Лунный кот

С истерики прошло ровно две недели. Лини запрокидывал голову, чтобы слёзы не показались вновь. Он глубоко дышал, хватал кислород жадными глотками через приоткрытые губы. Страх обуревал, подчинял себе, но нужно было держаться. Линетт устанет смотреть на это, отвернётся со вздохом — вердикт хуже смертного приговора. Падать ниже некуда, но пол под ногами трещит и рассыпается, разверзается обещанная бездна, Лини не за что удержаться, и он уже не хочет всплывать, барахтаясь по старой памяти, привычкам. — Просыпайся, — у него ледяные и жестокие руки, он говорит голосом любви. Юноша кашляет в кулак, содрогается в хрипах, задушенных рыданиях, обнимает себя за плечи до белизны, впивается короткими ногтями, скребёт ткань. Держаться. Нужно держаться. — Всё пройдёт, всё пройдёт... я... ничего не чувствую... ничего не чувствую. Голос Ризли не чудится больше, наваждение постепенно отпускает истерзанное сознание. Он сползает по грязной стене вниз, опускается на колени, хватаясь за раскалённую голову. И это, к сожалению, не жар и не болезнь, хотя «лихорадка» весьма точный эпитет. Лини плохо и так страшно. Страшно, что он — исполнение легенд о вечной любви. Не будет больше никого, он обязан судьбой возложить своё сердце на алтарь, вознестись безгрешным ангелом. Ведь так будет честно? Он не хочет, не может... не сможет посмотреть на кого-то иного. Линетт говорила сладкое «пока что» и добавляла по капле снотворного в чай. Ему нужно было поспать, отдохнуть, забыть. Ничего страшного, ведь это герцог. Так будет даже правильно, Лини готов. Думал, что готов. Что ему... оборвать все связи? Нет, режет сильнее невозможности коснуться, поцеловать. А он смотрел, чёрт возьми, засматривался и терялся в безвыходном лабиринте. Хочется. Хочется, хоть убивай. На его коленях прижиматься к груди, обнимать, не стесняясь, говорить все-все мысли и раскрываться. Пусть смотрит, пусть судит по строжайшему закону — Лини не боится. Не этого опасается, нет, а взглядов презрительных, закрытых на тысячи замков дверей, если он... если он вдруг осмелится. Пока они, может быть, останутся в знакомых с исполнительной связью, а не отмершей. Переступить рубикон... было нужно, иллюзионист это знал глубоко внутри себя, где темнота говорила голосом сестры, где отзывался «Отец». Подойти одним вечером, когда сменщики заспанные и мало соображают, а его признали давно безопасным и пропустят, ничего не спросив, подступить близко критически, шляпу обязательно оставить на краю стола, где порой возвышался позолоченный граммофон. Сказать. Три слова. И в грудь ударить на половине, ведь душит, голос не слушается, падает в умоляющий писк и хрип, отчаянно пытаясь заглушить истину. Нет, правда и только правда будет тогда. Лини встанет прямо, встанет гордо, в глаза будет смотреть. Посмертный суд настанет при жизни. Как бы он не крепился, как бы не хотел вот прямо сейчас признаться, раскрывал рот и... ничего не мог выдавить. Что там говорить? Лини репетировал перед зеркалом, бил по щекам. Нужно. Нужно обречь себя окончательно, быть сильным. Только, может быть, сначала договориться о встрече, а уже после... Ведь «Отец» будет недоволен ими. Сначала работа, потом его глупые, несносные мысли. Нельзя подводить команду, где он — произвольный капитан. Как же тогда потом смотреть на них? А на Ризли?.. Сомнения мешались в густой коктейль, вязало на языке терпкой горечью, и Лини снова бился сам с собой в неравном бою, проигрывал. Что ему делать? Пойти прямо сейчас к герцогу, говорить о чужих людях, которые так неважны рядом с ним, рассуждать о пустяковых вещах, совершенно не стоящих упоминания при его взглядах на него. Это чистая пытка, напылённая рабочими отношениями. Лини не выдержит — начинает понимать сам. Проколется в наборе слов, неправильно выразится, напутает имена заплетающимся языком. Какое ему дело до расследования? До нашкодивших стражников, свежих слухов? До самого пророчества, кажется, больше не было. Вспоминал о нём формально и тревожился о гладкости предстоящей встречи. Однако юноша стирает кончиками пальцев следы слёз. Глаза снова красные, такие синяки под ними уже... нужно лучше слушаться Линетт и больше спать. Увеличить дозу снотворного — без него мучали кошмары до самого утра. Быть хорошим старшим братом, скоро герцог выдаст обещанные купоны за расследование, можно будет закатить скромный пир на четверых. Лини поднимается, его чуть ведёт, приходится держаться за гудящую трубу позади. Он ослаб и не заметит приглушённых шагов, а стражник донесёт. К несчастью юноши, там был не молодняк, который Ризли боялся лишний раз слово сказать, а старший, давний служащий, верный и почитающий своего начальника. Мужчина давно выучился различать взгляды, и тот цепкий означал «говори всё, что знаешь, иначе...». Он будет скоро, он скажет, что у господина Лини снова что-то с сердцем, так мальчишка хватается за грудь, бьёт в рёбра, похлопочет, не отвести ли несчастного в лазарет. Но Ризли откажет и только помрачнеет, спросит, где видел, а виновник толков уже на пороге. Нужно вглядываться, чтобы различить красноту, мастер иллюзии примеряет улыбки. Его плечи расправлены, походка легка и свободна, немного даже давит потаённой силой, намерением. Охранник сглатывает, но не тушуется — он уверен в том, что видел. Ризли привык верить своим, отпускает махом руки, переводя всё внимание на юношу. — Я закончил, — сквозит гордость, не разыскать следов недавнего диалога, когда герцог был в шаге от правды. — Прошу, — усмешка довольства проскальзывает и задерживается. Ризли приглашает за стол. Лини не охотник отказываться, он группирует сведения по полкам, ладони снова рисуют что-то в воздухе. Объясняет, выводит, все прикрытые допросы аккуратным почерком на бумаге. Вся двухнедельная работа под кожей папки, следы ногтей стёрты. Герцог благодарит устно и протягивает сложенный пополам конверт. Там сумма больше положенной. — Почему?.. — юноша озадаченно пересчитывает снова, но нет, не ошибся. — За скорость работы. Я рассчитывал на две или три недели. — Там нечего... — Лини шикает на себя, Ризли откровенно ему улыбается, забавляется. Грудь жмёт, забивает. Не проплаканная истерика рвётся. Нельзя, никак нельзя. Знает, всё понимает, поклялся бы, что никогда, но... — Я вас... — закрывает рот ладонью мигом. — Ты меня? — подсказывает спустя ожидание, заглядывает доверительно в глаза, но Лини только отчаянно мотает головой. Догадка рождается отражением мыслей. — Ненавидишь — говори. Незнакомый холод сквозит. Сильнее прежнего и крепче, тяжелее будто. Он по коже дрожью забирается, издевается над телом, выписывая морозные узоры. Сейчас с потолка полетят неспешно снежинки — так опустилась температура. Почему? Что он? Лини кажется невозможным повернуться, но он кое-как пересиливает себя и... страх. Он видит страх. Небесно-голубые глаза, посеревшие со временем, отражают его, отражают всё потаённое. Ризли ухмыляется оскалом. — Давай, скажи, — откровенно насмехается. Всегда трезво рассудительный, взвешивал в секундах желания, а теперь... что с ним стало? Что с ним сделала последняя неделя? По линии левой скулы свежая царапина, она... Ризли снова был перед зеркалом. Ничего собственно удивительного не происходило: мужчина брился каждый третий день, если намечалась необходимость выходить из кабинета. Щёки смочены, на кончиках пальцев мазь, которую медленно распределяет по коже. Руки делают всё машинально, как заведённый точный механизм, мысли заняты другим. Лини. Он не выходил из головы и не собирался. Его голос, тонкая талия, изящные запястья, невозможно длинные пальцы, такие ловкие. Волос коснуться пришлось лишь раз, но Ризли запомнил ощущение нежного шёлка, приглушённый запах душистых масел. Мужчина влюбился — ясно, как день. Признался сначала себе, а потом... потом никому. Лезвие задевает кожу до крови, длинная царапина слева. Ризли шикает и умывается торопливо. Кто он? Начальник автономной территории на глубине вод. Без живого света, с продуваемым через паршивую вентиляцию воздухом. Преступники остаются здесь своей волей по многим причинам, но Лини не задержится. Нет, его позолота вскоре сползёт и поблекнет, звонкий смех потухнет, не родится новых фокусов и нет детей, которых он мог бы забавлять. Его дорога — винтовая лестница к поверхности. Может быть выше, на пьедестал в облаках, рисованный самим Ризли. Такова любовь, и мужчина легко отпустит его туда, даже сам отнесёт, если предвидится возможность. А здесь... в своём втором доме он останется сам. И всё вернется в привычное русло: из застиранной обивки исчезнет его запах, новые события вытеснят звук всегда невесомых шагов, улыбка сотрётся тысячами чужих лиц. Ризли мечтал, надеялся, что угодно, что к реальности относится сугубо косвенно. Он знал, что не забудет. Руки дрожат. Его крепкие мышцы не в силах совладать, удержать внутри. Больше — нет. Мужчина не прячется, не сжимается в клубок, нет, он стоит ровно и так же ровно смотрит в капли крови на раковине. Их нужно смыть, и он смывает. Нужно добрить вторую щёку, и он делает это спокойно, с расстановкой. Пальцы намертво сжимают лезвие. Угораздило. Никогда не показывался публике, не заводил особых знакомств, контактировал по нужде, редко по личному интересу, заботливости начальника. Выстроил железобетонный забор в три метра, как какой-то мальчишка смог перемахнуть через него за жалкие... сколько? Месяц, от силы два? Говорят они и того меньше. Он бы твердил в унисон, что это — дурость, ошибка, просто глупость. Но Ризли знал себя и видел влюблённых. На помутнение не спишешь, хотя бредил картинно: бумаги валились из рук, промахивался на ринге. Порой приходил по вечерам в лазарет, смотрел на его пустую кровать, гладил отпаренное одеяло, воскрешая в памяти драгоценные моменты. Касаться его кожи больше не смел, опасался, что не сможет сдержаться, натворит кошмаров, за которые не расплатиться. Лучше сторониться... Лини приходил сам, а прогонять совсем не с руки было. Он ведь про работу говорил, что ему ответить, как аргументировать? Ризли выдавал только «не хочу тебя видеть», но мальчишка обидится страшно, губы подожмёт, отвернётся резко и действительно уйдёт. Мужчина не выдержит, как не заковывай, рванёт следом, извиняться станет, будто случайно, не то имел в виду. Лини на десятом круге уговоров, пожалуй, даже поверит, кивнёт благосклонно, похолоднеет всё равно. Если рвать, то как пластырь: резко, в одно движение. Если продолжать, то не делать категоричное ничего. Ни второго, ни первого не хотелось. Ризли полоскал горло, умывался ледяной водой и бил по щекам до красных пятен, потом по предплечьям, груди. Совсем расклеился. Усмехался отражению, вспоминая, как по молодости украдкой мечтал об истинной любви. У него были недолгие спутники и спутницы, больше по постели, когда он ещё только учился владеть собой, прощупывал грани мира. А теперь рад не был. Может, будь они другими людьми, в других обстоятельствах... хотя бы охранник. Работали бы рядом, спали в одной постели и вместе собирались, всё, как рисовало живое воображение. Но Лини, такого светлого, игривого, точно солнечный зайчик, Ризли ни за что не привяжет, наоборот, сделает всё, чтобы мальчик шёл к теплу природного света, шуму волн. Там ему лучше, герцог пообещает приходить на несколько представлений в месяц, будет стоять безбилетником в проходе и уходить, не досмотрев до конца, чтобы не потревожить струны души безвозвратно. Если так светлые чувства будут жить, то пусть. Пусть. Ризли перетерпит, перебьётся — не впервой. Главное, чтобы Лини улыбался, его счастье перекроит раны, стройный голос пройдётся швами, а разговор о скорой свадьбе накроет окончательно. Герцог понимал, что однажды он будет там гостем, станет кивать участливо и говорить тосты в честь молодожёнов, что-нибудь заученное и немного дрожащего от сердца. Закроет глаза и отвернётся на себя, лишь бы он пел ярче, разгорался костром, Ризли подкинет дров. Со временем всё пройдёт. Всё. Почему тогда так злился сейчас? Вскочил, опираясь ладонями о столешницу, навис над трепещущим юношей, что невольно отгораживался руками, защищая больную грудь. Он надеялся или страшился? Сам не разбирал, только жестоко требовал искреннего ответа: — Говори. Лини мотал головой и дрожал, сжимая губы в бледную полоску, кусая внутреннюю сторону ладони, которую старательно вжимал в себя, чтобы не вырвалось ни одного грешного звука. — Фатуи... — Ризли начинал рычать по-волчьи, он уже стоял вплотную, ближе просто некуда, чувствовал без прикосновений, как бьётся скованное тело. Иллюзионист отчего-то не давал себе слова произнести, оправдаться в летящей манере, так ненавязчиво, что поверишь в правдивую ложь. Если так, значит, он не может. Почему? Герцог крепко взялся за запястье, Лини оглушающе всхлипнул, понимая, что последует за этим. Руку отняли, отвели в сторону, и, когда юноша всё же попытался закрыться второй, её удержали так же. Бабочка била крыльями, но учёный накалывал их на иглы. — Лини, — Ризли так ловко щёлкнул наручниками, что иллюзионист на секунду перестал убиваться. Его руки заведены за спину и скованы, попробовал дёрнуть в стороны пару раз, но только убедился в крепкости металла. — Я вижу, что ты мучаешься, и не могу достать признание силой, так что прошу тебя. Мальчишка бессильно упал лицом в его грудь, мужчина охотно обвил дрожащее тело руками. Рубашка медленно намокала от слёз, Лини тёрся щеками до болезненных покраснений, всхлипывал, закусывая нижнюю губу, но мужчина быстро сгонял зубы с мягкой ткани, большим пальцем утирая капельки крови. — Лини, я буду ждать, сколько нужно, но не могу смотреть, как ты... так изводишь себя, — голос Ризли мазал по коже теплом дыхания. Юноша длинно вдохнул и выдохнул, жмурясь до пятен перед глазами. — Я скажу... скажу... — едва мог говорить, но чувствовал, что нужно, что не отпустят, пока не сознается во всём. — Клянитесь, что... поклянитесь... — В чём, Лини? — Ризли ласково гладил по мокрой щеке, ловил слёзы и стирал дорожки, прятал прилипшие пряди за уши. — Что... потом не станете... плохо смотреть и... мой Архонт, тяжело... — откашлялся в сторону, истерика давила голос, сжимала горло так, что двух слов вместе не произнести. — это не... не отразится на деловых... — Отношениях, — договорил охотно за него и кивнул. — Я клянусь, Лини, чтобы там не было — клянусь. Землю выбило из-под ног, как в их первую встречу. Лини захрипел погибающим, снова замотал отчаянно головой, будто отрицая, но Ризли только сильнее наседал. — Слышишь? Всё будет хорошо, мой... — мужчина прикусил язык, а иллюзионист побледнел. — Кто? — спросил сипло севшим голосом. Совсем слабо, таким тоном никого не напугать, но Ризли не нуждался — тишина съедала его достаточно. — Свет, — выдохнул, как приговор. Лини застыл, глубоко задумавшись, дыхание почти стабилизировалось, зрачки медленно перетекали от одного предмета к другому, не сосредотачиваясь ни на чём конкретном. Он молчал долго, остаточно содрогаясь, невозможно. Ризли успел себя закопать в могилу по пояс, обвинить во всём, в срыве в том числе, но Лини вдруг улыбнулся. Сначала осторожно, неверяще, потом шире, увереннее. — Я вас люблю, — далось проще всех прочих попыток, невесомым порывом ветра. Милый юноша дышал заревом, заглядывая в самые глаза, на щеках вырисовывались ямочки. — Очень. — Ты... брешешь... Холод отступал, как и Ризли. Лини пошатнулся, но устоял, он всё игрался руками, силясь освободиться, пока получалось скудно: металл плотно обнимал запястья. Фокусник занятия не бросал, чуть наклоняясь вперёд, наблюдая из-под мятой чёлки за мужчиной. Как его рвало, боги, как. Ступи Лини ещё вперёд и ещё, они бы дошли до стены и Ризли вжимался в неё, как пугливый ребёнок, неловко выставляя ладони перед собой. Мальчишка владел ситуацией, руководил, сам тому поражаясь, как до такого дошло. Он скользнул пересохшим языком по губам, разгибаясь, бросая попытки сломить наручники. Нужно было действовать: Ризли неровно дышал и нервно расстёгивал пуговицы жилета. Сбросил его, плечи расслабил, руками встряхнул. — Лини. — Да? — звучал тихо, приходилось то и дело кашлять в сторону, наполнять лёгкие заново, чтобы не задыхаться на каждом втором слове. Ризли скоро завладел правами начальства, скрестил руки на груди, всё ещё подсознательно отгораживаясь от озвученной истины. — Ты не врёшь, — говорил больше утвердительно, как факт, но голос в конце чуть взлетел, оставляя возможность оспорить. — Нет, — Лини мягко покачал головой. Он смотрел искренне и спокойно, щурясь и часто моргая — пелена слёз мешала рассмотреть образ возлюбленного. И наблюдать. Мальчишка чуял в воздухе осадочный жгучий мороз, осторожничал. — Значит... всё это время... — Ризли пытался поверить собственным словам. — Да, — юноша помогал. Смотря в него снова, невозможно сказать что-то против. Лини тихий, не торопится нарушать повисшее молчание, терпелив — позволяет дойти до всего самому. Он так уверен, потому что правда и потому что подхватит, если герцога убеждение пошатнёт. Нужно время. Мужчина садится на край стола, веки сомкнуты, а вокруг витает призрачный аромат сладких духов. Не будь они его, Ризли назвал бы запах надоедливым, а теперь хотелось найти глазами источник, притянуть к себе и втянуть носом нотки экстракта. Слишком похоже на болезнь. Он не ходил к Сиджвин, но уверен, что она бы им с Лини один диагноз выдвинула — стресс. Больше отдыхать, меньше думать и заняться чем-то новым. Ризли медленно переводит взгляд с пола на скованного юношу. Светлые локоны щекочут шею, голова наклонена, дышит через рот, вздрагивает от холода, передёргивает плечами, сбрасывая наваждение. Он с опаской шагнул навстречу, вопрошая немо. Герцог кивнул. — Я тебе верю, и это не повлияет на дипломатические отношения, — ответ выверенный и сухой. Лини хмурится. — Вы?.. Мужчина молчит ещё, его мысли далеко, не разобрать грубое плетение, там столько ошибок и неровностей. Лини подходит ближе, не может коснуться, но смотрит красноречивее любых прикосновений. — Герцог, — не выдержав третьей минуты, пробует голос. — Подумайте, господин Лини, — у юноши все краски с лица ползут, на нём, белом полотне, ярко выделяются заплаканные глаза с извечным прищуром, то улыбки, то подозрения. — Маэстро. — Не шутите, — его слабая фигурка особенно сильна, когда переливы возвращаются и горло смочено, поза подсвечивает желание соперничества. — Не шучу, — Ризли спрыгивает со стола, встаёт в полный рост и, чёрт возьми, давит их разницей в полторы головы или больше даже. — Я, позвольте, начальник тюрьмы. — Так, — дёргается уголок губ, Лини начинает понимать к чему его молчание привело. — Мне не пара? — Не пара, — легко соглашается, подтверждая, как бы само собой разумеющееся. — А если меня не беспокоит? — вопрос читается в самих глазах, юноша склоняет голову, пряди лижут впавшие из-за бессонных ночей и голодовки щёки. Он начинает злиться, но пока умеренно, не выпуская всех бесов за ограду. — То это волнует меня. — Боитесь осуждения? — приподнимает одну бровь и фыркает откровенно. Не верит в такое стечение обстоятельств, но смешливым тоном не пахнет и близко. — Совести, господин Лини. — А что, она вас гложет? — улыбается ядовито, но быстро выражение меняет на серьёзное, проницательное. — От чего? — Всего, — Ризли приближается и встаёт напротив вплотную, слышно, как гулко сердце о рёбра бьётся. — Ты меня не знаешь. — Как и вы меня, — Лини согласно качнул головой, приходилось задирать подбородок, чтобы поддерживать зрительный контакт. — Тогда какие разговоры про любовь? — Отношения, — мальчишка ухмыляется, уловив брешь в защите. — Вы боитесь не моей любви, она вам нравится, может, льстит, а отношений. Обязательств? — Похож на безответственного сильно? — Ризли фыркает, привычно скрещивая руки на груди. Значит попал в болевую точку. — Как вы верно выразились, я вас не знаю, — Лини входит в раж, наскоро облизывает губы, выигрывая фразой несколько секунд на раздумья. — Про вас известны крохи, я не могу полноценно судить, что касается семьи и прочего. Ризли смотрит напрямую, сбивая спесь. Продолжительно и глубоко, мальчишка чувствует, как железные тиски сжимают нервозное сердце. Тревожно до подтянутого живота, и узел закручивается внутри, но Лини пытку стойко выносит, только прямее вытягивается. Нужно терпеть и дальше давить. Сопротивляется, значит есть причина отпугивать. — Что? Неверно сказал? — глядит исподлобья, шипят искры. — Нет, всё так, — герцог наоборот наклоняет голову чуть вниз, прожигает взглядом насквозь. — Судите, как будто безгрешный, — хмыкает, восходя на территорию обид. Там будет легче вертеть мнениями. — Нет, Лини... — первый выстрел ровно в яблочко, — я не могу ответить тебе взаимностью. — Ложь, — усмешка болезненная, тело зудит, он разводит руки, чтобы наручники впились в кожу до крови. Ризли молчит. — Не выдавай мечты за реальность, — мрачно прикрытые глаза опускает в пол, Лини цепляется. — Чьи мечты? Он выдыхает гулко, его трясёт. От гнева, страха или зыбучей дороги, где чуть в сторону шагнёшь, провалишься неминуемо — неясно. Пыхтел забито, вздымалась пылко грудь. Он скован по рукам буквально, драться нечем, один сиплый голос остался. Как с ним выиграть, как выстоять? Ризли глядит дворовой собакой: злобно, присмирено и с толикой недобитой надежды. Юноша выражение лица уже едва разбирает, адреналин разгоняет застоявшуюся кровь. Торнадо собирает щепки в поток. — Отвечай, — набирает воздуха в лёгкие, — отвечай, сволочь! От крика разрозненных чувств вздрагивает заспанный охранник. Ризли отшатывается в сторону, Лини покрасневший и лихой от вскипевшей ярости. Герцог делает шаг навстречу быстрее, чем смог бы оценить ситуацию, подумать. Он приникает к раскрытым губам, лакает огненное дыхание. Юноша не чувствует ног, его подхватывают за талию, язык напирает. Жадный, неистовый, невпопад лижет сначала ряды зубов, затем и нёбо, дёсны. Лини задыхается, дёргает запястья, но мужчина ничего не замечает за своим счастьем. Он придерживает за подбородок, вплетает руку в волосы, оттягивает у корней, заставляя голову запрокинуть. Ведёт, как заблагорассудится. — Стой, стой... — едва успел вдох сделать, как его губы сминают вновь, — Архонты... подожди... Ризли не слышит, Ризли целует так, будто умрёт через мгновение. Ему не нужно дышать, он лишён оков внешней оболочки. Есть только Лини — живой и резвый, брыкающийся изредка, горячий до ожогов. Его тонкая шея, плечи, аккуратное плетение косичек — трогает всё, до чего может дотянуться, не разрывая капкана объятий. Всё закончится, стоит прерваться. Голодающий никогда не сможет насытиться. Лини бьёт коленом в живот. — Да подожди ты, — дышит рвано. Ризли кашляет в ладонь, невольно разводя руки, отпуская. Со звоном спадают наручники, иллюзионист перетирает запястья. — Кто теперь несносный? Он хмыкает, на герцога не смотря, поправляет нежно одежду, ждёт чего-то. — Прости? — Не то, — головой качает. — Это значило «мои». Мои мечты, — мужчина, как школьник на красном ковре у директора, склоняет голову повержено. — Ближе, — неумолим. Ризли едва владеет собственной речью, но для малодушного Лини это, разумеется, никакой не аргумент. Настрадавшись вдоволь, он уже планирует длительное искупление. И строк там будет множество... герцог исполнит каждую из них. — Дальше, — приподнимается на носочках, чтобы приблизиться к сконфузившемуся лицу, обхватывает его ладонями, удивляя свободой, принуждает голову чуть опустить, чтобы глаза в глаза, стирая недомолвки. — Я хочу услышать. — Люблю, — Ризли прикрывает веки, отворачивается, вырываясь из цепких пальцев. — Кого? — будь у него больше сил, он бы ухмыльнулся так широко, как позволяло человеческое тело. — Тебя. Видишь чужих? — с укоризной смотрит на устало развеселившегося мальчишку. — Может быть, не могу разглядеть, — склоняет голову к плечу, щурится довольно, облизывая губы, на них сохранилось сладкое ощущение чужих. У Ризли дёрнулся глаз, руки мимолетно сжались в кулаки, но он быстро накрыл раскрытыми ладонями чужую спину, разгладил заботливо складки одежды, задержался на талии. — Нет, здесь только ты и я, — склонился ближе, с уверенной силой прижимая к себе. Благословенное снисхождение волнами разливалось внутри. Лини вздрогнул от неожиданности, терпких ощущений, было сложно в минуту перестроиться. Они молчали ещё долго, герцог качал и себя, и его. Мысли переливались лениво, безмолвный кабинет стал их приютом, он не судил, не горячил ровно бьющиеся сердца. Шторм присмирел, скоро показалась зеркальная гладь. Лини раскрыл было рот, но... — Чш-ш, — Ризли осторожно улыбнулся, невесомо прижимая палец к губам. — Нам нужно ещё многое обсудить... мой свет.