Криптонит

Я раньше не задумывалась о любви. Я знала, что любовь числилась в списке психических заболеваний, знала, что любовь — как маленькая погрешность, которая портит точную и ровную статистическую вероятность. Погрешность, которую редко учитывают. А зря. Потому что маленькая погрешность, которую игнорируют, может превратиться в огромную катастрофу. Утром того дня — дня икс — меня мутило так, как ещё никогда до этого. Я скручивалась в морской узел над унитазом, выносила мозг Ире, которая пыталась запихнуть в мой рюкзак побольше бутербродов, переделывала макияж три раза, потому что периодически меня накрывало нервами, и из глаз катились слёзы; прокручивала в голове презентацию и вскрикивала, когда забывала слова. День конференции. — Меня тошнит, — жалобно пропищала я, тоскливо глядя в окно машины Гены на серое небо и деревья, сливающиеся в ржавое пятно. — Влюбилась, что ли? — весело спросил Гена. — Бабочки мешают? — Какие бабочки, Гена? — со слабым, но всё же негодованием спросила. Я не могла сосредоточиться — в голове был туман, а в теле колко и тяжело, как будто сквозь него пропустили высоковольтное электричество. — Ты как будто не на конференцию едешь, а на свадьбу. Твоя мать когда на свадьбу с Евгеньком ехала — так же тряслась и истерила, все нервы нам измотала. Когда она в ЗАГСе сказала нет, мы думали, твой дед до небес взлетит, — на лице Гены бродила лёгкая, полугрустная улыбка, возникающая каждый раз, когда он вспоминал маму. Он единственный, кто вспоминал о ней хорошее. Так кем она была — моя мама? Хорошим или плохим человеком? Я посмотрела на своё белое платье со строгим чёрным воротником. И фыркнула. Если замуж, то только за физику. Свадьба — слишком большая погрешность. — Как же они тогда оказались с папой женаты, если она сказала нет? — отстранённо спросила я, следя за скатывающейся по лобовому стеклу каплей. Её тут же стёр дворник, не дав дожить свой век тихо. — Она умоляла твоего деда забрать её оттуда, — хохотнул Гена. — Тогда твой папа и полысел — за один день. Чего мы только не делали, чтобы уговорить её — говорили, что всё уже готово, ресторан, лебеди эти дебильные. Она всё ни в какую — сбегу да сбегу. Уговорил её дед. — Дед? Он же ненавидит папу, — из моего рта вырвался смешок. — Он хотел её наказать. Сказал, что она совершила ошибку, до конца своих дней будет о ней жалеть, поэтому помогать он ей не будет. Он же говорил — она не послушала. Про фамилию говорил - ну, ты его знаешь. Если она Юдина, значит, должна идти до конца. Юдина. Это фамилия деда. Мама после свадьбы не поменяла её и передала мне. Это было похоже на деда. Он не прощает ошибок. И я считала это справедливым — поэтому так боялась ошибаться. А что, если я всё же это сделаю? Он вычеркнет меня из семьи, как маму? Я пыталась её ненавидеть, пыталась быть её противоположностью. Но проблема была в том, что мне всё равно постоянно говорили, как я на неё похожа, что бы я ни делала. Машина остановилась возле школы, и я сделала глубокий вдох. Я должна была собраться — направить всё своё электричество в венах так, чтобы их убило током. Я собралась выходить, но Гена дёрнул меня за руку. — Не волнуйся, доця. Всё у тебя получится. Не показывай им свой страх — они как псины. А ты у нас и так королева, и они это поймут. Утром Ира не сказала мне ничего, кроме сухого пожелания удачи, отец и вовсе спал. И мне не нужны были подбадривания, комплименты тем более — их в моей жизни было так мало, что после них у меня крутило живот, словно я съела что-то не то. И я неловко улыбалась, мечтая раствориться в воздухе. Я терпеть не могла ласковые слова. Так же меня тошнило и от любви в голубых глазах Гены — то ли этот ингредиент был просто не для меня, то ли его было слишком много. Тогда я хлопала его по плечу и сбегала, сбегала, думая, что мне и без этого хорошо. Оно, может, и хорошо, но просто не для меня. Просто далеко, непонятно и некомфортно, как звёзды в космосе. От них чувствуется только холод. Мне хотелось бежать прямо по битому стеклу, подальше от этого — и ближе к чьему-то сердцу, что было больше похоже на кусок льда. Я думала, что мне стало легче, но когда мои глаза наткнулись, как на айсберг, на высокую фигуру в тёмной куртке, раскуривающую красные мальборо возле автобуса, который должен был отвезти нас в аэропорт, Крылья бабочек, видимо, сделанные из лезвий, снова начали резать стенки моего желудка. Вот они, вот они, мои бабочки, — хотелось засмеяться Гене в лицо, глядя на невозмутимого и слегка растрёпанного Александра Ильича. — Готова, Юдина, побеждать? — спросил он, и вот они, ножи, мечи, издевательские дула в его арктических глазах. Вот что мне нужно было вместо бабочек и ласковых слов. Он скользнул взглядом по моему платью, прикрытому чёрной кожанкой, сверху — от горла, и вниз — до бёдер и не усмехнулся. Он отвернулся, будто я ничего не значу. А я едва не ответила, что готова только умереть. Я уже чувствовала себя проигравшей. * * * Мы должны были ехать четыре часа на автобусе до аэропорта, а потом ещё лететь столько же до Новосибирска. В автобусе мы сидели рядом и не разговаривали, конечно же. Я отвоевала себе место у окошка и жалась к стене, лишь бы не касаться плечом его плеча. Он сидел расслабленно, но смотрел только вперёд. Ни разу на мой профиль. Как и я. На это в моей голове был запрет. — Ты дрожишь, — сухая констатация факта, сухой сканирующий взгляд, убеждающийся в правоте. — Нет. И тут же чихнула в себя. Почему, чёрт возьми, нельзя включить печку? Я ненавидела то, что я всегда мёрзла, всегда и везде. Пальцы сжимались и разжимались в карманах, безуспешно пытаясь согреться. — Малолетней дурочки ответ, — вдруг хмыкнул он, а я обратила на него взгляд оскорблённой невинности. Он смеялся глазами, будто ждал моего вопроса: «Как вы можете?» На колени мне упала его куртка. Тоже кожанка, только на несколько размеров больше. Без каких-либо слов. Если бы он что-то сказал, я тогда точно бы умерла. А так — всего лишь задохнулась на несколько секунд, будто воздух вошёл не в то горло. Я скоро разучусь нормально дышать. Правильно. Мы играли в слова, и это тоже ощущалось как воздух не в то горло. — Любовь, — сказал он после того, как я буркнула «астрал». И уголок его рта поднялся вверх — ну давай, давай, я хочу увидеть твою реакцию. — Война, — мой ответ полон вызова. Я видела, как он прятал усмешку в сторону. Видела, как он прятал взгляд, но когда он оказывался на мне, это хоть и всё ещё ощущалось неправильно, всё равно было острыми крыльями бабочек. Всё равно — амперы и вольты. Он их не мог спрятать, они просто чувствовались, потому что с каждым разом он смотрел всё дольше. А я — всё меньше и быстрее. Но это были две стороны одной медали, так что. * * * Мы прилетели к вечеру, и я сразу же возненавидела Новосибирск, ещё более холодный и мокрый, чем наше Черёмухино. Нас поселили в маленькой гостинице, которая была больше похожа на очередную панельку, в соседних комнатах. Конференция должна была быть в Новосибирском государственном университете, который был виден из моего окна, через несколько часов, и я так устала, что даже не волновалась. Мне было некомфортно в больших городах (большие — это те, которые больше нашего с населением в несколько тысяч), я боялась потеряться. Было некомфортно на конференциях без деда, особенно сейчас, когда возле стойки толпились иногородние школьники. Их было не то что бы сильно много, но я потерялась. Обычно на таких мероприятиях меня окружали более взрослые люди, и — парадокс — я чувствовала себя более свободно. А когда я терялась, моё лицо принимало вид высокомерной, слегка брезгливой маски, и спина выпрямлялась до хруста. Мы с Александром Ильичом поели и выпили кофе в ближайшей кафешке в Академгородке. Оба утомлённо молчали, изредка обмениваясь дежурными фразами. Он лениво осматривал учителей, я — скользила надменным взглядом по своим ровесникам. Они все — и ученики (в основном, мальчики), и учителя (в основном, женщины среднего возраста) — держались вместе, мы же — особняком и больше напоминали пару. Это добавляло мне нервозности, а я, когда нервничала, начинала злиться. Меня бесила парковка, видневшаяся из окна. Александра Ильича, по его виду, не бесило вообще ничего и вообще никогда. Он закинул руку на соседний стул и спокойно попивал свой кофе. — Они собираются напиться сразу же, прямо тут? — сардонически поднял он бровь, глядя на смеющихся учительниц, которые уже открывали бутылку шампанского. Я раздражённо стукнула чашкой по столу, заставив его обратить на меня взгляд, уже полный насмешки. — Что такое? Руки от волнения дрожат? — Сколько у нас ещё времени? Я думаю, мне нужно ещё раз просмотреть презентацию и подготовиться. Прошу меня простить. Можно счёт, пожалуйста? — Иди, я оплачу. — У меня достаточно денег. На кофе отсюда — точно. — Я не сомневаюсь. И снова лезвия. Холодок. Снова — что-то колючее, словно ветки терновника. Ауч. — Тогда в чём проблема? — я уже не сдерживала раздражение в голосе. Я ненавидела притворяться слабой, глупой, беспомощной, чтобы чьё-либо самолюбие не пострадало. Я не думала, что тут дело в самолюбии, но всё же — я тоже могу быть упрямой и принципиальной. — Ты несовершеннолетняя. И вдобавок девушка. «Девушка». Девушкадевушка. Не девочка. — И поэтому должна быть ни на что не годным комнатным растением? Недееспособной инвалидкой? — это было слишком резко, но я была на взводе. Меня нервировал интерес в его глазах всё больше — он будто ждал своей любимой части, развязки. — Ты и есть недееспособное комнатное растение. Это деньги твоих родителей. И ты постоянно мёрзнешь, если на тебя подуть, как какая-нибудь… фуксия. Он только что назвал меня цветком? Да ещё и с таким удовольствием, что это было обязано меня выбесить. Отсчёт уже пошёл на секунды. В конце концов, конечно, я спрыгнула со своего места. — Потрясающие познания в ботанике, браво, — психанула я и ушла, чувствуя его взгляд спиной. Он снова препарировал меня, и это было ещё хуже, потому что он знал, знал, куда бить, чтобы я изгибалась так, как ему нужно, делала то, что ему нравилось, звучала так, как он хотел. И с собой я ничего не могла поделать. Я была такой, как есть. Это было отвратительное ощущение — будто меня ломали пополам, но без механических воздействий, а чёрт пойми как, одним взглядом, одной ленивой фразой. Обводили вокруг пальца, а я не понимала, в какой момент. И самое страшное — в такие моменты я ощущала себя такой живой, такой искрящейся, как никогда. Хоть у меня и пылали щёки от гнева и растерянности. В номере, едва я прижалась спиной к двери, на меня снова накатило волнение. Сердце было готово проломить клетку из костей, и мне пришлось удерживать его рукой. А потом сжать челюсти. Я не могла не быть лучшей. Не могла отдать свою победу какому-то Пупкину с рерайтом из учебника, чтобы Ира предсказуемо сказала, как она была права и что мне не стоило тратить на это время, чтобы дед разочарованно выдохнул — «ещё одна не оправдала надежд». В тот момент я готова была вырвать зубами первенство и — если понадобится — отодрать от кого-то с победой лишний кусок. Оно было моим по праву. Не из-за деда. Не из-за чего-либо ещё. В такие моменты я умела собраться. Я не стеснялась публичных выступлений, у меня не дрожал голос, не тряслись руки. Даже если я была не уверена в себе — я притворялась настолько искусно, что никто не мог заметить подделку. Я с детства была на виду, с детства выступала и смотрела на чужие выступления, — так что я прекрасно знала, как общаться со сворой недружелюбных собак в лице комиссии. Это не камеры, где нужно было раздеваться, тут я чувствовала себя как рыба в воде. Победа была моей. Так что я привычно накрасила губы агрессивной красной помадой, сделала пучок, выпустив две завитые прядки, надела каблуки и уверенно вышла из номера. Я ждала его взгляда. Это стало привычной игрой, от которой я искрилась в предвкушении. Я не знала, что я её переняла; он тоже, я уверена, не догадывался, в какой ад мы катимся — тогда это действительно казалось просто игрой. Но с каждым разом мы заходили всё дальше. С каждым моим взглядом, полным вызова. И с каждым его — пристальным, нарочито безразличным. Но он его не отводил. Он скользил. Касался им тех мест, которые загорались. Может ли кусок льда подпалить? Мне казалось это невозможным. Но оно случалось, и с этим нужно было просто смириться. Я не подозревала, в какой лихорадке я рядом с ним, пока он не отходил на безопасное расстояние, чтобы этот отвратительный вирус не распространялся на меня. — Там, конечно, будут камеры, но совсем необязательно одеваться как на фотосессию для взрослых. Я знала, что он это скажет. Это не было грубо. Это уже было почти игриво. Уже дальше, чем нужно. Невесомо, едва-едва на грани субординации, но это ощущение ни с чем не спутаешь: это чувство, едва различимое в полутоне, полувздохе, полуфразе, полувзгляде, но женщины всегда его видят. Предвкушение. Ещё не — но зарождение. Интуитивное, накожное понимание, что скоро придётся упасть в толщу океана, что-то на уровне инстинктов. Но всё же ты не успеваешь закрыть рот и нос, потому что уже слишком поздно. И почему-то инстинкты обманывают: они заставляют тебя думать, что путешествие под океаном будет волшебным. Так ежедневно утопают тысячи глупых женщин. Самое время закрыть рот и нос, самое время, Юля, самое время… — Для вас юбку и блузку носят только на фотосессию для взрослых? Нет. Поздравляю, ты утонула. Отбила мячик, но утонула. Я не была глупой и умела плавать, но мне было семнадцать и до того момента я ни разу не видела океана. Другие учителя были одеты официально, он же себе не изменял — те же тёмные джинсы, тёмная кожанка с серой футболкой под ней. Так что мы друг друга стоили. Подростки держались вместе. Они шли по улице к университету кучкой, смеющиеся и обсуждающие конференцию. Мы с Александром Ильичом держались вместе позади. Я ожидаемо злилась, даже не понимая, почему. Дурацкие лужи в трещинах асфальта. Дурацкий Новосибирск с его воздухом, ядовитым от выхлопных газов и промышленных предприятий. — Считаешь, что они тебе конкуренты и поэтому с ними не стоит даже разговаривать, а сразу перестрелять? В точку. — С чего вы взяли? — огрызнулась я и вдруг. Вдруг произошло мгновение, в которое никто не успел ничего понять. Но я оказалась прижата к нему, резко притянутая за предплечье одним сильным движением его руки. Мимо меня, прямо по пешеходу проехала машина. На зелёный свет, предназначенный для нас. Я подняла на него испуганный взгляд. Он был выше на голову, даже когда я была на каблуках. Его лицо, опущенное ко мне, ощущалось так непривычно. Так испуганно-беспомощно-пьяняще. Растерянно. На его лоб упали несколько тёмных прядей — непослушных, завитых от влаги. Я почему-то запомнила это очень отчётливо. Как и то, что вблизи его глаза казались темнее. — Машина. Осторожнее, — кратко бросил он и пошёл дальше, как ни в чём не бывало. Я же долю секунды, показавшейся мне вечностью, лишь смотрела ему вслед. Это было наше первое прикосновение, и пусть оно было через одежду, я была оглушена им словно ядерным взрывом. НГУ показался мне симпатичным местом — высокие белые потолки, стены с подсветкой, современный интерьер. И пусть я хотела учиться в Москве или заграницей, мне университет понравился. Но я всё равно ни на секунду не расслаблялась. В конференц-зале, полном стульев со спинками песчаного цвета, у меня снова прихватил живот. Ведущая — какая-то профессорша — говорила в микрофон, как она рада нас видеть, как она надеется, что нам тут понравится и мы решим поступить сюда, как они хотят поощрить подающую надежды молодёжь, а я внутри сосредоточенно повторяла слова и оценивала комиссию, состоящую из пяти профессоров. Они выглядели спокойно и дружелюбно — обычные дяденьки и тётеньки средних лет. С ними проблем не должно было возникнуть. Я должна была выступать шестой и слушала выступления других школьников с долей скепсиса. Электротехника, теплопроводность, мальчик с каким-то механическим спутником, — все они казались мне нормальными, но всё равно недостаточно хорошими. Обычные опыты из школьных занятий — или, может быть, первого курса университета. По крайней мере, дед посчитал бы это простым. Но одно выступление, с заявленной темой из квантового раздела, вполне могло занять второе место — сразу после меня, разумеется. Оно должно было быть в конце, и я не собиралась его смотреть. — Юдина Юлия, одиннадцатый класс, пятнадцатая школа, Черёмухино! Я обтёрла спотевшие ладони о юбку и, улыбнувшись, встала. Краем глаза я заметила, как Александр Ильич похлопал мне — впервые за весь этот вечер. У меня был ядерный раздел. И заметила, как комиссия заинтересовалась сразу после объявления темы — по крайней мере, они слушали очень внимательно и не отвлекались на свои пометки. В презентации я осветила одну из наиболее мне интересных тем — ядерных реакторов. Как из обычных реакторов на АЭС можно получить топливо для ядерных бомб. Это действительно был взрыв. Комиссия кивала и, улыбаясь, хлопала со всеми. В тот момент я была уверена в своей победе. * * * Результаты должны были объявить через два часа, а пока для нас подготовили банкет в другом зале, со сдвинутыми партами и дурацкой музыкой из колонок. Для учителей там, конечно же, был подготовлен алкоголь. Для детей — сок. Я напряжённо пила свой. Все оживлённо поздравляли друг друга, ко мне тоже пару раз подошли и сказали, что им очень понравилось моё исследование. Похвалили Александра Ильича — он лишь лениво покивал, с его обыкновенной слегка презрительной маской. Я неосознанно подражала ему. Действительно хорошая ученица. — Я несколько раз запнулась. Это был позор, — глядя вдаль, процедила я, сидя вся как на иголках. Александр Ильич хмыкнул. — Определённо. Они должны были выгнать тебя после первого же твоего слова. — А ещё на видео было плохое качество. Думаю, им это не понравилось. — Они были в ужасе, — вторил он мне. — Мы готовы объявить результаты! — вошла та ведущая и тут же замахала руками. — Сидите, сидите, мы сделаем это здесь же, а призы раздадим завтра. Итак. 3 место — Илья Сидоров. Великолепное выступление, — это был тот мальчик с квантами. Я скрестила пальцы, забывая дышать. — 2 место — Юдина Юлия. Я замерла. Неужели я ослышалась? Второе место? Только второе? Второе, чёрт подери? Мне показалось, мир вокруг меня разлетелся на осколки после взрывной волны. — Наверное, из-за плохого качества видео, — буркнул Александр Ильич. Я даже не обратила внимания. В глазах у меня помутилось. — Это было очень актуальное, очень интересное, несомненно, великолепно проработанное исследование. Комиссия вас отметила, Юлия, у вас большое будущее. Мы опубликуем вашу статью. Большое будущее? Какого чёрта они несут? — И наконец, первое место — Валентин Юсупов! Мальчик со спутником подпрыгнул. Серьёзно, механика? Механика против ядерной физики? Я ещё не в полной мере осознала, но уже чувствовала, что для меня всё разрушено. Этого варианта событий даже не предполагалось в моей голове — я его вообще не рассматривала. В рёбрах сдавило. — А теперь танцуйте и веселитесь! Комиссия к вам присоединится через несколько минут. Включилась музыка, под которую нужно было танцевать, но даже она показалась мне погребальным маршем. Я не слышала её и всё ещё сидела, оглушённая. — Расстроилась? — поинтересовался Александр Ильич. Я не ответила, глядя в одну точку. — А не стоит. Юсупов — сын одного из членов комиссии. Я навёл справки. — Что? — я ожила в один момент и перевела на него замутнённый слезами взгляд. Всхлипнула. — Что? Это правда? Это многое объясняло. В конце концов, мне ли не знать? Во мне нарастал гнев как снежная лавина. Я была как медленно закипающий вулкан, который вот-вот взорвётся. Не успев ничего обдумать, я подскочила с места. Комиссия уже оказалась в прицеле моих глаз, внутри я уже заряжала ружьё. — Куда ты? — обронил Александр Ильич, но я не ответила. У меня настолько сильно билось сердце и настолько громко шумела кровь в ушах, что я его почти не слышала. Я видела только довольные, раскрасневшиеся лица членов комиссии. Как у свиней. Скоро я сделаю из них шашлык. Вдруг непредвиденное прикосновение. Снова. Только на этот раз кожа к коже. Он поймал мою руку, и я — сама не знаю, как, видимо, подчиняясь его неуловимой грации — оказалась прижата к нему, будто в танце. Он двинулся в такт музыке и склонился к моему уху: — Успокойся. У тебя отберут и твоё второе место. — Мне уже плевать, мне плевать, как вы не понимаете! — вскрикнула я, но из-за музыки это не прозвучало громко. Я подняла на него заплаканный взгляд. — Деду будет плевать, каким образом и почему я… я не первая. Я сделала всё! Но ему будет плевать! Я едва ли не ядерную бомбу создала, что им ещё надо? — Во-первых, не создала, — хмыкнул он, и по его губам пролетела усмешка. Он пристально следил за моими эмоциями, впитывал их, изучал, будто видел что-то настолько интересное впервые. — Во-вторых, в таком мире мы живём. Думаешь, почему я в этом не участвовал? Сердце пропустило толчок. Он впервые что-то рассказывает о себе. Я прислушалась. — Вы никогда не участвовали в конференциях? — я чувствовала, как успокаиваюсь. Чувствовала, как дыхание возвращается в норму. Он вёл меня в танце легко и непринуждённо, и это выглядело так ненормально со стороны. Так неподобающе. Но впервые мне было на это плевать. Как и ему. Всегда. Мы изначально тут не были самыми нормальными. — Участвовал. Когда мне что-то нужно было. Например, выиграть грант. Как всегда — кратко и конкретно. Так похоже на него. Так и работал его мозг — словно прямая линия. Вижу цель, не вижу препятствий. — И вы выигрывали? По его губам пролетела мимолётная усмешка, когда он, до этого глядевший куда-то поверх, снова опустил взгляд на меня. Тёмные глаза. Вблизи казалось, что в них нет лезвий, словно что-то менялось, сам воздух вокруг нас. Снова эти упавшие на лоб прядки, которые не давали мне покоя. Мой мозг неосознанно, непонятно почему заострял на них внимание, и я думала, думала, думала. Как это было бы - прикоснуться к ним. Он был другим вблизи. И я пыталась разгадать это ощущение, но оно было таким смутным, что мне надо было смотреть, смотреть — и одновременно я не могла. Я чувствовала себя рассыпающимся хрусталём в его руках. И он смотрел так, будто хотел, чтобы я рассыпалась. Ждал этого. Впервые его глаза были такими вгрызающимися — может быть, это от приглушённого света? — Да, — только лишь и сказал он. Я вообще не дышала, и так мне было нормально. — В следующий раз я создам бомбу, которая уничтожит всю планету разом, — с уже почти угаснувшей злостью, но никогда не угасающим упрямством, процедила я. Он не переставал улыбаться. Так невесомо. Но это для него это было уже слишком. В тот момент, чувствуя, как он сжимает мои пальцы - еле-еле, как мои пальцы подрагивают, как он смотрит на меня, а я постоянно отвожу взгляд, панически убегая, я и поняла, насколько для меня всё было плохо. Ужасно, катастрофически плохо. Я осознала всё в полной мере и едва не остановилась от этого осознания, которое было словно удар по голове. Так чувствуется, когда тебе сообщают о смерти родственника? — Хочешь прославиться как Роберт Оппенгеймер? Он улыбался, видя во мне нечто забавное. Наверное, в его глазах я действительно была смешной. А во мне гудели сирены, как в домах города, который бомбила другая страна. Я не изобрела бомбу — я от неё пострадала сама. Вокруг нас гудела музыка, танец ещё не закончился, а я выдернула руку. И убежала. * * * Я раньше не задумывалась о любви. А это было зря — так я хотя бы примерно могла представить, что мне делать в этой ситуации. А когда я не знала, что делать, я всегда выбирала неправильный путь. Самый болезненный. Наверное, в таких ситуациях мало кто понимает, что делать. Но я не была той, кто бежит от пуль. Я всегда встречала их лицом и грудью. Если и бежать — то только вперёд, навстречу войскам. Я решила всë в одну секунду и тут же зажмурилась, чтобы не видеть последствий. Потому что впервые мне было страшно. Но всë равно прыгнула в эту пропасть, потому что спасения уже не было. Я постучалась в дверь его номера. Наверное, я должна была стушеваться, встретив его лицом к лицу. — Юдина, входи, — он пропустил меня к себе, в свой тёмный номер, даже не спрашивая, что мне нужно. А я не особо понимала, что к чему. Я перестала это понимать. — Что-то хотела? — Я вас люблю. Вот так это и случилось. На одном дыхании. Удар, произнесëнный умирающим голосом. Застывшие зрачки. Подозреваю, как я выглядела со стороны: сосредоточенное лицо, сжатые челюсти, поднятый подбородок, глаза, как всегда, готовые встретить любой выстрел, будто на мне был бронежилет. Но это был блеф, даже для самой себя. На мне его не было, и я не представляла, насколько мне это будет больно — встречать пули голым телом. Молчание. Его застывшая поза и склонённая голова. Внимательный взгляд, будто он не удивлялся, но оценивал возможности. Как всегда. — Вот как? — Да, вот так. Дурацкий диалог. Я запомнила каждую его реплику, которые звучали особенно странно в полной тишине. В ней слышалось лишь моё загнанное дыхание, удары града по стеклу и шум проезжающих машин. — Тот танец ты истолковала как-то неправильно? Я пару раз моргнула. Такого я не ожидала. Я не знала, чего ожидала, когда понесла это сразу ему, как только осознала сама. И тут же лопнула как шарик после его лёгких невозмутимых слов. Он даже не старался меня ранить. Не старался меня не ранить. Ничего не старался. Я осыпалась сразу же, после первого полу-удара. Маленького толчка, даже не настоящего хука справа. Во мне этого было так много, и я совсем не знала, что делать с этой кричащей галактикой внутри. Внутри него же была чёрная дыра, и я впервые поняла, как это ощущается — когда ты кричишь, а эта чёрная дыра поглощает твой крик. — Я… — я была в полной растерянности. Наверное, у меня были глаза загнанного животного. — Я ничего не толковала. Я сказала вам, как есть. Я уже не могла скрывать нарастающее отчаяние в голосе. Никогда не могла. — Надеюсь, ты понимаешь, что ничего не будет. Тебе нужно выбросить это из головы. Тот же пристальный, внимательный взгляд, который я в тот момент не могла выдерживать ни секунды дольше. Так что спустя секунду я просто ушла. В своём номере я просто уставилась на руки. В голове была пустота. Впервые я не разрывалась от эмоций — их поглотила чёрная дыра. Там остался только глухой звон и слепая темнота. Я посмотрела в окно — в свете фонаря на землю падал мой первый в этой осени снег. Так я и перешагнула осень в зиму.