Криптонит

— Ты же вроде не хотела приходить, — змеиная усмешка на губах Миши, расслабленно растворившемся в стуле, встряхивала мои внутренности. Я хотела выдрать её вместе с губами с его лица. — Никогда. Сказала, ноги твоей больше здесь не будет. Неподалёку, возле автомата с кофе, стояли другие девочки, ожидающие своей очереди, которую я нарушила своим бесцеремонным приходом и требованием выслушать меня (а что я могла сказать?) Среди них безошибочно угадывалась Сюзанна — самая высокая, самая ладная из нас. Всё в ней было идеально, кроме лица: оно вытянутое, как у лошади, с сонными глазами. Я терпеть не могла её амебного вида и сжирала её надменным взглядом. Она не могла быть лучше меня. — Как ты можешь отдать контракт ей? — я хотела, хотела спокойно. Но негодование всегда выливалось из моего рта бесконтрольно. Я чуть ли руками не начала махать. Девочки взорвались смехом; я, взбесившись окончательно, свирепо выдохнула и вздёрнула подбородок. Зубы едва не треснули. — Она же имя своё два часа говорить будет! — А здесь, девочка, неважно, как она говорит и что говорит, — усмехнулся Миша. Он протянул мне фотки. — Ты вот слишком много говоришь, когда нужно просто встать и выполнить то, что тебе говорят. Посмотри на неё — она была создана для камер и для этой коллекции. Раша будет в восторге. У меня болела голова от манерной французской белиберды — от названий брендов, дизайнеров, повернись сюда, повернись туда, да, так красиво, детка, — оно меня окружало и брало в кокон, ожидая, пока я взорвусь. Этого было слишком много, оно было повсюду — в тихих шепотках, в разговорах между ассистентами, на стендах, повсюду! — и сводило меня с ума. И Миша видел, что я взрывалась. Он знал, что это не для меня, но был полон любопытства. Я мало что понимала в моделинге (хотя пыталась разобраться с этим своим методом — выучить всю теорию), но когда я увидела фотки Сюзанны, я поняла: Миша был чертовски прав. Камера её любила. Её амёбность выглядела так, будто звезда упала с неба и удивлённо оглядывалась: ого, это мир! Она была непринуждённой и спокойной. «В отличие от меня» оставалось за скобками, но оно резало края моей черепной коробки, пытаясь достучаться. — Это несправедливо. Это, блин, несправедливо! В прошлый раз я была не в состоянии, ты должен дать мне ещё один… — Ладно, ладно, не ори, — он взмахнул рукой и встал, лихо выбрасывая стаканчик от кофе в мусорку. На его лице была лукавая ухмылка довольного кота. — Попробуешь ещё раз. Всё-таки ты красивая, может, что и получится. Но когда-нибудь ты меня утомишь, девочка-вулкан, и я тебя выброшу из окна голой. Кажется, к нашим потугам фотографироваться Миша не относился как к своей работе, потому что на работе он был обычным Мишей, не терпящим ни слова возражений, вообще ни единого слова ни по какому поводу, — он орал, если ты дышала слишком глубоко и из-за этого лямка майки сползала не так. Мне он позволял слишком много. До какого-то времени я вообще не понимала, почему. Его полусальные высказывания всегда оставались незримой липкой паутиной на плечах, и я пыталась её сбросить, передёргивая их. Но у меня не выходило, и я прятала испуганный взгляд. Я побежала гримироваться в коморку. Когда я смазывала помаду на губах, дверь приоткрылась. Вошла Сюзанна. Села за соседний столик. Она выглядела так спокойно, я же — как будто сейчас начнётся землетрясение. — Ты не считаешь, что это немного неприлично? — спросила она размеренно и тихо — так, что я посчитала это ложью моего воспалённого слуха. — Что именно? — по сравнению с её голосом, журчащим подобно ручейку, мой звучал как литавры — громко и нервно. Я набралась властных интонаций от деда и Иры. — Врываться посреди рабочего процесса и устраивать скандалы, — она обратила на меня свой взгляд. У её глаз был светло-зелёный цвет, и они затягивали в себя, как болото. Она была той непоколебимостью, которой мне никогда не стать. Она была стоячей водой с идеальной, ровной осанкой, идеальными, ровными интонациями и идеально ровными манерами. У неё не было ни единого лишнего движения. Я же едва не скинула со столика лак для волос. — Я буду делать всё, что захочу, — с вызовом глядя ей в глаза, сказала я, но внутри меня уже рождался встревоженный рой гудящих пчёл, особенно после её лёгкого хмыка. Вокруг меня был другой мир, и он сжимался, как тиски. Как всегда, когда я оказывалась здесь, я чувствовала себя неправильной, неуместной, живущей по другим законам — над которыми здесь только смеются. Они двигались по какой-то траектории, которая мне была непонятна — траектория приказов и карьеры, ради которой они сделают всё. И они не воспринимали приказы как приказы. Приличия, приличия, приличия… Они были словно домашние собаки, к которым прибился непонятно почему волчонок. Я захрустела костяшками пальцев от нервов. Скоро на меня упадёт потолок; я чувствовала это. На фотосессии я старалась так, как никогда до этого. Выполняла все приказы Миши. Из уголочка на меня смотрела Ира с чем-то, очень похожим на гордость. Она тоже была домашней собакой, которая как могла пыталась вырастить этого волчонка. Я не хотела, но неосознанно постоянно оглядывалась на неё в поиске поддержки. Смотри на меня, помоги мне, спаси меня, только тебя я тут знаю — я правильно надеваю на себя поводок? И она кивала и улыбалась. — Ну как ты стоишь! Тебе по башке долбануть, чтобы ты ожила наконец? — кричал Миша, и я пыталась встать правильно. Он закатывал глаза и бил себя по лбу. Он порывался уйти и покрывал меня оскорблениями — деревяшка, марионетка с блошиного рынка, цапля, пингвин… собрал весь зоопарк. — Что тебе ещё надо? — вскрикивала я, швыряя шарф, и тогда он, с едва заметным довольным прищуром, щёлкал фотоаппаратом. Ира выпучивала мне глаза, чтобы я молчала, и я замирала. Сцепляла зубы и терпела, терпела. — Жду, пока ты сбежишь отсюда, поджав хвост, как обычно, — невозмутимо сказал Миша на перерыве. — Ты же так и делаешь — психуешь, как маленькая, когда у тебя что-то не получается. — Жди, пока хер не отсохнет, — вырывала я из себя звенящее и надтреснутое со слезами на глазах, выбрасывая пустой стаканчик в мусорку так, что она затряслась. Миша громко захохотал, запрокинув голову. Он доводил меня, специально доводил до точки, в которой я теряла рассудок и начала реветь, как медведь, которого загнали в угол. Он ловил этот рёв в фотоплёнку. — Ты совсем не модель, девочка. — Да? Вот спасибо. — У тебя характер спортсмена. Почему ты не пошла в спорт, а? Чего тут меня мучать? — Фоткай уже, — приказывала я и встала в позу, как в боевую стойку. У меня едва ли не пар из ушей валил. И он фоткал, смотря на моё тело как на расходный материал, как на что-то, принадлежащее ему, приговаривал: «Ну вот, смотри какая ты красивая», утешая будто маленькую, а мне хотелось снять с себя шкуру. Она ко мне приросла, а я чувствую, прямо сейчас под камерами: что-то не так, что-то ноет, что-то не стыкуется и нервы не сходятся с нервами, и от этого мне хочется лезть на стены и срывать обои. Может ли быть такое, что я была рождена для другой шкуры? * * * Я хрустела костяшками пальцев, дёргала ими будто трепетала крылышками бабочка, а он нет-нет — да возвращался взглядом к ним. Я ждала его раздражения, мне казалось, его стерильные нервы не выдерживали подобных лишних звуков, но — он просто смотрел. И в этом было нечто неправильное. Это было само «но», обычно звучащее как будущий выстрел, а сейчас как остановка сердца. Как: «погодите-ка». Я никогда не боялась смотреть в глаза, но с этого момента во мне родился и зажил страх, пустив корни. — И что — даже не скажешь «спасибо»? — змеевидные насмешки, звучащие как торжество в войне, над горой трупов. Веселье, когда у меня внутри всё подыхало. — Я ведь всё-таки твой Бэтмен. А ты как мой криптонит — вечно мешаешь. Он скорее «бэд мэн», чем Бэтмен, но да ладно. Я только тогда начала осознавать — медленно, по частям, и каждая часть ощущалась страшнее предыдущей. Как, как, как. — Спасибо, — выдохнула я, вздрогнув, и он поймал эту дрожь сразу же. Как я ненавидела его прицельный взгляд. «Но» — он ничего не говорил. — Можно теперь идти? (Пожалуйста, пожалуйста) — Иди, — легко сказал он, будто ему комфортно в этой вечной недосказанности, когда это вечное «но» стоит стеной. Будто зная, что я тут же испарюсь. И я испарилась. Мы втроём прогуливались по коридору — я, Вера, Насвай — как вдруг появилась химичка и схватила меня за рукав. — Юдина, давай-ка к директору. И вы тоже. Я на вас уже донос написала! Сколько можно уже прогуливать? Я вас не видела уже три недели, а по коридорам мы гуляем! Прохлаждаемся! Сколько можно гулять? Ну давайте-ка, а! И чтобы потом ко мне в кабинет пришли с объяснительными! Она не дала нам ни слова вставить — эта женщина непоколебимая и пёрла, как танк. У нас на лицах было написано одно сплошное «блять». Ну как можно было ей попасться? Я побелела как полотно по пути к кабинету директора, Насвай же неуклюже гладила моё плечо. Я сбрасывала её руки. — Да ладно, Юль, че мы там не видели? Он мне уже как родной, я с ним свои тёрки имею, он мне как батя, всё уладим! Ты только успокойся, а то я тебя боюсь. — Как я могу успокоиться, как? Убери от меня свои руки, правильно боишься! Ещё одно слово — и я тебя закопаю. Всё из-за вас, я ни разу не была у директора, ни разу! — Чего сразу из-за нас, это ты предложила вообще-то, — пробурчала Вера, на лице которой была написана досада. Но когда я свирепо посмотрела на неё, она подняла руки вверх: — Да, да, из-за нас, только не бей. Мы попали в какой-то другой мир — я сразу почувствовала давление этого кабинета, пусть и хранящегося в полном беспорядке, но отвратительно официального. Какой кошмар. Все мы знали директора, конечно, — Сан Саныча, и он казался нам всем нормальным, но всё же. Я была близка к обмороку, поэтому сжала руки в кулаки, чтобы держать оборону во что бы то ни стало. — Какой класс? — весело спросил кругленький лысеющий мужчина, выплыв из какой-то коморки. Мы так и не поняли, откуда он появился, потому что где эта коморка — сказать никто не мог. Он посмотрел на Насвай и расплылся в широкой улыбке. — О, Леночка, рад тебя видеть! Опять Полька отправила за тряпкой? — Здрасьте, только я не Леночка, я… — начала Насвай. Боже, что здесь происходит? Я начинала чувствовать себя закипающим шариком ярости. — Ой, да неважно. Чего пришли? Чаю хотите, у меня тут остался… — Нас вообще-то к вам отправили отчитаться за прогулы, — процедила я. Что за цирк, в конце-то концов? Директор мне казался расхлябанным, в этой своей куче грязи, а я такого терпеть не могла. Он плюхнулся в кресло и с лукавым прищуром уставился на меня. Я ждала, когда он начнёт орать и требовать объяснений, чтобы побыстрее уйти уже отсюда. Внутри я была уже в боевой готовности и продумывала варианты, что делать, если он начнёт звонить отцу или Ире, не дай Бог. — О, да всё так серьёзно? Прям так сразу, без чая? — Мы болели, — сказала Вера. — Поэтому не приходили. — Прям все втроём? — весело спросил Сан Саныч. Он скрестил руки на груди, но совсем не выглядел устрашающе. — Поэтому Ольга Викторовна постоянно мне мозги мозолит, что вы в школе ходите под ручку? А на её уроки не заходите. — Ну, Юле становилось плохо, мы её поддерживали, лечили, — ещё хуже сделала Насвай. Я всех сейчас убью. — Эта вот эта — которая серьёзная? — он кивнул на меня, глядящую на него исподлобья. — Да, это она, — воинственно подняла подбородок я. — Сан Саныч, та методичка, которую вы… — вдруг открылась дверь, и послышался голос моего ночного кошмара. — Какие методички, Саня, у нас тут разбор полётов! — вскочил с места Сан Саныч; я же обмерла. — Вот, прогульщицы пришли, будем их линчевать. Александр Ильич должен был строго смотреть, должен был покачать головой, — чёрт возьми, он должен сделать хоть что-то, что сделало бы его похожим на обычного учителя. Но он лишь дёрнул бровью и слегка усмехнулся, скрестив руки на груди. — Прогульщицы? Как интересно, — хмыкнул он. — А мне-то как, Саня! — с нездоровым импульсом воскликнул директор и вышел из-за стола. Я поджала челюсти, когда он подошёл ко мне, и уставилась в пол. — Юдину можешь вычеркнуть из своего списка на казнь. Она ходит ко мне по поводу научной статьи, поэтому может пропускать. Я не поверила своим ушам и подняла на него потрясённый взгляд. Он смотрел так, будто он делает мне великое одолжение и я буду должна мне по гроб жизни. Но — на его губах всё ещё блуждала та же усмешка. Директор приобнял меня за плечо и прижал к себе. Я замерла. Не страшно. Не страшно, но — но. Хватит, хватит прикосновений ко мне. Неужели я как статуэтка? — Саня, ну ты посмотри-ка, что-то не сходится! Подружки сказали, она болеет и они её поддерживают. Поэтому стабильно не ходят на химию. Моё дыхание участилось. Я смотрела на потолок, на стены, куда угодно, и в конце концов всегда возвращалась взглядом к нему. Он смотрел на руку Сан Саныча на мне как на что-то неприятное, с отвращением. А потом перевёл взгляд на моё лицо. И его взгляд изменился — так, будто он не ожидал увидеть моё смятение и оно поцарапало его. Он смотрел долго, будто примеривался, прицеливался, оценивал. Будто ему стало интересно. Голубые глаза — кажется, так мягко, васильково. Поэтому мне только показалось, что он смягчился. — Насчёт подружек не знаю, Юдину оставь. Юдину-оставь-Юдину-оставь. Пошёл ты со своим «Юдину-оставь». * * * Близилась конференция, и поэтому мы стали видеться чаще — статья, презентация, макет, столько всего… Порой мне казалось, что он смотрит на мои синяки под глазами, будто видит, сколько тональника я нанесла, чтобы их скрыть. Но скрывала их я превосходно. Я вообще скрывалась превосходно, как и любой подросток — лёгкие перекусы, чтобы не падать в голодные обмороки, мятная жвачка от запаха сигарет, но так как в этой истории всегда было «но» — порой мне казалось, он проходил мимо и замирал, стреляя насмешливым взглядом: запах сигарет, Юдина, я всё чувствую, попалась. Только одно я не могла скрыть — казалось, оно вырывалось из моих костей, как уродливое чудовище, как крик, но я заталкивала его обратно, прятала от чужих глаз подальше, давила, чтобы самой не чувствовать. — Юдина, зайди ко мне после урока, — сказал он, лениво сидя на своём месте, когда мы все готовились к физике в кабинете. И я пыталась вдохнуть. Но опять это «зайди ко мне». Будто он патрулировал свою территорию. Вера ничего не говорила, только косилась на меня. Я перестала жаловаться, перестала материть его — я вообще запретила себе произносить его имя даже в мыслях. Перестала смотреть на него лишний раз, потому что кое-что уже подозревала насчёт себя — как подозрение на рак, от которого у тебя уже спирает дыхание. Поэтому ты застреваешь в стадии отрицания. Даже Вера ничего не сказала, а вот остальные судачили. Я слышала их шепотки. Внезапно моя личная жизнь стала так всех интересовать. — Чего это он постоянно зовёт её к себе? — я услышала шёпот прямо позади себя. Красильникова. Конечно, Красильникова, будь она неладна. Это звучало как выстрел в самую болевую точку. Особенно гнусное хихиканье, которое последовало за этим. Когда меня уязвляли, я становилась невыносимой. Я хотела разрушить весь этот мир. Поэтому я вскочила и повернулась прямо к ней — к её крашеным в вульгарный красный волосам, к её хитрым глазам, к её… обыкновенному мещанству. — Тебе есть что мне сказать, Красильникова? — громко спросила я, глядя прямо ей в глаза. На нас оглядывались, мне было плевать. На меня всегда оглядывались. Я всегда была в стороне — просто невозможно не оглянуться. Вот только если я не боялась этих взглядов, то Красильникова начала оглядываться. Как бы кто не подумал чего. Как бы то кто не подумал, что она смешная. Когда ты в стаде, всегда страшно из него выбиться. Хорошо, что я никогда не была там. — Тихо, Юль… — Вера, как всегда, схватила меня за ладонь, пытаясь утихомирить. Плевать. Плевать. — Да вот просто. Стало интересно — почему вы стали так близко и часто заниматься с СанИльчом физикой. — Она попыталась не сдуться. Попыталась ответить мне тем же. Даже смотрела так, будто принимает вызов. Как же смешно. — Все свои намёки можешь высказывать мне прямо в лицо — или страшно? — издала я презрительный смешок. — Чего бояться? — напряжённо засмеялась она, и я, как собака, сразу почувствовала страх. И если начинался разговор очень тихо — по крайней мере, свои скабрезные мысли Красильникова говорила вполголоса, чтобы Александр Ильич не дай бог не услышал (и знала бы она, в чём он меня обвинял), то теперь его слышали все. — Что я от твоего лица ничего не оставлю, — я говорила громко, и мне было плевать на испуг Веры. Мне было плевать, что и он нас слышит — я кожей чувствовала его взгляд, полный любопытства, и знала, что ему тоже плевать — настолько, что он ничего не сделает. Только будет смотреть. Красильникова засмеялась. — Не, ну вы слышали? Она мне угрожает. СанИльич, вы слышали? Скажите ей! — Юдина, успокойся, — я знала, что он скажет это так. Таким тоном. Ленивым. Лишь потому что того требуют формальности — а он их вроде как выполняет. И я знала, как он на меня смотрит. Как на зверушку из другого мира, которую он купил, и теперь смотрит, что она вытворяет. И ему интересно, и он не хочет, чтобы это заканчивалось. Я была его зверушкой. Это почувствовали даже такие, как Красильникова. Им было интересно. Почему я постоянно кручусь возле его стола; почему он постоянно — Юдина, Юдина, Юдина; почему меня отмазывают от директора, почему, почему, почему. Ведь ничего не было, но всё равно было чёрт-те-что. Мне надоело быть зверушкой. Я выбежала из кабинета. Прелесть маленьких городов и маленьких школ, что там нигде нет камер, нигде нет лишних глаз — ты просто можешь спрятаться за школой, достать из-под вашего камня пачку сигарет, в которой первая была перевёрнута (на счастье) и закурить. И задышать, спрятавшись за деревьями. Я задышала. Я захотела сбежать — не впервые, не в последний раз. Я не знала, что со мной творилось. Вдруг — чужие шаги, размеренные, чеканые. Я запаниковала, собираясь уже выбросить сигарету, но он оказался быстрее. Теперь нас точно посчитают кем-то, кем мы не являлись и кем не могли являться. Ну зачем, он, зачем?.. — Пришёл покурить. А тут ты, Юдина. Как нехорошо. Покурим вместе? Выдохнешь, успокоишься. Не так. Всё должно было быть не так. Он не должен был мазать меня насмешливым взглядом, будто ему очень нравилась эта игра — он должен был отчитать меня, должен был отправить меня к директору, много что «должен был». — Чего вы от меня добиваетесь? — резко спросила я, взмахнув волосами и подняв подбородок. Голос у меня почти дрожал — если нет, так дрожало нутро. — Ты о чём, Юдина? — он усмехнулся так, будто мои вспышки ярости нравились ему. И я чувствовала, чувствовала что-то близкое к интересу в его глазах. Что-то близкое к интересу, когда он смотрел на мои пальцы, на мою шею, на мои волосы. А я ненавидела неопределённость. Между нами она висела в воздухе знаком вопроса. Он смотрел так, будто ждал этой вспышки ярости. И это было так неправильно. Мне хотелось поставить точку после первой буквы его имени, выставить его за скобки, потому что я не могла вынести его всего, целиком, не могла ни слышать, ни смотреть на него, а он как назло, как в насмешку, пихал целого себя мне в сердце, как пули. Девятнадцать граммов железа — и в сердце. Я злобно затушила сигарету носком ботинка и ушла, не сказав ни слова. В спину меня ударило его хмыканье. Мне так хотелось показать ему средний палец, что я еле сдержалась.