Криптонит

Ноябрьский холод, который больше был похож на зимние морозы, обжигал щёки и пальцы, на которые я горячо дышала, безуспешно пытаясь согреть. Всё оказалось покрыто снегом слишком быстро — буквально два дня назад ещё шли дожди, и я несчастно смотрела на серое небо. Теперь я смотрела на то, как огромные хлопья снега падают на бетонные плиты и арматуру старой военной базы. Мы пришли сюда пить водку и пиво «Белый медведь». Здесь пахло сыростью, бычками сигарет и почему-то кострами. Вдалеке, совсем на окраине Черёмухино, виднелись только заснеженные леса, и откуда-то из-за деревьев в белое небо поднимались чёрные клубы дыма. «Юль, здесь в прошлый раз какую-то девочку зарезали… Юль, туда только эти наркоманы ходят! Из соседней школы, клей тут нюхают… Как говорит Ирина Васильевна, трудные ребята…» «Это Насвай с ними шастает, мы-то че туда попрёмся, ты нормальная вообще, нет? Ну хочешь я тебе просто пива куплю, на лавочке выпьем?» Голос Веры звучал в моей голове эхом рассудка. Сейчас глаза Веры были напротив меня, как всегда, строгие, внимательные, настороженные. А сама Вера была в окружении троих ребят-наркоманов из соседней школы, которые сейчас смеялись дебильным смехом, переговариваясь будто на каком-то другом языке, и разбивали о бетон бутылки. И у меня было ноль рефлексии по этому поводу. Моя кровь гудела, ударяясь о стенки воспалённых сосудов, как волны шторма о корабль. Я сейчас не то что бы хотела слушать голос рассудка — мне сейчас на весь мир вообще было фиолетово. — Ты чё, никогда не была здесь? — спросили прокуренным голосом, прижимая чересчур сильной рукой к боку. Подняв голову, я увидела только веснушки на побелевших щеках и оттопыренное из-за дурацкой оранжевой шапки ухо. Огромное, красное ухо. А потом перевела несчастный взгляд на других ребят. А вот и остальные наркоманы. Щуплые мальчишки в штопаных чёрных куртках, слишком худые, чтобы соответствовать тем историям, которые ходили из уст в уста о ребятах из соседней школы. Якобы именно там избивают до потери сознания, вбивают циркули в пальцы на уроках, разбивают головы арматурами. Но потом лучший друг Насвай Гриша повернул ко мне остальную часть своей головы, и вместо лукавых голубых взгляд и щербатой ухмылки я заметила странный обрубок на том месте, где должно быть второе ухо. И все слова застыли на моих губах. Почему-то я думала, что именно эти ребята творят страшные вещи, а не страшные вещи творят с ними. Они смеялись, кидая и кидая эти бутылки, чтобы потом собирать стекляшки… для чего? Молчаливая в этом странном обществе Вера тоже недоумённо смотрела на то, как восторженная Насвай приносит нам в покрасневших ладошках кусочки блестящего стекла. На её круглом лице было слишком довольное выражение. Я же была полна детского, заворожённого интереса к этой странной компании. — И зачем тебе они? — полупрезрительно спросила Вера. Она стояла на кирпичах, возле голого дерева, выросшего прямо посреди этой базы, такая зажатая, бледная, чужая. — Сделаю маме витраж, покрашу. Она их любит. А парни… да чёрт их знает. У них этих бутылок хоть жопой жуй. — Зачем? — Проблемы белых людей, — засмеялась Насвай, взглянув на Гришу рядом со мной, который тоже издал странный грудной смешок, дёрнувшись всем своим высоким худым телом. — Сдавать, зачем ещё? Гришань, когда самогон-то будет? Меня удивляло, что она совсем их не боялась. Я видела даже нежность в её глазах — у неё, полной отрешённого равнодушия ко всему остальному миру, над которым она лишь смеялась, от которого была полностью оторвана. Они вместе были будто бездомные собаки. И я вдруг почувствовала дикую любовь к этим бездомным собакам. В мире, в котором я жила, в школе, в модельном агентстве, на самом деле никто никому был не нужен, а между ними было какое-то щенячье братство, когда вы зализываете друг другу раны и приносите найденные на помойке объедки. — Щас, только поговорю с вашей снежной королевой, — он кинул Насвай бешеный взгляд, а-ля «Не видишь, я тут занимаюсь пикапом?», а потом снова повернулся ко мне и лениво усмехнулся. Мне почти нравились искорки в его глазах. — Так была ты тут или нет? Расскажи о себе. Насвай была тут не единственной девочкой. Ещё одна — Яна — сейчас затаилась на обломках поваленной плиты, тихая и маленькая, как кошка. Её злые зелёные глаза, которые почти светились в темноте, впились в меня и в руку Гриши на моём плече, которую я всё порывалась скинуть. Мы смотрели друг на друга как волки из разных стай — почти испуганно, но в целом враждебно. — Нет, — кратко ответила я. — Я по таким местам не хожу. Яна издала смешок, спрыгивая с плиты и подходя пружинистым шагом ко мне. Она была ниже меня почти на голову и выглядела лет на четырнадцать в серой поношенной толстовке, но всё равно с вызовом поднимала на меня подбородок и зло глядела в глаза. Совсем не скрывая своей неприязни. Я же растерянно моргала. — Ну конечно, по таким местам она не бывает. Пальто слишком белое. Модель Гуччи-Луи. — Пальто от Валентино. Вряд ли тебе это знакомо, — я даже растерялась от такой предъявы, но лицо у меня раскраснелось от гнева и смущения. — Тихо-тихо, девочки, не ругайтесь, — поднял руки вверх Гриша, но на его лице была всё та же расслабленная довольная усмешка. Яна резко сверкнула на него взглядом и отвернулась, убегая к мальчишкам, лихо перепрыгивая кирпичи и обломки. Ни разу не напоровшись на куски торчащей арматуры. А я уже колготки о них порвала. — Она немного похожа на тебя, — хмыкнула Вера, делая глоток из своего «Гаража». — Что? На меня? — негодующе повернулась я к ней. — Ты с ума сошла? — Ну, версия тебя, если бы ты выросла на помойке. Вдруг послышался какой-то слишком громкий звук — будто упало что-то массивное. И следом — вскрик Насвай. — Блять, Тоха, ёпта, ты хочешь, чтобы менты приехали? Или… — зловещая тишина. — Серый? Он в тот раз тут со своими пидарасами неподалёку ошивался. Хочешь, чтобы опять бошку твою тупую скинул со второго этажа? Эй, Юлька, Верка, идите сюда водку пить! Последнее, что я запомнила очень отчётливо, как Яна-кошка наливала в пластиковый стаканчик водку, смешивала его с соком на плите, а потом презрительно протянула мне со словами: «На, она палёная. Не отравись, смотри». Мы чокнулись. А в следующий момент я уже пила эту водку, уже не отплëвываясь и почти не чувствуя, как она обжигает внутренности. Вспышка — и Яна смеëтся над тем, как я заплетающимся голосом прошу ещё водки. Вспышка — и Вера качает головой, держа меня, чтобы я не упала от смеха в кирпичи от какой-то дурацкой шутки Гриши. Вспышка — и я пью еще один стакан. И мне всë нравится. Я чувствую дикую любовь к этим ребятам, к Насвай, с которой мы раскуриваем сигарету и которая говорит что-то вроде: «А ты пьяная почти нормальная, ой… бля, щас блевану», к Яне, которая кричит Грише: «Дурашка», а он не отпускает еë и говорит, что будет любить еë вечно, к Яне, которая кричит, чтобы мы лезли на крышу. И я с радостью поддерживаю эту идею. Вспышка — и мы лезем с ней на крышу, по-дурацки смеясь. Потерянная Вера осталась внизу, всë ещë чужая здесь, и смотрит на меня снизу. Я помню, что на той крыше была дырка, в которую падал снег. На той крыше ветер свистел особенно сильно, и я громко засмеялась, глядя на простирающийся тëмный лес, на поле и захлëбываясь от восторга. И крикнула, простирая руки небу. Мне показалось, в тот момент я была криком и всю свою жизнь шла, чтобы быть этим криком. Чтобы чувствовать так много и полно, как тогда. Мне до сих пор так кажется — что я рождена, чтобы быть наполненной небом, криком, чтобы захлëбываться воздухом, летя над морем, как чайка. Яна заткнула мне рот рукой, не переставая смеяться. В еë глазах я видела то же бешенство, которое чувствовала сама. — Тиха, не ебнись, дурашка. У нас Серега реально тут голову разбил, зашивали. — А через секунду. — Тоже тут нравится? А ты ваще ниче такая. Я что-то ответила — кажется, что люблю еë до гроба. Что-то вещала на языке пьяных — мы с тобой до этого не виделись, но ты мне нравишься, ты такая классная, я тебя уже люблю, давай потом ещë бухнëм. Она сказала, что любит Гришу, «только по секрету». Сказала обиженно, что он дурашка, и заплакала. А я начала искренне еë утешать, говоря, что любовь вообще зло. «Любовь — зло, любовь — сука», — говорила я, впервые матерясь. В тот момент я впервые произнесла слово «любовь» и распробовала его. — Любовь, — задумчиво произнесла я. — Словно… словно что-то раздвигает тебе рëбра, — и мне снова захотелось кричать. Как тогда, когда я раскрыла руки, как крылья. И тогда я поняла, что хочу это чувствовать. Оно во мне кричало и бесновалось. И я хотела кричать и бесноваться. Всегда. Это было ощущение свободы. Больше это не было мне клеткой. Я любила его, и мне хотелось закричать об этом на весь мир, на всë небо. Мне хотелось так сильно закричать, чтобы это кого-нибудь убило. — Любовь это не мясо, но точно что-то кровавое. — Откуда это? — Из фильма какого-то. — Юль, слезай, а? — жалкий голос Веры заставил меня рассмеяться. Я подбежала к краю. — Нет, я сейчас скинусь! Умру! — Ненормальная, слезай, а? — Ненормальная, да! И что? Мы выпили ещë водки. Мне нравилось, что я тупела, но только больше наполнялась жизнью, и мне хотелось ещë больше. Я смотрела на нас и чувствовала это. Эти крылья. Такие ещë несуразные и непробитые до конца — только лишь едва вылезшие. Почти мешающие, но внушающие надежду, что мы полетим. Мы знали это. Я смотрела на то, как Яна била убегающего Гришу по плечу, визжа, что он дурашка, и видела эту любовь — как непробившиеся до конца крылья. Как что-то мешающее, впивающееся в хребет, в рëбра фейерверками. Детскую, странную, яркую. Через несколько лет они поженятся, у них появятся дети, и Яна будет звать их дурашками, но они никогда не узнают, что значила дурашка. Гриша растолстеет, и они никогда не узнают, каким он был худым, вертвлявым и какими лукавыми у него были глаза. Никто никогда не узнает, какими мы были живыми. Я смотрела на них и хотела, чтобы эти секунды, этот момент принадлежал мне навсегда. Я хотела поглотить это и оставить всë это себе навсегда. Но это никогда мне не принадлежало, а люди, которых я любила и которых жадно хотела сделать своей частью, всегда уходили. Всегда менялись. Всë всегда менялось. Но тогда я не знала этого и смотрела на них. Насвай взглянула на меня в ответ, единственная, и этот взгляд будто длится вечность, влившись в неё навечно. Мы единственные с ней остались будто вне времени. Вспышка — и я лежу с Верой на снегу, прижимаясь к ее голову своей и к еë плечу своим. Всë вокруг меня кружилось. — Я уеду, когда-нибудь я точно уеду, — шептала я. И я сдержала обещание, но тогда это казалось чем-то невозможным. Далëким, как звëзды. — Ты для меня уже как будто уехала, — прошептала Вера, и я почувствовала это отчаяние в ее голосе. Это правда — я никогда ей не принадлежала. — Я… не знаю, я чего-то хочу, — и вдруг подпрыгнула, издавая смешок, гонимая каким-то бешеным гулом в венах. — Что ты собралась делать? — с опаской спросила Вера, тоже поднимаясь. Я достала телефон и набрала запретный номер «Мудак». Во время гудков я еле сдерживала смех. Мне было смешно, и я чувствовала, как сердце начинает трепетать. — Але? Юдина? — и да. Этот знакомый, настороженный голос. На секунду я замерла, чувствуя мясорубку внутри, напоминающую, что да. Это он. — Я… Александр Ильич, я не знала, кому позвонить, никто не отвечает, — голос и так был испуганным, руки и так потели, сердце и так билось как бешеное: мне не нужно было делать вид. — Кажется, тут кто-то ходит. Маньяк. Александр Ильич, мне страшно. — Так, Юдина, спокойно. — Его голос звучал размеренно, но я чувствовала, что за этим что-то есть. Вера огромными глазами смотрела на меня, я же почти хрюкала от смеха. — Где ты? Как всегда — сосредоточенный и наверняка в голове прокрутивший все варианты. Пока он будет сюда ехать, наверняка вызовет полицию. Я же была такой хаотичной и бешеной. Мне вечно всего было мало, и в тот момент я это осознала: жажду в себе. Мне хотелось крушить мир, свергать режимы и творить революции. Это был мой маленький бунт. — Я на военной базе, если вы знаете, где это, — прошептала я, делая вид, что за мной правда гонятся. — Спрячься где-нибудь, я еду. Наверняка это просто подростки из соседней школы, — сказал он перед тем, как сбросить. Это казалось таким невозможным. Что он едет. Он будет здесь. Я проломила вселенную, сделала в ней разрыв, и теперь все было инородным и цветным. Это и правда было невозможным — что он приехал просто по моему идиотскому зову. Эта ситуация была слишком абсурдной. Однако он ехал. Снова он проявлял неадекватность. Снова делал шаг вперëд. Но чувствовала: он скоро приедет. И это был трепет, это была дрожь, это был полëт. И каково же было его удивление, когда вместо испуганной Юдиной он увидел Юдину, которая смеëтся, танцует на снегу и пьëт водку вместе с наркоманами. На его лице, обычно холодном и безучастном, пролетела гамма эмоций — от удивления, непонимания до, наконец, гнева, и я была готова упиваться этими эмоциями, пока гнев снова не трансформировался в каменную маску. Она трескалась на ходу, когда он жëстко схватил меня за руку и потащил к своей машине. Я в это время хихикала. Он обернулся ко мне, опираясь бедром о капот своей развалюхи и сложил руки на груди. В чëрной куртке, распахнутой на груди. С растрëпанными тëмными волосами. С ледяными голубыми глазами, в которых возгорался огонь гнева — я чувствовала его. Совсем не похожий на учителя — слишком молодой, слишком красивый, скорее актëр, играющий плохих парней в фильмах. И это мгновенно разбивало все субординации, все правила, и это рождало бабочки, трепет, предвкушение, чувство как с любым другим парнем — словно сейчас что-то будет. Словно вы сейчас заискрите. Я трепетала и шаталась, чувствуя эту замечательную пьяную лëгкость. Он смотрел на меня так, будто еле держался, чтобы не накричать. Он трескался. Становился живым. Искрил. — Что это за приколы, Юдина? Пьяные звонки? — его голос, обычно механический и размеренный, сейчас тоже звучал будто треснутый лëд, и я поняла снова: это моя победа. — Я хотела вас увидеть, — пролепетала я. Может быть, дело было в том, что я пьяная, но сердце при виде него у меня до того ни разу так не билось. Так сладко не ныло. И он понимал это. Он видел это. Я видела, что он не знал, что с этим делать — с этой дурацкой Юдиной. Перебирал в голове варианты, не мог остановиться ни на каком и был в шаге от того, чтобы дать сбой. Мне нравилось смотреть на него такого. Неживой и слишком живая. Великолепно. — Тебя папочка в детстве недолюбил? — наконец спросил он, прямо за секунду до того, как я зачерпнула в руки кучу снега и кинула в него, захохотав. Он стоял с этими снежинками на лице. И это лицо покрывалось розовыми пятнами. Секунда — и сбой произошёл. Маска наконец полностью треснула, и в его глазах появился дикий гнев, и он заорал, по-настоящему заорал: — Юдина, блять! Я лишь смеялась. Я была в восторге, потому что таким сердитым я его никогда не видела. Он смотрел на меня так, будто хотел разорвать. Он тоже стал живым. Я снова видела эти завитые от влаги прядки, падающие на лоб, и от них я тоже была в восторге. Он наклонился ко мне, приближая к себе за локоть, и я чувствовала на лице его тяжёлое и частое дыхание. — Я недостаточно ясно выразился? — прошипел он, свирепо глядя мне в глаза. — Между нами ничего не может быть. Не может, блять! Не потому что я учитель. А потому что ты мне сама по себе не нравишься. Ты глупая малолетка с ватой между мозгов, способная лишь жопой вертеть, и не приближайся ко мне больше? Вот оно как. Вот так и чувствовался его сбой. Его неадекватность. Если я ему так не нравлюсь, зачем тогда приближаться? Я не успела даже ответить, как он сел хлопнул дверью машины и уехал. Мне оставалось только смотреть ему вслед. Сердце — глупая штука. Оно всегда чувствует надежду, даже когда его пытаются раздавить. Оно бьëтся. Вера всë видела и, когда я пришла, молча меня обняла, как тогда, когда мы были только вдвоём против всего мира. Никакие слова были не нужны. Мы были в вакууме. Я ещë не до конца всë осознала, но она обнимала меня так, будто готова была стоять за меня до последнего вздоха. И тогда я тоже была готова. А потом ей позвонил телефон, и я по выражению еë лица поняла, что это мать. Испуганное. — Я гуляю. Нет, не скажу, где. Скоро вернусь. Не скажу. — Я видела, как еë колбасит, а на глазах появляются слëзы. Потом она вскричала: — На военной базе, приезжай, давай, что ещë! И бросила трубку, тут же закрывая лицо руками. Теперь настала моя очередь молча обнимать еë. Во мне зрело такое негодование, такая волна непонимания и злости — в тот момент я ненавидела еë мать. И я тоже была готова биться за неë до последнего вздоха. Поэтому когда к базе подъехал лексус еë матери, я вышла с Верой вместе, держа еë за руку и полная решимости. Когда из машины вышла холодная женщина в норковой шубе — еë мать, я с вызовом посмотрела ей в глаза. — Вера. Домой, — она едва посмотрела на меня, и меня это разозлило ещë больше. — Знаете что? Вера пойдёт домой, когда захочет! — выступила я вперëд, не отпуская руки Веры и чувствуя еë смятение. — Юля, не мешай мне. Вера, что я тебе говорила!.. А говорила она, что я плохо на неë влияю. Плохо? Ну что ж, смотри на девчонку, которая только и может, что вертеть жопой. Вообще не понимая, что делаю, но явно то, о чëм обычные люди позже жалеют, я поворачиваюсь к Вере и целую еë в губы. Все цепенеют, я цепенею, Вера цепенеет, округляя глаза, а я прижимаюсь губами к еë губам. И чувствую вкус еë вишневого пива на холодных губах. Ровно несколько секунд. Прежде чем еë мать не начинает кричать и не забирает Веру. Она смотрит на меня в шоке, поэтому даже не сопротивляется матери, но мы обе понимаем в этот момент, что мы всë равно одни против всего мира. И будем биться друг за друга до последнего вздоха. От этого мгновения и от той Веры тоже ничего не осталось. Но тогда я думала, что так будет всегда — эта война и мы на одной стороне, спина к спине. Тогда я ещё ничего не понимала. Но почему-то, когда за мной приезжает Гена, и я всë ещë пьяная еду в его машине, я спрашиваю жалобно, будто протягивая мостик между временами, к себе сейчас, в будущее: — Ген, ты же никогда не умрёшь? Пообещай, что не умрëшь! Он смотрит на меня своим лукавым голубым глазом и улыбается: — Обещаю, солнышко. Он умрëт от рака через пять лет.