night steals

Она уезжает со Стивеном на выходные: приятный, хотя и выпавший на время дождей отдых в небольшом посёлке возле Провинстауна. Он готовит для неё и спрашивает о её родителях, и они сидят рядом на крыльце скромной хижины, слушая шум дождя и читая в дружественной тишине. Джерри снова получает представление о том, как было бы выйти на пенсию, но иначе, чем она привыкла думать – представление, где она не одна. Она весело проводит время, но подспудно чувствует себя всё равно что ребёнок в игровом домике. Она думает, наверно, следует в ближайшее время рассказать о нём детям. Он говорит, что рассказал своему сыну. Секс перестал иметь оттенок церемониальности, что указывает на резкий поворот в сторону обычной семейной жизни, что Джерри ожидала, встречаясь в этом возрасте. Когда она вернулась, приходится разгребать дела Романа, как всегда. Он звонит, когда она в офисе PGM, и она сбегает на террасу, близко прижимая телефон к уху, чтобы услышать его сквозь ветер. – Как твой отпуск в Северной Корее? – Я была в Массачусетсе. – И у тебя на родине не ловит связь или что? – Ты знал, что я занята, Роман, я не круглосуточная линия поддержки. – Ну что тут можно сказать, это твои проблемы. Недавно буквально лучшая идея для фильма пришла мне в голову в 4 утра. Тебе светило место исполнительного продюсера в титрах, но теперь мне придётся быть шлюхой и продать все права HBO. – Я рада, что ты находишь творческое применение своему времени. – Ну, однажды ты сказала мне направить энергию в созидательное русло, и получай – распыляю кассовое золото по своему портфолио, в то время как этот старый банкир распыляется по тебе. – Ты вернулся в Лос-Анджелес? Его голос прерывается, как будто он уходит под землю. – Наверное, в какой-то момент мне придётся это сделать, но меня от него тошнит. Джерри может понять. В последний раз, когда она там была, она функционировала чисто на кофеине и злости, пытаясь переплыть океан дерьма после Норвегии и смерти Логана и мужчина по ту сторону телефонной линии уволил её. Она облизывает губы, прижимается к стене здания, пытаясь найти укрытие. – Думаю, сейчас мы все можем работать удалённо. Хотя показать лицо было бы неплохо. Вживую ты производишь лучшее впечатление. – О, правда?, – она слышит, как искрит его голос, как будто случайный комплимент позабавил его. – Да, потому что люди, с которыми ты говоришь, не могут легко возвратиться ко всем мерзким вещам, которые из тебя выходят, и перечитать их. Так будет легче твоим инвесторам, так меньше бумажного следа всяческих пошлостей. – Ух, да, Джер, обозревай мою производительность сильнее, это так секси. – Тебе было что-то нужно? Я на работе. – Как трава на вкус? – Как всегда. Зелёная. – Ха. Наслаждайся жвачкой. Я подумал, что если, мооожет быть, ты хочешь пообниматься в пижамках снова? – Я могу приехать в четверг, если хочешь. – Эээх, в четверг не катит. Иду на свидание… Она ему не верит, но даже если бы и верила, не думает, что была бы против. – Перенеси Шив на другой день. Я могу только в четверг. – Ладно. Но только потому, что я не уверен, сколько тебе ещё осталось. – Пока, Роман. – До скорой встречи! -- Четверг Джерри всё никак не может закончиться – четырёхчасовой разговор с новой командой юристов Waystar – резкий и вежливый, несмотря на то, как ей хочется вонзить зубы в яремную вену мужчины, сидящего на её прежнем месте. Затем она в пересмотре проекта до восьми, и Нэн звонит в девять, паникуя, что требует деликатной дипломатичности, чтобы разрядить это. В свободную секунду она вспоминает написать Роману: Прости, меня совсем завалило делами. Мы можем перенести? Он печатает, потом не печатает, потом снова печатает, в течение нескольких минут, прежде чем приходит ответ: ладно Когда она закончила работать, уже одиннадцать, и всё же она не чувствует, что добилась какого-либо существенного прогресса; одно перематывание изолентой и никаких долгосрочных решений. Она идёт в кровать, испытывая облегчение от того, что ей не приходится сейчас ещё и ментально перепираться с этим нелепым созданием, и прерывисто спит, видя сон о том, как все здания Финансового квартала поднимают якорь и уплывают в разные стороны, как огромные вертикальные круизные лайнеры. На следующий день всё примерно так же. После особенно краткого разговора с Томом Джерри приходит от Шив фото Шарлот, которая лежит на полу в зале, на полпути к полному уничтожению горсти ромашек. К нему прилагается пояснительный текст: Мадам не одобрила реквизит для фотосессии. Это призвано расположить Джерри, смягчить её перед бедственной участью Рой-Вомсганс брака. Сложно сказать, работает ли это, но она улыбается и отправляет в ответ смайлик с сердечком. Джерри работает на выходных. Стивен приходит в субботу вечером с бутылкой джина и делает ей массаж, пока она отвечает на письма. Он целует её до тех пор, пока она не вздыхает и объявляет, что устала, а затем послушно уходит домой с мягкой улыбкой на лице. Откровенно говоря, когда она окружена работой, легко забыть обо всём остальном. Она полностью забывает, что должна пойти на УЗИ с Кэтрин, и вынуждена компенсировать это задушевным, немыслимо долгим видеозвонком; и её дочь машет в камеру сонограммой, а Джерри втайне пытается согласовать картину девочки-подростка в своей голове с этой взрослой женщиной, и с предоставлением себя в роли бабушки. В общем, Роман выпадает из видимого пространства. Она знает – ей следовало бы быть более осторожной, но она не его мать, и не его жена, и, слава богу, уже точно больше не его подчинённый, так что здесь нет реального морального обязательства следить за тем, когда у него с большей вероятностью поедет крыша. Пара носков заставляет вспомнить. Джерри выбирает чулки для очередной встречи с Waystar и замечает его – сложенный друг в друга чёрный комок на фоне её прозрачных и бежевых чулочно-носочных изделий. Прошло почти три недели с тех пор, как Роман как-то проявлялся в её жизни. Она пишет: Прости за долгое отсутствие. Ты в порядке? Она ждёт ответа, который не приходит. Её опять отменили – мероприятие, происходящее где-то раз в три месяца. Она не сидит в твиттере, но пиар команда PGM пересылает ей самое худшее, чтобы быть в курсе. Её провозгласили антихристом феминизма… и это что-то новое. Женщины отрекаются от неё, мужчины используют как образец патриархата. Старшеклассники с аниме аватарками пишут треды с перечислением её моральных преступлений, а один анонимный реддит постер проделал неплохую работу по доксингу, даже название улицы совпадает. Море гнева в правильном направлении, но без удачного применения. Ужасающие описания того, что люди хотели бы сделать с ней, множество спекуляций о Бэирде, которые она полностью пропускает, и даже пара фотографий, где она и “наци-сторонник Роман Р.” на десерт. Это довольно таки обстоятельная кислотная ванна. Первое, что она делает, это говорит своей новой Каролине о том, как лучше обезопасить дочек. Поэтому следующую неделю она в основном проводит дома – на случай, если кто-нибудь из разгневанных людей в её телефоне разозлится настолько, чтобы попытаться найти её дом. Она предупреждает швейцара, но, похоже, они просто наделали много пустого шума. Плохая пресса уже не может вывести её из себя – годы и годы сотрудничества с ATN прививают иммунитет от выкриков и насмешек – но то, что ситуация приносит, ещё более мрачно: пост-Waystar размышления о неизбежном факте крови на её руках. В пятницу она в одиночестве напивается в своей квартире и растравливает рану только больше, пересматривая на ютубе съёмки слушаний по делу о круизах. Когда поздняя ночь сменяется ранним утром, она настолько пьяна, что плачет в кровати, а затем уходит в ванную и ещё больше плачет о том, как это всё унизительно – делать такие ужасные вещи с людьми, а потом оплакивать их из своего многомиллионного пентхауса, отмывшись их купленным молчанием, беспечно живя свою жизнь на их костях. Мёртвые женщины сложены под её кроватью, их связанные трупы в шкафу, они свисают с её дизайнерских ламп, и она не знает, как от них избавиться; не знает, имеет ли на это право. No real person involved. Она переступила многих женщин, чтобы добиться того, где она сейчас, и, если честно, она не сожалеет об этом. Десятилетия увольнений и унижений образуют столько злости, что она готова поступиться женской солидарностью, если это обеспечит повышение; если это докажет неправоту мужчин. Она полагает, так это и работает: они заставляют вас убивать друг друга ради малейшей крупицы их одобрения. Они дадут тебе нож, а затем тупорыло пошутят о месячных, стоя над лужами крови. Когда-то у меня ещё была душа. Я вытравила её напрочь. Я заслуживаю всей вины, но и мариноваться в ней кажется эгоистичным. На следующий день поднимается некоторое количество жалости к себе, и она звонит Роману вместо того, чтобы написать. Он не поднимает трубку. Ближе к выходным она начинает действительно волноваться. Она напрямую спрашивает Шив, но только провоцирует беспокойство теперь и у неё. Очередная тактика привлечения внимания. Ну почему он такой дурак. В конце концов, она решает, что лучше знать, чем притворяться, что ей всё равно. Последний рубеж сей разведки: она набирает Табите. – Алло? – Табита? Это Джерри. – Эм, да, я знаю. – А... Как дела?, – её голос звучит странно: высокий и воздушный, как будто она переключается на более женственно приемлемый тон. Ей становится тошно. – О, ну, знаете, как это бывает: все переоценивают, никто не замечает. А у вас как? – Цепляюсь за новую катастрофу. – Круто. Ничего по-настоящему не меняется, не так ли? – Действительно, – она вспоминает, что Табита ей нравилась. Она хотела, чтобы она и Роман были вместе, но это было слишком хорошо, чтобы быть правдой, – Я извиняюсь, что просто… звоню вот так. – Всё в порядке. Роман перестал отзываться? – Да, – она старается воспроизвести этот закатывающий глаза тон, это лёгкое раздражение, – Я полагаю, вы тоже ничего от него не слышали в последние недели? Табита на мгновение замолкает. В конце концов её ровный, всегда немного смеющийся голос просачивается сквозь тишину: – А зачем вам понадобилось это знать? Джерри вздыхает, снова садится в кресло. – Просто я волнуюсь. Я вижу, как ему сейчас нелегко. – Волнуетесь? – Да, я, ааа… – ей придётся быть откровенной, если она хочет чего-то добиться, – Я немного ему помогаю. Мы остались на связи. Созванивались… довольно часто, на самом деле. Поэтому я стала немного волновался, когда он пропал на несколько недель. – Мм…, – Табита издает звук, как будто потягивается, – Мне рассказали про дикпики. Это так гадко. А мне стоит обижаться, что я ничего подобного не получила? Джерри растерянно вздыхает, – Я так не думаю. Это стоило мне моей работы. – И нечем друзьям похвастаться, да? – Это тоже. – Какой же несносный вредитель…, – ласково говорит Табита. Как ни странно, Джерри выдыхает с облегчением от использования настоящего времени, – Мне просто странно, что вы всё ещё общаетесь. Джерри снова выбирает честность, – Мне тоже. – Ну, если вы до сих пор готовы это терпеть, я чувствую, что вам фактически предоставлен статус законного опекуна. Я могу рассказать, где он. – Он не дома? – Неа. Роман, из всех мест на свете, выбрал содержаться на ретрите по медитации. Быстрый поиск в гугле даёт Джерри понять, что это полная чушь, завёрнутая в подобие духовных практик: место на севере штата с очень длинным листом ожидания и тревожным отсутствием информации о том, что именно они там проводят. – Он не может спать. Типа, совсем, – говорит Табита. Джерри ложится спать и видит сны об утоплении, а на следующий день вызывает машину. Ожидается шторм. Ветер счищает всё налету. Джерри не берёт с собой сумку. За окном проносятся окрестности, и она думает о Кендалле: Кендалл в детстве, надутый как индюк, говорящий сдержанно, но красноречиво; его осанка никогда не была вполне нормальной. Кендалл в подростковом возрасте, опустошённый и жаждущий, задаёт ей вопросы об их конкурентах, за алкоголем, который ему еще нельзя. Кендалл в молодом возрасте, вытягивает шею, надувается горячим воздухом; все хорошие идеи теряются посреди шума и бесконечного позёрства, которое кажется неумелым подражанием сущности Логана, но вместо этого стоит за чем-то совсем другим. Кендалл, разведённый, отдалившийся от своей семьи, ищущий что-то ещё, что могло бы поддержать его, удержать на плаву, вернуть ему интерес хоть к чему-нибудь, в то время, когда весь мир у его ног и в то же время вне досягаемости. Все те реабилитационные центры, в которые его отправляли на протяжении всех этих лет. Машина подъезжает к Valeview Foundation, и Джерри думает, чего стоит пересобрать сломленного человека, чтобы он снова мог ровно высидеть час на заседании совета. Она просит администратора позвать Романа Роя. Эта девушка говорит ей, что не может разглашать информацию о гостях. Джерри настаивает, что это срочно, но девушка улыбается, качает головой и говорит, что никаких исключений. – Я записана как его контакт для экстренных ситуаций, – внезапно неосознанно говорит Джерри. Администратор записывает её имя и номер телефона, и улыбается с растущим напряжением. – Так и есть, мисс Келлман. Её желудок сжался с этим ужасным тонущим чувством перед падением, а затем снова вернулся на место, ударяясь о сердце. – Где он сейчас? – Следующие двадцать минут он будет на астральной медитации. Пожалуйста, подождите в Садах Безмятежности. Сады Бзмятежности отказываются оранжереей, полной экзотических растений. Джерри полчаса сидит на скамейке, набирая всё более и более недовольные письма своей команде и ждёт, потеет и чувствует, как её макияж растекается, а волосы начинают завиваться у корней. В конце концов она понимает, что Роман не соизволит выйти, и берёт дело в свои руки. Она покидает сад и осматривается вокруг. Вся природа ужасно аккуратно выровнена, но в то же время притворяется естественной: тонко лакированное дерево соединяется скорее кривыми чем прямыми углами, запах зелени слишком искусственный, камень слишком ровно серого цвета, а цветочные клумбы слишком геометрически ровные. Она проверяет несколько отдельных крыльев главного комплекса, и работники в бледно-зеленом шёлке пытаются предупредить, что она идёт неверным путём, но она идёт, пока фасад не рушится, и обнаруживает себя в подвальных комнатах, бытовых шкафах, помещениях для персонала, идеально чистых и освещённых редким неоновым светом. После почти двух часов поисков, прогулок по длинным жилым коридорам и взглядов в стеклянные окна она предполагает, что ему, судя по всему, сказали, что она здесь, и он побежал в свою комнату, чтобы спрятаться. Она уже собирается вернуться на стойку регистрации, чтобы узнать его точный номер, как замечает его снаружи во дворе. Он идёт, сгорбив плечи; в кремовых льняных штанах и футболке – совсем не то, в чём его обычно можно встретить. Она отворяет окно и кричит: – Роман! Он не останавливается. Ей приходится совершить короткую унизительную пробежку, чтобы догнать его. Первые капли дождя касаются щеки. – Роман, – тихо говорит она, трогая его за руку. Он смотрит и изображает удивление. – О... Не заметил тебя. Ха. Что ты здесь делаешь? – Что я здесь делаю?! – Да, тебе тоже нужна реабилитация? – Роман, ты не можешь просто исчезнуть с лица Земли. Люди стали волноваться. – О, реально? Кто? Ну, точно не Шив, и Табита обо всём знала, так что, получается, только Джерри. – Это безответственно. Я подумала, с тобой что-то случилось. Роман всё ещё идёт – целеустремлённо, но без спешки, направляясь к лесу на окраине комплекса. Дождь усиливается. Капли марают Джерри очки. – Я был охуеть насколько ответственным. Я просто убрал свой унылый салатик с твоей и так переполненной тарелки. Ей требуется пауза, чтобы осмыслить это, – Что? – Я здесь, чтобы лечить психические беды, Джерри, я думал, ты порадуешься за меня. – Я… ну, само собой, я… – Смотри, – Роман отбрасывает ветку с тропы и сворачивает в сторону леса. Под навесом дождь шёл слабее, а теперь он спадает с большей силой, как назло, – Я действительно не вижу тут проблемы. Может хватит подразумевать у меня умственную отсталость? Если я хочу просадить своё наследство в какой-нибудь сомнительной спиритуальной хуйне, я могу себе это позволить… я просто пытаюсь прийти в себя, как ты и хотела. – Это место не имеет ничего общего с медицинским подходом – это майндфулнес ретрит, массаж со змеиным маслом и перенастройка чакр. – Знаешь, они некорректно рекламируют это место, – ему приходится повышать голос, чтобы быть услышанным сквозь дождь, и он идёт вперёд, будто не замечает её. Её туфли не годятся для таких дорог, но он не останавливается подождать, пока она его догонит, – На самом деле здесь всё гораздо более агрессивно, чем я думал. Когда я приехал, меня практически насильно накормили хлебной выпечкой, которая была настолько сухой, что у меня не было другого выбора, кроме как запить её этим блевотным чаем, который они мне с ней подсунули. И, видимо, в нём было что-то волшебное, потому что следующее, что я помню – я рыдаю в объятиях шамана. Даже не столько плачу, сколько просто… ору изо всех сил? Проспал почти четырнадцать часов потом. Сгущаются деревья, скользкая заросшая травой тропа угрожает падением. Плечи Джерри промокли сквозь блузку и шерстяное пальто. Тонкая рубашка Романа прилипла к спине и высвечивает его бледную кожу. – Я не могу представить, чтобы это был стабильный долгосрочный метод лечения, – говорит Джерри, стараясь донести до него своё презрение. Он бросает непонимающий взгляд и продолжает идти, – В твоей квартире стало слишком тихо, или что? Ревнуешь, что я в чьих-то ещё объятиях рыдал до потери сознания от истощения? – Мы можем вернуться обратно, Роман? Я сверну здесь ногу. – Тогда я тебя понесу, – он машет ей рукой через плечо, – Столько зелени… должно хорошо влиять на меня, правда? Успокаивает. Наверное, потому что напоминает мне о деньгах. – Когда ты в последний раз держал в руках бумажную купюру? – Мы использовали их для изготовления папье-маше в наших маленьких модельных мастерских в Сент-Эндрюсе. – Пожалуйста, Роман?.. – Ладно – перерыв на отдых для моей великой дамы!, – он разворачивается и склоняется всем телом на ствол дерева. Его волосы липнут ко лбу, и теперь, когда она может хорошо рассмотреть его, она вздрагивает. Выражение его лица довольно плоское; 2D-подобие того, что она ожидает там увидеть. Она убила живое существо в лесу однажды. Её младшая девочка принесла ей это: полевой мышонок, окоченевший от холода и страха. Что-то напало на него; птица, или кошка, или машина. На нём не было следов крови, но он выглядел как нечто обречённое. Джерри до сих пор не может выразить словами этот взгляд. Она сказала дочери, что мышь теперь в безопасности, теперь она обо всём позаботится. Она взяла его, ладонь к ладони, ничуть не отшатнувшись в страхе от липкого меха, болезни и наступающего разложения, погладила его пушистый бок и пообещала, что всё в порядке, потому что она всё исправит. А потом отнесла его в лес за их домом и убила; пару раз уронила камень на его крошечную голову, пока его окончательно не стало. Со всей осторожностью, она пробрирается по мокрым папоротникам и садится на камень, слишком большой и ровный, чтобы быть естествено оказавшимся в этом месте. Тщательно сконструированная дикая местность пахнет как настоящая: землёй и сыростью. Роман здесь не на своём месте. Она допускает, что и она тоже. – Ты чувствуешь себя лучше?, – спрашивает она, потому что внезапно не уверена, зачем она здесь; почему она вызвала машину и направилась прямо к нему, как будто ей придётся стаскивать его с обрыва или совать пальцы ему в горло. Её приверженность безнадёжному делу действительно ставит в тупик. Я знала, что он находился в оздоровительном ретрите под хотя бы каким-то профессиональным наблюдением. Он в порядке. Я знала это. Почему я здесь?! – Всё нормально, Джерри, я кажется действительно отмедитировал всё горе наружу из моего организма. Она вздыхает и чувствует себя глупо, – Хорошо. Ну, это правда хорошо. Что ты стараешься. – Ну, знаешь, мои купоны на прощение подходили к концу. И я посчитал, что самое время забрать себя из твоих рук. Сейчас же положи себя обратно – туда, где я буду чувствовать твой вес, – Это хорошо, это… к лучшему. Он кивает. Он всё ещё выглядит… пустым. Её пальцы слишком быстро касаются дна. Она думает, происходит ли так от истощения, настоящего полного истощения; может ли усталость сжать тебя до такой степени, сделать картонной вырезкой себя прежнего… Дождь усиливается. Её волосы мокнут. Она слизывает капли с губ и снова выпрямляется, осторожно ступая, медленно приближаясь, как будто может его спугнуть. – Твоя боль не обременяет других, Роман, – говорит она, – Часто твои методы борьбы с ней причиняют людям неудобства, но само её существование это не то, что их отталкивает. – Это не правда, – говорит он, закатывая глаза, чтобы не смотреть на неё, сжавшись у ствола дерева. – Я просто всегда хотела, чтобы ты думал, прежде чем действовать. Чтобы ты нашёл для своей энергии подходящее русло. Чтобы ты доверял мне. Вот и всё. Ты не отяжелял мне жизнь из-за своей тяжести; ты делал это из-за того, что устраивал истерики и игнорировал мои границы. Он пожимает плечами и сжимает губы в кривой улыбке, – Мне жаль, что твой ручной зверёк не всегда вёл себя так, как запрограммирован. Теперь она стоит рядом. Он искажается сквозь капли на очках. Он по-прежнему отводит взгляд, уставившись в траву, дёрганый и уставший. – Ты не следовал моим советам, потому что ты не уважал меня, – мягко говорит Джерри. – Иди нахуй, я всегда тебя уважал. – И когда я “плохо справлялась со своей работой”? – Ну перестань, ты же знаешь, что я не то имел в виду. Конечно, ты совершенно блять абсолютно… хороша… в любой должности, за которую ты только возьмёшься. Ты лучшая – ты это знаешь. Я просто, знаешь, я просто сказал это, не подумав. – Больная тема. – Да ладно, правда что ли?, – затем он переводит на неё взгляд, и Джерри видит сочувствие в его глазах, – Может, это тебе нужно больше себя уважать. – Я достаточно себя уважаю. – Я затронул что-то больное, и мне просто интересно, задумывалась ли ты, почему так случилось? Давай направим этот психоаналитичный объектив обратно на тебя, а? Считаешь ли ты в глубине души, что ты плохо справляешься с работой? – Я долго боролась за своё место, и мне не нравится, когда ничего не соображающие дегенераты подвергают его сомнению по одной своей прихоти, – говорит она теперь уже более леденящим тоном, снова впадая в ритм спора, – Мне было в сотни раз труднее, чем тебе, достичь своего положения. Вот чего ты, кажется, не понимаешь: насколько непрочным всё было. – Ну, повезло, что Бэирд склеил ласты и расчистил путь для твоего почётного вознесения, – бросает он, и она никогда не узнает, выглядел ли он, будто бы сожалеет, потому что она ненадолго ослепла от ярости. Наступает долгая тишина, во время которой она замечает дрожь внутри себя; тугую, острую боль от выражения словами того, о чём, как она всегда подозревала, думали люди. Внезапно она снова в этой богом забытой больничной палате, держит его слабую руку и пытается прочитать сообщения на кривом расплывающемся зеркале экрана сквозь слёзы. Выражение её лица, судя по всему, совершенно убийственно: Роман физически отстраняется – слегка поднимаются плечи, дергается бровь, он в страхе ожидает, что она сделает дальше. – Насколько бы ни было невозможно ожидать, что такое существо, как ты, способно это представить, – говорит она совершенно твёрдым голосом, подняв голову, – Я любила своего мужа. Его рот открывается, как будто он хочет что-то сказать, но она больше не хочет этого слышать. Она поворачивается, чтобы уйти; выпрямляет спину; с волос стекает вода. – Подожди, нет, подожди, постой, – он склоняется вперёд и хватает её за руку. Не за рукав, правда берет её за руку и тянет к себе, входит в её пространство, тянется к другой руке, и она не уверена, является ли этот шум в ушах её собственными эмоциями или дождём, роняющим ей на череп крупные капли. – Ладно, блин, извини меня пожалуйста, я не хотел этого сказать, правда. Я просто... я просто ревную, я просто не понимаю как не быть настолько конечным во всём этом. Прости меня. – Ты продолжаешь это говорить. – Что… – Извиняться. – Ну, мне всегда жаль. – Если бы это было правдой, ты бы не вёл себя так. – Я пытаюсь. – Не очень успешно. – Нет, нет, очевидно, нет. Я просто настолько… – он очень крепко сжал её руки; пальцы замёрзли под дождём. Джерри слышит его слова, хотя уже не может его воспринимать, – Я просто настолько устал… – Мне показалось, тебе помогают здесь? – Это даже близко не сравнится с тем, что делаешь ты, – говорит он, и его голос переполнен теплом и тоской, и, к сожалению, это обходит её защиты, – Нет никого лучше тебя. Ты буквально самая лучшая. Во всём, к чему ты вообще прикасаешься. И снова эти шаблонные льстивые речи, в которых всё таки неминуемо проступает раскаяние. Он смотрит на их руки, словно только что заметил, что они прикасаются. – Прости, Джерри, это просто блять выпадает у меня изо рта, и потом уже слишком поздно… Я даже так не думаю!.. Ты слишком фригидная сука, чтобы спать с кем-то за должность, кому как ни мне тут судить. Досадно признаться, ей приходится сдержать ухмылку. Он немного покачивается, как он это делает, когда не может найти место, куда вложить всю свою энергию, всё своё чувство. – Я просто завидую, – шепчет он, в основном про себя, и она задаётся вопросом – чему? Бэирд? Её карьера? Её способности? Её режим сна? – Я рад, что ты здесь, – говорит он, так ласково; вся эта раздражающе обезоруживающая сладость, которую он умеет призвать, когда его нужно простить и впустить обратно домой. Она думает о том, как оставила его в подвешенном состоянии; отдалилась, когда он настолько нуждался в ней. Он тянется всё ближе, пока их лица не оказываются предельно рядом; головы опущены, почти соприкасаясь лбами. Он пахнет как эфирные масла и лёгкий след его одеколона. Он резко перетекает из острого и тяжёлого к чему-то другому, более мягкому и простому. Когда он опускает голову ей на плечо, она отпускает его руки и осторожно прижимает к себе. Мы никогда раньше не обнимались. Как это странно. Она смотрит через его плечо на грозовые тучи, надвигающиеся за линией деревьев, и не может вспомнить, когда в последний раз случалось так промокнуть под дождём. Теперь капли громко хлещут по ушам, проникают под каждый слой ткани, холодя её кожу, склеивая слои одежды вместе и делая всё скользкий и гладким. Её пальто выжимает ещё больше влаги между их телами. Роман немного трясётся от холода. Он чувствуется шире, чем она привыкла думать; фигура, слегка крупнее, чем она; мужчина; даже при том, что так несмело держит себя внутри её объятий. Он робко спрашивает, – Можно поехать к тебе? День первых раз, думает она, – Да. -- Джерри хорошо распознаёт паттерны и быстро адаптируется к новому. В её голове раскинуло ветви гигантское древо информации – оно простирается во все стороны, расщепляется, сходится воедино. Она способна оценить ситуацию и найти решение за считанные секунды, с поразительной ловкостью и энциклопедическими знаниями в своей профессии. Корпоративное право – это минное поле для неуверенных в своих шагах, и удушающая паутина для тех, кто не признаёт всей его деликатности. Люди не меняются. Джерри препарирует людей не меньше, чем юридические формулировки. Закономерности Романа беспорядочны, но всё же присутствуют. Его сон работает в рамках 4-5дневных циклов: на второй день он вялый, на третий нервный, на четвертый маниакальный, а в последний день теряет сознание и выспает весь долг сна за один раз – свежий и сияющий в день после, а потом всё с начала. Джерри основательно исследует тему, читает теорию бессонницы: её биологические и психологические корни, её симптомы, как физические, так и психические, а также бесчисленное количество способов, которыми люди пытались вылечиться на протяжении многих лет. Она по-прежнему считает, что Роману следует обратиться к специалисту, но по какой-то причине медицинская помощь раздражает его и заставляет замкнуться в себе только больше; и поэтому она делает то, что в её силах; то, о чём он, по-своему, решается попросить. Сначала он просит очень вкрадчиво, потом перестаёт просить совсем, и они продолжают делать вид, что в этом нет ничего странного. Их привычная динамика почти сразу же отклоняется от ранее установленного порядка вещей. Она придёт к нему домой, включит телевизор, сядет на диван, а он ляжет рядом, положив голову на подушку, и будет смотреть вместе с ней. Эти встречи утратили гнетущий заряд напряжения, и всё кажется более понятным, менее случайным. Она думает, это должно немного его успокоить: принятие нового положения вещей, отсутствие необходимости больше поддерживать видимость сопротивления. Иногда проходят долгие часы прежде чем он уснёт. Как только это наступает, она уходит домой. Один раз особенно поздней ночью, когда солнце уже проступало над горизонтом, она осталась в комнате для гостей. А утром диван был пуст, и она ушла, даже его не заметив. Несколько недель спустя он выдаёт: – Можешь…, – он невнятно что-то машет над головой, лёжа на подушке возле её бедра, – Ну, как в тот раз, когда мы поругались… Она фыркает, – И какой это раз ты сейчас вспомнил? Он поворачивается и поднимает на неё глаза, несколько испуганно, – Ты помнишь, ааа да ну нахуй… как вести переговоры с террористами... Она видит – он собирался с духом её попросить. Она уступает. Склоняется; медленно, чтобы он знал, что она даёт ему то, за что он должен быть благодарен; поднимает руку с телефона на коленях и осторожно запускает в его волосы. В течение нескольких долгих секунд он очень напряжён, но потом она чувствует, как он медленно расслабляется. Его волосы густые и мягкие – годы надлежащего ухода и дорогих средств – и она немного чешет его скальп, как это было в прошлый раз. Он не говорит спасибо, но она и не ожидала. Он всё глубже и глубже вжимается в диван, пока не слабеет и переходит в сон. Ей начинает сводить руку, но всё это почти приятно – да, что-то смутно звериное – но приятно. Это кажется интимностью того порядка, что она не привыкла ассоциировать с Романом. Обнадёживающим образом, это вселяет чувство, что, возможно, она всё делает правильно, исправляет что-то, помогает ему, а не привязывает себя к обречённому предприятию, как полная дура, лишённая базового чувства постоянства объектов. Кроме того, они редко касаются. Это не то, как она гладила своих дочерей, когда они были маленькими, и вместе с тем не совсем то, как было прикасаться к Бэирду; не в последние годы, не когда они уже были взрослыми. Чувство, в равной мере знакомое и новое. Она старается вспомнить, могла ли она, не сознавая того, успеть по этому соскучиться? Другие люди, их кожа и запах и близость сложности их существа. Она никого не трогает, но и её не трогает никто. Она очерчивает форму его черепа, думая об обречённом мышонке; трогает его висок и раковину уха, когда он точно уже спит, потому что ей любопытно; ей хотелось бы прикоснуться к нему там, где она никогда бы не думала, что стала: прижать подушечку пальца – очень очень легко – к тонкой пелене его века; почувствовать трепет его сна на своей коже. Вместо этого она берёт себя в руки и прекращает это, выжидая ещё несколько минут, чтобы знать, что он точно уснул, и уходит. -- Она игнорирует его сообщения, будь то тупые попытки выудить её на диалог или вялое подстрекательство в надежде на пару строгих указаний. Она говорит его сестре и его бывшей девушке, что с ним всё в порядке. Она продолжает сотрудничать с конкурирующим медиа-конгломератом, чтобы потенциально выжать несколько миллионов из бизнеса его семьи. Она навещает его племянницу. Она опускает его в своих отчётах за неделю для Стивена. Она одалживает самолёт его брата, чтобы полететь в Атланту, когда у Кэтрин случается небольшой нервный срыв о предстоящем материнстве. Она мьютит его имя в гугле. Она запоминает график его служащих по дому. Она гладит его по волосам до тех пор, пока он не засыпает, лёжа возле неё. Он больше не просит. Она лучше знает язык его тела, его паттерны – и поддаётся. Когда чувствует, что он того заслужил. Когда его сообщения были вполне себе забавными или когда он не звонил в три часа ночи, понимая, что она, скорее всего, будет в это время в постели у Стивена. Когда он был вежлив и когда хорошо смешал мартини и они часами обсуждали его работу, её семью и сплетение всего остального между этим. Когда он не пытался продавить. В одну из тех ночей он впервые за долгое время решает попытаться снова. Он находится в маниакальной фазе своего цикла. Она читает книгу и ждёт, пока он устанет. Она подумывает о том, чтобы послать его пробежаться по кварталу, или сесть ему на спину и заставить отжиматься, или уйти и вернуться потом, когда его попустит, но его нецензурное мурчание сойдёт за приятный фоновой шум, и он так привык к её игнорированию, что от неё не ожидается реакций. В конце концов он близится ко сну – она замечает, как фоновая матерщина начинает идти на спад, и решает, что остаётся пробыть здесь лишь ещё полчаса максимум, если только она сможет заставить его замолчать. – Пожалуйста, будь тише. Я пытаюсь сконцентрироваться, – она проглаживает особенно сильно. Он издаёт недовольный скрип, но действительно замолкает. Перелистывать книгу одной рукой затруднительно, но можно, сгибая большой палец под каждой страницей. Роман не может удобно устроиться. Он крутится ногами, потом изворачивается скорее на живот, закатывает рукава, потом отворачивается лицом в другую сторону. Вместо того, чтобы ругать его за это, она решает дождаться, пока его не вымотает. Бэирд был таким – ворочался до потери сил – а она подавляла раздражение, уткнувшись носом в книгу и думая о своём. Это становится слегка сложнее, когда Роман тянется ближе и впервые с начала нового порядка вещей прислоняет голову на её ногу. Она отводит книгу в сторону, чтобы обдать его предупреждающим взглядом. – Роман. – Ну чтооо? Я боялся, что тебе там далеко так руку вытягивать, – слова смазанные и мягкие. Она закатывает глаза, но поднимает книгу и находит прежний ритм в его волосах, дозволяет это. Держит тепло и тяжесть его головы. Его дыхание проступает сквозь льняные брюки. Всегда эта линия – безнадёжно усмехаясь, думает она – всё время эта известная неотвратимая черта; проклятое хождение по канату над Финансовым округом без шеста и при всём моём возрасте. Он смирно лежит какое-то время, и она доходит до конца главы; начинает новую. Она чувствует, как в правой ноге начинает покалывать. Роман всё ещё не спит. Он трётся по ней щекой. Он разворачивает лицо к её внутренней части бедра и открыто вдыхает. – Роман…, – ещё одно предупреждение. – Ты вкусно пахнешь. – Как смесь бензина и растворителя, не иначе. – Такая тёплая… – Вопреки вещам, которые ты себе придумал, я живая. – Так и знал. Слишком мягкая, чтобы быть картотечным сейфом. – Меня напрягает, что ты опять обращаешься к лести. – Не напрягайся, больно не будет. Она перестаёт гладить его по волосам. Он тоже внезапно замер на месте. Она продолжает дышать, медленно и ровно, пока он бесцеремонно приподнимает себя выше и располагается всей головой у неё на коленях. Она возвращается к чтению. Он покоится там неподвижно, в течение нескольких долгих минут, и Джерри хочется взглянуть и проверить, не успел ли он уснуть, но вместе с этим ей не хочется поощрять его своим вниманием. Её поражает резкое осознание себя – их – того, как они выглядят сейчас со стороны. Мужчина в её голове не умеряет свой голос: Эдипов влажный ночной кошмар, Джерри Келлман, вы посмотрите на это! Подобрала его в самый слабый момент и носится как с дитём сопливым! Убаюкивает его на руках, как сынка! Так смело держит себя под контролем, пока он дышит ей пламенем между ног! Ты собираешься сделаться его матерью или заманиваешь его в постель? Джерри готова молиться, чтобы ни то, ни другое. Через несколько минут боязливость Романа предсказуемо уступает его жадности. Джерри не отворачивается от страницы, но она остро ощущает каждое малейшее движение его лица. Он продвигается выше, уголком рта скользит по ткани, а затем задерживается на месте. Паттерн нападения енота на помойке: медленно приблизиться, затем замереть – двинуться снова, затем останавиться, оценить обстановку – сделать вид, что в самом деле он был здесь всё это время, ты просто придумывает себе то что ты хочешь видеть – продвинуться ещё дальше. Джерри пропускает целый абзац, и вынуждена вернуться и начать читать снова. Роман поднимает руки так, что костяшки пальцев касаются её бедра. Она терпит, пока его нос практически не упирается ей в пах, прежде чем заговорить. – Не похоже на сон, Роман. – Не могу. Совсем перехотелось. – Тогда вставай. – Тебе не кажется нечестным сложившийся порядок, что ты сама ничего не получаешь от наших приватных конференций на диване? – Ты уверен, что ткнёшь нос в пасть конкретно этой дарёной лошади? Он фыркает, ухмыляется, опять закрывая глаза. Снова упирается в неё носом, и её бедра сжимаются вместе, – Я знаю, куда я хочу ткнуть свой нос. – Хватит, – говорит она, пытаясь звучать усмиряюще. Его лицо слишком близко. Он слишком близко. Она снова запускает руку ему в волосы, чтобы отдёрнуть, но это заставляет его лишь слегка простонать. – Как способ заткнуть меня?..., – он предлагает. – И почему мне кажется, что это не совсем так… – Но попробовать стоит, правда? Сошли меня в Гуантанамо на любые водные пытки, моя госпожа. – Прекрати это, – она пытается оттянуть его за волосы, и глупая блаженная улыбка расплывается только больше. Он пробирает путь в её нутро. Он вьёт себе гнездо. – Дай мне тебя съесть. Пожалуйста. Я буквально мастер трепать языком, у кого хочешь спроси. Она морщит нос. Он редко так прямолинеен. Он снова принюхивается, и ей неприятно. Его пробирает мелкая дрожь, как связку оголённых проводов под напряжением. И ей нужно прожечь его насквозь, но у неё также ещё осталось немного достоинства. Пожарный лифт самоконтроля подхватывает и уносит её в безопасную сторону, как никогда безотказно являясь на помощь. – Ты не приблизишься ко мне со своим языком, Роман. – Мммм, да как ты блять достала! Сколько можно, я всё равно уже здесь! Пожалуйста?.. – Ты ведёшь себя мерзко. – Я веду себя как борец за равные права. – Ха, – невесело выдыхает она, решая, что вот теперь уже точно хватит. Её ноги сжаты вместе, как чёртов гидравлический пресс. Она поднимается и сбрасывает его с себя, как пальто; как пальто, которое он украл. Её любимое пальто. – Спорим, ты даже не можешь больше намокнуть. Я уверен, там никто не был с восьмидесятых. Оба утверждения близки к правде. Ни одно не внушает доверия. – Разве ты не устал? Разве ты не хочешь выспаться? Он стоит на четвереньках на диване, их лица почти на одном уровне – так же, как когда они стоят друг перед другом. Она запоздало понимает, что потеряла свою страницу. – Не сейчас. – Что ж, если это так, то я могу уйти – у меня много работы. – Конечно, всегда много работы, – тихо говорит он, скаля зубы; глубокий мрак по краям. Джерри чувствует, что должна уйти. Прямо сейчас. – Знаешь, что правда усыпит меня?, – его веки опускаются под своей тяжестью. Она следит за тем, как бесстыдно он смотрит. – Хватит, – она отмахивается, встаёт и захлопывает книгу. – Хватает меня за волосы и ожидает, что у меня не встанет... – Если ты не можешь быть адекватным, я не хочу оставаться здесь. – Не клейми мои влечения неадекватными, Джерри, ты психически меня травмируешь, – он дуется и растягивается на диване, пока она убирает книгу в сумку. Он подпирает подбородок рукой и бросает особенно волчью ухмылку. – Прости меня за то, что я сужу, основываясь на доказательствах, которые у меня уже есть, – говорит она и знает, что не должна потворствовать его желанию разжечь словесную перестрелку, но не может позволить, чтобы сейчас наступила тишина; не знает, как ещё это можно рассеять. Что я обычно делаю? Все эти грубые ремарки и недвусмысленные предложения: как у меня выходило уклоняться так чисто? Она привыкла сохранять дистанцию – профессионализм до глубины души – но кажется, будто бы сейчас сложнее отыскать к этому доступ. Она заправляет выпавшую прядь волос за ухо и надевает туфли. – Ты правда уходишь? – Мне не нравится, куда свернул этот вечер. – Ого, буквально убегаешь, поджав хвост. Ну мать, это у меня выходит лучше или ты сдаёшь позиции? Уместный вопрос, но не тот, который она удостоит ответом. – Ты забываешь, что я не обязана помогать тебе, Роман. Я вернусь, как только ты вспомнишь, как относиться ко мне с уважением, – она давно не выражалась с ним так строго, и это режет слух как нечто нечестное и принуждённое. Витает странный страх, что она вдруг покраснеет или что-нибудь такое, несмотря на то, что когда-то взаимодействия этого рода были по сути частью рабочего дня. Тревога изворачивается внутри. Ей нужно уйти. В отличие от первых сигналов надвигающегося столкновения, такого рода вещи – это дым, что вызывает лишь желание немедленно бежать, не дожидаясь огня. Роман тягостно мычит, бросается с дивана и следует за ней. – Ааа, да сколько можно, Джерри, просто трахни меня и покончим с этим. Ожидание меня убивает. Нет, хуже – мне начинает становиться скучно. – Я не буду трахать тебя, Роман, – она повышает свой голос, уже совсем без сил; давящая головная боль распускается, как кровавый георгин, по её вискам. Он на секунду замирает, пугающе неподвижно, и смотрит на неё, а затем ухмыляется, с тем блеском в глазах, будто наткнулся на великое сокровище: неиссякаемый источник золота или слабость брата или сестры. Это необъяснимое выражение острой прицеленности. Оно обращает его быть внезапно похожим на мужчину. – Будешь. Джерри поднимает брови, испытывает презрение в каждой линии своего лица, продолжает держать его напоказ, в то время как голос в её голове объявляет: он прав. Это правда. Она действительно собирается. Вопрос не в том, если, а в том, когда. Да будет известно, Джерри Келлман, чёрт возьми, идёт до конца, и всё это продолжается слишком долго, слишком сильно истончило её защиты, чтобы до сих пор не видеть это насквозь. Он не может знать. Не сейчас; не до тех пор, пока это уже происходит; и только она решает, когда именно. Что, если мне удастся откладывать это так долго, что он потеряет интерес? Она не уступит; она слишком долго была упряма, чтобы смириться и сломаться сейчас. – Ты бредишь. – Ты хочешь этого. В какой-то степени. Может быть, даже в значительной степени, – он продвигается, при том, что даже не двигаясь; чувствует кровь на воде. – Ради чего бы я стала приближаться к тебе? Ты чуть не разрушил мою жизнь, но ты слишком бездарен, чтобы сделать и это как следует. – Ммм, это, должно быть, сводит тебя с ума! Та часть тебя, что хочет втирать себя в меня всю ночь. Я отвечаю, ты нахуй терпеть её не можешь. Бедная Джерри… вне себя от плотских желаний, марает свои старческие панталоны из-за самой жалкой эякуляции Логана Роя. Неудивительно, что ты меня ненавидишь. – Я тебя не ненавижу. Я просто не хочу с тобой спать. – Ты знаешь прекрасно, что это не правда, – она не уверена, на какое заявление он реагирует. Теперь на нём та самая развратная ухмылка – та, от которой её бросает в дрожь, и она почти уверена, что это отвращение. – Я не считаю тебя привлекательным, Роман, – обманывает она. – Тогда это ещё блять хуже! Насколько сильный бардак у тебя должен быть в голове нахуй! Ебаный кубизм в лихорадочном бреду под грибами. Ты думала обо мне, когда носила свой вибратор, выходя из дома по делам? Насколько быть маленькой мисс невидимость помогло тебе трогать себя настолько тихо все те разы по телефону? – Твои больные фантазии не имеют ко мне никакого отношения. Я всегда хотела быть только коллегами, но тебе же нужно во всё совать свой член, а потом иметь наглость спрашивать, кто это всё разъебал, – она замечает, как её голос становится громче и злее, но он загнал её в угол – буквально прижал спиной к стене – и она не может уступить даже на дюйм, иначе он отхватит сколько может без остатка. Было бы неплохо, если бы в её природе было заложено уметь сбегать, пока не поздно, но этот избалованный щенок не заставит её отступить в то время, когда он выплёвывает на неё эту вульгарную дурь в благодарность за то, как она просто старалась помочь. – Ты встречаешься с этим надутыми мешком только чтобы позлить меня. Ты приходишь ко мне домой, потому что хочешь, чтобы я нуждался в тебе. Ты почти не прикасаешься ко мне, потому что знаешь, что если начнёшь, то не сможешь остановиться, и я блять тем более не стану тебя останавливать. Насколько это вообще возможно, не стану тебя останавливать, – он опирается на диван за собой, и его глаза бездонно темны. Она ровно дышит, через весь свой гнев, и не отворачивается, – Ты хочешь, чтобы я по-настоящему оттрахал тебя? Обстоятельно поработал, всерьёз исполнил свой гражданский долг? Или ты любишь это богоугодно, не сводя друг с друга глаз? Или мне следует согнуть тебя на рабочем столе, и мы сделаем это, как делают на канале дискавери? – Роман, просто заткнись. Я больше не могу это слышать. Тогда он правда движется навстречу – резкие, точные движения, как будто ступает в свой свет. Она не отступает, и это значит, что он прижимает её к стене – не касаясь, а просто загоняя в угол. Джерри снова думает о Марианской впадине. – Но я весь во внимании, Джер, не сдувайся, как только началось самое интересное. – Ты ещё никогда настолько очевидно не функционировал на трёх часах сна. – И как насчёт напомнить мне, насколько я мерзкий маленький ублюдок? – Не рассчитывай. – Джерри… Он придвигается ещё ближе. Этим вечером они были ближе всего за последние несколько месяцев. Может быть, за всё время, как это вообще началось. Она слегка отодвигается назад, чтобы избежать столкновения. У него пустой взгляд и самодовольная улыбка на губах. Джерри не знает, куда смотреть. Ветер поднимается в её голове и звучит как слово распад. – Разве тебе не любопытно? Тебе должно быть любопытно, признай это. – Я видела достаточно. Отойди от меня, Роман. – Какая ты злая, – говорит он тем же тоном, которым он говорит какая горячая. Он смотрит на её глаза, её щеки, её губы. Её сердце зпинается. Нет. – Я ухожу, – тихо говорит она. – Да что ты?, – я не двигаюсь. Почему я не двигаюсь? – Ты оскорблял меня весь вечер. – Чем? Тем, что был честен?, – он шепчет вполголоса. – Ты разводишь передо мной все эти представления, и мне это не кажется таким уж милым. Затем они касаются друг друга – почти случайное столкновение носами, когда он вдаётся своим лицом в её пространство. Она чувствует выдох его смеха по своей щеке. Она замечает приступ паники – там, где это обычно бывает; в огороженном резервуаре где-то рядом с желчным пузырем. – Перестань, Джер. Разве ты не хочешь поцеловать свою лягушку; посмотреть, что получится?, – он ухмыляется, но его голос такой низкий и нежный, что напоминает ей, что, несмотря на все его многочисленные трудности, ему удавалось заговаривать людей в постель. Она чувствует себя ничем не связанной и желанной, и это пугает. К её смутному удивлению, оказывается, что она хочет его поцеловать, но больше этого ей нужно вернуть над ним преимущество. – Роман, если ты это сделаешь, я уйду и никогда не вернусь, – она говорит это убеждённо, но это звучит не более чем шёпот. Он останавливает себя примерно в дюйме от губ, и эта улыбка растекается по его сосредоточенному лицу, словно капля чернил по воде. Он наклоняется ещё ближе, и Джерри готовится выполнить своё обещание. В последний момент он отстраняется, ныряя ниже, и прижимается губами к её шее. Если я поцелую его сейчас, то всё будет кончено, она думает. Она знает. Роман блаженно плывёт на глубине мыслимых допущений. Он готов брать без остатка. Он вгрызётся клыками и сорвёт всё, что она пытается удержать, раскачиваясь на грани собственной недозволенной шутки, и какое-то время прокормится, обжираясь в упоении свершённого проступка. Ему не нужна взаимность. Он не сможет смотреть на неё и видеть в отражении себя – это бы нанесло ему только больше вреда. Это бы показало ему куски зеркала, достаточно острые, чтобы сделать больно, и достаточно тусклые, чтобы не отзываться совсем. Он отшатнётся и отступит, оставляя её в пустоте. Если она коснётся его лица и поцелует его губы, он исчезнет, и она будет свободна. Она отталкивает его. Место на шее ещё держит тепло его губ и дыхания. Он выглядит, как будто не ожидал, что будет остановлен; оцепенело смотит, как она складывает телефон в сумку. – Это совсем не считалось, – говорит он, на самом деле, искренне паникуя. – Частично считалось. – Так ты вернёшься? Она вздыхает, надевает куртку, – А как ещё ты будешь спать?