Криптонит

Если я и до этого не особо любила школу, то теперь она стала самым ненавистным для меня местом, куда я ходила на последнем издыхании, выдёргивая себя с постели. Я убеждала себя, что не помнила, совсем не помнила снов, которые мне снились, но просыпалась я с чувством растерзанного сердца, которому дали надежду, а после отобрали. Я прогуливала физику, плевалась ядом Вере и Насвай, но вот парадокс: от мысли, что в коридоре меня ударит холодный взгляд, меня била наркоманская дрожь. Я не хочу его видеть, не хочу, не хочу… Сегодня его нет в школе? Ладно. Сердце мертвеет, глаза потухают, но это неважно, неважно. До тех пор, пока мне не говорили, что это бесполезно — все эти прогулки по коридорам, в надежде увидеть его раздражённые глаза, его мечи, лезвия, лезвия, я не подозревала, насколько всё во мне расцветало. А потом — подыхало. Гнило. И так по кругу. Я действительно гнила. Я забыла, что существуют какие-то уроки помимо, что есть какая-то жизнь помимо пива после уроков на лавочке (когда можно смеяться, забыв обо всём), я ждала ночи (не для того, чтобы мне снились эти сны, не для этого, не для этого), я подвисала в пространстве, смотря в одну точку, и даже не могла потом вспомнить, о чем думала. Вот как сейчас. Мы сидели в громкой столовой, и звуки, слова, люди пролетали мимо меня, будто я была в вакууме. — Эй, Юль, — Насвай осторожно потрясла меня за плечо, и я вынырнула из своих мыслей, тут же собравшись и ответив ей холодным сосредоточенным взглядом. Но вилка в руке так и не дёрнулась по направлению к тарелке. Я специально смотрела только на неё. Только. — Не знаю, насколько правда, но стали болтать, что у Ильича какая-то новая баба. Из школы. Он её подвозит. Вилка со звоном упала на тарелку. Из моего горла донёсся нервный смех — громкий, лающий, короткий. — У него? Да не может быть такого. У него же эмоций только на то, чтоб двойки ставить, какие бабы? Не может быть. Мой голос звучал хоть и нервно и дёргано, но уверенно. Я была разбита и отвергнута, но была убеждена, что причина не во мне — причина в нём. Это ведь он бесчувственный. Если он не любит меня — значит, не может любить никого. — Видимо, может, — вдруг прозвучал саркастический голос Веры, и я, не веря своим ушам, обернулась. Медленно. Со страхом. Девочки подавленно замолчали, даже Насвай, а я смотрела на то, как Александр Ильич, усмехаясь, протягивает русичке, Ирине Алексеевне, кексик, а затем она целует его в щёку. Его рука задерживается на её талии. Я смотрю на эту руку и не верю своим глазам. — Давай, Саш, пока, — говорит она. Говорит, чёрт возьми, Ирина Алексеевна. И он смотрит ей вслед, смотрит на её прощальную улыбку, смотрит. И ни разу на меня. Я не подозревала, что оно расцвело во мне настолько сильно, пока оно не сгнило к чертям. Целиком. Сначала завыло, когда его со всей дури выдернули с корнями — потом сдохло. Что сгнило? Надежда? Юль, не смеши саму себя. — Не такая уж она и красивая, — неуверенно проблеяла Насвай. Нет, такая. Как бы тяжело это ни было признавать — Ирина Алексеевна, молодая русичка, которая вела уроки у параллельного класса, была красивой. Тоже светлые волосы. Тоже правильные черты лица — но со всегда скучающим, однообразно вежливым выражением, без этой вечно нервной мимики. Сформированная фигура, на которой всегда строгая одежда — юбки-карандаши, рубашки; лёгкий макияж, без агрессивной красной помады. Красивая и взрослая. Такие ему нравились? Если до этого я буквально кричала, умоляла: «Посмотри на меня, посмотри на меня», то сейчас я бы не вынесла, если бы он это сделал. И резко отвернулась, чувствуя тошноту. Из меня наружу лез завтрак. Лезли эти противные сгнившие цветы. Я схватила Веру и побежала с ней в туалет — со всех ног, будто за мной мчалась буря. Мы не говорили с ней о том поцелуе, просто знали, что он есть, и он ничего особо не поменял. Я не хотела повторять, и сейчас не поняла, как это получилось; просто я видела несмелые Верины глаза, просто она знала, что мне это нужно. Я не помню, что я говорила и говорила хоть что-то вообще. Но во мне не было страха — во мне было что-то злое. Вера была лишь инструментом. Но она это знала. Знала и всё равно отвечала, робко касаясь моего подбородка. Будто говорила: «Я всё равно с тобой, я тебе помогу, я тебя вылечу». Это было что-то жёсткое и злое, как будто я наказывала её, но по щекам у меня всё равно катились слёзы. Наверное, ей были неприятны мои солёные губы — но она дышала так прерывисто, будто её маленькое сердце билось так часто, как у колибри. А я плакала и кусала её губы. И постоянно думала. А как целуется Ирина Алексеевна? * * * Все мои утра проходили одинаково. Я просыпаюсь, Ира кричит, чтобы хоть что-то съела, одни кожа да кости, я со смехом отвечаю, что ещё месяц назад она запрещала мне есть булки, и что, теперь довольна? Я еду в машине с Геной и постоянно, постоянно болтаю. Весело и с периодическим хохотом. Он лишь внимательно смотрит, настороженно отвечает там, где надо, но до тех пор, пока не задаёт вопросов — всё в порядке. Я иду в школу. И в трёх из четырёх случаев сворачиваю на тропинку, где меня уже ждёт Вера и Насвай. Иногда Гриша, Яна и другие. И до тех пор, пока я не теряю способность пьянеть, смеяться и веселиться, всё в порядке. Поцелуи Веры — не то что бы лучшее, что со мной случалось, но когда на морозе немеют губы, это даже хорошо. Меня больше веселят крики Насвай: «Да вы заебали сосаться!». А в самих поцелуях я не вижу смысла. Они кажутся мне… обычными? Мне больше нравится держать Веру за руку, чувствовать за неё ответственность — ведь она такая хрупкая, такая маленькая на самом деле, как бы ни пыталась закатывать глаза; я чувствую, какое её маленькое сердце фарфоровое. Чувствую это маленькое счастье в зелёных глазах, несмелое и дрожащее, когда она сжимает мои пальцы в ответ. И мы, смеясь, падаем в снег. Я учу её грубо отвечать матери. Я говорю ей: не бойся отстаивать себя и быть плохой, как будто тогда сама ещё что-то понимала в том, чтобы быть плохой. Но мне казалось, раз мы прогуливаем уроки, пьём водку за гаражами и я огрызаюсь Ире, то всё, я пропащий подросток и качусь в пропасть. Мне нравилось в неë катиться. Точнее, я этого не замечала. — Пойдешь на физику? — громкий голос Насвай, даже не пытающейся быть тактичной (в такие моменты ждать от неë этого было бы так же глупо, как от слона грации). Мы стояли в коридоре школы перед лестницей на третий этаж, где находился злополучный кабинет. Я легко засмеялась, запрокинув голову. — Че мне там делать? Я две недели там не была, поздно как-то навëрстывать. И — звенит звонок, словно вторит моему ничего не значащему смеху. Ни лишнего слова. Ни лишней мысли. Кто у нас преподаëт физику? Наверное, какая-то тëтка, имени которой я не помнила. Во мне не было надрыва. Во мне была пустота. И это было ещë хуже. Потому что до этого во мне еë никогда не было. Вера, стоя рядом с Насвай, внимательно сканировала меня взглядом, не верила, ждала подвоха. «Я знаю, что с тобой что-то не так». «Когда ты сломаешься?» Я дурашливо растрепала еë тëмную чëлку. У неë были очень жесткие волосы, в отличие от моих. — Кто там собирается прогулять физику? Принцесс, я с тобой, — на плечо легла знакомая тяжесть, в ноздри забился знакомый дешëвый дезодорант из Фикспрайса. Дементьев всë никак не отстает и смотрит своими этими любопытными сальными глазами. Тоже голубыми. Месяц назад я бы скинула его руку, наорала на него. Сейчас я захихикала. Вера смотрела на меня так, будто у меня поехала крыша — куда подальше, в Дубая. У меня не было в планах класть ему руку на шею, трогать его, я совсем не думала об этом, но с лестницы на меня посмотрели другие голубые глаза. И я, улыбнувшись, приобняла Дементьева. Вера замерла, перестав теребить лямку рюкзака, Насвай выпучила глаза, а я просто треснула, сломалась напополам, разом перестала существовать, но мой смех звучал так, будто мне не принадлежал — весело и непринуждённо. В этом совсем не было: «Что мне ещë надо сделать?» Мне было плевать. Но, наверное, когда я смотрела на него, мои глаза были дикие, злые. Отчаянные. Последний вызов. Последняя попытка. Александр Ильич спускался по лестнице. Со своим обычным каменным лицом, не глядя на нас совершенно, но стоило ему пройти мимо меня, я буквально почувствовала что-то другое. Что-то такое же злое и дикое. Ненормальное. Запах металла. Он почти прошёл мимо нас, но я закинула последнюю удочку — наверняка со стороны всë было очень прозрачно: порывистость, спешка. Я протараторила: — Да, пошли тогда в парк. Сейчас. Он не должен был остановиться. По всем его правилам, законам существования этого человека, он должен был хмыкнуть, раскусив мою провальную детскую попытку, и пойти дальше, не оборачиваясь — и так было бы правильно. И он, я уверена, раскусил. Только тупой бы не понял. Именно поэтому в его глазах была такая злость, когда он остановился. И повернулся. Именно поэтому его глаза были такие острые, а желваки ходили по скулам. Вот теперь там защëлкали настоящие челюсти. Он злился на себя в тот момент, я уверена, потому что он повëлся. На меня впервые подул ураган его ярости. И как в тот раз, возле базы, я была в восторге. Его глаза спустились к моей руке, лежащей на талии Дементьева. Наткнулись. Споткнулись об эту руку. — А как же урок физики? Наверное, забыли, что он у вас? Прямо. Сейчас, — он едва ли не выплëвывал весь свой концентрированный яд. — Да ладно, че вы… — махнул рукой Дементьев. — Да. Да ладно вам, — завторила я, как попугайчик, едва ли понимая, что говорю. Едва услышав мой голос, он перевел на меня черный взгляд от потемневших злых зрачков. Как будто эта злость зрела уже давно, но если бы не эта ситуация, он бы удавился от своей гордости, но не показал бы. — А тебя, Юдина, я не видел у себя уже три недели. Три. — Я болела, — пожала я плечами, улыбнувшись, и это было страшно, насколько я не была собой в этот момент. Но я вышла из своей шкуры. — В туалете? — он издал смешок, приподнимая бровь. — К директору. Быстро. Остальных жду на уроке, иначе присоединитесь к Юдиной. Когда-то сам спасал меня от выговора, теперь вот что. С моего лица не слетело улыбки, когда я помахала девочкам, отправляясь к коридору, и я видела в их глазах настоящий ужас. Да, должно быть, добрая, легкомысленная Юля — пугающее зрелище. Это была улыбка во все тридцать два. А в моей голове по-прежнему не было ни единой мысли. И только когда я оказалась одна, я сползла по стенке и захрипела, согнувшись от тяжести. Я ощутила еë. То, что было во мне. Тьму. Гниение. Разложение и смерть, но настолько медленную, что она была почти агонией. Я должна была чувствовать себя победительницей, но только расходилась по швам. Каждый из этих дней он был с ней — с Ириной Алексеевной. Они приезжали вместе на его колымаге, сидели вместе в столовой, она ходила к нему в кабинет… И ничто из этого не было чем-то похожим на мою попытку вывести его на ревность. Он не смотрел на меня. Это было правдой. Это было по-настоящему — то, как они общались, непринужденно, совершенно не обращая ни на кого внимания. Так что это было абсолютно бесполезно. Я была бессильна, совершенно бессильна. И мне хотелось удавиться — так этот процесс прошел бы быстрее. Но мне нужно было к директору, и я пошла к директору. * * * Я сидела перед Сан Санычем будто проглотила кочергу — прямо, с кислым безэмоциональным лицом. Плевать мне, будут ли меня линчевать или накормят кексами. Директор внимательно, испытующим взглядом смотрел на меня, положив подбородок на сложенные в замок руки. — Опять вы, Юдина, тут, — шутливо цокнул он языком, как тогда. Но сил раздражаться у меня не было, я вообще не реагировала. — Что-то вы скатились. Медаль больше не нужна? — Мне плевать, — равнодушно сказала, опустив взгляд на стол, находящийся в полном беспорядке. Какие-то фантики, альбомы, фотографии… Даже сам фотоаппарат. Он вздохнул. И — всë еще глядя на меня тем взглядом, видимо, решил не линчевать. — Хочешь кексиков с чаем? Поговорим. Я растерянно моргнула, но не успела даже ответить, как в руки мне вручили горячую чашку с дешëвым пакетиком чая. Я сделала глоток и подавилась. Сан Саныч, сложив руки за головой, смотрел задумчиво в потолок, и в тот момент я впервые увидела в нëм директора. Усталого, взрослого мужчину. Небритого, с морщинами вокруг глаз. — Саня тоже когда учился, бедокурил сильно, — сказал он. Я сразу поняла, о ком идëт речь. И оно ударило меня так, что впервые я поняла, насколько мне, оказывается, до этого было больно. Я не хотела о нем слышать вообще ничего, но обречëнно выдохнула: — Расскажите. И он начал рассказывать. — У него было в семье плохо. Настолько плохо, что ему приходилось работать на нескольких работах. Мать болела сильно. Да только кем тут у нас поработаешь? Только грузчиком. Но он справлялся как-то. Всегда находил выход, всегда отказывался от помощи… Дрался, бывало. Ребята подтрунивали над ним. Учителя не думали, что из него что-то выйдет, — хмыкнул вдруг Сан Саныч, — но я видел, что парнишка талантливый. И вот, вышло. — И вдруг вынырнул из воспоминаний, обратив на меня взгляд: — Так что ты не думай, что он весь из себя такой злобный дядька, как я. Не вставляй ему палки в колеса. Он сам ещë только из пелëнок вылез, такой же маленький, как ты. Лады? Я слушала этот рассказ, и с каждым его словом с меня будто спадала заморозка. И мне становилось всë больнее и больнее. Наверное, это к лучшему? Я медленно, но верно прихожу к новой стадии принятия. Смирения. До этого я не признавала, насколько мне было больно, и потом, когда мне пришлось осознать весь масштаб катастрофы, всë стало ещë хуже. Это был эффект той пьянки — когда я увидела, какое оно во мне на самом деле сильное и кровавое. Как оно бьëтся и пульсирует. Как ноет. Я не хотела слушать Сан Саныча. Не хотела верить в то, что он говорил, это совершенно не вязалось у меня с образом физика. И каким-то образом… все же после его слов я почувствовала ещë более сильную тягу, словно через тот магнит пропустили более сильное электричество. И меня дëрнуло. И я заныла, чувствуя, как растянулась сердечная мышца. Я почувствовала, что влюбляюсь только сильнее, несмотря на то, что магнит становится всë дальше и дальше. Я не хотела его слушать, не хотела с ним соглашаться и смиряться, но всë же сказала: — Лады. * * * Как бы я ни страдала, а это не освобождало меня от моделинга, потому что Ира была настроена серьезно и перла как танк, а сил сопротивляться у меня не было. Приближались контрольные, Новый год, но для меня все дни слились воедино. Кроме одного. Миша позвал нас с другими девочками на вечеринку. Сказал, что это будет полезно — обзавестись новым знакомствами среди лиц новых брендов, фотографов, дизайнеров. Я поняла, что это очередная проверка, кто среди нас годен, а кто нет. Ира заставила меня пойти. Сказала, что это шанс на миллион, который нельзя упускать. Одела меня в золотистое обтягивающее платье, открывающее бедро, в маленькую шубку, наняла визажиста. Я смотрела в зеркало и не узнавала себя. Лицо мне не принадлежало. Фигура, такая точëная, тоже была не моей. (А что у меня внутри? Мясорубка?) Я всегда красилась красной помадой не чтобы быть сексуальной — это был мой бунт против школьных правил. А сейчас я была сексуальной. Мне хотелось стереть еë. Стереть с себя эту новую шкуру. Она по-прежнему не прирастала и больше пугала меня. Меня пугали взгляды на моë тело, и от этого я ненавидела его. Оно делало меня несчастной. — Ты так повзрослела, — сказала Ира, гладя мои волосы и глядя на мое отражение. Меня затошнило. Но я с вызовом посмотрела самой себе в глаза. Быть взрослой — это хорошо. Я подавила тошноту и стала чувствовать себя несчастнее, потому что я не справлялась с ним. Не могла носить его. Гена отвез меня в московский клуб-ресторан, в котором и была эта вечеринка. Неоновая вывеска, дорогие машины, припаркованные у входа… Наткнувшись на охрану, я растерялась, но Миша, увидев меня, сказал им пару слов, и меня впустили. И он сразу повëл меня к нашему столику. Там было темно. Тëмные дубовые столы с чëрными скатертями, тëмные спинки кожаных диванчиков, приглушенное освещение, легкая музыка. За столиком сидели уже некоторые наши девчонки, несколько мужчин и взрослых женщин, чьих имен я не запомнила. Запомнила только одного. Его пристальный взгляд сразу нашел не меня, нет. Мое тело. Открытое бедро. Я задрожала, будто на меня подул холодный ветер, и прижалась к Мише. — Это что ещë за цветочек? — захохотал лысеющий мужчина, делая глоток из бокала, в котором плескалась бордовая жидкость. У него был дорогой костюм, но он выглядел небрежно — ослабленный галстук болтался вокруг шеи, а пиджак скинут на спинку стула. — Что цветочек будет заказывать? — Это наша дикая роза, Юлия, ты, Игорëк, осторожнее, — усмехнулся Миша, приобнимая меня за плечо. Я сидела ни жива ни мертва, пытаясь прицениться к обстановке, но такое для меня впервые. Многие уже были пьяны, девочки из нашего агенства уже с кокетливыми улыбками танцевали с такими же представительными мужчинами, и при взгляде на них меня тошнило. Но по взгляду Миши — ожидающему, подталкивающему к чему-то — я поняла, что это часть нашей работы. А нашу работу я всегда выполняла из рук плохо. — Это Игорь Разинский, сотрудничает с Гуччи. Последняя фраза должна была остаться галочкой в моëм мозгу, но меня парализовал пристальный взгляд этого Игоря. Он улыбался мне — и я напряженно улыбалась в ответ. Заставляя себя. Ещë не понимая, к чему всë идет, но уже чувствуя себя неуютно. Девушки чуть постарше меня спрашивали, где я работаю, сколько мне лет, что планирую делать дальше и с какими брендами работать хотела бы — я отвечала на автомате. Игорь периодически взрывался громким смехом, и я каждый раз вздрагивала. Он был слишком громким. Слишком... близким, как и его взгляд, который был везде - так, что я не знала, как спастись. Сидела с прикленной улыбкой на лице и нарастающим ощущением холодного, липкого ужаса внутри. Ощущения, что моë тело мне не принадлежало - так он оценивающе прицеливался и сжирал его глазами. Наверняка я переоценивала тогда значение этих взглядов, но каждый из них взрывал во мне внутреннюю истерику. Он заказал мне коктейль, не переставая пристально смотреть, и я осторожно пригубила его. За нашим столиком остались только мы, и он придвинулся ко мне. Его рука была в опасной близости к моему плечу — на спинке. Я чуть наклонилась вперед, попивая коктейль, и судорожно уводя темы в какие-то другие дали. — Фактурная ты девочка, Юль. Уходи ты от этого Миши ко мне, а? Каждый его взгляд кричал о похоти. Я же даже не запомнила его лица - это было что-то розовое, с огромными губами, вызывающее омерзение. Я хотела закричать. Миша одобрительно смотрел с барной стойки, и мне казалось, в любой момент он меня защитит, не даст этому зайти слишком далеко. Но я не знала, как далеко принято вообще заходить тут, во взрослых местах. Не знала, что мне делать. Не знала, как далеко я сама смогу зайти. Надо ведь достаточно. Я постоянно бросала умоляющие взгляды на Мишу, но он не подходил. И вмиг я почувствовала себя такой несчастной, брошенной, обречëнной, словно маленькую рыбку бросили в океан к акулам. Я помутнела от страха и ощущения, что меня предали. Но мне некого винить, кроме себя. Для меня весь мир будто остановился, сжался в одной точке, когда он прикоснулся к моему голому плечу, огладил его. Я будто уже была убита и растерзана. И я должна справиться с чем-то. Только почему мне от этого так плохо? — Тебе восемнадцать-то есть? — поинтересовался он, но вряд ли бы его остановил мой возраст. А вот другого человека, наверное, он и останавливает. Мысль об этом человеке придала мне сил, злости, упрямства и снова почему-то ощущения горечи. Боли. — Да, есть, — с вызовом сказала я, хотя хотела расплакаться. — Мне нужно покурить. — С тобой, пожалуй, выйду, — сказал Игорь и закинул в себя бокал. На секунду я помешкалась, вспоминая слова Миши о том, что если вдруг что, он вмешается, что ни до каких инцидентов дело доходить не должно, и подумала, что ничего плохого не случится. Наивно, легкомысленно, с детской надеждой. Кивнула. Пытаясь заткнуть свой внутренний голос, вопящий о чём-то. Забрала свою шубку из гардероба. Я была трезва. Он не то что бы еле стоял на ногах — но было видно, что его ведëт, что глаза его блестят особенно, когда мы зашли за угол бара. Было довольно темно. Люди курили чуть поодаль. Я снова помутнела, замерла от ужаса, заметив, как он приблизился ко мне, чтобы подкурить. Но я подняла подбородок с сигаретой в зубах, уже понимая, что что-то не так. Это накожное, тошнотворное ощущение, что что-то случится. А в следующую секунду сигарета оказалась на земле, а его рот на мне. Прохладный, скользкий рот. Эти огромные губы-лепешки, раздвигающие мои губы. Его язык. Сердце застучало так сильно, что я подумала, что я его выблюю. Я сначала даже не поверила. Но чувству омерзения - да. Мне захотелось кричать, но мое тело всегда меня предавало, и я смогла только замычать, что он, видимо, расценил как нечто другое, потому что в следующий миг его руки оказались на моей заднице, прижимая меня к нему. Я была словно парализована. Тук. Тук. Тук. Осознание. Внутренний крик. Он трогал моë тело, и на какой-то миг я действительно почувствовала, что оно не моë. Какая-то тряпичная кукла. Уязвимая. Бесполезная - чтобы ее запросто могли вот так трогать. Мне стало так тошнотворно. Прошла целая вечность, прежде чем я, трясясь всем телом, оттолкнула его. — Ты чего? — прохрипел он. — Я думал, ты хотела, и у нас всë на мази. Ты такая красивая девочка… Красивая. Красивая. Я заметалась, как животное. Отбежала на несколько шагов. Я не знала, чего ожидать - накинется ли он на меня, успею ли я убежать? На глаза навернулись слëзы, а весь мир обострился. Мне хотелось закричать, позвать на помощь, но это казалось таким глупым, ведь ничего страшного не произошло. Он стоял на месте. И это было абсолютно бесполезно — те, кто курил, стояли, вообще не обращая внимания на нас. Миша был в баре. А он даже не начал снова домогаться — лишь недоуменно смотрел на меня. И на меня обрушилась вся комическая нелепость этой ситуации. Девчонка в слезах пытается защититься от того, кто на неë не нападал. Она сама была красивой, поэтому это и случилось. Но эта красота ей не по размеру. Так что... я просто убежала. Я долго бежала по какому-то кварталу, и когда остановилась, осознала, что задыхаюсь от рыданий. Что меня трясëт будто в лихорадке. Я позвонила Ире — единственной, кто пришел мне в голову тогда. Срываясь на рыдания, я лепетала что-то в трубку. — Как, ты говоришь, его зовут? Разинский? — переспросила Ира, перебив меня. — Он полез ко мне! — Но он же сразу отстал. Нормальный человек, Юль. Никакой не… Но ты могла бы и умнее поступить. Я даже замолчала. Разом перестала плакать. — Дать ему, ты имеешь в виду? — переспросила я. В меня будто воткнули ещë один кинжал. Меня замутило. От мысли, что она была права. Эта мысль разбивала меня. Мой организм отвергал еë, но мозг говорил, что возможно, это правда, и от этой правды тошнило ещë больше. Но тогда я чувствовала на уровне тела лишь очередное предательство. — Это моделинг, здесь ничего не бывает легко, — разозлилась Ира, будто я в чëм-то еë обвиняю. Я разбивалась на кусочки, на больше и больше кусочков. — Всë, у меня тут работы по горло. Ещë папаша твой опять с ума меня сводит, набухался с кем-то… — Забери меня, пожалуйста, — умоляюще сказала я, беззвучно плача. Чувствуя себя ничтожеством. Рыдания никак не уходили. Было только чувство, что весь мир такой огромный, что сжимается вокруг меня как тиски. Как у новорожденного, который хочет на ручки. Но у Иры, как всегда, были для меня лишь жëсткие интонации. И впервые меня это било наотмашь. Я ещë чувствовала на себе его прикосновения, его перегар, и мне хотелось вывернуться наизнанку. — Я не могу. Вызови такси, денег переведу. Дома поговорим, всë. Я была совершенно одна в каком-то незнакомом московском дворе, дышала морозом, рыдала в голос и ненавидела себя. Именно тот день разделил мою жизнь на до и после. * * * Я никому не сказала, что стала жить с чувством фоновой тошноты. Всегда и постоянно. Я не могла смотреть на себя в зеркало, потому что не узнавала себя. Мне хотелось исчезнуть. Ира больше об этом не говорила, но я запомнила еë слова навсегда. Они сделали во мне разлом. Я больше не могла быть жесткой внутри, какой я, как я думала, была до. Во мне была только надломленность, трещина, которая расходилась по швам от любого Ириного слова, даже от тона, которым она говорила эти слова. Если раньше я отвечала на них агрессией, то теперь мне хотелось лишь забиться в угол. Вера не понимала, что происходит, я замечала на себе еë задумчивые взгляды, но она ничего не говорила и ничего не спрашивала. А потом случилось то, что окончательно меня доломало. Я стала слышать смешки и разговоры. Как и прежде — о нас с Ильичом. Когда я в первый раз услышала те шепотки, я лишь гордо и презрительно плюнула им в лицо. Сейчас же я вздрогнула и замерла. А Красильникова, смеясь со своими подружками сзади, ткнула меня в спину. Видимо, почувствовала мою слабость. И сразу же напала, как поганая гиена. — Чет, Юль, Ильич другими делами видимо занимается. Всë, физика ему стала не интересна? Искусство владение языками изучает? И противный смех. Вокруг меня были лишь эти хихикающие лица, хищники, а себя я чувствовала беспомощной дичью. Я чувствовала лишь смятение и уязвимость, потому что она попала. Так чертовски попала. Она бы отстала, если бы я так же продолжила молчать. Но смешки бы не прекратились. И они били, били бы в надломы. А я больше не хотела чувствовать эту уязвимость. И я почувствовала, как лопнула. Надлом пошëл до конца, и теперь из этой огромной трещины виднелась бездна. Я не чувствовала руки Веры на себе, я чувствовала, что меня поглощает бездна. Вскакивая с места и хватая Красильникову за волосы, я вспоминала Игоря и понимала, что больше никогда не хочу быть уязвимой. Она что-то кричала, пока меня не оттащили пацаны. А я, глядя на еë испуганное лицо, понимала, что мне было мало. Теперь она была моей дичью. Во мне было так много страха и беззащитности, что в какой-то момент я пресытилась ими. И пришло другое чувство — всепоглощающее, страшное, огромное. Гнев. Вера испуганно смотрела на меня, боясь обращаться ко мне лишний раз. А мне было плевать, я строила план. — Юль, может, не надо? — неуверенно спрашивала она, когда уже перед последним уроков в раздевалке на физру я рылась в сумке Красильниковой. Я видела его. Я всë подмечаю. И плохо будет тому, о ком я всë подмечаю. — Помолчи, — отрывисто бросила я. — Она уже получила своë. — Я. Сказала. Заткнись. Вот оно. Жëлтая тетрадка, на котором наклеены всякие фотографии узкоглазых мальчиков, милые котята, зверята и прочая живность. Милая, милая Красильникова, увлекающаяся помимо травли всякими милыми вещами типа ведения дневников. Я искала любую информацию. Жадно, как ищейка, напавшая на след, читала эти страницы. И да, таки нашла. — Она влюблена в Дементьева, — засмеялась я. — Только послушай: «сегодня я позвала его в кино, а он отказал. Наверное, всë таскается за своей Юдиной. Какая же она тварь. А всë-таки, у него такие красивые голубые глаза… » О да, я такая тварь, прям приятно. — Что ты собираешься делать? — робко спросила Вера, обнимая себя за плечи. Праведный гнев полыхал в моих глазах и струился по венам. О, много чего, малышка.