night steals

Всё теплеет, как всегда. Наступает лето. Длинные дни Джерри становятся ещё длиннее, но более выносимыми, так как больше не темнеет слишком рано. Однако с Шив дела затянулись морозным слоем. Джерри удалось убедить достаточно юридических марионеток в Waystar разрешить аудит, и хотя дело не такое уж большое, оно до сих пор есть. Нэн довольна: она чрезмерно усердно хвалит Джерри по телефону и пытается умыть руки от “всех этих неприятностей”. Наступает день рождения Тома, и Джерри приглашена скорее в качестве тактического хода, чем просто гостя: это показывает акционерам, что Waystar всё ещё в хороших отношениях с главным советником, пытающимся подать на них в суд, Джерри кажется. Первоначальное собрание проходит дома, поэтому она предполагает, что более сомнительное афтерпати состоится в другом месте, куда Шив соизволит пойти, или нет, по своему усмотрению. Джерри нечего скрывать и не с кем выяснять отношения, и она идёт одна, так как Стивен уехал куда-то со своим сыном. Первый признак того, что Шив немного не в себе на фоне этого события, можно заметить в том, что она не стала мгновенно пользоваться возможностью ополоснуть Джерри на пороге серией своих любимых колкостей и приёмов в попытках уловить слабость или реакцию. Она просто любезно её приветствует и указывает на лестницу, когда Джерри спрашивает, где ребёнок. Джерри решает подняться увидеть её, после некоторого общения, жаждая ощутить немного покоя после голосов друзей из колледжа Тома, настроенных на один специфичный регистр, который отзывается гудением в её зубах. Гостевая спальня на втором этаже теперь детская комната. Шарлотт спит в своей кроватке, отбросив одеяла. Джерри накрывает её обратно и садится на кресло в этой тихой, полутёмной комнате, слушая лёгкий свист её дыхания, сопротивляясь желанию снять неудобные туфли. Примерно через десять минут дверь открывается, и в комнату вваливается Роман. Поначалу он выглядит немного потерянным, но когда их взгляды встречаются, на его лице образуется обычная ухмылка. — Ну посмотрите, добрая ведьма Глинда на страже её сна. Джерри оглядывается на Шарлотт, медленно моргая, — Она не была крёстной феей. Роман подходит ближе, — Я не это имел в виду. Присутствие Романа плавится, как масло на сковороде, когда он пробирается дальше по комнате, атмосфера под ним закипает. Он стоит позади неё, положив одну руку на спинку кресла, на котором она сидит, и смотрит, как его племянница спокойно сопит. — Шив запрягла тебя ещё одной няней? Ну да, я бы не удивился – ты буквально единственная женщина, которая может выдержать нахождение с ней в одной комнате столько времени, сколько занимает кормление из бутылочки. — Она на кухне. Я просто пытаюсь отвлечься от ‘The Fly Guys’. Роман, смеясь, выдыхает и наклоняется ближе. Она чувствует его присутствие через плечо. — Кэтрин должна родить через пару месяцев, да? Это первый раз, когда, услышав от него имя кого-то из своих дочерей, у неё не возникает желание бешено разъяриться в ответ. — Да. В августе, — она не помнит, чтобы говорила ему прямо месяц. Она немного озадачена тем, что он запомнил. — Ахуеть, повышение с MILF до GILF. Просто пиздец, — даже его непристойности звучат безобидно и приглушённо в этой комнате. — Мм. Больше ингредиентов в твой коктейль патологий, — легкомысленно бросает она, и он хихикает. — Спасибо за прошлый вечер, — серьёзно говорит он после некоторого молчания. Вчера Джерри пришла к нему домой и играла с ним в шахматы. Они ели пасту и говорили о праздниках с его семьёй, которые они смутно помнят с прошлых десятилетий, осмеивая тьму и искажая свет, они обменивались обрывками воспоминаний про ярость Логана и плохих официантов, передоз веществами и ожоги от солнца; по разные стороны поля, как слоны и ладьи. Это был вполне себе равный матч. Затем Джерри легла на диван, чтобы посмотреть ‘Воспитание крошки’ и позволила Роману перелезть через неё и устроиться рядом, и он уснул, с весом своей головы неудобно давящим на её тазовую кость. Он был немного маниакален, когда она пришла, но в остальном только тёмные тени на его лице, непрекращающееся зевание и его редкие резкие словесные выпады демонстрировали практическую причину, по которой Джерри была там. На самом деле всё было исключительно нормально. Это было похоже на настоящую жизнь. — Пожалуйста, — отвечает Джерри. Она поднимает на него взгляд и обнаруживает, что он находится ближе, чем ей, вероятно, следовало бы позволять, — Ты выглядишь лучше. — Ну да, ещё бы. Все коллагеновые скрабы в мире не сравнятся с тем, чтоб на самом деле отключить свой ебаный организм на восемь часов. — Не ругайся при ребёнке. — Простите, конечно – свой истощённый до предела, доживающий последние уже силы организм. Теперь вашу милость всё устраивает? — Если ты будешь говорить со мной в этом тоне, я решу, что ты не так уж и благодарен, — говорит Джерри, снова отворачиваясь. — О, я благодарен. Не очень хорошо это выражаю, конечно, но, ты понимаешь... Благодарность означает, что ты что-то для меня сделала. Глупо оказаться в положении, когда я во власти твоего милосердия. — Это не милосердие, Ром. — Нет? А что тогда? Как его голос может за секунды превращаться из липкого в нежный — за гранью её понимания. Она вздыхает, когда он немного наклоняется вокруг кресла, чтобы снова на неё посмотреть. — А, ну да, — говорит он, и улыбка снова расплывается на его щеках, — Жалость. Понял тебя. Это не только жалость, но ей некомфортно сталкиваться с другими причинами, поэтому она оставит его изворачиваться на месте. Через несколько секунд заходит Шив. — О господи, ещё один судебный иск о харассменте на подходе, ну круто. Вы хотя бы не забиваете голову моему ребёнку своими идеями? — Ни одной идеи, достойной обсуждения, моя хорошая, — говорит Роман, указывая себе на висок. Джерри встаёт и отходит от Романа подальше, сглаживая смятую юбку. — Так у вас в этом изоляторе уютно здесь, — говорит Шив с ухмылкой, и Джерри перебивает Романа, прежде чем он успевает сказать что-нибудь тупое. — Она выглядит так спокойно. Будто у неё совсем нет ни страха, ни боли, — очевидно, ей неуютно в этой тёмной комнате с этими кровными родственниками: она заставила свои чувства о Шарлотт звучать как про усопшего. — Правда… — говорит Шив, всё ещё переводя взгляд между ними двумя, — Ходят слухи, что Waystar у тебя на крючке, Джерри, так зачем нужно вынюхивать что-то у моего брата? Джерри снова перебивает Романа, — Не всё обязательно бизнес, — она пытается говорить успокаивающе, а не покровительственно, что, возможно, не совсем выходит правильно, — Это просто больше не так, — добавляет она. — Конечно. Дружелюбные посиделки с друзьями. Все друзья собрались. Джерри стоит в напряжённой тишине столько времени, сколько ей нужно, чтобы показать, что она не сдаётся первая, а затем улыбается младенцу и идёт к двери. — Спасибо за вечер, Шив. Спасибо, что пригласили меня. Мне нужно быть осторожней с тем, как меня видят с ним, думает она, а потом, но почему? -- Когда Джерри было десять, а Флора только училась ходить, её отец куда-то уезжал довольно надолго. Сейчас она представляет, что он наверно проводил несколько месяцев в Филадельфии по работе. В то время она думала, что он в бегах и должен скрываться, или преследует что-то — не так, как гоняются за бабочкой или енотом, а что-то без цвета и формы, что понимают только взрослые. В отсутствие отца, все те сколько бы то ни было месяцев, Джерри водила Флору по двору всё более расширяющимися концентрическими кругами. Флора уставала и плюхалась на траву, но она не плакала, как Итан, даже тогда, и поэтому Джерри просто ждала, пока она придёт в себя, а затем брала её маленькие ручки и снова подтягивала её на ноги. Она не была в особом восторге от существования их соседа. Это был мальчик немного старше её по имени Макс, и у него были кривые зубы, которые заставляли её даже немного вздрагивать, и он насмехался над ней из-за ярко-зеленого платья, в которое её мать наряжала для церковной службы. Больше всего ей не нравилось, как он доставал её, когда она ходила у себя в саду. — Мой папа говорит, что она и сама справится, — сказал Макс через забор. — Не суй свой нос в чужие дела, — сказала Джерри, потому что это была новая фраза, которую она пробовала на вкус: ей казалось, что с ней она звучит как взрослая. Джерри знала, что Флоре не обязательно нужна её помощь, но всё равно хотела быть рядом. — У тебя будут пятна от травы, — сказал его гнусавый голос за забором, — И ты опять будешь похожа на козявку. — Тогда я их смою, — Джерри не было дела до разговоров с Максом. Горячие липкие ладошки Флоры сжимали её руки, и она смотрела вниз, на её маленькие ботинки, как она пытается поставить одну ногу перед другой, шатаясь под собственным весом. В конце концов Максу надоедало обзываться, и он оставлял их в покое, но он возвращался на следующей день, и на следующий. Какой-то далёкой, мнимой стороной ума Джерри считала, что ей должно нравиться внимание, но она бы скорее просто делала то, что ей заблагорассудится, без навязчивых зрителей. Отец говорил, что у неё много терпения. Мать презрительно считала, что она позволяет другим собой пользоваться. Джерри не видела правду о себе ни в том, ни в другом. Всё это скорее казалось ей выжиданием лучшего времени. Отец вернулся домой, и Флора научилась ходить, и Итан в конце концов перестал плакать, и Джерри выросла из своего зелёного платья, а затем совсем перестала ходить в церковь. Макс поставил брекеты, а потом вырос на две головы выше, а потом пригласил её в кино перед началом девятого класса. Джерри не видела в этом смысла. Это не было для неё выбором. Джерри была рядом, когда Флора шла к алтарю, а потом впервые шла без опоры после химиотерапии, а потом опять по зелёной траве к надгробию их матери. Она так и не узнала, куда её отец отправлялся в эти, как тогда казалось, бесконечные командировки. Она не видела Макса с тех пор, как окончила школу. Много терпения? Она определённо очень много терпела. Позволяет другим собой пользоваться? Трудно сказать, ведь она делает всё на своих условиях, даже если её условия, как это кажется, склоняются к воле другого. Она считает, что работает ради соответствия своему уровню довольства, и на этом фронте готова выжидать своего часа столько, сколько будет нужно. Она хорошо умеет позволять мужчинам гоняться за своим хвостом, пока они не рухнут от изнеможения, и она подождёт ещё немного, пока они не выдохнутся, а затем протянет им руку и снова поставит на ноги. -- Роман (как будто кто-то сомневался) наглеет ещё сильнее. мамочка у меня под кроватью монстр мне страшно — что он ей пишет в 3:27 ночи в четверг. Она просыпается от уведомления, игнорирует его и решает ответить утром. Когда она проверяет телефон на следующий день, он отправил один и тот же текст пятьдесят семь раз с разными интервалами в течение всей ночи. Она посылает ему один ответ. Хватит драматизировать. Он отвечает мгновенно, отчего у неё в груди что-то сжалось от тревоги. я думал у нас есть система Она оставляет его на двадцать минут, пока собирается в офис, и когда снова берёт телефон, он прислал фотографию своей гостиной. Там полный бардак — гораздо хуже, чем в прошлый раз: по центру на экране телевизора Том, перекрываемый нечётким передним планом среднего пальца. Джерри кажется, она видит таблетки на тумбочке в углу снимка. Я могу приехать сегодня вечером, если ты уберёшься и пообещаешь вести себя как адекватный человек. кастрирую себя прямо сейчас Вечер сразу не задался, но это частично её вина. Она упоминает Логана слишком рано, но только потому, что Роман разразился тирадой о Томе — буквально прорвавшаяся канализационная труба кислоты и яда, через которую Джерри пытается проплыть, но просто сдаётся в потоке. Роман называет её психотической крипто-сукой, а затем отключается на диване после одного стакана скотча. Она проверяет его пульс, потому что не может избавиться от ощущения, что он принял что-то, чего не должен был принять. Она собирает вещи и направляется к выходу, но когда она только открыла дверь, он мгновенно просыпается, словно она выстрелила стартовый сигнал. —Нет! Нет, подожди, нет!… — он вскакивает, ощупывая себя, словно она могла его ограбить, — Не надо, ладно? Пожалуйста. Мне просто нужно... мне просто нужно, чтобы это было как... как будто не только я сейчас здесь. Ёбаные высокие потолки. Я всегда думал, несколько же блять высокие потолки в этом месте… Он едва в сознании и более чем немного маниакально настроен, но она, как и всегда, пойдёт на поводу у этого чувства жалости к своему проекту, который она по какой-то причине всё ещё отказывается оставить. Она уговаривает его лечь в кровать и не может смотреть в его сторону, пока он устраивается там на подушках. — Останься, — он приказывает, он спрашивает, он умоляет. Я правда устала, скажет себе Джерри. До меня добираться сейчас слишком долго. Его кровать такая удобная. Мне нужно быть уверенной, что он не убьётся в этом состоянии сейчас. Она переодевается, умывается его средствами, втирает его увлажняющий крем и забирается лежать по другую сторону постели. Она просывается один раз очень ранним утром, и Роман всё ещё спит; безмолвный, свёрнутый клубочком лицом к ней, так что даже без очков она может видеть, как он хмурится, как черты его лица сбираются в немом вопрошении, словно он пытается понять и не может. Одна из его рук протянута к ней на матрасе между ними. Она расфокусирует глаза перед его протянутой рукой и надеется, что его сны добры к нему. Когда она просыпается снова, солнце уже взошло, и он тоже. С той ночи, отступления такого рода стали проскальзывать всё чаще. Она бывает у него в квартире четыре раза за неделю, когда всё особенно плохо, а он особенно послушный. Когда она проводит очередные встречи допоздна, она подсознательно компенсирует это тем, что собирает сумку с собой, чтобы остаться на ночь в следующий раз. В этот раз они пошли гулять ночью, с водителем, следующим недалеко за ними, и Роман жаловался на то, каким скучным, вычищенным и монотонным стал этот район, и она подумала, как давно она не проходила хотя бы один квартал по городу. Вернувшись обратно, они едят фокаччу и пьют Шардоне, он ставит какой-то ужасный RnB и слушает, как она объясняет сюжет Эпохи невинности. Он передёргивает её рассказ на каждом слове, но он слушает. А потом хлопает себя по штанам, встаёт и уходит в свою спальню, не считая нужным предоставлять приглашение. Она идёт за ним, она сменяет одежду, она умывает лицо. Она снова спит в его постели рядом с ним. Одной ночью он уже был в кровати, когда она приходит в полвторого, такой мягкий в своей пижаме, выглядящий почти невыносимо как fixer-upper, с этими растрёпанными волосами и щетиной. Она даже толком ничего не говорит, просто принимает футболку из его руки, уносит шесть полупустых стаканов с его тумбочки, выключает свет и ложится рядом. В ту ночь он ближе, чем когда-либо — к ней, но также просто к поверхности всего. Она чувствует, что малейший шаг в сторону — и он лопнет, оставив её обтекать его грустным психическим содержимым. Он что-то смутно прошептал, прежде чем окончательно ускользнуть в сон, и когда она просит его повторить, он притворяется спящим. Одной ночью у него было слишком много энергии, и у неё был слишком чудовищный день в офисе с придирками Нэн и небольшой армией идиотов, выполняющих её предполагаемые приказы медленно и некомпетентно. Он пошёл в душ и, прежде чем услышать шум воды, она притворилась, что отвечает на звонок от Шив. Она стояла прямо у двери и громко говорила в пустой динамик телефона о том, какой Роман никчёмный, насколько обречённая катастрофа его жизнь, какое унижение она испытывает, стоя в его глупом игрушечном беспорядке. Суть дела доходит до него довольно быстро, и в отличие от последнего раза, когда они делали это с дверью между ними, на этот раз он сплошные судорожные перепады звуков – стонет в собственной ванной, как будто ему совсем нечего и одновременно слишком много чего стыдиться. Она слышит звук его оргазма, ощущает лёгкий всплеск интереса в своём теле, когда он проскулил ломаным голосом: — Блять, Джерри, какого хуя блять… — а затем несколько секунд шуршания, прежде чем включается душ. Она в постели первая в ту ночь, прислонившись к изголовью кровати, читает книгу. Он ложится рядом на свою сторону, в одних трусах, и она не позволяет себе смотреть. Он наблюдает, как она читает, около часа, прежде чем отворачивается ко сну. Когда он будит её своим кошмаром посреди ночи, она откидывает его волосы со лба, и он, как не в себе, произносит что-то на латыни: — Sate sanguine divom… Tros Anchisiade facilis… descensus Averno. Это начинает сказываться, если быть честной. Стивен познакомился с её друзьями, и с Каролиной и Фрэнком, но она всё ещё не рассказала о нём своим девочкам. Ночи, которые она проводит вдали от собственной постели, становятся чем-то, что ей приходится скрывать. Роман крадёт её, со всеми своими нервными телодвижениями и недовольным бормотанием, и что хуже того – она не невинная жертва обстоятельств, а добровольнная пленница. Она тоже берёт своё: однажды ночью ей удаётся усыпить его, объясняя, какими путями она доводит судебное дело до завершения, как именно она собирается отобрать кусок из его наследства и как всего этого можно было бы избежать, если бы он был немного лучше, слушал её немного внимательнее. Роман тихо лежит рядом, спрятав лицо, и засыпает, слушая её строгие приговоры, высказанные ровным голосом. Когда его дыхание выравнивается, она закрывает компьютер и смотрит на него, позволяя негодованию кипеть и смягчаться. Она думает о его суровом виде в зале заседаний в Лос-Анджелесе, о его акульих глазах почти как у чего-то неживого. Она думает о его красном лице, усыпанном каплями пота, в Италии, на полу перед ней, когда он упал на колени у всех на виду, вечный мастер драматизма. Она думает о венах на стороне его лба, о крае его ухмылки, когда он понял, что добился своего; о той фотографии, заявляющей о себе в её почтовом ящике, как сыпь, которая возвращается снова и снова, сколько она ни пытается от неё избавиться. Она думает о его слезах по отцу, который бы его за это ударил. Он один из самых худших людей, которых она встречала. Она высвобождает его руку, на которой он уснул, чтобы её не свело, и выключает в комнате свет. -- Джерри удается убедить Романа вернуться к терапии. Дорога извилистая и неприятная, но она всё ещё идёт. Он пишет в день приема: они навсегда меня закроют в дурке И будут правы. Ради блага всего города. что если мой терапевт настолько секси и профессионал своего дела что я решу что ты мне больше не нужна? Она не удостоит это ответом. Она на работе, составляет окончательную документацию перед предварительным слушанием. Поделитесь своим местоположением, пожалуйста. Он делает это, без жалоб и шуток, что удивляет её. Она наблюдает, как его маленькая красная точка мигает по дороге. Она проверяет в течение следующего часа, незаметно открывая карту под видом проверки чего-то в документах, пока её юристконсультант развозит свои объяснения. Он остаётся на одном месте, что хотя бы успокаивает. Она наблюдает, как точка снова движется после того, как всё заканчивается. Она убирает телефон и возвращается к работе. Честно говоря, она забыла. Был обзор финальных правок, который длится часами, и к тому времени, как она возвращается домой, она достаточно устала и раздражена, чтобы отменить всё планы со Стивеном. Если бы она следила за точкой Романа, она бы могла получить больше предупреждений. Как раз в это время ей звонят из охраны и сообщают, что он в вестибюле, требует впустить его к ней. — Что вообще могло успеть случиться? Я думала, у меня выходной, — говорит Джерри, открывая дверь. Он уже нервный, с порога нацеливается на её бокал вина и опрокидывает его. — Ты помнишь ранчо в Вайоминге? — так он решает начать представление. Джерри пожимает плечами. Сегодня тепло, и поэтому она в лёгком платье. Очень старое платье, думает она, ещё со времён беременности, с крошечным цветочным узором. Оно удобное и воздушное. Это самая дешёвая вещь, которую Роман когда-либо на ней видел. Она скрещивает руки на груди. — Загон для кризиса среднего возраста? Да. Долго не продлился. — Оно поглотило всё в него вложение, как одна из пьес Уиллы, — говорит Роман, допивая последнее от её напитка. — Это то, о чём вы говорили на сеансе? Роман хмурится и смотрит на что-то в воздухе перед ней, словно не слышит. — Моя лошадь была просто отстой. Тупо осёл, а не лошадь. Та, что досталась Шив, очевидно стоила дороже. Джерри не помнит ничего из этих подробностей. Она идёт налить себе ещё вина, пока он не прекращает болтать. — Шив даже на ней не каталась. Она просто дала ей имя и пару раз расчесала её гриву. My Little Power Play. — Ты был слишком маленьким, чтобы ездить на взрослой лошади, — говорит Джерри. Она протягивает ему стакан, который он сразу же ставит на книжную полку. — Нет, я всё равно не хотел на нём ездить. Как будто можно доверять подобной хуйне. Он вообще скорее всего работал на моего отца. Это мог быть переодетый Карл, если так подумать. — Почему это важно, Роман? — Моя комната была супер жуткой, — и снова, он продолжает, как будто её не слышал, — Прямо на чердаке. Повсюду эти ёбаные пауки. Это одно гигантское окно, выходящее на пустыню, просто, блять... пустошь. На многие мили вперёд. Это пиздец как страшно. Ещё скрипела кровать. Двери шкафов сами распахивались по ночам от сквозняка, и никто так и не пришёл починить это. — Этот дом был старым, — говорит Джерри, садясь и ожидая, что он скажет. — Ага, конечно, в том и смысл. Великая Американская Земля, храбро освобождённая от ублюдков с копьями с помощью магии вирусной болезни. Гордо стоящая посреди ёбаный пустоши, где никто не потрудится её искать. Это место должно было заставить нас забыть, что мы британцы, мне кажется. — Но вместо этого у тебя пригорело с того, что лошадь Шив была лучше твоей? — Это не это, это просто… — он выглядит так, будто только сейчас осознал, где он находится – оглядываясь в поисках мебели, которой здесь нет, планировки, которая внезапно чужая, — Я просто думаю, что это было странно, знаешь, везти нас туда без спроса всякий раз, когда мама подкрадывалась слишком близко, или газеты писали дерьмо, или он особенно обстоятельно нас пиздил. Он просто подбирал нас и высаживал в пустыне в ебаном Вайоминге и думал, что мы будем счастливы, катаясь на наших пони целыми днями. Просто… лошади и пустыня. — Он сам там не оставался? — Иногда оставался. Но работал. Не то что, типа, в конюшнях. С дерьмом и сеном. И своими детьми. Однажды эта лошадь меня сбросила. Он сказал мне, что я должен сидеть ровнее, чтобы сохранять равновесие. Ха. Он берёт своё вино, но просто переставляет его на боковой столик, не выпивая. На столе стоит ваза с пионами, которые для неё купил Стивен. Роман видит их, касается лепестка, берёт его между указательным и большим пальцами и отрывает. — Кажется, ты чем-то встревожен, — проницательно замечает Джерри. — Ты надеялась на быстрое улучшение? Чего ты ожидала, я ебаный mensa тест психиатрических нарушений. — Хочешь поговорить об этом? — Разве это не то, что мы делаем, ну знаешь, вот прямо сейчас? — Роман проводит рукой между ними с раздражением. Остатки розового листка сыпятся на пол. — У тебя всегда были эти проблемы со сном, Роман? — Не твоё ебаное дело. — Вообще-то да, моё, — строго говорит она, закидывая ногу на ногу. Её тон укалывает его слух. — Это ничего, буквально с последним уже разделываюсь. Просто мой конченый тупой мозг делает свои дела, а не какой-то большой злой бабадук, прячущийся у меня в шкафу. — Тебе трудно спать одному? Поэтому ты таскал этих бедных девушек на все эти ужасные поездки, даже когда не планировал их трахать? Не так прямо, Джеральдин. Он проводит языком по зубам и смотрит на неё. Он выглядит уставшим. Джерри не может вспомнить последний раз, когда он не выглядел уставшим. Она не может вспомнить последний раз, когда она сама не чувствовала столько усталости. — Нас было где-то двенадцать человек в общежитии в Сент-Эндрюс. — Верно… — Слишком блять много людей. А дома была просто эта… вращающаяся дверь комнат. И они все были слишком большими, и я не знал, где находятся мои вещи, типа, у меня было так много вещей, но в то же время я ничего из них не помню. Мои игрушки и вся хуйня. Моё ебаное… ну ты знаешь, всё дерьмо, которое есть у детей. Предметы, которые тебе нужны. Хуйня, на которую тебе не похуй. Он ходит взад-вперёд, наматывает всё меньшие круги по комнате и щёлкает пальцами. Бедный ребёнок, тебя перевезли из одного шикарного особняка в другой, давай ещё заплачешь. Она этого не говорит. Она говорит: — Отсутствие стабильности, подобное этому, может нарушить твои ритмы. — Ага, — говорит он, словно пытаясь убедить себя, что верит в это, — Дом в Хэмптоне был как пещера, и нам не разрешалось вешать вещи на стены, потому что это бы испортило обои. А потом всё... бум. Двенадцать подростков в бараке. Попробуй теперь заснуть. Ночь была худшим временем, потому что ты не можешь предвидеть, когда именно они придут, знаешь? Джерри не знает, но может себе представить. Она не хочет это представлять. — Это было каждую ночь? — спрашивает она. — Каждую, не каждую, не имеет ни какого… — он проводит рукой по волосам, запрокидывает подбородок и тихо рычит в глубине горла, — Не имеет значения. Суть в том, что ты учишься. Ты запоминаешь, что плохо быть засаженным, пока ты пытаешься отдохнуть, но потом, когда я был дома на каникулах и никого не было рядом, это было как… — Почему было плохо находиться среди других детей? Разве до этого тебе не было одиноко дома? Роман был маленьким. Она помнит, как его поднял и бросил в бассейн кто-то из старших детей на дне рождения. Её девочки были ещё младше и поэтому держались одни, но Роман был как раз готов к тому, чтобы его дразнили, и какой-то парень постарше, возможно, Коннор, возможно, один из мальчиков Лэирда, поднял его с кафеля в плавках и рубашке, которую он не хотел снимать, и сбросил в глубокую сторону бассейна. Джерри до последнего момента не замечала, что он не смеётся, что его крики были паникой, но она не была уверена, почему она вообще там была, нянчилась с ними, пока Бэирд играл в бильярд в тени. Она наблюдала, как Роман вынырнул на поверхность, отплёвываясь и ругаясь как моряк, а остальные смеялись. Кто-то выловил его. Он стоял, весь дрожа как сырая мышь на краю бассейна, пока внимание было сосредоточено в другом месте. Джерри не помнит, что еще тогда произошло. Джерри даже не уверена, что это воспоминание вообще о нём. Она думает об этом маленьком, задиристом, яростном существе – в длинной тёмной комнате, полной других мальчиков, все из которых пытаются доказать какой-то непоколебимой авторитетной фигуре, что на самом деле они мужчины. Она думает о том, что способно произойти в таких ситуациях. — Пфф. Ага, одиноко, — он, снова отворачиваясь, выглядывает в окно, с руками на поясе, — Конечно. Слишком много людей, чтобы спать, или недостаточно. Никогда блять не… правильное количество. Никогда не легко. Вот почему он так быстро съезжался с этими девушками, думает Джерри, с искренней жалостью, которую она не покажет, потому что знает, что его от этого воротит. Как бы ему ни было некомфортно с близостью – ему нужно, чтобы кто-то остался с ним рядом ночью. — Когда умер отец, стало хуже? — спрашивает Джерри, потому что она об этом думала. Он снова тянет свои волосы, почти рвёт их. Прекрати так делать, хочет сказать она, ты же их все себе повредишь и облысеешь. У тебя такие хорошие волосы, обращайся с ними правильно. — Думаю, да. Может, потом, когда всё пошло по пизде. Ну, знаешь. После... блять. Когда никого больше не было рядом, — его голос задрожал. Джерри встаёт, ни секунды не думая, и идёт налить воды. Столкнувшись с уязвимостью или волнением, Джерри оказывается в открытом море, щурясь на горизонт в поисках какого-нибудь обозримого клочка земли. Поэтому она делает то, что у неё получается лучше всего: развеять эмоции, успокоить, разрядить обстановку. Она пойдёт и нальёт ему воду. Но она не хочет от него отмахнуться. Ей нужно, чтобы он продолжал говорить. С тем, чтобы правда уметь показать это, выходит хуже. Она протягивает ему стакан, и когда он пытается оттолкнуть её, она настаивает. Он делает небольшой глоток, и, оказываясь настолько вблизи, она может видеть его края, изношенные и рваные, и она хотела бы их немного поддеть, пока он не распустится. Может быть, он хочет этого тоже. — Думаешь, это моя вина? — спрашивает она напрямую, снова скрестив руки. Он закатывает глаза, отстраняясь от неё, показательно-небрежно, — Нет, я же разбил твоё сердце, забыла уже? Я разбила твоё сердце первая, — Так это мог бы быть кто угодно в постели с тобой? Табита? Шив? Роман смеётся, отрывисто и с неожиданной скорбью в голосе, — Шив? Я никогда в жизни не спал в одной кровати с Шив. Ни с кем из них. Они ебали меня и даже не оставались на ночь. — А остальные, твои девушки? — Я блин не… обнимаюсь и всё это. Не то чтобы это… просто...нет, это всё ок, — теперь он садится, когда она стоит, опускаясь в самое низкое кресло, устроившись прямо на краю, словно ему в любую секунду может понадобиться взлететь, — Просто… у тебя отключены все органы чувств, все пожарные системы оповещения, и всё твоё горло на виду и хуй наружу, и поэтому лучше, что рядом есть кто-то ещё, кто может проснуться, если какой-нибудь маньяк умудрится вломиться в дом посреди ночи и разъебать тебя топором, ты понимаешь меня? — Ага. Если ты готов довериться, что человек в твоей постели не сделает этого первым. Она имела в виду это как контраргумент, но он говорит: — Вот! Ты понимаешь! — и вскидывает руки вверх, — Да! — повторяет он, прижимая кончики пальцев к своим губам. — Значит, это проблема безопасности? — Конечно, нет. Это ‘меня слишком часто оставляли одного в детстве’ сорт беспокойства. — А потом, в Сент-Эндрюсе, что-то произошло? — Ага. Да, — он закатывает рукава своей тёмной рубашки. На его левом запястье завязано несколько цветных кусков нити, — Произошло. Конечно. — Это имеет смысл, — вздыхает она, не зная, что ещё сказать. — Что имеет смысл, так это что моя лобная кора, по сути, силой склонила тебя снова стать моим другом, потому что я умру от депривации сна, если ты вдруг передумаешь. Джерри соглашается, слегка наклонив голову, — Это предлог, конечно. Но я думаю, этого достаточно, это сойдёт. — Сойдёт? — Да. Мы всё равно шли к примирению в какой-то момент, рано или поздно. Роман поднимает на неё голову, глаза внезапно широко распахиваются, и это её слабость, этот лунный, неверящий своему счастью вид. Он заставляет её верить, что он так близок к спасению. И она дура, что всегда на это ведётся. — Правда? — спрашивает он. Она кивает, ничего не говоря и прикусив губу. — О… — выдыхает он, — Я думал, что я всё проебал. — Это правда. — Нет, типа. Непоправимо облажался. Заразил ёбаным сифилисом. Терминальная стадия. — Я думала, будет больше показательного пресмыкания, ну да ладно, результат всё тот же, — признав это вслух сейчас, она впервые осознаёт, что это так. — Я бы пресмыкался, — тихо говорит он. — Я знаю. Но того, как ты блевал в сточную канаву на морозе, было достаточным унижением, как мне кажется. — Это потому, что я тебе доверяю, — признаётся он, придя к такому выводу несколькими минутами ранее. — Ну, это не очень умно с твоей стороны. Я уже предавала тебя раньше. Сейчас я работаю на твою оппозицию. Роман пожимает плечами, расслабленно и вяло покачивает ими, и эта задумчивая, мечтательная ухмылка растягивает его губы, — Так сталось, ваше превосходительство, что мне на сей род проблем глубочайше поебать. Это заставляет её улыбаться. По-настоящему улыбаться. Дурацкий мальчик. Она следит за этими глазами и позволяет себе принять, как он выглядит, как он смотрит. — Сессия явно пошла на пользу, — говорит она, и он кривит лицо, — Хочешь поговорить об этом ещё? Он вздыхает, медленно встаёт, словно всё его тело болит. Она смотрит, как его рубашка туго натягивается на груди, сминаясь от его движений, — Я думаю, я просто хочу спать. -- Джерри оставляет его в гостевой спальне, говорит взять любую пижаму, какая ему понравится, из ящика с запасными вещами, которые она там хранит. Она расчёсывает волосы и наносит на лицо три разных сыворотки в их правильной последовательности, переводит телефон в беззвучный режим и забирается в кровать, выключает лампу и погружается в темноту. В её голове шумно и беспорядочно. Она ещё не совсем спит, когда слышит открытую дверь. Одно мгновение она видит его — силуэт незваного гостя в дверном проёме, размытый без очков или контактных линз, прежде чем он закрывает за собой дверь, и они снова остаются в темноте. — Я подумал, просто... перейти сразу к делу. Она приподнимается, чтобы лучше его видеть. Она действительно очень устала. Так много работы. — Ладно, но только попробуй будить меня, — говорит она, обратно зарываясь в одеяло. Роман подходит к кровати и вместо того чтобы забраться рядом ползёт сверху по одеялу и сворачивается вопросительным знаком у её ног. — Роман, ты замёрзнешь. — Мне не холодно. — Я могу случайно тебя пнуть. — Пожалуйста. Затем он становится очень тихим, он пытается глубоко дышать, словно намеренно стараясь смирить волнение. Она может смутно различить силуэт его формы по ту сторону кровати, пока её глаза привыкают к темноте. Он не сможет спать так, но она решает позволить ему самому осознать это. Они лежат в тишине около часа, как ей кажется, и она держится неподвижно, стараясь не потревожить его. Он её не трогает. Она слышит лёгкий хрип его дыхания, как будто у него слегка заложен нос. Он не уснёт в таком положении. И она, в самом деле, тоже. — Роман, — она прорывает мягкую тишину, не зная, что скажет дальше. Он лежит неподвижно, притворяется мёртвым, возможно, надеясь на этот исход. Его плечи, должно быть, напряжены так, думает она; не может этого видеть. Её внезапно пробирает это щемящее чувство. Слабость. Эта тяга к чему-то, что она не может для себя назвать, но начинает приближаться к тому, чтобы видеть этому место, представлять его форму, его вес. — Роман, — снова шепчет она, тихо и осторожно, — Это слишком много людей или недостаточно? Есть и другие вещи, которые она хочет спросить: Сейчас тяжелей или легче? Что в этой комнате пугает тебя больше всего? Зачем вести себя как мой пёс, когда это я здесь тебя охраняю? Я слышала твои кошмары, мой друг; насколько хуже это может быть? — Недостаточно, — он шепчет в темноте, странным задушенным голосом. Он прижимается лицом к бугорку под одеялом, где находятся её ноги. Она чувствует край его носа у своей лодыжки, — Недостаточно, — шепчет он её неподвижному телу. Он хочет большего. Эта мысль — тихий гул в её ушах; крадущийся, скрытный, сверкающий. Он прижимается ближе, занимая ещё меньше места, и она чувствует вес того, что, кажется, его рука, на своей голени, тёплая чаша его ладони, которая держит её поверх одеяла. Она борется оставаться неподвижной, пока он трётся щекой о её ногу, и она не пинает его. Она думает, пытается ли он заставить её это сделать. Он хочет большего. Он изворачивается на одеяле, как будто оно его обжигает. Джерри тоже горит этим. Тихо, тайно, не в силах признать этого, она горит. Сейчас это вспыхивает на поверхности, с катастрофической силой, которую она должна была уметь предвидеть. Её опаляет, как безнадёжно она хочет этого, хочет его. Глупое, ужасное чувство. Ей не позволено так хотеть. Ей не позволено что-то настолько женское, настолько легко объяснимое. Ей не позволено желать, как это делают мужчины; гореть с этой страстью как опера, поэзия или свирепствующий шторм. Она должна быть ровным и сдержанным очагом в сердце дома, она не может быть стихийным бедствием. Этому просто нет места. Она построила свою жизнь кирпичик за жалким кирпичиком на фундаменте предотвращения любой хрупкости. Во что она успела обратиться, хирургически отрезанная от страсти? Что за дом она построила, если он по-настоящему не держит с размахом её желаний, их размером и формой? Возможно, это – то, что их объединяет: две ненасытные души, что зверски пересыщаются тем, что способны добыть для себя — той властью, любовью или победой, которые они могут вырвать у других людей, чтобы на время прокормить это пламя. Этот ад человечности, который не может быть подавлен или убит. Как она когда-либо могла надеяться, что сможет смирить это? Она чувствует, что если отпустит хоть одну нить, то вся конструкция обрушится окончательно в прах. Она не выдержит, она начнёт терять рассудок. Она всецело поглотит его в отчаянном ненасытном порыве, сольётся с ним и переварит его, и пересытится до боли, и всё равно будет пускать слюни, требуя большего. Быть свободной в своих низменных инстинктах, освобождаться от клетки, которую она так тщательно возвела вокруг своего смертного тела – не до конца знакомое, мучительное унижение. Она завидует Роману и его открытости. Его честному жалкому отчаянию, его несчастным всхлипам и простираниям по полу, его покорности и его больному стремлению угодить – так неприкрыто, так грубо, так далеко от стыда. Она завидует его способности просить, умолять, выкладывать всего себя перед людьми и смотреть, как на него наступят. И сейчас – он скулит, он не находит себе места, он впечатывается в неё, как будто ничего не может с этим сделать; натягивает свой поводок, который ему так приятен на шее; трепещет от огромной боли, бессилен остановить её свечение изнутри. Она – неслышимый обрыв. Он – ядерная катастрофа. Она думает, каково это – быть свидетелем в деле о собственном разрушении. Твёрд от унижения, он принимает любовь от презрения, как материнское молоко, как противоядие. Он не видит меры, она не видит выхода из собственных рамок положенной трезвости – и никому не легче. Что, если это может измениться? Что, если она может измениться? Его дыхание трепещет, как будто ему очень сильно страшно. Мышонок в пасти льва – он силится лежать в неподвижности. Это наполняет её раскалённым добела раздражением, опаляет её насквозь. В какой-то момент, он наконец движется с места: ползёт выше к ней по кровати; сокращает расстояние, как будто что-то схватывает в темноте. Он движется ловко, почти как будто знает, что он делает. Просто мужчина в её постели. Она впустила его. Она не должна удивляться. Она не удивлена. Она хотела этого. Она бросила вызов, и он его принял. Вся его невесомая лихость, и отсутствие действительного понимания, что он творит, но он добрался туда, куда она вела его без малейших движений и слов. Она почти испытывает гордость. Поэтому сейчас, когда он лежит рядом и испуганно дышит ей в лицо, и его нервные руки трепещут у её шеи, и он задыхается от своего отчаяния, как нечто, готовое отгрызть себе ногу, чтобы выбраться из медвежьего капкана – она позволит это. Она развернётся к нему лицом, к его силуэту в тени – его квадратные плечи, его растрёпанные волосы – и всё равно закроет глаза, сдаваясь темноте. Он странно нескладно сдерживается, сдавленно выдыхает ‘Джерри’, проникает в её пространство, слегка задевая своим ртом угол её рта, сдерживая стон и напрягаясь всем телом. Его губы горячие и мягкие. Она прикусывает собственное нахлынувшее желание и ждёт, пока он соберётся; знает, что ему легче с нежеланием или сопротивлением, даже если они уже так далеко за пределами этого. — Не надо, — мягко произносит она. — Прошу тебя- Так близко. Она может слышать, как быстро бьётся её сердце. Она представляет, как будет быть увезённой на скорой в шестьдесят три после секс инцидента, ставящего под угрозу её сердечно-сосудистое здоровье. Который вызвал, боже храни его, Роман, из всех людей на свете... Она издаёт небольшой гудящий звук, позволяет этому вырваться, позволяет обнадёжить его, немного. Он касается её, словно боится, что она может передумать. Она и сама не уверена, что передумает. Она считает, что, возможно, заслужила одну эту слабость, это признание своих инстинктов после десятилетий решительного отвода глаз. Её живот скручивают тревога и трепет, пока он делает что-то такое обычное, как целует её. Крошечное пространство между их лицами искрит и растворяется. Он очень осторожен, что удивляет её. Медленно и нежно, держит её лицо. Он дрожит от собственной сдержанности, и она борется с желанием рассмеяться. Он ловит её верхнюю губу и притягивает её лицо ближе, прижимает их носы друг к другу – гораздо более близко, чем она думала, что ему может быть комфортно. Она остаётся стоически неподвижной, позволяет ему делать это, позволяет целовать сухо, почти нежно – один раз, второй, снова и снова – её губы, как будто он оценивает их форму, их чувство. Он уклоняет свои бёдра в сторону. Он старается регулировать своё дыхание: неожиданно мило. Просто касается её губ своими губами, полуотсутствующе; его пальцы вплетаются в её волосы; и темнота становится комфортом, тем, на что можно опереться; поэтому она удерживает себя в крошечном пространстве между их лицами в течение долгого момента, может быть, немного дразня, выводя его, пока он в конце концов не ломается, не сдаётся, и вдруг они целуются по-настоящему, с её рукой, сжимающей его согретую в постели футболку, его языком у неё во рту, и всем его настойчивым присутствием, надвигающимся на неё со всей силой; пальцы сжимают немного слишком сильно, его зубы вокруг её нижней губы; издавая странные, рваные звуки, как будто он не может сдержаться, не может совсем ничего с этим сделать. Она никогда не чувствовала себя настолько желанной. Это выбивает из равновесия. Она не понимает, что с этим делать. В её голове нескончаемый шум: Я целую сына Логана. Как будто мы любовники. Насколько же это невыразимо нелепо. Ей кажется, она представляет, какие шлюзы она открыла; не так уж удивлена, когда он напирает и спешит. Он сжимает её талию и погружает свой язык в её рот, словно прочесывает её глубины в поисках чего-то еще. Жадный и влажный. На вкус как слюна и её зубная паста. Ты сияющий невозможный дурак. Всё это не так уж плохо. На самом деле, это заставляет её немного согреться. Она хочет прижаться к нему ближе, но решает позволить ему задавать темп, понимая, что она в одном неверном движении от того, чтобы напугать его и свести на нет всю их долгую работу. Он окружает её сверху, а затем отрывается, чтобы целовать её шею и гладить её грудь. Он расстёгивает несколько пуговиц, прежде чем снова чувствует, как изнутри вырывается протест. —Ром- — Нет, просто позволь мне, мммм… Его голос не похож на себя. Она никогда его не слышала его таким несвязным и сломленным. Он совершенно жалок. Она хочет его больше, чем когда-либо раньше; потенциально слишком сильно, чтобы быть разумной, вся сила этого ударяет по ней сразу. Роман распахивает её пижамную рубашку до конца, и его рот мокрый на её груди в темноте, все ещё уклоняя свой пах в сторону, одна рука переплетена с её рукой, их пальцы сцеплены во что-то наполовину ласковое, наполовину сдерживающее. — Правда плохая идея, — выдыхает она, не имея никакой реальной убеждённости за этим; только трепет желания, столь чуждого сейчас – давнего друга, чей неожиданный приход застал её врасплох. Он кусает её за сосок, и она вскрикивает, пиная его в голень, но он просто стонет, тычется в неё ближе, протягивая жалобные звуки, как будто хочет поселиться прямо здесь, в её декольте, которое было значительно более впечатляющим двадцать лет назад. Очень темно. Всё в порядке. Он не может видеть. Я не вижу. Он продолжает наступать, и её сердце колотится в его очевидной траектории, тревога и желание плавятся в её венах. Он прижимается лицом к её животу и скулит, как что-то страдающее, хватая горстями её плоть и сминая её в руках. Ты нелепый мужчина, думает она. Ты сбившийся с толку фанатик. Ты потерянный маленький мальчик. Ты ужасное невообразимое создание. Он протискивается между её ног, и она почти видит его, глаза приспосабливаются к темноте – размытое нечто над ней, словно угроза, словно обещание. Это довольно много всего сразу. Он тянется к её поясу, и она сгибает левое колено, ставя его на на его плечо и отталкивая. — Серьёзно, хватит, — предупреждает она, и её голос звучит хрипло и неубедительно. Она отталкивает его от своего тела, удерживая его в воздухе; его руки тянутся к ней. — Господи боже блять Джерри… — Как ты себе это представляешь? — её голос лишь слабый шёпот, но ей удаётся сказать это. Она не знает, может ли он видеть, что её грудь вздымается от тяжкого дыхания; что её охватил жар, пробирающий всё тело; что нечто давно дремлющее и забытое дрожит под её кожей. — Пожалуйста, Джерри, ааа… — он уступает её отпору, бессильно повиснув на ноге, кладя руку на её бедро так небрежно, что это может быть случайным. — Мм? — выдыхает она. Его растерянная речь и трепет, как ни прискорбно, что-то с ней делают. Так же, как все те разы по телефону и за дверью и когда он был размазан по её ковру. Он распадается для неё на части одним лишь словесным рывком. Непосредственная перспектива её тела овладевает им столь же, как и явно ужасает его. Костюм сопротивления подойдёт как раз, удержит её во всех нужных местах, поможет и ему тоже. Она может с этим справиться. — Дай мне попробовать... — Ты попробовал всё, что мог. —Пожалуйста, блять сука… пожалуйста… Мне это нужно… —Тебе это нужно? — она позволяет этому прозвучать немного дразняще, немного более увлечённо. Он мычит бессловесный звук возбуждённого отчаяния, повисая на её ноге ещё сильнее, пока не сгибает её под достаточно сильным углом, что Джерри знает, что её тело будет болеть утром. Рука на её бедре переместилась на север, и его пальцы снова крадутся за пояс штанов. — Роман! — резко говорит она, и он тут же убирает руку, откидывается назад, теряя равновесие настолько, что снова переносит весь вес вперед, и она позволяет напряжению ослабнуть, опуская его ближе к себе. Она чувствует его тяжёлое дыхание через подошву своей ноги. Она чувствует столько его тепла, совсем рядом. — Пусти меня, я правда с этим справлюсь, — ноет он. Он заклинает. — Я не хочу твою слизь на мне, — говорит она, звуча очень похоже на то, что на самом деле – хочет; надеясь, что он уже слишком вне себя, чтобы заметить такой момент. — Пожалуйста, пожалуйста, блин, я правда блять сейчас умру... пожалуйста… — он опускается до конца, и она позволяет это, сдаваясь боли в суставе, вытягивая ногу назад, когда он скользит носом ниже её живота сквозь шёлк. — Ты всё испортишь. — Хочу, чтобы тебе было хорошо- — Ты не можешь. Ты не способен. — Я смогу. Я смогу, обещаю. Я обещаю, Джерри. Он целует её через пижаму, и она вздрагивает, сжимается, облизывает губы и чувствует его вкус. —Так… устал, — полубезумно бормочет он между её ног. — Тогда уходи спать. —Ни за что. — Этого не будет, Роман, — вздыхает она, когда он в третий раз пробует опустить её пояс. Правило трёх... Она не помогает, но и не препятствует, и он раздевает её с почтением, немного трогательным, но всё же искренне странным. — Ммм, да, будет. Будет. Ахуеть насколько будет. Она слышит свой пульс в голове, практически чувствует его на вкус, это громкое биение во всём теле, словно кто-то накачал её кофеином и амфетаминами. Роман перекинул её пижамные штаны через плечо, и вся эта осторожность, вся его трясущийся чихуахуа фальшивая бравада, кажется, исчезла. Он всё ещё немного бьётся от страха, но тихо сосредоточен, и она дрожит перед его вниманием. Вот этот чёртов СДВГ, который нам следовало диагностировать ещё до пандемии. Как он может смотреть на меня, когда он даже меня не видит? Он крадётся, словно под гипнозом, или пьяный, или следующий приказаниям. Он прижимает к ней свой рот и стонет, словно наконец-то может расслабиться; напряжение смещается, щелкает и восстанавливается, словно разорванные мышцы, словно переломанные кости. Сначала он просто целует её, как целовал её губы: слишком жадно и без какой либо техники, просто способ как можно быстрее заполучить её на свои вкусовые рецепторы, и это приятно только тем, что шок от кого-то там зажигает её нервные окончания, как бенгальские огни, независимо от того, насколько это на самом деле хорошо. Но затем он приходит в себя после нескольких долгих секунд, и медленно отстраняется, так, что она думает, что всё закончено, он получил то, за чем пришел, и теперь передумал, но затем его руки перемещаются к её бёдрам, и он притягивает её к своему лицу и делает это ещё раз, и это лучше, чем в первый раз, гораздо лучше. Его язык кружит и выискивает, пока она не сжимается, а затем остаётся на месте, чередуя скорость и давление, с его носом, прижатым к ней, и звуками удовольствия, вырывающиеся из него, как будто он их не осознает, как будто он не может сдержаться или у него нет места в мозгу, чтобы беспокоиться об этом сейчас. Она так долго думала о том, что он может от этого получать, что не представляла, каково это быть на принимающей стороне. Она смотрит, как очертания его головы движутся между её ног, и позволяет своему телу должным образом проснуться. Удовольствие мимолетное, лёгкое и острое. Оно ощущается по-другому после менопаузы, более отдалённое и в то же время более резкое. Трудно сказать, сколько смазки она смогла призвать сама до того, как он начал пускать слюни по всей её поверхности, но трение хорошее. Оно медленно нарастает, а затем всё сильнее затягивается. Его пальцы, впивающиеся в её бёдра, приятно твёрдо держат её на месте. Его гудение у её клитора, когда он всасывает его в свой рот, заставляет её вздрагивать. То есть так ты заставил их терпеть тебя? Этот бесконечный парад прекрасных, заслуживающих жалости женщин, которые заботились о тебе? Ты трахал их языком, пока они не решали остаться? Ты затыкал свой рот их плотью, чтобы они знали, что он хотя бы для чего-то пригоден? Джерри знает: это займёт некоторое время. Так было всегда, и тем более сейчас, когда её нервы притупились, и она отвыкла от погружения в правильные мысли. Она хочет сказать ему это, но считает, что стыд капитуляции будет более сладким воспоминанием для него после; и она могла бы освежить материал его позорных упущений. Вместо этого она решает позволить себе расслабиться и почувствовать что-то, пока это длится, заводя пальцы в его волосы – такие густые, мягкие и приятные – и погружается глубже в комфорт своей постели, выгибаясь, подаваясь ему навстречу, пока он старательно и самозабвенно вбирает её в себя жадным ртом. Только он не устаёт, и ему не становится скучно, и он не сдаётся. Упрямый дурак. Проходят минуты, а он не отступает. Напротив, круги его языка становятся быстрее и твёрже. Он вдавливает свои пальцы в мякоть её бедер; полностью посвящает себя получению образца каждой её части, как будто он каталогизирует территорию; как будто он не ожидает, что ему будет позволено сделать это снова. Его бедра продолжают вздыматься и опускаться на кровати, и она думает, сможет ли он кончить только от этого, или может быть он вообще больше не в состоянии. Он кажется вполне довольным, если можно так сказать, работая над ней, как будто она соляная шахта, нежно волоча зубами по её клитору, пока она не извивается, и – ладно, неожиданно – она ​​может почувствовать этот край; постоянно отступающий край давнего обещания, что это может разрядиться. Она осторожно идёт к нему навстречу, затаив дыхание. Возможно, ей придется уговорить его подойти ближе. — Ммм, Роман, ты обязан пообещать мне, что никому не расскажешь, — её голос пробивается совсем тонким между вдохами. Он стонет в неё, протягивая одну руку вниз, и она задаётся вопросом, может ли он читать её мысли. — Никто не должен знать, ясно? Нет, это слишком плохо, никто не должен знать… Он кивает, царапает, вбирает её плоть, его щетина трётся о внутреннюю поверхность её ног, и это выбивает из неё дух, заставляет тереться о его лицо, прежде чем она успевает вспомнить о своих манерах. — Выше, Ром… — он прижимает губы к её клитору и вводит один палец. Она вздрагивает, пытается сжать ноги вместе, но он силой раздвигает их обратно, крепко примыкая к ней со вздохом, — Наконец-то достойное тебе применение, — говорит она, задыхаясь и бездумно, с обеими руками в его волосах, удерживая его там, и позволяет своему разуму развернуться. Он почти выбивает из неё оргазм: сочетание нежного, изогнутого давления внутри, его твёрдого, последовательного языка, и того, как он скулит, когда она тянет его за волосы. Это похоже на удар по затылку в темноте, и она задыхается; голос такой высокий и унизительный; с одной ногой на его плече, что она, возможно, оставила синяк на его спине. Она запрокидывает голову, когда прилив уносит её, и это хорошо, это что-то вроде блаженства. Это смывает напряжение напрочь, и она не может поверить, что он её привёл к этому; не может поверить, что в нём это есть; не знала, что они когда-либо окажутся в положении, что он захочет давать, а она захочет брать, и это, прости господи, будет работать... Она приходит в себя с содроганием и вздохом, и он облизывает её через это, а затем не спешит останавливаться. Настолько, что она переживает, заметил ли он вообще, что у него получилось. Она отталкивает его, но он просто ныряет обратно, совсем без единой мысли. — Всё, я поняла тебя, Ром, — она звучит жалко. Она звучит совершенно непохоже на себя. Если он её слышит, он выбирает это проигнорировать. Он раздвигает её половые губы двумя пальцами и снова примыкает к ней; его язык – невозможное давление на сверхчувствительную плоть. Она пытается отстраниться, но его руки снова оказываются по бокам, и он удерживает её слабое, измученное тело на месте. Он проводит её через следующий раз: крепкие потягивания его горячего рта, его дыхание, его резкие звериные звуки, как будто это его трахают. Волна нарастает и сокрушается во второй раз, и её вздох настолько же стон, насколько удивление. Тогда он должен знать. Он должен чувствовать, как её мышцы сокращаются и сжимаются. На этот раз она позволяет более свободный звук, почти слова, но не совсем, и он отрывает рот, чтобы целовать её внутренние бедра, прислоняться о них щетиной и слышать шорох, чувствовать, как они дрожат у его головы. Она такая бескостная, что даже не может потянуться, чтобы как-то укрыть себя. — Роман, хватит, — умоляет она, отталкивая его, положа руки ему на лоб, совсем слабая от всего этого, и он поворачивает лицо к её ладоням, лижет их, целует её пальцы, гладит её бедра, не выпуская их из рук. Его язык, наверно, болит, но она знает, что он мазохист. Она должна была предвидеть это: голодный и упрямый и отчаянно желающий угодить. Он снова опускается и снова приводит её в чувство; медленно, невозможно, и его успех не столько умение, сколько просто непреклонное упорство. Это занимает целую вечность. Минимум десять минут, но она не чувствует время. Она слишком устала, чтобы пошевелиться; чтобы сопротивляться этому; когда он целует её, прижимается к ней, снова проскальзывает пальцами внутрь, и её тело раскрывается перед ним, впускает его, как какой-то древний замок, от которого он только что добыл ключи. В конце концов это случается в третий раз, положив обе ноги ему на плечи, она выгибается на кровати, прижимаясь к его рту, и стонет его имя, что для себя звучит слишком похоже на обвинение. — Блять, о господи, Ром… — она в ярости на него. И на себя. И на своё старое, слабое, предсказуемое тело, которое всегда её подводит. — Господи во христе сука блять. Охуеть охуеть охуеть охуеть. Это идеально, — выпаливает Роман с мокрым лицом, слова почти полностью заглушаются её кожей, когда он падает лицом на её живот, — Просто идеально. Это слишком далеко от идеальности. Это издевательская пародия. Это каждое клише в книге, и просто дико неуместно, не говоря уже о том, что чрезвычайно рискованно даже сейчас. Она позволила Роману делать с ней это – Роману, ребёнку Логана. Брату её крестницы. Её дважды бывшему боссу. На двадцать шесть лет моложе её; мужчине, которого она знала, когда он был допубертатной язвой, вытирающим нос рукавом и причитающим о своих экшн мэн куклах. Её протеже, если бы всё сложилось правильно. Если бы он был немного более здравомыслящим и немного менее бесцеремонным, и она бы могла видеть его в профессиональном, а не сексуальном плане. Тогда всё могло бы быть спасено. Роман почти сразу засыпает от изнеможения, в колыбели её ног, с его щекой на её голом животе и её влажным теплом на его груди. Это тревожаще материнский образ — держать его так на себе, внизу живота, гладить его гнездо волос, но есть правило: она его не будит. Он выбил себя из сил до потери сознания, и не только себя: глаза Джерри тяжёлые, и её обнаженность означала бы, что ей холодно, если бы не её одеяло, дышащее ей на кожу, всё ещё практически полностью одетое. Его тело прижимается к ней, и она встречает его. Тёплая, липкая близость между ними; больше, чем она когда-либо должна была позволить; больше, чем то, что только что было. Она не осознает, как принимает это решение, но она теряет сознание вслед за ним; тело приятно гудит с напряжением, вымытым из её мышц, как будто он выжал её до капли и оставил сушиться. -- Она просыпается следующим утром с первым холодным лучом рассвета сквозь шторы. В какой-то момент они распутались ночью, и она лежит неподвижно, пытаясь оценить потери. Она всё ещё одета в свою расстегнутую пижамную рубашку, смятую за спиной, и ей удалось частично оказаться под одеялом ниже талии. Роман скатился с неё и остался на спине, раскинув по-орлиному руки за край кровати слева и на её живот справа; его острый локоть упирается в её низ живота. Он настолько неподвижен на мгновение, что она задаётся вопросом, насколько он жив. Она смотрит, как его грудь медленно поднимается и опускается, странная нежность его лица на редкий случай не в движении. С некоторым трудом ей удаётся выбраться из кровати. С болью в бёдрах – резком напоминании об ограничениях её тела – она уходит в ванную, не потрудившись одеться как следует. Принимает долгий горячий душ, на внутренней стороне ног алеют покраснения, а на груди следы зубов. Она чувствует отдалённое чувство стыда, школьный привкус унижения вернувшейся из-за сарая девчонки, что приглаживает волосы и краснеет от перешёптываний, которыми уже вовсю полон двор. И снова Роман заставил её чувствовать себя сильно моложе. И снова она не уверена, насколько ей это по душе. Зеркало повторяет, она нисколько не школьница, в самом деле. Она пока не хочет его видеть, поэтому выскальзывает из спальни в полотенце и переодевается в одежду, только что постиранную в прачечной комнате. Она даже не хочет рисковать с феном, и выходит с мокрыми волосами. Она опускается на своё любимое место на диване и приносит ноутбук, отвлекаясь на работу, пока не встанет солнце, после чего заваривает кофе и пишет уборщице, чтобы та пришла на следующий день. Около половины десятого из её спальни доносится шум: один глухой удар, за которым следует ругань, приглушённая стенами между ними. Она собирает броню и готовится к нападению. Роман врывается в комнату, словно коридор в огне. Это пугает её, но она не позволяет себе выглядеть испуганной. Однако она поднимает взгляд, и его глаза бегают вокруг, пока не останавливаются на ней, и он заметно успокаивается. — Слава богу блять, я на секунду подумал, что мне это всё привиделось. — Если ты хочешь кофе, возьми на кухне. — Я вообще-то выпью воды. Ты знаешь. Хочется просто воды. Он не ухмыляется как чеширский кот, но его ухмылка этим утром имеет за собой живое присутствие, как будто его полностью зарядили. Он без футболки, но всё ещё в пижамных штанах. Он должен заметить, что она на них пялится. — Да, ааа, у тебя нет ничего, во что я мог бы переодеться? Джерри кивает, — В первой гостевой комнате что-то будет. Положи это в корзину. — Нет нет… лучше их просто спалить к хуям собачьим. Она с отвращением смотрит на него поверх очков, — Что ты имеешь в виду? — Я имею в виду, что я спал в метрической ебучей тонне своего замеса. Оно, скорее всего, и на твоих простынях тоже, ты распутная шалава. Она не заметила. Обычно это очевидно сильно заранее. Похоже, она была крайне отвлечена. Или просто было темно. — Не клади их в мой мусор. Можешь унести их домой, как альбатрос на своей шее. Он выходит из комнаты, еще раз бросив короткий взгляд на неё, как будто проверяя её точное местоположение, и поднимает руку над головой, чтобы почесать затылок. Если она собирается совершить вопиющую ошибку в суждениях, она также может насладиться последними остатками своего греха до того, как будут выданы NDA, и поэтому она наблюдает, как он идёт по коридору, пока не сворачивает в спальню; его босые ноги на её твёрдом полу, его штаны низко спущены на бедрах, как двигаются тени на его спине, когда он потягивается. Затем, как только он не на виду, он и не в мыслях. Он долго не торопится. Когда он возвращается, его волосы мокрые после душа. Он делает небольшой двойной взгляд на неё, когда она поднимает глаза, чтобы посмотреть, как он с важным видом возвращается, вся его напускная лихость выдаёт себя в дёрганых движениях. — Где твои барашки? — М? Он наклоняется над спинкой дивана и решительно тянет один из её почти сухих локонов. Она инстинктивно отводит голову, прежде чем осознаёт, что они теперь прикасаются. Возможно. Или прикасались. Они друг друга касались. — Почему я о них не знал? Она отмахивается от его руки, скрывая своё вздрагивание под знаком раздражения, — Невежливо делать личные замечания. — Красивые. Странно слышать это от Романа, но она не подаёт виду, щурясь в свой ноутбук. — Тебе что-нибудь нужно или ты позволишь мне продолжить работу? — это холодно, но она немного не уверена в себе в этой яркой честности утра. Он молчит какое-то время, и она думает, где же она допустила ошибку. — Я... подумал, что ты захочешь. Ну знаешь. Поговорить. Устроить небольшой разбор полётов. Пробежаться по протоколам, AOB, вся хуйня. Всё как тебе нравится. Тактика. Джерри хмурится, пытается понять, — Ты хочешь поговорить? Когда она смотрит на него, его выражение лица храбро борется, чтобы лишь только избежать робости, — Ну, нет, конечно блять нет. Что ты несёшь, я ненавижу говорить, я могу случайно напороться на какое-нибудь чувство или что-то в этом роде. Но я думал, что ты можешь хотеть поговорить. Потому что ты обычно, ну знаешь, осторожна. Джерри поворачивается к нему лицом, где он прислонился задом к спинке дивана. На нём спортивные штаны, которые один из бывших бойфрендов Кэтрин оставил, когда она еще училась в колледже. Они ему подходят. — Хорошо, — она совершенно не хочет этого разговора, — Конечно, давай поговорим. Она бы скорее предпочла вломиться в гробницу Логана и позволить его зомбированным останкам ещё раз уволить её, — Как ты себя чувствуешь этим утром? — Джерри много сеяла, но как же ей не нравится пожинать плоды. — Я... всё хорошо, — говорит он. Его улыбка глупо смазана, но жизнь в его глазах заставляет его выглядеть более чем ‘хорошо’. — И ты нормально выспался? — Как грёбаный младенец. Она морщит нос, и он смеётся над ней. — Нет, не начинай мне съёживаться сейчас, Джерри, и ты и я знаем, что это такое. Мы знаем? — Мы знаем. — Ну, и откуда такая настороженность? Она вздыхает, — Полагаю, я просто не ожидала, что ты захочешь остаться сегодня утром. Теперь его очередь хмуриться, — Почему? — Ну, потому что исторически сложилось так, что объём твоего внимания эквивалентен объёму внимания пятилетнего ребёнка, выросшего на айпаде, полном танцующих фруктов. — Извини, предложение получилось слишком длинным, что ты сказала? — Я просто предположила, что ты… — будь осторожнее, Джерри, будь мягче, — выплеснул это из своей системы, если можно так сказать. Роману требуется некоторое время, чтобы осмыслить ситуацию. На его лице мелькают смятение, возмущение, беспокойство и снова смятение. — Я бы продолжил твою нечаянную метафору о эякуляции, но я немного запутался. Ты, эээ, думаешь, я... типа, всё на этом? Теперь, когда он повторил это вслух, это кажется немного экстремальным мнением. Она открывает рот, чтобы ответить, но он снова говорит. — Подожди, что ты об этом думала? Думаешь я гад, который сбегает, не расплатившись? Мне больно, Джерри, очень больно. Я буквально никогда ещё не оказывался в состоянии, чтобы умолять о таком. И он умолял. Господи, он умолял. — Не пойми меня неправильно, для меня это тоже ужасно ново. Торговая марка Омерзительное месиво. Очень эффективный анестетик, как оказалось. Ты заставила меня кончить нетронутым, а затем избавила меня от страданий в стиле ‘о мышах и людях’. Раз, два – прямо в висок. Я абсолютно нихуя не помню, что было после твоего третьего оргазма. — Третьего? — скептически переспрашивает она, потому что не может не быть сукой. — Да. Третьего. Он считает на пальцах и непристойно щёлкает языком между ними, — Их было три. — Ты точно уверен в этом? — Да пошла ты, я уверен. Нельзя подделать это дерьмо, особенно с учётом вероятного состояния твоих мышц тазового дна. — Романтично, — говорит она, возвращаясь к своим электронным письмам. — Суть в том, что я с тобой до последнего, я в деле. Прилепи мне наклейку на жопу и погнали. Пристегивайся и держись. Я собираюсь делать это до потери сознания каждый ёбаный день до конца моей ёбаной жизни, — он говорит всё это со своей бесшабашной небрежностью, и она поднимает бровь, показывая ему, что знает, что он шутит. — Ну, лично я не думаю, что это должно войти в привычку. Он криво улыбается; наклоняется, пока не оказывается откинутым назад на диване; его волосы касаются подушек, — Конечно ты так не думаешь, потому что это было бы слишком легко, и не дай бог, чтобы что-то было слишком легко. — У нас всё и так хорошо, Ром. — Теперь лучше. — Ради твоего благополучия, моего душевного состояния и этих отношений в целом – я думаю, нам следует попытаться сохранить платоническую дистанцию. Он ухмыляется, будто так и ожидал всего этого, и эта улыбка не касается глаз: они странно насторожены, как будто он звонит по видеосвязи откуда-то совсем из другого места. — Боюсь, ничего не поделаешь. Старый Платон не жил здесь уже много лет. Но я могу передать твое сообщение. Предпочтительно устно. — Роман. — Ну господи, ну ёб твою мать, — рычит он, изворачиваясь на диване, снова подталкивая себя в вертикальное положение. Его выражение лица быстро стало суровым, что на большинстве мужчин выглядело бы угрожающе, но на нём выглядит просто капризным: руки по бокам и фырканье от несправедливости всего этого, — Это просто будет продолжать случаться, так что перестань изображать из себя праведника и просто позволь это. — Это неуместно. — Ну, да, да, в этом и весь смысл. Действительно работает для меня. Для тебя, очевидно, тоже. Хорошо просто снять напряжение, понимаешь? Здорово. — Я не могу просто трахать тебя каждый раз, когда ты напрягаешь меня, иначе я никогда не выйду из твоей квартиры. Она подразумевала под этим один из их игривых обменов репликами, настолько же их дурацкий флирт, насколько оскорбление, но намёк цепляет его серьёзный взгляд и переводит его в нечто ужасное. — Ради Христа блять- — Нам было хорошо. Это было хорошо. У меня никогда не было хорошего секса, это какое-то чудо. Я клянусь, ты выбила каждую тупую жалкую мысль из моей головы. — Будем честны, это не такая уж и сложная задача. — Тебе понравилось. Ты позволила мне это сделать. — Ну- — Ты на меня стонала. — Я признаю это, я тоже не выполнила свою часть соглашения. — Да нихуя себе, правда? — он снова ходит вокруг её пространства, отвлекаясь на журналы, которые она свалила на стол у двери. Он берёт один с Мэттсоном на обложке и листает его, — Это было невозможно ахуенно. Мы на самом деле разъебали секс. Я думаю, нам следует написать в совет по нобелевской премии мира, они захотят услышать об этом. — Это не был секс, — Джерри возражает. Это определенно был секс, думает Джерри. — Как скажешь, гетеронормативная Нелли. Не забудь выпить план Б, — в его голосе есть эта пустая оболочка театральности, которая ей не нравится. Вместо того чтобы прояснить обстановку, она отталкивает его, но она боится создать прецедент, сказать ему ‘да’ один раз, и потом быть вынужденной делать это снова и снова, пока ей больше нечего будет дать в ответ. По крайней мере, теперь она знает, что он действительно хочет её – открытие, которое должно заставить её почувствовать себя оправданной, но вместо этого вызывает только больше вопросов; таких как почему и в какой степени и что мне теперь с этим делать? Она спотыкается, пытаясь найти опору. Её желание наставлять его, уводить от потенциальной эмоциональной катастрофы, направлять его на цель самосовершенствования и эффективности, ловко сидит за её кожей, ожидая, что он сделает дальше. Но есть и другое желание: эгоистичное, алчное, ревнивое, потрескивающее оживление под поверхностью, Waystar-монохромно сияющее, которое раздвигает свои челюсти, жаждет и хищно загребает в свою пасть. У неё нет времени играть в эти игры сейчас. — Хорошо, мы можем поговорить, — говорит она, вздыхает, снимает очки и откладывает ноутбук в сторону. Роман смотрит на неё с подозрением, — Хорошо. Как ты себя чувствуешь? — Мышцы болят, — честно отвечает она. Это заставляет его посмеяться и немного снимает напряжение, — Устала. — Я не устал. Хочешь второй раунд? — весело предлагает он. — Я сказала поговорить, а не возвращаться к этому. — Я передумал. Разговоры отстой. — Ты что, паникуешь? — спрашивает она небрежно. — Что? Нет. Нет, конечно нет. Nein. Non. — Потому что это нормально, если это так, — говорит она, закусив губу и глядя на часы, — Мне кажется, я паникую. Немного. — Когда ты в последний раз спала с кем-то? — спрашивает он. — Когда ты в последний раз с кем-то спал? Тишина затягивается. У Романа этот слащавый, глупый взгляд в глазах, изогнуты губы. Джерри чувствует, как недавно выявленное, недавно освобождённое желание к нему растягивается и изгибается в груди. Может, не так уж и освобождённое. Вышедшее условно-досрочно. На испытательном сроке. — Можно я тебя поцелую? Она хмурится, снова смотрит на время. У неё рабочий созвон через пять минут, — Что, сейчас? — Ну да, сейчас, или действие твоих таблеток начинает выветриваться? — протягивает он, нависая рядом. — Зачем? Он хмурит брови, — Потому что мне это… нравится? Ты спрашиваешь меня или говоришь мне? Но это серьёзно – как будто он сбит с толку вопросом или, возможно, собственным ответом. Он смещается на диване, пока не оказывается совсем рядом, и она видит, как его глаза скользят по её лицу. — Ты слишком много лезешь со своим языком. — Вас понял, капитан. — И ты сразу же лезешь лапать меня руками. Он наклоняет голову набок и скулит, — Мне буквально никогда не приходилось откладывать вознаграждение, Джер. Нет, приходилось. В этом и был смысл всего этого. Это был самый трудный урок, который преподал ему отец: отложенное разочарование, затянувшееся ожидание, удовлетворение там, где его можно получить. Он ждал и ждал, а потом, когда он почти получил это, он потерял это. Неудивительно, что теперь он ждёт явного разрешения, будто она держит его член в железном захвате. — Терпение, Роман, — тихо говорит она, позволяя себе прикоснуться к его щеке, подбородку, щетине, которую он отрастил, чтобы выглядеть намеренно непринужденно, но что, вероятно, потребовало времени. Она облизывает свои губы, не поймав этого заранее. Ему это нравится. Ладно. Точно. Какой ещё был план? Джерри понятия не имеет. Она по уши в неизведанных водах. Она хотела бы, чтобы она прислушалась к собственному совету. Она хотела бы не гнаться за тем, что казалось ей самым недосягаемым. Она хотела бы, чтобы ей удалось успешно вычистить Романа из своей системы, вместо того, чтобы помещать его туда слишком близко к жизненно важным органам, где он движется и пульсирует, как что-то, требующее срочного внимания. Он смотрит на неё, намеренно тяжело и отвратительно, а затем говорит: — Ты такая горячая, у меня сейчас взорвётся мозг. Она отталкивает его в сторону, беря себя в руки. — У меня звонок. — Лучше бы это было только аудио, — говорит он, ухмыляясь, развалившись на диване рядом. Она смотрит на своё отражение в камере ноутбука и вынуждена согласиться, — Да, — её неуложенные волосы выглядят нелепо. У неё красное пятно на шее и смутно ошеломлённое выражение в глазах. — Хорошо, уходи домой. Я позвоню потом, — говорит она, отмахиваясь от него. Он, должно быть, слышит, что сегодня к ней больше нельзя приставать, так как он отрывается от подушек и крадётся к двери. Он надевает ботинки, поднимает грязные пижамные штаны и машет ей их краем, когда она подключается к звонку, показывая, что он берёт их с собой. — Привет, здравствуйте, да, приношу извинения, у меня какие-то проблемы с камерой, — она прочищает горло, смотрит на Романа, снова машет ему рукой, чтобы он поторопился, — Спасибо за ваше терпение, мы можем начать без Роберта, ничего страшного. Он посылает ей демонстративно слащавый воздушный поцелуй и выставляет себя из квартиры. Ей удаётся провести остаток звонка с достаточным самообладанием и эффективностью. Захлопывая наконец свой ноутбук, она делает глубокий дрожащий вдох и пытается организовать свои мысли. Однако ей не приходится долго размышлять, поскольку телефон раздаётся одним из сигналов, предназначенных для её дочерей. — Привет? — Мам? — Да, это я, что-то случилось? — Нет, эээ, может быть? Ребёнок. Сейчас. — О, — у Джерри на мгновение гаснет слух; грохот паники заглушает все звуки, — Ладно. Но ещё немного рано. Ты уверена? — Да, да, я еду в больницу, — она звучит расстроенной. Слышен сильный фоновый шум. Разговаривают люди. Двигатель. Джерри чувствует, как паника кристаллизуется в рациональный план действий. О боже, внук. Её первый внук. — Я уже в пути. Приеду как только получится.