешно. Лини был там. Лини жил. Каждым сосудом своего тела, лёгким движением, вдохом разряженного воздуха, ветром по острым скулам, порозовевшим щекам. Если не будет завтра, этот день должен быть всем. Если... — Эй, уснул что ли? Толчок в плечо, потряхивает. Лини разлепляет веки и первое, что он видит это огонь. Его руки в земле и картошке, он торопливо палкой переворачивает в углях их скромный ужин. — Нет, — нужно ответить, чтобы ответить. — Давай подменю тебя, иди спать, — солдат фырчит. Это тот же — с веснушками. Лини на него даже не смотрит, только передёргивает плечами, как от резкого холода. — Брось, сам чего сидишь? — ласка в голосе от запаха свежей еды. В животе урчит, он так давно ничего не ел. А там горячее, сытное, только руки протяни. Глаз Бога услужливо отвечает на потоки энергии, он греет грудной карман. — Не спится, — юноша садится на бревно позади, свешивает голые ноги. Они все по очереди искупались в местной реке, смыли пот и грязь, стало ощутимо легче, кожа натерта травяной настойкой, от волос пахло хвоей и немного спиртом. Капитан со старшими увязался в баню к местным и там пока пропадал. Остальные готовили ночлег и еду, половина дремала у костра — тепло разморило, даже чувство голода не могло держать в сознании так долго. — Ты отсюда? У Лини слишком проницательные глаза. В полутьме и отблесках костра они были почти хищными. Юноша невольно отворачивается, пытаясь отстраниться от этого напора. Этого народа. — Да. — Мне жаль, — хрупкие пальцы уже на его плече, они чуть сжимают, выражая поддержку. — Я понимаю, что ты чувствуешь. Обычные фразы, но такая нестандартная ситуация, если подумать. Лини усмехается , этого не видно за распущенными ещё мокрыми волосами. Солдат смотрит в профиль и видит только кончик носа, желтоватый от света огня. — Но ты... — Человек из плоти и крови. Умру я с остальными точно так же, если умру. — Ты не думал... сбежать? — шёпотом, ужасно хрипло, боязливо. — Думал, — Лини ковыряется палкой в углях, вертит их картошку. — Бесполезно. Если это проклятье Селестии, а это оно, то бесполезно. — Почему? — Потому что Каэнри'ах. Если им нужно проклясть чей-то народ, то они сделают это независимо от твоего личного местонахождения. Едва ли от кары можно просто сбежать. — Одна бутылка воды первозданного моря быстро убьёт, — солдат подбирает ноги к груди, ставит голову на колени, он не может не вздохнуть, нужда в сочувствии колет физически. — Растворит, — Лини щепетилен. — Убийство, это когда остаётся тело. Труп. — Разве раствориться не хуже? От тебя даже крупицы праха не останется. — А это невозможно, — Лини упрямо смотрит на огонь. — Мы родились от плоти и должны уйти в плоть. При одном условии: если в рождении действительно участвовало что-то человеческое. — Ты... что ты имеешь ввиду? — Если мы родились из воды, то уйдём в воду. Невозможно просто исчезнуть, это противоречит всем законам мира, ведь из воды первозданного моря нельзя никак тебя достать, понимаешь? Разве это не бред? Где-то ошибка в нашем понимании. — Ты веришь, что фонтейнцы пришли из воды? Это старая байка, — парень заваливается на бок на разрубленном бревне, зевает в затяжку. Он говорит с незнакомцем, потому что сейчас очень хочется говорить, с такой же интонацией он бы спрашивал о выращивании помидоров в деревне, она чуть колебалась, выдавая потаённую панику. — Я не знаю, — Лини обжигает честностью. Она противно оседает в горле налётом, скребётся изнутри. Он прав, но чёртова неизвестность заколебала всех. — Как ты думаешь? — попытка в неизвестность. Пересечение взглядов: всего пара секунд, прищур, усмешка. — Этого не случится. Солдат провожает его долгим взглядом в спину, Лини, приминая траву, идёт набрать воды, чтобы умерить пыл костра и свой собственный. В груди тяжело, всё сдавило, он опускает лицо прямо в реку, руки в песке и иле, запястье обвивают водоросли. Он хочет туда, он хочет на дно. К нему. В металлические закованные стены, дышать спёртым воздухом и застоявшейся чайной заваркой, с запахом пороха, оставшимся от Клоринды, возвышенными сладковатыми духами месье Нёвилетта и натланским табаком Ризли. Его Ризли. Лини умывается ледяной водой реки и дышит раскрытым ртом. Накрывшая паника постепенно отпускала, плечи расправлялись, а горло больше не мучили спазмы. Ещё раз окатить лицо водой, глубокий вдох и выдох. Ничего страшного. Завтра всё ещё существует. Оно случится, как только он закроет глаза и откроет их с восходом солнца. Подъём обещал быть ранним. Лини ест вместе со всеми и поёт вместе со всеми у костра. Ему спокойно, когда не нужно думать, а только подчиняться кому-то старшему. Привычный конструкт, психика охотно принимает его за данность, и можно лакать парное молоко из походных стаканов, сцеживать соки молодых цветов в чай, выпрашивать у местных девушек хлеба за десяток комплиментов. За ухом расплелись волосы, кончики секутся. Он укладывается под общим навесом, сливается с одним огромным дышащим и щипящим организмом: все куда-то идут, всем что-то нужно. Несколько засели у воды, бреются тонким лезвием на троих, другой прилаживает букет горного разнотравья для девчушки, третий старой закалки чистит оружие. Лини лежит на скомканном одеяле, которое им пожертвовали из деревни, поджимает колени к груди, обнимает себя за плечи, сонливо наблюдая за всеми, слух всё снижается, сознание тёмное, он проваливается в забытье. Так глубоко... так далеко... Все сны неясные; будит шорох соседа, чей-то кашель, запах табака. Солнечные лучи едва касаются ткани навеса, сейчас заря, как говорят в Снежной. Тикают часы на руке одного из солдат, храпит другой, кто-то вертится с боку на бок, пытаясь добрать качественного сна. Лини пробирается сквозь тела на цыпочках. Пять утра; за тканью навеса буйствует холод, трава мокрая от росы, легко дышать полной грудью, слабо бодрствуют только постовые. Один заполошно оглядывается на Лини, но поднятая рука мгновенно останавливает его. Юноша улыбается, склоняет голову к плечу. Он помятый, с отёками после сна, кругами под глазами, прозрачной кожей, волосами слипающимися, но крепким настроем на день. У потухшего кострища на корточках сидит Линетт. Она смотрится так органично, что никто не спрашивает её. Постовой точно ослеп, Лини закрывает сестру спиной. — Началось? Как неприятно, что теперь это — «привет». — Нет, — у неё мягкий приглушеный о сомкнутые ладони голос, — ещё не скоро. Линетт выпрямляется, ей нужен один взгляд глаза в глаза, чтобы понять всё, что нельзя сказать словами. — Пойдём завтракать, — тонкие женские пальцы на внутренней части ладони, и они просят. Кажется, Лини не умел отказывать. Не ей. Пиро отзывается на его зов, греет ладони, вспыхивает разрушением, вечным пожаром. Лини любил использовать энергию, особенно в своих представлениях, он был плохим воином, но потрясающим иллюзионистом. Интриганом. Неизвестным звеном, забывшимся пазлом. Линетт наполовину стояла в тени, вокруг головы световой ореол, совсем как нимб святых. Лини видел такие на иконах в Снежной, там то же была женщина: молодая, цветущая, пышущая жизнью. Царица. — Принесёшь воды? — он видит, как сестра почти засыпает на ходу. Костёр обнимает кисти рук, не оставляя ожогов. Так ощущается взгляд Богов, Лини умывается в пламени, растирает пот от жара по шее и улыбается совсем мальчишкой. Линетт приносит несколько вёдер, её анемо бурлит внутри жил, но физическая оболочка вымотана, она на ветру несёт только одно ведро, слабо ведёт натренированным запястьем. — Ведьма, — Лини ставит на подпорки кастрюлю, пропускает через самодельный фильтр воду из реки. — Колдун, — опадает в траву, как срубленный росток, подол платья насквозь, колени разбиты об камни, туфли в придорожной пыли. Линетт шла пешком и разувается при первой возможности, сладко потягивается, разминая уставшее тело, вытягивает ноги, мнёт ступни, разгоняя кровь. Лини целует в кромку волос, склоняясь над девушкой. У него контрастно холодные ладони и кончик носа, как в ознобе, у корней мокро от жара огня, кончики путались в колтуны и пушились от влажного воздуха. Внутри было глухо, но не пусто, а спокойно пусто. Почти умиротворённо. На завтрак хлеб с маслом и масло с хлебом, солдаты медленно подтягиваются на треск костра, отогревают обмёрзшие конечности. Всё движется, фыркает, шаркает, одёргивает ткань, раздевается и одевается, причёсывается, умывается ледяной водой из колодца с коркой льда, которую пробивали жестяным ведром. Перепад температуры давил на мозг, фатуйцы качали головами, как игрушечными, убирали волосы, гребень был женский, краденный, один на десять человек. У Лини всегда всё своё, он поутру держится особняком, лишней и странной частью отряда, мальчишкой со слишком большими и умными глазами, диковатым быстрым взглядом вскользь, он будто разрезает, его пиро хочется на волю, хочется в танец пламени, лечь на наконечник стрелы, объять меч, а руки держат большую охапку буханок. Старый мужчина с большими грубыми ладонями забирает их; прогревают клинки над огнём и режут прямо так, обугливая корочку. На губах крошки, плечом к плечу с сестрой. Она гнусавит в нос, шаркает голыми ногами по шерстяной подстилке, тонкий хвост обвил запястье брата. Никаких слов больше не было, даже слабых перебранок. Солдаты глазели на новенькую девчушку, её неприлично распущенные локоны, аристократично холодный профиль. Не своя — иная, чужая. Пленительная и обжигающая, как брат. Ни на ком не задерживает свой взгляд, ни с кем не говорит, слабо тычется носом в плечо Лини. — Я устала. — Знаю, — юноша теребит и так путанные волосы. Они слиплись от ветра, пыли и осыпались на открытую грудь едва сохранившимися кудряшками. Всё ещё милые, как она сама. — Переход полдня, возьмём лошадей. Поспишь верхом? Линетт может только кивнуть, она осыпается лепестками сакуры из Инадзумы. Прекрасная, но исчезающая. Маленькие девичьи ладони сомкнуты по привычке, она знает только то, что должна держаться брата и больше категорично ничего. Если сейчас небо разверзнется, а воды сметут их с земли, ей было бы всё равно. Лини накрывает сестру чьим-то одеялом: прохудившимся и дырявым, колют убегающие перья. Но это всё равно лучше, чем бодрый холод позднего утра. До полудня слишком далеко, а солнце точно оставило их, и как ты не протягивай руки, оно не подарит большего тепла. Бесполезно. Он идёт, обходит отряд, раздаёт распоряжения, которые были бы выполнены и без него. Но Лини должен, и он стоит около командира, договаривается с ним насчёт конных и перехода, объясняется за Линетт. Слишком она приметная. Красавицу кутают и прячут, как заморскую куклу от лишних глаз. Даже своих. Бледная кожа выступает из-под капюшона, кони бьют копытами в землю. Лини бегает, как мальчишка, с погрузкой. Там придержать, здесь распорядиться насчёт каких-то тряпок, поблагодарить жителей за помощь, за часть лошадей, умерить пыл капитанов: они сошлись с другим отрядом, обменялись бойцами и целями, теперь снова шли порознь. Линетт спит в седле, улегшись на шею чернобурой лошади. Рядом звенят оружием в ножнах, стреляют шпоры, постоянно пылят сапоги, шаги не кончаются, разговор с шёпота на крик за секунду. Ругань, мешки с продовольствием, палатки, походное снаряжение. Отряды расходятся на две группы: те, кто пойдёт пешком и, кто верхом. На коней претендовали. Лини разрешает четвёртый спор за десяток минут и кипит, солнце касается мягкого облака, прячет свои лучи, клонится к полудню. Время, будь оно проклято. Ну, где ему достать пару лишних часов? Сестра сопит и ворочается: затекли бока и бёдра. Если она будет держаться только одной ногой в стремени, то моментально соскользнёт, о обоими больно. Засыпает на ходу, практически сознание теряет. Он до боли оттягивает волосы у корней. Думай, Лини. Думай! Ты можешь. Можешь! Самые верные слова всегда сказаны тихо. Мир боится правды. Он говорит капитану чуть слышно, приподнимаясь на мыски, едва не хватается за плечи, в помутнёном рассудке на десяток секунд путая широкую грудь. Отстраняется так, будто не приказывал. В нём слишком много власти от «Отца». Этой грубой прямолинейности, почти надменности во взгляде из-под ресниц. Тихом, выжидающем. Лини не был хорошим бойцом на открытой местности, его оружие — лук; сестра его — бесплотная тень. Он страшнее, чем крепкие точёные горы мышц с простым нравом. Лини хитрый, злопамятный. Лини — мерзость, которая отомстит, когда подставишь спину. Он всё равно зайдёт спереди, чтобы было больнее. Лини — драгоценность дома Очага, облюбованный ребёнок, продолжение солнечных лучей, искры пожирающего пламени. Прямой клинок всегда честен, а грубость — крайняя его степень. Капитан одёргивает за плечо и хвалит в лицо. Лини краснеет, но не извиняется. Последние подвязки, они скачут налегке, без телег и особенных пассажиров. Линетт не в счёт. Линетт кончиками пальцев впилась в попону и не отпускает, щекой прижата к спине брата. Пахнет потом, жжёной кожей, облако пыли разносится попутным ветром. Руки слабо предоставлены ему, знакомой стихие. Лини под нос мычит песни, иногда в голос, когда затягивают всем отрядом. Линетт ловит себя на том, что губы безмолвно и упрямо шепчут строчки в тон. Она вымотанная, грязная, но неотступная, как непослушный хлёсткий ветер в лицо, через каждую минуту проваливается в забытье, просыпается от одного нервного толчка, когда лошадь запинается о камни разбитой дороги. По правую руку огни деревни, валит дым из труб, заливает чистое голубое небо. Погода кристально чистая, ветренная. Лини под ладонями напряжённый и собранный, как на парад, постоянно оглядывается и подтягивает её выше, хотя она упирается и ноет, мычит, слабо мотая головой. Волосы он собрал в смутный пучок у самой шеи, серёжек Линетт не надевала, ресницы склеились в пучки, глаза покрасневшие от попавших соринок, приходится постоянно жмуриться, часто моргать, то и дело дёргая на лицо капюшон. Никто не хотел видеть девушку с отрядом Фатуи. Девушку, укутанную в форму Фатуи. Краденной она считалась без слов. Обвивает руками брата поперёк живота, пережимает там наверняка что-то важное, но уже совсем не может думать. Сон сладкий и глухо слепой — дурман. На приоткрытых губах слюна, к покрасневшим на воздухе щекам прилипли волосы. Она привязана поясом к торсу Лини крестом, чтобы не свалиться под копыта. Вязь давит на грудь, мысли на сердце. Юноша скоростью выбивает последнюю из них. Он всё ещё поет, не разбирая слов, но вторя мелодии и общему настроению. Деревня потерялась в стволах елей, ветки бьют коней по бокам, осыпаются иголками под копыта, шпоры бьют в кожу. Полдень. Арлекино. На пригретых солнцем камнях сумки, на сумках Линетт. Под фатуйским плащом фонтейнская шпионка. Ей не нужно никого приветствовать, как остальным, солдаты опускаются на колено, Лини сгибается в поклоне, держит ладонь так близко к сердцу. Предвестница отпускает несколько приказов прямо так, цепляет мальчишку за подбородок и уводит в чащу. Там обычно ещё слепых котят закапывали, чтобы Архонту отдать. — Ты пойдёшь вместе с Линетт к фонтейнцам, — Арлекино упирается спиной в ствол голого дерева. — Фремине останется со мной. Редко, когда её можно было увидеть настолько взвинченной, рот как будто всегда оскаблялся, на своих или чужих — уже не важно. Она тянется за папиросами в карман брюк, но поджимает пальцы в ладонь. — Есть, — Лини на автомате склоняет голову. Он неплохо выспался и мог призрачно анализировать происходящее, опираясь больше на личные чувства, чем на базовые свойства аналитики. Никакая наука уже здесь не спасёт, а атмосферу он чувствовал тонко и изящно встраивался. Сейчас понимает одно: Арлекино раздражена. Сильно. Её так мутит одна мысль отдавать своих детей?.. Она отступает и чиркает огоньком. В лесу нельзя курить, предвестница глубоко затягивается. Лини трёт под носом, сдерживая чих и воспоминания о герцоге. Его холодные руки бы сейчас по бокам, пересчитали рёбра и немного выше, зацепляясь за шею... Он наматывает на ладонь пояс, которым была привязана Линетт. Совсем не чёрный, да и руки непохожи. Лини не поднимает головы. — Какие-то особенные распоряжения? — Выжить, — Арлекино выдыхает дым в его сторону, прячется в сером облаке табака. Лини всё же давится и кашляет, жмурясь до рези в глазах. Как же разъедает, проклятье. — При...нято, — выходит сипло. Он знает, что сейчас будет. «Отец» тушит папиросу в пальцах, подходит за два шага. У неё длинные немного несуразные руки, острые пальцы, испещрённые меткой. Такие глубокие объятия, мягкая грудь, под которой бьётся почти человеческое сердце. Последний раз был, когда Лини впервые простудился. Он чувствует слезы, застывшие в глазах. Он хочет сказать, что Линетт это тоже нужно, но Арлекино никогда бы не оставила свою любимую преемницу. Она отпускает через несколько секунд, оставляет на память только запах дорогого табака, мужские духи и учительски строгий прямой взгляд. — Выжить, и это приказ. Последнее прикосновение на плечах спящей Линетт.