night steals

Горе – это просто пиздец как скучно. Поначалу страдание ощущалось как что-то почти шекспировское – унылая унизительная нудятина, безусловно, и всё же... хотя бы что-то продуктивное. Очищающее. Клизма с хлорным дезраствором. Вытравливание наружу всего дерьма, даже если оно жжётся и разъедает твои кишки по пути. Сейчас это похоже на... ну, это выглядит как... Есть много штатов, которые начинаются на ‘м’. Но сколько? Наверное, стоит послать Марше подарок на день рождения, хотя эта старая шалава вполне себе прочно уселась на моём наследстве. Если бы ядерный снаряд поразил Манхэттен прямо сейчас, я бы услышал удар прежде, чем он смоет меня с лица земли? Список людей, которым я должен был рассказать о том, что сделал Макс Скеддон: капитан Фриман, мой терапевт, ебаная полиция. Список людей, которым я не должен был рассказывать о том, что сделал Макс Скеддон: Александр, Хардж, моя девушка, Шив. Всего есть восемь штатов, начинающихся на ‘м’. Интересно, знал ли тот парень, которого убил Кендалл, что он умирает? В моменте, когда он умирал. Три месяца уже, да? Лицо папы, скорее всего, изъедено червями. Есть ли шанс, что какие-то организмы смогли пробраться внутрь гроба, или там теперь одни каменные плиты и вечный сон? Привет, есть живой кто? Это как перелистывать страницы очень длинного, очень скучного комикса, но все его картинки блевотно мерзкие, и ни одна из историй не вытекает из предыдущей и ни одна не имеет нормального завершения. Ему надоело быть пустым, и ему надоело сбегать от себя. Ему надоел хлыст плети поздней ночи и удушающее мучение дня. Ему надоел этот город: его единственный цвет, его единственная обстановка и единственный голос, который требует быстрее и больше – потому что он не знает, как отвечать на него теперь, когда он перестал бежать наравне. Его кровь кипит и свёртывается, не имея себе выхода; застаивается, как болотная вода без ответного прилива. Он падает с лица земли. Он цепляется за край обрыва. Он смотрит вниз на бурлящий океан и гадает, какой звук произведёт его живот с ударом о волны. И он не может спать. Ну конечно блять, конечно же. Он и так никогда не был хорош в этом, и точно не сейчас. Он думает, что сходит с ума. Что-то пугающе стучит в глубине головы по вискам. Почему он всё ещё носит костюм? Ему холодно. Он в растерянности. Он свободен. Гордость мешает ему протянуть руку. Миннесота, Массачусетс, Мичиган, Миссисипи, Миссури, Мэн, Монтана. Какой был восьмой? Увидимся в аду, старик. Посмотрим, как ты сразу запряжёшь меня работать. -- Звонит Коннор. Роман немного ожидал этого. На самом деле, он ожидал, что Коннор позвонит раньше, если быть честным. – Как дела? Как держишься? – Одной ногой на точке g у MGM, другой на краю Бруклинского моста. Кактыдержишься, братик? – Я молодцом! Словения очень гостеприимна. Они любят мой акцент здесь. Роман пытается не заржать и сдаётся. Коннор тоже смеётся, словно он в теме шутки, что на самом деле никогда не так. – Ты вернёшься на День благодарения? – спрашивает Роман, потому что было бы неплохо иметь возможность предсказать, где находится хотя бы кто-то один из его семьи в хотя бы какой-то один момент времени. – Да, я думаю да. Это важно для Уиллы. Мы думаем сами позвать в гости, ты приедешь? Это повод выбраться из дома, но это всё равно наполняет его аккумуляторной кислотой. – Мне будет нужно уточнить своё расписание, – говорит он саркастически вяло. – Было бы неплохо собрать всю команду. А ты, э-э, слышал что-нибудь от остальных? Роман облизнул губы, – От Шив… что-то слышал. – Ладно, может, я свяжусь с Кеном, понимаешь, да? Ему это нужно. Роман смог зажить в два раза быстрее, чем Кендалл. Шрамы на лбу затянулись легче и раньше. Ему стоит проверить и другие, он знает это, – те, что под одеждой. Но это всё уже слишком, и он всё равно слишком часто видит Кена в своей голове. Тупой ублюдок портит его ночи так же эффективно, как он портил ему дни. – Круто. Ага. Конечно свяжись. Наступает пауза, пока Коннор шуршит вокруг. Оформляет в рамку плавки Нельсона Манделы или что-то в этом роде, не иначе, – С тобой всё точно в порядке, Роми? – Да, Кон, всё заебись. Я ведь ответил на звонок, чего ты ещё от меня ожидаешь? – Ну, теперь ты свободен. Мне не нравится думать, что ты там совсем один. – Что? Это не так. Я не один. – О. Хорошо, ну, это правда хорошо. Ладно, я напишу тебе. О да, ещё больше бумерских мемов, уже трясёт от нетерпения, – Ладно, хорошо. Да, напиши мне. – До связи, бро. Люблю тебя. – Ага. Пока. -- Роман получает предложение преподнести ему идею фильма: какой-то Burning Man тип, клянчащий деньги, ‘друг’ старого ‘друга’, который заинтересован в ‘уникальным продюсерском видении’ Романа. Ха. Парень настаивает на ужине, и Роман подыхает со скуки – он не спал полноценно всю ночь уже около двух недель, и он думает, что если он собирается устроить сцену, то хотя бы попадёт в дополнение к Michelin Guide. Он опаздывает на двадцать минут, но парень, похоже, не обращает на это внимания и даже, блять, не упоминаетоб этом, как будто присутствие Романа просто счастливое совпадение. Ёбаный пидор. Его зовут Клинт, что является комбинацией clit и cunt. Роман тут же указывает ему на это, и Клинт вежливо смеётся. Он хорош в обольщающей болтовне, по крайней мере не скатывается в манерное слезливое подхалимство. Он едва притрагивается к еде, но продолжает пить вместе с Романом. У него длинные волосы и слишком широко посаженные глаза. Роман расплачивается, и Клинт со всей фальшивой непринуждённостью спрашивает, получится ли их сотрудничество? Роман представляет, как он выглядит, когда спит, и приглашает его к себе в квартиру. Это немного грубо даже для него, но он смотрит на шкаф, пока Клинт его трахает. Шкаф слегка приоткрыт. Или, по крайней мере, кажется слегка приоткрытым. У него не встаёт, но это, кажется, не беспокоит его товарища по постели. Прошло довольно много времени с того, как это случалось с ним в последний раз. Ему больно. Он липкий и болезненный после, и он спрашивает, хочет ли Клинт остаться. – Мне рано вставать утром, – говорит он с такой улыбкой, с той искренней доброй улыбкой, словно это была не обязанность или, по сути своей, проституция, а нечто такое, во что он вошёл, широко раскрыв свои слишком широко расставленные глаза. – Я закажу тебе машину. Можешь взять мои вещи, – говорит Роман. Клинт спит на спине с открытым ртом и еле слышно сопит. Роман представляет, как жуки и чьи-то пальцы сползают по его губам вниз, исследуя объятие его горла. Странно видеть его волосы на своей подушке. Через пару часов Роман возвращается в ванную и истекает кровью, вычищая свою задницу во второй раз. Раньше у него были открытые язвы, и розовый цвет на бумаге вызывает чуть ли не ностальгию. Он идёт в гостевую спальню и спит два с половиной часа. Когда Клинт появляется утром, Роман ведёт себя как clit и как cunt по отношению к нему, пока тот не уходит, расстроенный и нервный и одетый в какой-то Ralph Lauren костюм, на котором ещё сохранился ценник. Роман финансирует его грёбаный фильм. -- Если Джерри когда-нибудь спросит о моменте, когда он понял, что погряз в этом окончательно, он скажет, что всё началось с tern haven. Нечто в воздухе, в воде, в ебаном шпинате. Здоровая доза тревоги, ожидания и унижения в сочетании с действительно дерьмовым вином и гораздо более пьянящей выдержкой культовой неуклюжести его сестры. Он правда пытался с Табитой, будучи как никогда готовым к этому, но он смотрел, как за ней закрывалась дверь ванной, и самое худшее в том, что она не выглядела возмущённой или расстроенной, её лицо просто выражало немного грусти, немного жалости. Не то чтобы это можно было так просто переварить; не на пустой желудок. Поэтому он отправился на поиски своего любимого развлечения, своей блестящей новой игрушки, своего явного скрытого извращения самого предосудительного порядка, и, господи, насколько же она не подвела. Он мечтал о ней неделями напролёт после этого: её тон перетекает от недоумения к презрению, а затем смягчается до чего-то, что вообще не должно быть легальным, что должно было лишить её адвокатского статуса, на самом деле. Её цветочная пижама. Её аккуратно собранные волосы. Она посмотрела на него с оскорблением, пронизанным жаром, как лазерный луч, и, чёрт возьми, на него указали, правда указали, прикололи как улику. Он рад, что она отправила его в ванную, что ему не пришлось смотреть на неё дольше того. Он на секунду увидел себя в роли Табиты, что закрывает за собой дверь, потому что не может всего этого вынести: две стороны одного и того же чувства, и в этот раз ему явно повезло. Если кто-то другой когда-либо спросит об этом, он скажет, что это было, когда ему было четырнадцать, и она вышла из служебного джипа со своим тогда ещё живым мужем в Дордони тем летом. В тот год он был полон злости, и вечно измотанным, тупым и мерзким и таким немыслимо возбуждённым. Она даже не выглядела как-то по-особенному хорошо. Он не видел её несколько лет; почти забыл, как она выглядит. Ей, должно быть, было около сорока. Она была в платье, воздушном и светом, со сложным сплетением, обвивающим её плечи, чтобы плотно держаться на контурах её декольте. Сквозь свои солнечные очки, она огляделась вокруг, надела широкополую шляпу, а затем поправила лямки на левом плече. То, как она их подняла, а затем опустила, позволив им щёлкнуть по коже, как тревожная школьница, как грёбаная доминатрикс... он просто случайно взглянул в нужное время. Это закончилось тем, что он уделял ей внимание все тридцать два часа, что она была там, а когда она уехала, подумал ‘Джерри в каком-то смысле секси’, и не более того, и она время от времени то появлялась, то исчезала из его влажных фантазий в течение следующих пары лет, как приглашённая звезда, которая стала слишком известной; как изучать товары на полках, зная, что ничего из них не купишь. Если быть честным о том, когда он понял, что погряз окончательно, он бы сказал, что в Венгрии. В Венгрии, за ужином, когда его отец изображал из себя полковника Сандерса Калигулу за столом, он позвал её имя, и она встала, прямо рядом с Романом, и посмотрела этому ублюдку в глаза – и сказала, что у неё есть сомнения. Вот просто так, сразу же на ходу сказала. И Роман смотрел, как она делает это, и пускал слюни на кабана, которого он не убил. Он буквально слышит её реакцию: Это потому, что твоему отцу это понравилось. Твой отец одобрил мою честность, избавил меня от унижений и транслировал тебе, что он меня уважает. И ты повёлся следом. Ты просто сделаешь, как он тебя выучил, и даже глазом не поведёшь. Он не знает, что больше отвратило бы его отца: тот факт, что его старый, надёжный генеральный советник заставила его стонать, или то, что впоследствии она заставила его плакать. -- Его мать однажды приехала на ранчо в Вайоминге. Должно быть, прочитала мелкий шрифт в её свидетельстве о браке. Она была в джинсах, за что Роман и Шив ехидно насмехались над ней в бассейне. Кэролин выросла среди лошадей, поэтому она суетилась и отступала, но вела себя легко и умело, когда конюх ушёл и оставил их одних в загоне. Роман помнит, как её длинные тонкие пальцы порхали по носу его пони. Это был мерин, ростом не сильно выше Романа, и всё же он забирался на него с трудом, когда это было нужно. Его шерсть была как грязно-коричневый картон, и он не может вспомнить его имени. Тупой предатель брыкался в него головой, когда Роман подходил, чтоб попытаться его погладить, но он позволил Кэролин запустить руку в его гриву. Он наблюдал за медленным морганием между ними и кипел. Где блин вообще был Кен?! Половина его воспоминаний о Шив, другая половина о Логане, и иногда он чувствует, что сидит посреди своей огромной кровати, просеивая собственную историю в поисках следов своего брата, как будто промывая золото, как будто облизывая последние уголки кокаина в пакете. Он должен был быть где-то рядом, верно? Кен уезжал в школы, его отправляли на стажировки по всей стране, а потом, когда он стал достаточно взрослым, чтобы ответить этому, он проводил каникулы вдали от всех них, с какой-нибудь девушкой, на которую он пускал слюни в то время. Он должен был быть где-то здесь, и, конечно, Роман помнит некоторые из ссор, и как он пришёл с фингалом в тринадцать лет, и как Кен прикрывал его, и все те киномарафоны, и как он заперся в ванной, а Кен сидел по ту сторону двери до самого ужина. Логан бил Романа чаще, когда Кен был рядом, что Роман заметил только тогда, когда Кен уехал в колледж, и Роман внезапно стал мужчиной в доме. Без брата, за чьей спиной можно трусливо съёжиться, он сам стал меньше трусить и съёживаться, что, похоже, заставило Логана думать, что ему не нужно давать так много причин на это. Кендалл заметил? Он смог уловить закономерность? И за каким хуем сейчас-то об этом думать. Этот широко раскинувшийся дом в Вайоминге был весь из дерева, и Роман ненавидел свою спальню. Он пялился на свой шкаф – лунный свет на досках заставлял его выглядеть слегка приоткрытым, даже когда это было не так – и заводил себя в истеричный сеанс мыслей о людях, которые ненавидят его отца: как они просачиваются через щели, сворачиваются в углах, с глазами, как экраны и статистика, которые не мигая смотрят на него из мест, о которых он ещё не знает, как их обыскать. Он помнит, как однажды ночью просто сдался и уснул в шкафу. На утро его мышцы закаменели от холода. Ему с трудом пришлось выпутаться из завитка, в который он сам себя закрутил. Давайте уже, сделайте это, подумал он. Покончим уже с этим, потому что я уже просто устал ждать. Стены спальни освещались снизу, и это делало тень Романа растянутой и тонкой. Длинный и слабый. Жалкий уродец. Он стоял на кровати в своей пижаме и пялился на грёбаного слендермена на стене, который вздрагивал, когда вздрагивал он, пока эта форма не становилась немного больше похожей на него, или на кого-то совсем другого. Он представлял себе эту длинную, чуждую тень, прикреплённую к нему, как к Питеру Пэну, скользящую обратно в плоть его тела, как наступает утро. -- С дрочкой обстоят дела как будто бы совсем невесело сейчас, спасибо что спросили. Со времён свадьбы, похорон, продажи компании он не может добраться туда своими силами – бесконечная погоня за долларовой купюрой на волне восходящего воздуха, или как ещё передать это убожество. Он думает о своих обычных гадостях, но они вообще не липнут, и даже если у него встаёт, он не может столкнуть себя с края. Иногда он думает о групповом изнасиловании в правительстве Менкена. Или об одной из его любимых няней: у Миши были огромные сиськи и грубый голос. Часто его мысли закручиваются спиралью как семенные стручки обратно к Джерри, и он пробует пару вещей на вкус. Один раз это почти достаточно близко – мысли о том, как она вырывает у него клочья волос. Другие вещи, которые работают нормально, включают в себя: то, как она надевает ему намордник, то, как она заставляет его слизывать собственную сперму с её обуви, то, как она засовывает ему в рот свои благоразумные панталоны, то, как она неодобрительно смотрит на него из-за стола, когда он трахает какую-то безликую фигуру в её офисе на виду у всех остальных. Иногда в своих фантазиях она наблюдает, как его прожаривают двое незнакомцев, но сейчас это теряет свой заряд, слишком сильно приближаясь к стороне ‘реального дискомфорта’ этой стыдной градации. После нескольких месяцев разлуки с ней эти образы становятся всё менее непристойными, менее абстрактными и жестокими и более осязаемыми. Более дразнящими. Более реалистичными. Более – фу, что с тобой не так – нормальными. Её писклявый удивлённый голос. Её единственная шлюшная прядь волос, выбившаяся из прически. Однажды, прежде чем дерьмо полетело на вентилятор, Джерри облизнула губы – совершенно ни в коем случае не похотливым образом, даже не зная, что он наблюдает за ней с другой стороны конференц-зала – и он прокручивал это в своей голове в несколько дней после этого. И это возвращается сейчас тоже. Юбочные костюмы Джерри, туго обтягивающие её жопу, и её разумные скромные блузки, скрывающие её грудь за самым тонким, тончайшим слоем шёлка. Если я плюну в него, он станет прозрачным, и она больше не сможет от меня прятаться. Джерри, перебирающая ручку между пальцами. Джерри без макияжа, называющая его больной собакой в тускло освещённой гостиной комнате. Джерри без обуви и в домашней одежде, смотрящая на него с лёгким отвращением и всеобъемлющей, удушающей апатией, словно он пустое место, словно она забудет обо всём, что случилось, как только он исчезнет с поля зрения. Потом это становится ещё страннее, как только она возвращается в его жизнь, помогая с его проблемой. Мысли, которые приближают его ближе всего, включают в себя физические прикосновения. Физический контакт, что за концепция. Не её прикосновения к нему – нет, это ни за что бы не прокатило, она никогда не испортит свой маникюр таким способом, – его прикосновения к ней. Провести рукой наверх по её внутреннему бедру. Зарыться лицом в её волосы и вдыхать. Проследить пальцами впадины на её пояснице. Сжимать её груди и кусать её плечи. Положить свою руку между её ног, и свой рот. Утопить себя в ней. Целовать её. Господи. Что это. Он представляет, как погружается лицом вперёд в кубометр зефирного пуха; мягкого и сладкого. Тошнотворно сладкого. Удушающего. Он представляет, как не может ни видеть, ни говорить, ни дышать, ни двигаться. Просто бледная мягкость, которая душит, нежно его убивая. Как проваливаться в сон. Один раз ночью, когда он снова пытался погладить себя до какого-либо скользкого завершения, его разум вызвал образ Джерри в его постели – один из тех случаев, когда она соизволила остаться на ночь. Она уснула, положив руку под голову, прижав щеку кверху – её милые розовые губы, слегка поджатые во время её глубокого дыхания. Тогда она не выглядела такой старой, пугающей или серьёзной. Она выглядела так, как будто потеряла бдительность. Он убирает руку с члена и понимает, что влюблен в неё. Аааа. Нет. Что. Роману удавалось избегать каких либо влюбленностей раньше. В основном это чувствуется, будто кто-то вынимает его сердцевину, как из яблока. Иногда это чувствуется так, что его преследует какая-то мелочь, которую он непременно должен защитить, сберечь ото всех, но он только всё время о неё спотыкается. Время от времени это чувствуется как повод встать и пойти почистить зубы. Джерри, похоже, воображает себе, что он шутит. Нужно отдать ей должное: он понимает, из чего она исходит. Он был практически назначен клоуном с рождения. Кто-то должен был принести смех и радость в этот огромный унылый дом. Он правда заставляет людей смеяться. Иногда он смешит её. Это неплохо. Так, на всякий случай, для самой последней ясности – он не шутит. Он не шутил со времён Италии. Страдание это в каком-то смысле смешно, как эмоциональный фарс, как ‘о, я на самом деле вовсе не ранен, но кто же это уронил наковальню на мой хуй?’ Его боль смешная: старая миллениалская бессмысленность и зумерские абсурдные тиктоки про страдание; пятно чего-то реального и уродливого на чём-то, напечатанном на 3D-принтере и идеальном. Это смешно, но ему это не нравится. В Италии боль не казалась такой уж смешной, если он может об этом подумать. Казалось, будто отец методично его расчленил, разделил все части, осмотрел каждую, чтобы решить, какие из них стоит оставить. Выходит, что ни одну. Роману стоило поставить на это пару миллиардов. Он заметил, что фасад можно поддерживать лишь до определенного времени. Он даже не знает,что это за фасад, просто он годами, возможно, всегда, выстраивал эти крепости, пока льющееся туда раскалённое масло не стало похоже на приятную пенную ванну. И он так устал. Вот в чём дело. Это то, что затягивает его обратно. Он так устал, что мог бы убить кого-то. Типа, по-настоящему убить, руки-вокруг-горла-нож-в-живот убить его. Да хоть себя. Уже не важно. Кто-то должен уйти на вечный покой, чтобы компенсировать вечный непокой, в котором он пребывает. Он чувствует, что мотает дни, как цепной пёс. Он снова стал слабым. Он чувствовал себя вялым и невменяемым. Он чувствовал, что умолял бы её, если бы она только попросила. Но она этого не сделала. Даже тогда она не просила его показать ей чего-либо, что он не показал бы перед своим отцом. Он думает, что, кажется, возможно, его нужно спасти. Какая ужасная, жалкая мысль. Он думает, что ему, скорее всего, нужна помощь. Он сделал попытку вернуться к своему мозгоправу, но что-то пошло не так, и он стал странным и задыхающимся в вестибюле и был вынужден вызвать машину обратно. Он пробовал таблетки и выпивку и любую девушку, которую мог подкупить, чтобы она пошла с ним домой. Он пытался не спать. Он пытался оставаться в постели. Он думает о грубых руках своего отца, его гремящем голосе, о том, как он рычал на него, чтобы тот пришёл и объяснил, что там за шум наверху. Он думает о своей матери, которая передвигала брокколи на тонком фарфоре, и порхала своими прикосновениями по шёлковым занавескам, и нежно гладила лошадей, и дёргала Романа за галстук-бабочку, и отводила свой взгляд, пока Питер закапывал ему капли в глаза. Он думает о Шив: какая она толстая и морально истощённая и пульсирующая новой жизнью внутри; рядом с Томом в постели, может, трахает его, может, нет, может, никогда больше. Он думает, вдыхает ли Кендалл лишнюю дорожку прямо в этот момент. Он думает о Джерри, которая приводит его туда. Даже это его никуда не приводит. Он собрал все некрологи. Спрятал их, в полной готовности к обыску. Он достаёт их и раскладывает по полу. Он раздевается до нижнего белья, надевает пальто Джерри, садится на пол и читает каждое слово. -- Роман придумал реструктуризацию, которая, по его мнению, была вполне разумной. Она довольно близко придерживалась плана его отца, но в ней было больше места для людей, лично не заставших высадки на Луну. – Это немного перегружено с количеством всех операций, – сказала Джерри, когда он ей это показывал. Неохотно. – Да, можешь называть меня радикалом, но я решил направить власть туда, где есть прибыль, – сказал он, потягиваясь и глядя на горизонт. – Денежный оборот, а не прибыль, – поправила Джерри. Она даже на него не смотрела. Её волосы были той средней длины, когда ни пучок ни распущенные не кажутся практичным решением. Роман наблюдал, как она заправила их за ухо, чтобы они не падали на лицо, и боролся с желанием покрутить со своими собственными волосами тоже. – Это доход. – Это игнорирует позиции нескольких крупных акционеров. – Неважно. Это сидит вполне себе хорошо. Это то, что способно продвинуться. Джерри отвела взгляд от своих писем и снова взглянула на его документ. Он не смотрел, как она снова его читает. Его не волновало это тогда. Не настолько, чтобы показать ей, во всяком случае. – Ты можешь лучше, – вот что она сказала. Ты можешь лучше. Конечно блять может. Он катился по инерции всю его жизнь, потому что Кендалл был золотым мальчиком, а Шив подхватывала остатки в своём отчаянном желании почувствовать хоть что-то. Роман привык не запариваться. Роман всегда может лучше. Это не значит, что ей нужно было ткнуть его в это носом. Это не значит, что она должна была сформулировать это таким образом, оформить свою критику как комплимент, заставить его думать: на самом деле да, я могу лучше. Конченная сука. Он переписал свой ебаный план. И он стал лучше. Может быть, если бы он был немного лучше сам по себе в целом, они бы смогли когда-нибудь реализовать его вместе. -- Есть вещь, которую он лучше бы должен был ей сказать – то, что он пытался и не смог скрыть от своего терапевта, и что делало весь этот унизительный замес ещё более нелепым – это что он действительно сильно скучал по ней. Хэй, у вас никогда такого не было, чтобы вы провалились сквозь пустой воздух в попытке по памяти опереться на картотечный шкаф, которого больше нет на его месте? Сначала это затерялось в шуме, потому что он застрял в эхо-камере своей вседозволенности, болтаясь с Кеном и Шив, и ‘мы просто взорвём это’, и ‘да что он знает о молодёжной стратегии?’ и ‘проглотить маленьких человечков, как грёбаный кит, или что-то в этом духе’. Он понял, что знает меньше, чем он думал. Он привык к возможности положиться на неё как на базовый объект проверки фактов, на кого-то, кто подтвердит всё дерьмо, что он испустит на неё, с помощью действительно надёжных источников. Предположительно. Он никогда на самом деле не проверялеё. Вероятно, никто этого не делал. Говорите с убежденностью – и в вас никто не усомнится.Он научился. Он учится. Он сможет научиться. Потом небольшие физичные вещи: её фигура в комнате, встретить её взгляд, её полузакатанные глаза, когда Кендалл выдал что-то тупое – надёжно новый материал для сеансов в душе, когда вода снимала трение, и ему требовался дополнительный стимул завершить это. Он скучал по высокой, ровной мелодии её голоса. Он скучал по её необычно резким, мужским духам. Он скучал по возможности подъёбывать её по поводу её роста или её возраста или её веса, когда ощущал поползновения сомнений по поводу собственных. Он скучал по открытому флирту с ней и получению в ответ слегка сердитого отвержения. А потом, когда всё закончилось, после tailgate вечера, выборов и похорон – времени вскрытия его отбитого трупа – он просто скучал по ней самой. Скучал по самому факту её существования. Скучал по её ебаной сущности, или как вообще сказать. Скучал по тому, чем она для него была, чем он для неё был, что они начали строить вместе на нестабильном, запятнанном семенем, коррумпированном фундаменте. После второго ментального разъёба, когда он лежал на ковре из целого медведя в пентхаусе какого-то модельера, с которым он познакомился той ночью, а остатки людей с вечеринки кружили у лифта, он смотрел на предрассветный город, пока у него не застекленели глаза. Стены были сплошь окнами: универсальное богатый придурок желание впустить весь свет, осветить свои мирские пожитки на солнце, смотреть и смотреть на мир, который ты завоевал, на высоте, где никто не сможет посмотреть в ответ. И тут на него свалилась вся тяжесть осознания: она больше никогда не заговорит со мной. Был ненулевой шанс, что тогда он видел её в самый последний раз. Возможно, довольно высокий шанс. Возможно, больше пятидесяти процентов. Ему не нравились эти шансы. Шестьдесят? Семьдесят? Восемьдесят процентов вероятности, что она ушла от меня и никогда не захочет оглянуться. Он был той девушкой из греческого мифа, которая кричит, карабкается по чёрной скале, грязному дыму и ёбаной гнили и умоляет отправить её обратно в Ад, а Джерри бежала впереди, с лирой в руке, глядя на приближающуюся весну. Что ж, была рада тебя знать. Он заперся в ванной комнате с принтами зебр на стенах и медвежьим ковром и блевал в раковину, пока окончательно не взошло солнце, выжигая холодную шкуру медведя ярким светом. После этого он начал носить свою боль, как чёртовы волынки; тяжёлые бьющиеся трубы и раздутое напряжение, делающее простые задачи неловкими и сложными. Давление, высвобождающее стонущий, нестройный вой. Он стал отравлен всем этим, глубиной и размахом всего чувства, он злился на неё за то, что она заставила его чувствовать горе вдвойне, чередуя потерю отца и потерю брата, сестры, карьеры и жизни. И её. И всего, что между ними было. Потом он больше не винил её. Все чувства стали вязкими и жидкими. Они вытекали из его ушей, глаз и рта, как фондю, как блестящее химическое дерьмо, которое собирается в сточной канаве. Молоток с грохотом опустился на его голову. Сожаление теперь было не уморительно ироничным, оно чувствовалось как смертельный укол. Если бы я не был… если бы я не сделал… если бы я просто... Иногда тяжесть того, что он так бесполезно выбросил, вызывала у него желание раздавить себе голову прессом. Он поехал в ЛА, но там никто его не ждёт. Он поехал в Вашингтон, но ему было насрать на всё, что там происходит. Он поехал в Мексику, но там было слишком жарко, и в Массачусетс, но там было слишком холодно, и он почти отправился вАнглию, прежде чем понял, что он действительно влип. Он вернулся в Нью-Йорк, и Шив пришла его проведать. Она была тогда ещё более широкой, помнит он. И бледной. Он хотел как-нибудь затронуть её, но не мог заставить себя прикоснуться к ней или к чему-либо, к чему она прикасалась. – Куда ты пропал? – Никуда я не пропал. – Ты уже вернулся? – Как видишь. Долгая пауза. Она не сняла пальто. – Всё хорошо? Он кивнул, отворачиваясь: – Ага. Как там этот эээ... маленький паразит? – Том? Он рассмеялся, но это ужалило. Было приятно снова разделить укус. Они всегда страдали в равновесии: либо всё и ничего, либо ровно посередине, деля пирог боли и безумия в равной степени, набивая им друг другу рты. – Она в порядке. Всё нормально. Растёт. – Она? – Ага. Думаю, да. – Круто. Логане лучше бы не выходить оттуда с бородкой и не кричать о своей чёртовой диетической коле. Шив фыркнула, переместилась на месте. Её туфли были просто супер отвратительны. Её ноги, должно быть, распухли. Роман хотел позвать её спрятаться за диваном вместе с ним и рассказывать секреты. – Ты видел Кена? – Неа. – Я тоже. Он прислал мне одно письмо. Он на каком-то ретрите в Таиланде. – Я удивлён, что это был не дымовой сигнал. Почтовый голубь. У него вообще есть телефон или он портит его мозговые волны? – не моя ебаная забота больше наконец-то. – Он вернётся, – сказал Шив, и это прозвучало скорее как мрачная неизбежность, чем как что-то, что могло бы уравновесить их отстранённую тревогу надеждой, – Приходи на ужин? – Сегодня вечером дела. Но я приду. Назови несколько дат, я прогоню че там как с расписанием. Она не выглядела так, будто ему поверила, но, с другой стороны, он никогда не лгал Шив успешно. Она плотнее закуталась в пальто. – Ладно. Круто. Да, давай... давай так и сделаем. Мы можем выбрать день, когда Тома не будет, – о малые радости жизни. Она направилась к двери, – И... эээ, дай мне знать, если захочешь, ну, знаешь. Поболтать. Или сам звони. Или что-нибудь ещё. У нас ведь родственники на исходе. Роман кивнул, чувствовал желание умолять, не мог растопить лёд достаточно, чтобы выбраться из воды. Шив ушла с неслышным кликом его дорогой двери. И это была ночь, когда Роман разучился спать. -- У Романа нет рутины: это часть проблемы, но если бы он обобщил, нашёл среднее значение, медиану или что бы это ни было, то это бы было так: Роман просыпается, как только первый свет коснётся его век. Роман выпивает что-то в течение первых десяти минут после пробуждения, и ему всё равно, что это будет. Он промывает себя этим. Он либо пойдёт блевать, либо пойдёт в душ, либо и то, и другое, в зависимости от того, что он делал прошлым вечером. Он полежит на кровати, завёрнутый в полотенце, может быть, около часа, прокручивая ленту своих учётных записей в твиттере, пока у него не закружится голова или не начнёт отмирать мозг. Он спустится в спортзал и будет бегать, плавать или бить что-то, пока ему не станет скучно, а затем вернётся и примет второй душ. Он включит телевизор и не будет выключать его до конца дня. Он ответит на электронные письма, если будет соответственно настроен. Может быть, что-то запишет в заметках. Может быть, бегло просмотрит сценарий и инвестирует пять миллионов. Он будет думать о своём отце около двух часов. Ещё час подумает о сестре и брате. Затем что-нибудь съест: обычно это что-то типа макать половину багета в арахисовую пасту, или навернуть несколько десятков одного вида роллов, или смехотворно переоцененная паста со смытым из неё соусом, или банка оливок. Он ест это до тошноты, но его не рвёт во второй половине дня. Он будет смотреть новости или играть в жестокие видеоигры или бесполезно пытаться подрочить. Затем наступают сумеречные часы, когда, если он дома, он будет прятаться от домработников в других комнатах и думать о Джерри. Он думает о её лице в Италии, затем о её лице на свадьбе Коннора, и о её лице в Лос-Анджелесе, и о её лице на похоронах. Он будет думать о её ключицах, и о её обвисшей коже на шее, и о духах на её волосах, о её очках с толстыми линзами, о её сшитых на заказ пиджаках и редких ухмылках, как самые редкие nft. Он будет думать о Джерри до тех пор, пока его не станет трясти от наэлектризованности, а затем заставит себя перестать и снова начнёт думать об отце, пока не пройдёт восторг, которого он не заслуживает. Затем он пойдет в кровать. Его мозг полон вибраций, но это ещё не самое худшее. Хуже всего его тело. Непоправимо неправильное. Дефектное. Оно не сидит как надо. Он ложится на живот, потом на бок, потом что-то среднее между тем и другим, потом спадает с кровати головой на спине, потом душит себя подушкой, потом надевает маску на глаза, потом говорит Алексе включить белый шум, потом немного приоткрывает жалюзи и совсем не думает о ребенке Шив, и идёт выпить воды, идёт в туалет, снимает маску, трогает свой член, свою грудь, горло, стонет и ругается, закрывает глаза, марает маслом шею и подушку, смотрит в бездну, и конечно она смотрит ему в ответ. Когда он спит – очень редко; с помощью той смеси, которую ему удалось намешать в тот день – это странно. Сны про папу – классика. Школьные сны в целом можно ожидать тоже. Он не видел снов про Сент-Андрус с тех пор, как познакомился с Грейс, но они всё равно близки обычному репертуару. У него есть реальные воспоминания о школе. Он многое знал на уроках истории, но всё время молчал, потому что последний мальчик, который слишком много говорил в классе, ушёл очень быстро и с полицией. Он игнорировал ночные звуки. Он выбирал себе обед и размер порций, основываясь на том, что ели остальные. Он никогда не упоминал своего отца. Он не готов в таких деталях переживать всё это заново сейчас; крошечные, жалкие тяготы своих пред-подростковых лет. Он видит это наяву. Жить в почти сорокалетнем аду превентивной скорби куда проще, чем провести ещё хоть секунду в том месте. Месте с длинными тенями и сквозняками в убогих коридорах и сэр-да-сэр. Нет, спасибо. Он просто не будет спать. Иногда его сны очень странные. Иногда они длятся годами, и он просыпается более уставшим, чем когда засыпал. Он на лодке, он в самолёте, он вытаскивает Кена из моря. Ему вырезают аппендицит прямо посреди собрания руководителей. Ему приходится собирать телевизор с нуля из собственной кожи. Он трахает своего тренера, и он называет Романа ‘Том’. Он ест лобстера в панцире и ломает себе зубы. Он единственный в аудитории на прожарке, и он не понимает ни одной шутки. Ему шесть лет, и он выглядывает из-за двери и видит, как его отец бьёт его мать, и весь мир рушится на части. Иногда легче просто не спать. Его тело так не думает. Его тело отказывает поддерживать базовые функции. В худшие момены он не мог продолжать сидеть дольше десяти минут без того, чтобы зрение не стало туманиться и плыть. Он не мог сосредоточиться на чём-либо дольше минуты. Он не мог держать вещи как следует; постоянно разбивал стаканы и ронял телефон. Он начал терять сознание и приходить в себя посреди дела – варил кофе или принимал душ полностью в одежде или набрасывал ужасное сообщение своему адвокату – и не помнил, как он изначально к этому пришёл. Он поймал своё вялое отражение в тёмном экране телевизора и потратил целую минуту, чтобы осознать, что это его лицо. Он забыл о встречах, сроках и сюжетных линиях сценариев. Он забыл есть, одеваться, умываться и убираться в своём пространстве. Он забыл выходить на улицу. Он забыл, что он существует в головах других людей. Он думал, забудет ли он когда-нибудь своё имя, и понял, что надеется, что он сможет это сделать. Та ночь, когда она его подобрала, была особенно плохой. Он пошёл выпить с инвесторами и был едва внятен, лепетал о червоточине CGI, когда они пытались обсудить накопленную прибыль от EP. Они провели там вежливое количество времени и ушли, но он остался. Он выпил ещё, ведь быть пьяным лечит тебя от того, чтобы быть уставшим, по крайней мере так он думал. Он всегда хорошо держал выпивку внутри до той ночи, выпил всего ничего, а затем как Бэмби ковылял на улицу, смотря, как город кренится набок, и там было его имя в огнях, его имя в словах песни, его имя её голосом, и это был сон, и это была фантазия, и это было реально тоже, это было очень реально, и она трогала его и кричала на него, и говорила, что его ненавидит, и ему было плохо, и он знал, что его скоро стошнит. И ёбаный свет, она действительно была там! Прямо рядом с ним. Протяни руку – и она рядом. Она выглядела старой и красивой и злой на него, и она запихнула его в машину, и он не мог её отпустить; умрёт, если она уйдёт от него прежде, чем он достаточно соберётся с духом, чтобы извиниться; поэтому он умолял, и она сломалась и поддалась ему, что бы это ни значило, а затем он у неё дома со всеми её вещами и её запахом, и она раздевала его и злилась на него, и это всё была его вина, и он сидел там мокрый и разбитый и перевозбуждённый и разъёбанный, и она затолкнула его в гостевую комнату, и он рыдал в её подушку и проснулся несколько часов спустя, чувствуя себя... немного лучше, на самом деле, как будто ему удалось продохнуть хотя бы чуть-чуть. Он оставил свои носки и ничего больше и ушел прежде, чем она смогла его увидеть. -- Тот факт, что она теперь будет с ним спать, это либо очень специфичный, глобально самый пизданутейший пласт чистилища, либо кармическое облегчение за прошлую жизнь, в которой он был гражданским активистом. Не спать-спать с ним. Нет, он никогда не заслужил бы этого. Но она ляжет с ним в постель, или устроится с ним на диване, или будет сидеть вместе с ним, пока у него наконец-то не приостановится всякая мозговая деятельность. Иногда ему снятся вещи, о которых ему стыдно думать в одной постели вместе с ней, когда он просыпается. Это не весело – реально не весело – вся тема с Мёртвым Папочкой. Много снится этот ебучий Склеп Кошачьей Еды и как его заперли там рядом с гниющим трупом. И снится та женщина, которая присматривала за ними полгода, когда ему было восемь – Бронте – эта сука заставляла Романа сидеть одного в обеденном зале дома в Суррее, где всегда было слишком холодно, но она не разрешала ему принести свитер, так что во сне он блядь истекает кровью, а ей всё равно, она только кричит кому-то из коридора, безликая. И есть ещё вся эта тема про школу, про мальчиков в темноте, про капитана Фримана, который заставляет его читать Вергилия в 2 часа ночи во дворе в пижаме. Всё то дерьмо, которое он мог бы поклясться, что вытравил валиумом. Теперь оно возвращается с новой силой. Папа пробил этот поток, и маленький Ромулус не может перестать плакать. Бывает так, что он просыпается – и он в постели, и его голова на подушке, а тело под одеялом, и он в правильном положении, и это что-то, похожее на утро. И бывает так, что у него сухие щёки и более менее ровное сердце, и рядом Джерри, иногда всё ещё спит. Она старая: ей, наверно, это нужно. Она спит, свернувшись и как-то по-девчачьи, мило сложив руки под своей щекой, и с поджатыми носочками вместе. Роман мог себе представить, что она растягивается как морская звезда по кровати с тех пор, как упокоился её любимый, но она никогда не касается его случайно. Её запах. Что-то чистое и благоразумное и мягкое и хорошее. Что-то очень знакомое. Очень милое. Иногда он позволит себе придвинуться немного ближе, чтобы лучше вдыхать её. Если он достаточно не в себе. -- Табита тупая сука, но также ещё она права в половине случаев. Она не звонит ему, но он звонит ей, как худший вид ебаного ноющего инцела. Он звонит ей в 3 утра и в 11 вечера, на рассвете и в полдень. Он звонит ей по самым рандомным случаям, но она не злится. Ей всё равно, как и всегда, но она не злится. – Разве Джерри ещё не пришла тебя спасти? Почему бы тебе не рассказывать ей всё это? Правда в том, что он не может передать Джерри что-либо, не проверив его вес, не решив, стоит ли отдавать это, когда он знает, что это будет самодельной бомбой в её заботливых престарелых руках. Разбрасываться словами, как он это всегда делал, внезапно ощущается как камикадзе миссия. Сначала он пропускает всё через Табс, и она выглядит саркастичной, но в конечном итоге удовлетворённой тем, что может сделать для него это. – Ладно, я думаю, хорошо, что ты перестал принимать лекарства, но тебе следует снова обратиться к врачу, – говорит она. – Ром, я занята, – говорит она. – Нет, я понимаю, котёнок мой, безумно плохо вообще всегда, я знаю, – говорит она. – Ты же меня бросил, помнишь? – говорит она. Она помогает ему с ретритом и исчезновением. Она также помогает ему снова быть найденным. Он не может на неё злиться, когда он не ненавидит конченый результат, но немного дружеской лояльности было бы неплохо, каким бы безумно лицемерным ни было это требование. Табс звонит ему опять, примерно через неделю. Она спрашивает: – А что у вас там с Джерри? Роман говорит: – Она за мной приехала. – Она снова заботится о тебе? – Когда как. Если у неё есть время или желание. – Почему? – Потому что она мазохистка? Потому что она задолжала моему бате? Потому что я околдовал её, тело и душу? – Разве она не судится с тобой? – Нет, мы договорились. Дик Пикингтон и Говорящая Киска снова верные друзья. – Как это так? – Ну, это хорошо, потому что на неё в каком-то смысле можно положиться, а я страдаю по части базового выживания в данном теле прямо сейчас. Это плохо, потому что она холодная сука, которая, возможно, всё ещё затаила море обиды, а я влюблён в неё. – Ммм, вот это дилемма. – Что бы ты сделала? – То, чего не можешь ты. – Ухх. Жесть. Ладно, что бы ты сделала во вторую очередь? Мне купить ей что-нибудь? Цветы или, блять там не знаю, остров на Багамах? – Цветы было бы неплохо. Он уже сделал это. Её ответ был вялым в первый раз и фактически оскорбительным во второй. Он хочет покупать ей кашемировые кардиганы, духи и дизайнерские шали. Он хочет покупать ей первые издания того дерьма, которое ей нравится, и переоцененное искусство, чтобы она повесила его на стены, и корабль, и звезду с неба, и кольцо. – Не накручивай себя, Роман, она не ищет награды. Ты просто ей нравишься, по той же причине, по которой нравишься всем нам. – И, эээ, почему именно я вам всем нравлюсь? Табита издает звук, похожий на ‘я не знаю’, и её голос становится тёплым, когда она продолжает: – На удивление просто… просто быть с тобой рядом. -- Проблема в том, что он всё тот же паталогический фрик, несмотря на всё. Он больше работает и меньше спит, и он думает, что это, вероятно, должно его наполнить, или, по крайней мере, продержать достаточно занятым, чтобы иметь в основном тот же эффект псевдо-достижения, как это было раньше, когда егопапочкаговорил ему, что делать, и не давал ему спать по ночам с его странным дыханием, и когда он делал что-то как следует, это былохорошо, потому что он сделал то, для чего был создан. Выполнил своё ебаное предназначение вопреки всем шансам. Теперь, делать что-то для себя, это как есть еду. Как принимать душ. Как когда он пытается заснуть. Что-то, что он просто... делает. Чтобы поддерживать себя в живых. Иногда это весело. Иногда это расстраивает. Иногда он совершает выгодную сделку или читает отзыв, и у него возникает небольшой кармашек радости, как будто он наткнулся на что-то секретное в саду, и он чувствует это краткое и яркое удовольствие, а затем оно улетает, и он возвращается к рутине, к тому, чтобы зарабатывать больше денег, чем он мог бы разумно потратить, и возвращается в пустую квартиру, которую он ненавидит, чтобы попытаться подрочить и попытаться уснуть, и проебаться и с тем и с этим. Ему нравится ходить на большие вечеринки, где он никого не знает, и портить кому-то вечер; нравится смотреть, как красивое лицо корчится от отвращения из-за какой-то херни, которую он спизданул просто потому, что может. Ему нравится думать о том, как близко он был к выбору президента, только чтобы так эффектно всё разъебать, что Том, вероятно, никогда не выпутается из судебного процесса. Ему нравится смотреть подборки со своим отцом на ютубе: сначала его лучшие моменты, самые остроумные, самые острые, самые американские публичные речи, но также затем видео, разбивающие его риторику. Какой-то преподаватель диалекта анализирует его акцент, и Роман слушает бархатную фактуру голоса отца, который снова и снова говорит ‘purple’ и ‘armory’, замедленно на его домашнем кинотеатре, в то время как эта женщина указывает, что он произносит это не так. Затем он включает эссе о том, как его отец был предзнаменованием конца света, худшим, что случалось с обществом со времён рабства, предвестником супер-турбо-гипер-капитализма, который осушит планету и убьёт любую женщину, которая не стала бы сосать его член. Роман пробирается сквозь этот поток и в самое раннее утро и не замечает, что плачет, пока большой экран не отключается перед его глазами. Он видит Джерри так часто, как только может, но иногда он странно противится контакту с ней. Иногда эта яма зияет слишком широко, и он не хочет, чтобы Джерри вообще блять приближалась к ней. Он злится большую часть времени, до сих пор; в основном на своего брата, и часто на своего отца, и на свою сестру почти всегда, но также и на Джерри тоже. Посмотри, что ты отобрала у меня, жадная тварь, думает он, размахивая руками сам по себе в пустой комнате. Что ты блять сделала! Один раз он спит в её пальто, и ему настолько стыдно, что он спит на полу на следующую ночь. Несколько украденных часов. Его тело очень болит на следующий день. Он перестаёт надевать его так часто, чтобы оно не потеряло её запах. Он пытался сохранить часть одежды Логана, но она вся ушла в грёбаную пустоту перепродаж и пожертвований к тому времени, как он достаточно собрался, чтоб попросить. Спать в одной постели с Джерри странным образом ещё более интимно, чем что он делал перед ней. Честно говоря, в тот единственный раз, когда это случилось в его гостиной в начале всего этого, он был настолько отбит, что не был уверен, не вызвал ли он это в каком-то предсмертном приливе милосердных эндорфинов. Затем это происходит снова, через дверь ванной – абсолютная блять классика, Джеральдин – и он почти рыдает от того, какое это облегчение, хлопок пробки, несколько кратких секунд блаженства, прежде чем всё снова осядет вокруг него, словно брошенная в воздух пачка бумаг. Боже, он хочет прикоснуться к ней. Он хочет трогать её всё время. Так никогда ещё раньше не было. До почти-расставания номер один он развлекался идеей пригласить её к себе в квартиру, или позвать на ужин, или вбросить ещё одно предложение руки и сердца, просто чтобы она снова как следует на него посмотрела. Его каннибальское предложение осталось без ответа, а дикпики непросмотренными. Он должен был изобрести что-то радикальное. Он, возможно, мог бы трахнуть её, если это то, чего она хочет. Ей же нравится такое, да? Скорее всего. Гетеро-миссионерская позиция с парой оргазмов поверх? Да легко, я могу это сделать. Я могу быть ёбаным... Лори, если она так этого хочет. Я дам ей всё, о чём она мечтает. Просто нужно достаточно напиться, чтобы преодолеть отвращение, но не настолько, чтобы его член сдулся на первой минуте. Ему, наверно, нужно будет не смотреть на её лицо слишком долго, и не прикасаться к её телу. И будет нужно, чтобы она провела его через весь процесс – все его программные и аппаратные составляющие любят её голос – но она не может сказать ему ничего из того, что он мог бы представить, как она говорит его отцу. Может, ему стоит... прочитать краткое руководство к этому всему или что-то в этом роде? Может, он просто купит ей вибратор и посмотрит, как она сама всё делает, возможно в любом случае лучше и быстрее, чем он? Это будет считаться? Этот парень теперь почти неузнаваем. Ха. Я наманифестировал это дерьмо. После почти-расставания номер три он начал понимать, что, возможно, это не шутка, к которой он так долго ждал панчлайна, а затем, увидев её в офисе в день голосования совета директоров, он понял, что это не тот этап, который он преодолеет когда-либо в ближайшем времени. Её не унесёт потоком в море и не смоет в канализацию. Он умудрился испоганить нечто на самом деле значимое, свергнуть фигуру на самом деле весьма крепкую. Это должно было заставить его почувствовать себя могущественным, но вместо этого он просто чувствовал себя глупым. И теперь он хочет её трогать. Ну конечно. Отчасти, чтобы компенсировать все те разы, когда она делала ему приятно и ничего не получала взамен, но также отчасти потому, что эта идея как-то его щекочет его изнутри. Он хочет снять с неё одежду и посмотреть на следы, которые она оставила на её коже. Он хочет поцеловать её шею, где она наносит свои духи. Он хочет потянуть её нейлоновые чулки зубами, и вдавить синяки в её ляжки, и засунуть в неё свой язык, и свой член, конечно, тоже, как бы амбициозно это ни было. Он хочет услышать, как она ругается, или плачет, или произносит его имя, когда она кончает, потому что в его мыслях он всегда может заставить её кончить, и он готов поспорить, что это бы звучало пискляво и нелепо в её голосе; так странно, так неправильно. Она сама навлекла на себя всё это, на самом деле, и не должна ожидать меньшего. Она сделала из него настоящего мальчика. Она превратила его из дерева в плоть, и эта ёбаная плоть больная и чувствительная и голодная. Но она, как будто, беспросветно зациклена на том, чтоб не пускать его. Что тут можно сказать? Справедливо. Она никогда раньше не проявляла особого интереса к действительному телу Романа, разве что к бирке с именем, идущей вместе с ним. Он нравится ей достаточно, чтобы терпеть его компанию; достаточно, чтобы сделать так, чтобы он спал. Джерри не такая добрая по отношению к другим, к просто коллегам или друзьям, нет, он так не думает. Но что если она просто сама по себе такая? Я правда не знаю. Он точно немного ей нравится. Она просто не хочет трахаться с ним, и это... это нормально. Он возьмет всё, что он, блин, может взять. Иногда ему страшно, что он на самом деле споткнётся и провалится в эту липкую бессознательную пропасть своего желания и придёт в себя посреди ночи в её постели, лапая её во сне, выливая на неё всё это безумие. Это точно убьёт его. Он не будет винить её, когда она выставит его за шкирку за окно. Мммм. Джерри. Она тёплая и хорошая. И злая. И ледяная фригидная сука. Тотемный столб фантазий, воспоминаний, идеалов и образов. Он на самом деле до дрожи боялся её в детстве. Насколько он помнит, по крайней мере. Однажды на каком-то корпоративном мероприятии, куда его потащили, она отругала его, когда он облизывал все десертные ложки и рылся в карманах оставленных без присмотра пальто. Страшная леди. Острые глаза. Все её волосы были зачёсаны назад, а плечи торчали из-под куртки. И она не была очарована им, как некоторые другие друзья его отца. Она была искренне раздражена, но не повышала голоса. Это заставляло его дрожать. Она сказала ему сидеть смирно, как взрослый, и следить за своими манерами, а затем ушагала прочь. Он подумал, какая же она высокая, что смешно в ретроспективе. Она, должно быть, была красивой. Он знает, что она была красивой. Он, очевидно, гуглил её, и скудная подборка фотографий молодой Джерри Келлман недвусмысленно доказывает, что она была хорошенькой. Невозможной красавицей, в каком-то смысле, но ненавязчиво. Маленький носик, острый подбородок и вьющиеся светлые волосы. Большие глаза. Возможно, слишком большие: на некоторых фотографиях немного выпуклые. У неё была хорошая кожа и ярко белые зубы, скрытые за маленькими губами бантиком, которые ухмыляются так, что он узнал бы её где угодно, как будто она знает что-то, чего не знаешь ты. Маленькая, хрупкая и девчачья. Достаточно хорошенькая, чтобы это было немного больно. Достаточно хорошенькая, чтобы заставить его тосковать по чему-то, что он не может назвать; место, где никогда его не было, времена, когда его ещё не существовало. Отсутствие бремени. Она такая красивая, но он не может смотреть на эти фотографии, не проецируя поверх нихсвоюДжерри. Он смотрит на её свадебные фото в четыре утра и думает: мило, очень мило, но она ещё не готова. Играй свой раунд, мистер Келлман, и как придёт время, передай её мне, спасибо, дружище. Он примеряет её бусы один раз ночью пока она спит: накладывает их друг на друга в несколько слоёв, пока они не начинают давить на его шею и запястья как оковы. В тусклом голубом свете лампы он молча сидит, как призрак, глядя на своё тройное отражение в её зеркале, и пытается представить, считала ли она его когда-нибудь привлекательным. Наверное всё же нет. Она слишком много раз видела, как его пинают и он плачет. Джерри нравятся мужские мужчины. Мачо мэн, Мистер Мускул-Маунтин 1976, волосы-на-груди, ‘позволь мне понести эту огромную сумку для тебя, моя девочка’ и подобная хуйня. Роман – избалованный неженка. Кремовый цветочек на торте. Заварное тесто. Излишество, которое она тайком позволит себе между мясными блюдами. Он снимает её жемчуг и камни и забирается к ней в постель, зарываясь головой в одеяло, пока не начинает задыхаться. -- Но он возвращается к терапии. Потому что она просит его об этом, а он устал придумывать новые оправдания. Его терапевт довольно себе неплохой, может держать своё покровительственное отношение при себе. Они говорят о его отце двадцать минут, а затем еще пятнадцать – о его режиме сна. – Джерри помогает. Немного. Когда у неё есть настроение. – Джерри? – Адвокат моего отца. – О. И вы близко общаетесь? – Ну да. Она была с нами типа целую вечность. Она совсем древняя. Сухая и сморщенная. Она крёстная мать Шив. Вы же, блин, смотрите новости, да? Тогда вы видели, кто она – она была генеральным директором недолгое время. Гёрлбосс гилф в очках. Она абсолютная сука, на самом деле, она сейчас со мной судится. В общем и целом, да… Во второй раз. В первый было за сексуальные домогательства, если вам вдруг слишком меня жалко. – Понятно. И теперь у вас хорошие отношения? – Наверное. – Достаточно хорошие, что она готова помогать вам? – Да, но, как я уже сказал, – только если это сходится со свободным окном в её графике. Она у меня занятая девчонка. Так много свидетелей, чьё молчание нужно купить. – Вы, должно быть, очень ей доверяете, если можете спать с ней рядом. А ваш отец доверял ей? Да. Нет. Она ему нравилась. Он презирал её. Он пытался её убить. Она убила его. – Конечно. Она работала с ним типа около сорока лет. – И вы унаследовали это доверие? Нет, Дэвид, я влюблён в неё. Это другое. Я думаю, это другое. Я очень блять надеюсь, что это другое. – Может быть. Я не знаю. Она просто болтает со мной, пока мне не становится настолько скучно, что я теряю сознание. – Понятно, – он что-то записывает. Роман смотрит в окно и отсчитывает оставшиеся минуты, представляя себе качели с Логаном на одном конце и Джерри на другом, которые, казалось бы, борются друг с другом, но на самом деле борются только с гравитацией. Голос отца в его голове в машине после сеанса, сердитый раскат грома, дёргает его за ухо. Роман так и не научился. Может, уже и пытаться поздно? Если ты хочешь её, сын, иди и, блять, просто возьми её. Ему нравится думать, что он делает успехи в понимании принципа согласия, но это не может тянуться вечно. Он говорит водителю отвезти его к ней домой, и он идёт, блять, просто её берёт. Всё в первый же момент разбивается о реальность, как и следовало думать, и к хуям ебаным катится весь его первоначальный план. Вот что он представлял себе: он влетает в квартиру, она в какой-то невыносимой комбинации халата и ночной рубашки, она шокирована, но рада его видеть. Она кладёт обе руки ему на грудь, может быть, бьёт его по лицу за его наглость. Может быть, идёт налить что-то. Она называет его пустой тратой пространства, щенком, кошмарным созданием. Она говорит с ним тем самым голосом, как это иногда бывает – когда он такой низкий и хриплый и совершенно непрофессиональный, она тянет его за волосы, когда он пытается её поцеловать, и она смотрит на него так, будто никогда не видела ничего более интересного. …И следующий кадр – они в её кровати, и они трахаются, как пара влюблённых, и ничто не парит на периферии сознания, ничто не жужжит ему прямо на ухо, и его хуй не сдувается на первой секунде, и ему это нравится, на самом деле, ощущение всего этого. И это не странно и не мерзко, просто ебаный зефирный пух и виски. Они просто существуют вместе, и это самая простая вещь на свете. И он может свернуться у её груди и взорвать себе мозг в её запахе, и её вкусе, и всё. Он победил. Она его. Это идёт совсем не так. Она впускает его и говорит с ним. Она достаёт свой стетоскоп. Она заставляет его дёргаться и вздрагивать. Он не может вынести так много её взгляда. Ничто не так, как он себе придумал. Он говорит ей, потому что это проще, чем лгать, в долгосрочной перспективе, и он думает, что это может затянуться, основываясь на том, как проходит его режим сна. Он говорит ей, что он может, как он может; слова перегибаются назад во что-то неясное, непристойное, так что она может закатить глаза и отмахнуться от них, вместо того, чтобы поднести их к своему лицу и рассмотреть поближе. Он хочет, чтобы его пинали и плевали в него. Он хочет, чтоб на его голову обрушился потолок. Он не возражал бы так уж сильно – проснуться в загробной жизни, в этой богом забытой гробнице, где ему и положено быть, на своей армейской койке, внизу, конечно, потому что там ему и место. Он может умереть во сне, если так подумать. Это случается с другими каждый день. Может, поэтому это так ускользает от него; потому что ему это так нужно, что это его прикончит. Это прикончит его навсегда. Роман хочет прижаться всем своим раскрасневшимся и изломанным лицом к её прохладной поверхности. Он достаточно близок, чтобы попытаться. Сейчас он, как червь, извивающийся на поверхности, чтобы поймать первые капли воды. Лёжа возле неё, совсем не холодно. Она тёплая и настоящая. Она настолько ошеломляюще физическое присутствие. Она была ментальной концепцией, неприступной чертой и номером телефона. Она была именем на листе бумаги, и теоретической концепцией, и оскорблением по ту сторону телефона. Она была отравленной стрелой, зажатой в рукаве. Она была старой тетрадью, запертой на замок и повреждённой водой и временем. Она была вдовой и не-совсем-тётей и адвокатом и одним из самых доверенных друзей его отца. Он чувствовал её пульс в ванной в тот вечер. Её руки хватали его, а её кожа была острой и металлической на вкус. Теперь она довольно верный способ сделать день стоящим, чтобы его пережить. Она бурное течение и безопасный порт. Она самый любимый голос в его голове. Она возможно не сможет его простить. Он целует её, и Джерри в его голове, крошечная в своём зарождении, вырывается из его головы до конца. Её молочная плоть выплескивается из его глазниц, её конечности выгибаются из его рта, её позвоночник душит его, её сознание пульсирует в глубине его горла. Она в секундах от того, чтобы расколоть его череп. Он отчаянно пытается всё это сдержать. – Прошу тебя, – умоляет он, и она милостива. Он не помнит большую часть того, что говорит. Он помнит, как сжимался на краю и ползал на коленях. Он помнит, как умолял, но не уверен, о чём. В комнате так темно, что всё кажется абстрактным, и он в ужасе, но в обоих направлениях. Она держится некоторое время. Принципиальная сука. Складки её плоти взывают к нему. Смотри, отец, я настоящий мужчина. Он не чувствует себя таковым. Он чувствует себя собакой, обнюхивающей её промежность. Боже, она просто должна вышвырнуть его куда подальше. Дай мне проявить себя, дай мне немного покрасить всё ярче и лучше, и, может быть, мы сможем пересмотреть цену сделки. Дай мне хотя бы попробовать. Пусть Роман попробует, и если он проебётся, он перестанет скулить, и мы наконец-то сможем позволить армии обычных мужчин, ожидающих своего часа, вмешаться и сделать работу как следует. Он так твёрд, что с трудом может сосредоточиться на чём-либо ещё. Это не похоже на те разы, когда он делал это раньше, но он и не ожидал, что это будет так. Первый шок от касания пронзает его позвоночник, и вдруг он отчаянно хочет сделать её счастливой; чтобы его руки, его слюна и его семя были по всей её поверхности и они стали едины в глазах Бога. Это зверское блаженство между её ног; подлинная тишина, душевное спокойствие от фундаментального короткого замыкания, которое он никогда не знал раньше. Наконец-то нашли тебе применение. Ему никогда так не отказывали. Он никогда не ждал так долго, никогда не был таким смелым и дерзким, чтобы потом ему позволили что-то столь драгоценное, и это слишком много всего сразу. Это стирает его начисто. Он не может открыть свой рот достаточно широко, чтобы вместить её всю целиком. Она вырывается из под него, и он притягивает её обратно. Она права. Это пиздец. Он думает о том, как было бы лизать её и чувствовать на вкус Стивена, Мартина, Лори, Бэирда, и, ну ебать, почему бы и нет, и его отца тоже. Она пахнет чистотой, как мыло и кондиционер для белья; чище, чем его предыдущие девушки, возможно, потому что всё более концентрированно в мокром состоянии, а она после менопаузы. Почему это настолько …? Он потерял всякую ориентацию в пространстве. Он думает, что пробыл там часами, и он не хочет уходить. Он хочет сломать себе челюсть, вытащить язык и стереть зубы. Она толкает его, пинает и вздыхает в потолок, и его зрение начинает темнеть по краям. Его оргазм накатывает и накатывает. Он весь липкий и болезненный, и он не хочет отдирать себя, не хочет сделать перерыв, или продышаться, или покурить, или что ещё, и привести себя в порядок. Он хочет вариться в их объединённой грязи. Ему кажется, она что-то ему говорит, но его уже уносит. Он так и засыпает, прижавшись щекой в низ её живота, и все его нейронные потоки останавливаются напрочь. Мэриленд. Восьмой штат Мэриленд. -- Он просыпается один в её постели от небольшой панической атаки. Ему сложно дышать, а во рту отвратительный привкус. Он резко встаёт и тут же падает на пол, ударяясь локтём со всей силы. Квартира Джерри непохожа на его. В ней закруглённые углы, мягкие цвета, книжные полки и антиквариат, шторы вместо жалюзи, фотографии её семьи в рамках на стенах, и растения на каждой поверхности. Она спала в им же созданных джунглях, как показывает дневной свет, с монстерами, спатифиллумами, бегониями и пальмами, сгруппированными вокруг окон и прикроватных столиков, как декорация постапокалиптической видеоигры. Это его успокаивает – вид его зелени, просачивающейся в мягкие кремовые и голубые тона её спальни. На его пижамной рубашке сияет непристойное пятно. Он снимает её и не позволяет себе смотреть на свою голую грудь перед выходом. Он вбегает в гостиную, потому что на мгновение думает, что она могла оставить его там одного, и тогда ему, возможно, придётся сломать что-то. Но нет, она там, всё ещё по waystar времени, пишет свои электронные письма в повседневном кашемировом платье, с кудрявыми волосами. Она искоса смотрит на него, когда он проделал свой недостойный приход, и он смотрит на линию её ног, сжатых вместе на диване. Я был там вчера вечером. Там был мой рот. Ахуеть. Он бросает глупую шутку и уходит обратно, чтобы наконец пойти помыться. Её ванная комната в греческом стиле, с большими занавесками, душевой кабиной и ванной, которую он всегда пытался представить. Он использует столько её продуктов, сколько только может, пока ему не хочется уйти снова смотреть на неё. Он находит в её шкафу ещё несколько мужских вещей; несколько спортивных штанов в ящике, из которого она достала его последнюю одежду, и слишком большую футболку. Он медленно идёт обратно, пытаясь держаться с уверенностью. Он думал, что у него эмоциональный затор, но Джерри это нечто иное… Когда он чувствует, как ставни с грохотом опускаются перед его глазами, она не задвигает их снова, а скорее стоит в стороне и постукивает ногой, ожидая. Он представляет, как пронзает её поверхность чем-то длинным и острым и наблюдает, как её внутренности хлещут ему в лицо. Это заставляет его неловко одёрнуться, словно поток щекочет его периферию. Он понятия не имеет, думает ли она о том же, о чём и он. Он хотел бы поцеловать её, чтобы её глаза снова стали вязкими и тяжёлыми. Он пытается попросить, но она отмахивается от него, как всегда. Его охватывает ужас при мысли о том, что это окажется одноразовым событием. Часть его хочет вырвать прошлую ночь и убежать вместе с ней, прижать её к себе в темноте и смотреть на неё, когда он чувствует себя грустно; украсть её нетронутой и непогрешимой, без отмен и возвратов назад. Никакого разочарования или пристального изучения. Но большая часть его беспокоится, что она обдумывает свою ошибку в суждениях и уже замуровывает себя в слоях отрицания, распыляя слезоточивый газ на нейтральной полосе, чтобы заставить его вернуться в окопы, и Роман не думает, что сможет вернуться. Он думает, что его и без того жалкие запасы самообладания и выносливости подошли к концу. Она касается его лица и говорит: “Терпение, Роман” – с такой своей упрекающей мягкостью, ласковым возмущением. Один этот небольшой жест, и его опять разнесло. Её рука тверда, но осторожна. Она холодная язвительная сука с таким умом, что только стой и смотри, и она как раз той формы, чтобы это былонемного странно, но всё равно определенно точно именно то, что нужно. Она держит весь контроль, очевидно, но она обещала, что не ударит его. Она может идти в ногу с ним, может даже иногда хотеть успевать за ним, но также может спустить его на ступеньку или две вниз, когда ему это нужно. Она его знает, и никогда не выглядит, как будто сама того хотела. Ей важно, но её забота не перекрывает кислород, как это обычно бывает. Она ведёт себя снисходительно, но не отворачивается. Он может быть ей полезен, если он действительно постарается; если она в своей привычной сдержанности даст ему знать, когда у него выходит хорошо. Она буквально для меня создана, думает он с какой-то дурной грустью, она блин просто идеальна, и я чуть не проебал это. Он не может снова всё испортить. Она не даст ему второго шанса, и он может быть даже уважал бы её меньше в таком случае. -- – Это вина моей матери, да? Весь замес про Джерри? Подумал, хоть раз адресую слона в комнате... – Что вы считаете весь “замес с Джерри” означает для вас? – Она отключает мой мозг и поднимает мой хуй, что ещё я могу сказать? – У вас близкая эмоциональную связь? – Ээ, что? Нет. Нет, это не это, я просто... Я просто подумал, не из-за Кэролин ли я так одержим ею. Типа, не хочу ли я трахнуть свою матушку? – Я не принадлежу к терапевтической школе Фрейда, как таковой, так что я не думаю, что можно так просто ответить. Вы видите в Джерри материнские качества? – Ха! Нет. Она нереально странная по отношению к собственным детям. Я встречался с ними типа раза два три. Она просто занималась этими семейными делами, потому что считала, что должна. – Это напоминает вашу собственную мать? – Как вы думаете? – Я думаю, что человеческие отношения всегда сложнее, чем нам бы хотелось о них думать. Джерри может обладать некоторыми качествами, которые приносят вам утешение или облегчение из-за их связи с материнским архетипом, а он ассоциируется с терпением, добротой, бескорыстием и защитой. – Пиздец. – Но она также обладает качествами, которые вы находите привлекательными из-за специфики мира, в котором вы живёте, правда? Вы упоминали, что она умна и компетентна. Хороша в кризисных ситуациях. Успешна в профессиональном плане. Это привлекательные черты для вас, не так ли? – Не ну понятно, беды с мамочкой и беды с папочкой в одном убойном психопатологическом коктейле. Заебись. – Многие люди находят эти черты привлекательными. – Ей дохуя лет всё таки. Типа, она достаточно старая, чтобы быть моей матерью. Это правда странно, да? – Вас это волнует? – ...Нет. Но это волнует всех остальных. – И это вас волнует? – Нет, нет, мне похуй, что думают эти недоразвитые, это не… это просто… раньше любая супермодель была у меня на коленях по щелчку пальцев, но очевидно это не сработало, и теперь я весь мокрый от ебучей Бетти Уайт. И я не могу никому рассказать, а даже если бы и мог, мне бы никто не поверил, потому что это смешно, вы меня понимаете? Это не нормально. – Я думаю, что эмоции, которые вы испытываете, очень даже нормальны. На самом деле, я думаю, что они случаются с большинством из нас. Вы, кажется, больше зациклены на том факте, что вы не должны так себя чувствовать, чем на том факте, что вы это чувствуете. Что вы пытаетесь доказать? – Я блять не... я не знаю. Это странно. Это пиздец. И я... не заслуживаю её, в любом случае. Я психанул. Я всё испортил. Ей лучше без меня, я не знаю, зачем она это делает. – Она может быть так же смущена и растеряна, как и вы. – Я... я не смущён. Я нихуя не понимаю. Всё чувствуется нормальным, только если она это видела. – Вы работаете над восстановлением ваших отношений, верно? – Я… пытаюсь… – Это хороший старт. Попробуйте не накручивать себя так сильно с мыслями о том, что могут подумать другие люди, или что сказал бы ваш отец, или о том, что это делает вас непохожим на ту версию себя, которую вы носите в своей голове. Мне кажется, что эти отношения это нечто полезное и стабилизирующее для вас, и что это просто… хорошо. Вам следует быть осторожней, чтобы не уходить в самосаботаж, и, возможно, вам следует научиться проявлять свою привязанность, чтобы Джерри увидела, что вы готовы меняться к лучшему. – Я бы не заходил так далеко. Я безнадёжен, разве не видно? – Ну, если это так, Роман, то вы определённо тратите впустую кучу денег на эти сеансы. -- Остаток дня он проводит в унынии, какое-то смутное унижение тянет его конечности вниз. Он отключается перед большим экраном и думает о прошлом вечере. Прости меня, отец, ибо я согрешил... Он почти звонит Кендаллу. Он чувствует себя особенно миролюбивым и как будто хочет собрать союзников. Он знает, что рано или поздно ему придётся это сделать. Ножевые раны заживают в конце концов. Роман не думает, что кто-то из тех, кого он любит, может причинить ему достаточно сильную боль, чтобы он полностью отвернулся. Особенно не его брат, с которым он был мальчишкой, у которого, вероятно, такая же опухоль, щекочущая его трахею. Он получает сообщение от Джерри, прежде чем успевает что-либо сделать за день. Её имя на экране блокировки заставляет его паниковать: это извечное ожидание наказания в сочетании с новым, тягучим, скользким чувством, словно комок жевательной резинки склеивает его кишки. Он надеется, что что-то растопит его, что-то вроде: Спасибо за прошлую ночь. Это был лучший секс в моей жизни, поэтому я пошла дальше и убила Стивена, а у края моей постели теперь установлена собачья кровать. Ты предпочитаешь белое или жёлтое золото для своего кольца? Я рада, что нашла свою родную душу. Давай расскажем нашим семьям. На самом деле текст гласит вот что: Кэтрин рожает. Я вылетела к ней. Пожалуйста, не звони пару дней. Увидимся, когда вернусь. Он перестаёт жевать жвачку. Она резиновая и пустая на вкус. Он печатает: как скажешь, ба. надеюсь, всё там в порядке И добавляет пятнадцать смайликов с бабулями в надежде, что где-то там за городом в дерьмовой пролетарской больнице она закатит свои глаза. Он должен признать, это не лучшее время. Прошло меньше двенадцати часов, а он уже загоняет себя из-за этого всего. Возможно, она получила что хотела и теперь с ним точно покончено навсегда. Возможно, она захочет сделать это снова, когда вернётся, и она отведёт его в постель со всё ещё включённым светом, и ему придётся ебать её, как это делает Стивен, и каким-то образом довести её до оргазма и поддерживать эрекцию, и выглядеть сексуально, и выглядеть заинтересованным, и целовать её, и прикасаться к ней, и как-то заставить её отпустить себя, и всё это в одно и то же время. Он не вывозит многозадачности. Страх накапливается на поверхности, и он взбивает его в пену. Его внешняя оболочка кажется нежной и хрупкой под напряжением от сокрытия этого. Он так полон чувств, что хочет выблевать их на неё, весь кислотный и отвратительный поток. Он хочет сделать её грязной под ними, ведь это её ёбаная вина, что он болен. Она точно знала, что она делает. Что она делает? Он пытается заснуть этой ночью, выпивает три двойных виски и принимает две таблетки, но всё бесполезно. Это не странные формы его спальни не дают ему уснуть, а фантомное ощущение пальцев в его волосах, плоти под языком, кожи к коже, как будто он был реальным, настоящим органическим существом, а не хромированным картонным костюмом, который он создавал годами. Он сдаётся около трех часов ночи, плетясь к своему шкафу, роется в глубине в смокингах в пластиковой упаковке и странно специфической спортивной одежде – Зачем мне здесь дзюдоги? Я когда-нибудь хотя бы занимался дзюдо? – и вырывает свой святой покров. Он берет пальто Джерри в кровать и забирается в него, свернувшись так, чтобы помещаться в нём целиком. Он зарывается носом в воротник и обнимает себя его пустыми рукавами. Он может представить, как она носит его, стоит в нём, как будто это просто одежда, которую она бездумно накинула. Он может представить, как она достаёт свой телефон из его глубоких карманов и плотнее укутывает его вокруг себя, печатная ответы на электронные письма. Он представляет, как она надевает его поверх свежих духов и снимает после утомительного дня. Он представляет, как она вытирает его мокрые щеки этим краем. Когда приходит сон, ему снятся бассейны, в которые его с мольбами и криками бросают в глубокую сторону.