night steals

Роман спит почти одиннадцать часов. Джерри заглянула проверить его в 9, и он, размазавшись по дивану, абсолютно мёртв для этого мира. Подушка и плед на полу, и он лежит лицом вниз на месте, где обычно сидит она. Джерри хмурится этой картине даже когда подходит накрыть его обратно. День свежий и ясный. В планах занятие в зале с тренером, но она не хочет оставлять Романа одного в своей квартире, опасаясь разного рода биологических жидкостей и возможности навсегда лишиться ещё каких-нибудь предметов одежды. Поэтому она переносит занятие и удаляется в свой кабинет, чтобы начать просматривать справочную литературу, торжественно доставленную в её почтовый ящик. Она выпивает две чашки кофе и думает об Александрийской библиотеке, о множестве слов, растаявших в дыму, об утраченных смыслах. Незадолго до полудня он шлёпает босиком через приоткрытую дверь, потирая мятое лицо. В её кабинете высокие потолки, очень просторно; свет льётся из окон, выходящих на северо-восток. Он стоит у двери, растерянно моргая, в то время как она сидит за своим столом на другом конце комнаты, как директор школы, вызвавший его на серьезный разговор. – Добрый день. – Ммм, – мычит он, щурясь от солнца, – Просто, аа…, – она мягко улыбается и ждёт, пока его мозг пытается включиться. Он стоит на месте, как будто программа навязываться-и-досаждать пока не прогрузилась. – Тебе получше? Он качает головой, стряхивая туман, – Не совсем. Как-то странно. Как будто у меня слишком много крови. Или недостаточно, я не знаю. – Тебе станет лучше теперь, ведь ты хотя бы выспался. – Да, – он чешет затылок. Его руки стали тоньше, замечает она, – Я, эээ, я тогда пойду... Она кивает и возвращается к чтению, поправляя очки на носу. Предложение PGM о выходе как гигантский удав, но контрмеры Waystar способны проглотить ещё больше. Она чувствует себя Тесеем, если бы он сам построил Лабиринт, а минотавр был бы многомиллиардовой прибылью, и она потеряла конец нити уже много миль назад. – Просто хотел сказать спасибо, – говорит он, и она снова поднимает взгляд, отчасти ожидая, что он уже ускользнул домой, пока она отвернулась, – Большинство людей спустили бы меня в мусоропровод после того дерьма, которое я наговорил вчера. Она сохраняет абсолютно нейтральное выражение лица, – У меня стоит размельчитель отходов. Он притворно морщится, – Только больше причин пасть ниц пред вашей милостью. Она снова смотрит в монитор и отмахивается от него, – Всё в порядке, Роман, тебе это явно было нужно. – Нет, но как бы…, – он подбирается ближе, – Мне правда жаль. Я не имел в виду и половины того, что сказал, на самом деле. Нет, меньше половины. Может быть, только совсем микрочастицу. Кроме части о том, что я сожалею о том, что сделал. Это я имел в виду. – Настоящая матрёшка извинений, – смеётся она. На экране цепочка писем, в которую её не включили, и она просматривает почтовый ящик в поисках их следов. – Что мне сказать? Я правда правда всё осознал. Проебался, получил хуёв за шиворот и осознал. И мне это не понравилось, – он выделяет последние слова, цедя их сквозь зубы, как ореховую скорлупу. – Ага…, – она пытается увеличить текст на экране. Я помню, где эта кнопка – у меня получалось менять шрифт в офисе на прошлой неделе. Я еще не настолько стара, чтобы звонить ассистенту с такими проблемами. – Ну… и ты прощаешь меня?, – спрашивает его тонкий испуганный голос, дрожа на конце фразы. Она снова обращает на него внимание. Он заметно выпрямляется. – Прощаю тебя? – Да. Ты же… ты больше меня не ненавидишь? Она скрещивает руки на столе под клавиатурой, и смотрит, как он жмурится дневному свету. – Скажи мне, за что я должна тебя простить? – За… эээ…, – он немного дрожит, покачиваясь на месте, как будто хочет что-то с собой сделать, но не может, – За увольнения. Оба из которых не были настоящими, но я... я в целом могу представить, что они чувствовались по-настоящему. И за хуёвые портреты, хотя они были одними из моих лучших работ и сто процентов будут стоить целое состояние на рубеже следующего века, – её приподнятая бровь – явный знак остановится; и он возвращается на прежний курс, – И за то, что, эээ, ну то что ты видишь, за обычное избалованное выебонство? За то, что сказал, что ты плохо делаешь свою работу – что настолько выдающееся собачье дерьмо, что я должен послать его на биологические исследования. За то, что отдалился от тебя и вытеснил на второй план вместе с дедами; эти унылые старые пидоры даже близко не сравнятся с таким горячим гёрлбоссом как ты. И за то, что предал тебя, когда, ну… когда любимый папочка сказал мне это сделать. Она моргает, слушая его тираду, отфильтровывая крупицы смысла и сбрасывая остальной мусор. – У Фрэнка и Карла больше знаний и опыта, чем у вас троих вместе взятых. Роман закатывает глаза, драматично сутулясь, – Хорошо. И прости за нехорошие слова в адрес твоих подружек. – И за то, что назвал меня архивным сейфом. Роман смотрит искоса, – Архивным сейфом, в котором я хочу хранить свой шланг, Джерри, я думал, это очевидно и без объяснений. Это комплимент. Она поднимает бровь. – Ладно. Извини и за это тоже. Ты не предмет мебели; ты живая, дышащая, мудрая и опытная женщина, предположительно из плоти, крови, костей и прочего, но я бы всё таки провёл факт-чекинг по этому поводу. Она даёт своему выражению смягчиться, наблюдая, как это омывает его, как бальзам по обожжённой коже. Он больше не дорожит. – Спасибо, Роман. Я принимаю твои извинения. Вороватая ухмылка заполоняет это лицо, – Класс. – А мне жаль, что я бросила вас в Италии. И что не была рядом после смерти вашего отца. Я сожалею, что не была тем, к кому можно прийти за поддержкой, для вас троих. – Четверых. – Четверых. – Но в основном для меня, да? – Ты думаешь, Шив не хотела бы обнять свою крёстную? – Ха!, – его улыбка заразительна; его компактная, неистовая фигура так ярко светится на солнце, – Это бы меня полюбас утешило, Джерри. В основном для тебя, Ром, она хочет сказать, – Всё в порядке. Всё уже в прошлом, – говорит она. Он кивает: сначала медленно, а затем быстрее, как будто идея начала пускать корни. – Хорошо. Окей. Хорошо. Значит, у нас всё хорошо? – У нас всё в порядке. Пока что, – честно говоря, она не уверена, что когда-нибудь отойдёт от этого в полной мере, но так легче; и в прошлом бывало и хуже. – Ухх… как я скучал по этому грозному голосу. – И прекращай с этим. В новой реальности такому правда нет места. Он дуется, с глазами как у щенка, который отошёл в сторону и явил за собой щенка ещё меньше и печальнее, – Что, даже если совсем немного? Она вздыхает, – Мне кажется, эта конкретная шутка уже исчерпала свой срок, ты так не думаешь? Он выглядит так, будто готов возразить ей; будто она искренне его запутала; но затем его рот медленно закрывается, и он начинает отворачиваться, направляясь обратно к двери тем же путем, как пришёл. – Как скажешь. Лепи себе шляпу из фольги. Ты не сможешь вечно прятаться от моего оптического 5G облучения, Джер. -- Джерри едва хватило свободного времени, чтобы успеть соскучиться по работе, когда она приходит в PGM. Мир возобновляет привычное вращение – и вдруг она снова встаёт в 5 утра, набрасывает и исправляет документы, просматривает контракты и корреспонденции на предмет мелких просчётов, зарывается руками в легальные внутренности Роев в поиске редких жемчужин. Она не врала Шив: она правда не пытается смыть последний налёт наследия их отца. Во всяком случае, она чувствует, что оказывает им услугу. Вся документация – полный цирк: письменные гарантии в недоговорных контекстах, масса неотвеченных писем на семейном компьютере Пирсов, бессвязные предложения и контрпредложения от команды, которую известная горемычная троица заметно гоняла со сроками исполнения. У Джерри болит голова в 9 утра, и после того, как она закрыла компьютер, не проходит ещё какое-то время. Это тяжело, но по сути ничего нового; ничего, к чему её тело не приспосабливалось раньше вследствие гордости и амбиций. Надо признаться, выходит так, что она тратит так много времени на новое дело всей жизни, что почти забывает о своём хобби. Роман пишет, но это что-то редкое и отчаянно фонящее смущением; без лихорадочности предыдущих сообщений; и Джерри сомневается – это она так его исправила, или же та сцена у неё на глазах окончательно довела его до того, что ему стало по-настоящему стыдно. Так или иначе, уже не важно: она сделала всё, что могла, и перешла к следующей проблеме. И всё же он заразил её своей болезнью – побочный эффект тщательной и непоколебимой приверженности в деле спасения. Мешки под её глазами углубляются до привычного состояния. Болят кости. Она лежит в постели до поздней ночи – читает слова, слова, слова, которых на самом деле нет – думает о корпоративной ответственности, неофициальных декларациях и накладных расходах, пока не выпадает с обратной стороны, смотрит на склад своего золота и спрашивает: для чего всё это. В следующий раз она видит Романа на крещении. Она надевает небесно-голубое платье – консервативного стиля, но подогнанное по форме – и укладывает волосы в широкие локоны. Она чувствует себя несуразно молодо, как будто это попытка обмануть Шив; заставить думать, что она выбрала кого-то подходящего по возрасту, чтобы священно сопровождать её первенца по заколдованному лесу, в сердце которого ей довелось родиться, как настоящая фея-крёстная. Остерегайся этого, пойди на поиск того; скрывай, пока не станешь старше. Шив встречает её на удивление тепло, учитывая, что она открыто пытается подать на неё в суд от имени конкурента компании её мужа. – Я рада, что выбрала тебя, понимаешь?, – она улыбается больше обычного. Джерри думает, не выпила ли она, – Ты – то, что нужно. С тобой всё чисто. Джерри соглашается и думает насколько же это далеко от правды. Прилетел Коннор. Они с Уиллой выглядят как ни странно... как пара? Она держит руку на его воротнике, а он улыбается ей – тёплое сияние в его как-то иначе, чем раньше, пустых глазах. Кендалл тоже присутствует; скорее телом, чем духом. Он целует Джерри в щёку, и когда она спрашивает о его планах, отвечает, – Я… да, я на грани прорыва. Большого прорыва. Роман опаздывает и проникает в церковь только когда все уже заняли свои места. Джерри сразу замечает его, стоящего у купели рядом с ней. Он выглядит трезвым, но нервным. Он смотрит в пол, направляясь по боковому проходу к своему месту. Крёстный отец Шарлотт – мужчина по имени Льюис, один из друзей Тома по колледжу. Он обращается с Джерри так, будто ей девяносто, и она чувствует к нему отвращение за это, хотя он безупречно вежлив. Он предлагает ей воды, проводит к её месту и предлагает посидеть, пока все не соберутся. Время от времени Джерри чувствует каждый день своего возраста. Большую часть времени она чувствует себя так же, как в тридцать, так же, как в тринадцать: всё то же разочарование своим телом, мужчинами вокруг и своим складом ума, который работает слишком быстро, оставшись наедине с собой. Церемония заканчивается, и Джерри держит четырёхмесячную малышку на руках для фото, произнося слова, которые от неё требуются; и когда раздаются отголоски хвалебных речей – когда Шив говорит, как сильно её отец хотел бы быть сейчас с нами – она смотрит на маленькое несформированное лицо Шарлотт и думает о том, как она вырастет тем человеком, кому никогда никогда не нужно о чём-то просить; человеком, который никогда ни в чём не нуждается – и в то же время являя собой и то и другое, в предельной степени. Всё быстро заканчивается, и она замечает, как Роман пытается сбежать в ту же секунду. Она встречает его на улице, где поток людей спускается из храма. – Привет, – говорит она. – О. Ага. Привет. Значит, ему неловко. Хотя бы это понятно. – Ты в порядке? – Что? Да, я в порядке. Ты в порядке? Насколько будет странно, что твоя крёстная дочь ещё жуёт пластилин, когда душа твоя отъедет на тот свет? Романа укусила жаба вредности, все уязвимые места под прицелом из-за места церемонии и всей семьи на виду. Она отступит. Пусть сам приходит, если хочет. – Это немного странно, да. Но Шив вежливо попросила. – Ха. Ещё крепче привязываешь себя к этому горящему сараю? – Похоже на то. Он слегка ухмыляется, с чем-то насквозь искренним в этой улыбке, и смотрит на неё внимательно, с головы до ног, как будто тут может быть что-то, что он находит привлекательным среди её практичной обуви и скромного выреза платья. – Что сейчас в планах?, – она спрашивает непринуждённо, заместо “как ты себя чувствуешь?” – Что, типа помимо того, чтобы меня лишил девственности твой материнский жезл? О, я вернулся в шоу-биз, бэби. Купил маленькую студию, и мы наплодим столько хипстерского корма, сколько крафтовым кофейням и не снилось. – Ого. – Да. – Это хорошо. Это занимает тебя сейчас? Он выдыхает, закатывает глаза, совсем не смотрит на неё, засовывая руку во внутренний карман пиджака, – Пфф. Да, насколько это вообще возможно. Это всё Мэри-Сью и потенциал нейросетей и смогу ли я уговорить 23-летнего стажёра трахнуть меня, если я сделаю этот супергеройский фильм супер прогрессивным? Детский конструктор, просто… candy crush. Собери цвета, добавь звуки, потрать пару миллионов. Идеально, – он вынимает руку из кармана, всё еще пустую, и чешет лоб, – Но да, да, приятно быть полезным. Кому-то. Для чего-то. Мне это нравится, это не скучно. Сражаться с аллигатором сегодня, подставляться под сосок Боба Айгера завтра. Что насчет тебя? Тебе доставляет насиловать выпадающее очко нашей семьи? Джерри пожимает плечами, позволяет себе беззаботно улыбнуться, – Это приятней, чем наоборот. Это заставляет его смеяться, по-настоящему смеяться, маленький пузырь лопается у него внутри, – Да, сто процентов. Ты корпоративная шлюха, проданная тому, кто больше заплатит. – Или тому, кто с меньшей вероятностью зарежет меня на парковке. – Ну, я бы не говорил такое вслух. Звучит как вызов. – Не такой уж с другой стороны и вызов, правда? Теперь он ухмыляется своим ботинкам. Джерри задумывается, флиртуют ли они; считается ли это флиртом; и если да, то делали ли они это всё это время. – Хочешь поехать со мной?, – он указывает на открытую дверцу машины; водитель ждёт его. – Меня ждут обязанности, – вздыхает она. – Да, я имею в виду на застольное пиршество. Я не пытаюсь слинять, Шив меня выпотрошит. Я имел в виду, типа, ты хочешь поехать вместе? – О. Окей. Они едут вместе в сад на крыше, который Шив арендовала для вечеринки. В безопасности заднего сидения машины она спрашивает, – Как сон сейчас? – Ух… плохо. Да пиздец всё плохо. Но я подумал, что у тебя достаточно бед и без меня в твоём телефоне. – Как с терапией? – Да ну нахуй. – Я серьезно, Ром, доктор Каррагер добилась реального прогресса. Я знаю это. Я это вижу. – Она хочет поговорить об отце. – Ну, может, тебе стоит поговорить о твоем отце. Он отворачивается и мрачнеет, глядит на проносящийся мимо город, – Ты вообще не в том положении, чтобы убеждать меня в этом. Ты его ненавидела. – Ты тоже, иногда. Это не те слова. Она просчиталась. Он напрягается, плотно сжимает челюсти, обхватывает себя руками и никак на это не реагирует. Ей нужно загладить нанесённый ущерб. Она несколько секунд молча думает, прежде чем заговорить снова. – Я просто думаю, что было бы хорошо как-то выразить горе, Ром. Его много. Тебе не нужно кому-то говорить, что ты ходил к ней, даже мне. Просто думай о ней как о... свалке для всего тяжёлого. Ненастоящий человек, который может помочь облегчить этот груз. Он напряжённо кивает, – Мхм. Конечно ты так думаешь. Вы, мамочки, любите психотерапевтов, Фрейда и всю эту телегу. – Я просто пытаюсь помочь. – Ну, если ты так сильно хочешь помочь, ты можешь помочь, – резко бросает он и замолкает, будто сразу же жалея об этом. Он жуёт нижнюю губу и смотрит в сторону. Джерри смотрит, как группа школьников переходит дорогу перед машиной. – Ты можешь позвонить мне, – говорит она, – Если снова плохо. – Да, и твой автоответчик даст мне столько тепла и понимания. – Как хочешь. Моё дело предложить. Разговор обрывается. Несмотря на все поздние ночи, выяснения отношений и проскальзывание старых динамик в одной комнате, под немилосердным дневным светом в центре города они не совсем понимают, как вести себя друг с другом. На крыше, она избегает Тома так долго, как только может, но затем он незаметно подкрадывается и пытается заставить её почувствовать себя виноватой за то, что она отказала ему в сотрудничестве при том, что не отказала Шив быть крёстной. Она хочет сказать, что ему уже пора понять, что Рои никогда не были так просты в своей лояльности; и их близкие тоже такими не будут; но вместо этого она только извиняется и поздравляет его с результатами по работе – какими бы маловероятными они ни были – и уходит к столу с закусками, чтоб хоть немного погасить свой урчащий желудок. Роман подкрадывается на террасе. Он стоит слишком близко, но если она отойдёт и кто-нибудь заметит, это только сильнее бросится в глаза, поэтому она лишь отворачивает лицо в сторону и чувствует ветер. Возможно, в этом нет необходимости. Я продолжаю забывать, что у старого медведя больше нет на нас снайперов на прицеле. – Как же круто провели время сегодня. Поедешь со мной домой? – Я не могу, Роман. Не на глазах у всех. – То есть иначе бы поехала? Она вздыхает, смотрит на него, чтобы он перестал вертеться. В уголках его глаз затаилось что-то маниакальное. – Расскажи мне еще немного о своей новой работе. Я хочу знать, что ты делаешь с этим завалом раздутой лихости, который ты держал про запас. Он перегибается через перила, глядя вниз на улицу, плюёт, но не агрессивно, скорее как бы высвобождая что-то внутри себя, а затем резко выпрямляется, чтобы оказаться лицом к ней, опираясь на балюстраду. Он говорит ей. Довольно подробно рассказывает о возможных будущих сделках и о своей команде, а также о растущей стоимости производства на фоне недовольства профсоюзов. Она мало что знает о рынке инди фильмов, но достаточно, чтобы забросать его вопросами и немного позабавить. Он мерцает, как мираж; глаза бегают повсюду; слова ещё более искажены, чем когда-либо; но у него снова есть большое дело, цель, что-то, к чему можно приложить свой беспокойный, обманчиво-проницательный ум – и она не может не радоваться. – Выходит, мы оба заняты сейчас, да?, – замечает она. – Да. Отстой. Безработица способствовала моим безграничным подавленным фантазиям. – Я не сомневаюсь. – Твоим тоже? – Мне ничего подавлять не приходится. – Конечно, Джер. Я расплескал их все на холсте для тебя. Джексон Поллок представляет, – он что-то невнятно показывает. – Отвратительно. – Как тебе это нравится. – Я рада, что у тебя появилась занятие. – Что, если я скучаю по нашим занятиям? Он придвигается ближе, и эта ухмылка на его лице предвещает катастрофу. Она правда старается не поддаваться соблазну ритма, в который они переходят. – Это неразумно, Ром. Скатываться к тому, что давно в прошлом. – А что? В прошлый раз вырубило меня в два счёта. Лучший сон, который у меня был с тех пор, как умер папа. Не считая одного слезоточивого сеанса, конечно. Она кашляет и отводит взгляд от его лица, продвинувшевося слишком близко. – Что ж, я рада помочь, но если мы хотим продолжать быть друзьями, мы не можем возвращаться к тому времени. – Почему? Он умер. Она удивлена, что он сказал это. Когда она снова смотрит на него, он пристально смотрит в ответ. Джерри искреннее озадачена тем, что Роман всё ещё думает, что это то, чего он хочет. Изначально в этом было слишком много смысла: отсутствующая мать, угнетающий отец, укоренившаяся неспособность быть уязвимым рядом с другими, глубокое чувство отвращения к себе и желание любви в форме физической жестокости. Всё, казалось бы, складывалось. Конечно, он не хотел спать с тридцатилетней красавицей, которая влюблена в него. Он хотел, чтобы авторитетная фигура отругала его. Но эта шутка зашла слишком далеко. Это укусило его за задницу, как оно и бывает. Это опустошило их обоих и оставило истекать кровью. Она была достаточно глупа, чтобы потакать ему в начале – и поплатилась за это. Дело сделано; угол исследован, кинк обнаружен, психика высвечена под лучом осознания последствий, и в довершение всего – отрезвляющая пощёчина отца. У Романа нет причин по-прежнему испытывать к ней такие чувства. Нет никакой необходимости продолжать играть в эту игру, когда они оба знают, чем это закончится; когда она уже дала ему то, что он хочет; когда он уже должен был перегореть и перейти к следующему табу, привлёкшему его внимание. Если бы только он мог увидеть это. Если бы только он понял, что действует из инстинкта, а не импульса. Мышечная память о том, чтобы пасть на колени и умолять об ударе. Если бы только она могла выбить его из этого состояния, и он увидел бы её такой, какая она есть: уставшая женщина за шестьдесят, вымотанная и истощённая от многолетнего корпоративного рабства, обычная и невидимая, без какой-либо действительной сексуальной привлекательности, просто смутно напоминающая материнскую фигуру и не боящаяся высказать своё мнение. Пелена бы спала с его глаз, и хотя она и ощутит утрату его дурного влюблённого взгляда, в конечном счёте так было бы лучше для них обоих. В делах настолько личных, нелепых и рискованных нельзя позволить себе продолжать разыгрывать шараду просто из тщеславия. – Дело не в этом, Роман. Мы не должны терять здравый смысл, – говорит она, потому что должна это сказать. Он, кажется, что-то прочёл на её лице – откровенное заглушение подобных игр – потому что он просто кивает и отворачивается. – Ладно, окей, хорошо. Как вам угодно, – он собирается уходить, но затем оборачивается, чтобы сказать несколько последних слов, – Но, скажем, если бы я хотел… ааа… посидеть как-нибудь вместе? Как раньше. Чтобы я мог, ну знаешь, немного продохнуть от всего этого ужаса нахуй. Или что-то в этом роде. Нам нужно будет запланировать это в наших календарях? У тебя есть ассистент, которому я могу выслать приглашение на поесть суши и завалиться по кроваткам? Она вздыхает, смотрит на город с верхнего этажа этого страшно высокого здания. – Хорошо. Напиши мне. Можно что-нибудь придумать. – Супер. Спасибо, Джер. Твоя самоотверженность ни с чем не сравнима, – он саркастически растягивает это, а затем уходит, растворяясь в толпе, расправив плечи и засунув руки в карманы, шагая так, словно человек вдвое выше него. И тогда, как медленно вязнуть в болоте, Джерри тонет в понимании: в какой-то момент мне придётся поговорить с ним о его отце. -- Возможность представилась раньше, чем она ожидала. Он пишет, как и обещал, и нормальность этих сообщений выглядит… непривычно. Никаких сомнительных размытых изображений, никакого обилия смайликов, даже никаких детсадовских оскорблений. Его орфография по-прежнему оставляет желать лучшего, как будто он торопится печатать, и он пишет в немыслимое время короткими, резкими вспышками, но она бы почти могла сказать, что он пытается вести себя по-взрослому. На следующей неделе она приходит к нему домой – по её настоянию, в разумное время – и когда он открывает дверь, его нервозность скорее больше шерсть, чем стекловата. Она заходит, и он даже не оборачивается. – Я взял ту салатную жижу, которую ты так любишь. Оно стоило что-то типа пятьдесят долларов за лист, но я хз насколько это съедобно. Джерри складывает свои вещи в гардеробной, пряча пальто за другой одеждой в шкафу на случай, если он воспримет её кратковременный уход в туалет как приглашение украсть ещё чего-нибудь. Войдя в гостиную, она с удивлением видит свет из полностью распахнутых штор. Аромадиффузор, извергающий что-то приятное на столе, и всё намного приличней, чем обычно. И извержение ярких красок перед ней – букет цветов в подарочной коробке. – Это тебе, – он придвигает цветы ближе, по-прежнему не глядя, и уходит на кухню. Он в джинсах. Она не помнит, когда в последний раз видела его в джинсах. Может, когда ему было двадцать… – Кто-то умер?, – спрашивает она, держась на расстоянии, будто они могут быть ядовитыми; будто они могут взорваться на месте. – Что?, – кричит он из коридора, возвращаясь с пакетами еды, – Нет. Я просто... ну знаешь. Хотел, типа, сказать спасибо? Джерри не знает, что с этим делать, поэтому выбирает не делать ничего, – О. Ладно. Как мило. – Как скажешь, – говорит он, опускаясь на ковёр и начиная распаковывать салаты. Она садится на пол рядом, кладя подушку с дивана себе за спину. – Ты в порядке?, – спрашивает она, внезапно ощутив, насколько долгой выдалась неделя и сколько часов сна придётся восполнять. – Мм-хм, – мычит он, втянув щёки. Он заказал её любимый салат. Ну, тот, что она дала ему знать как её любимый салат: семьдесят долларов от Calais Kitchen. На самом деле её любимый салат – какая-то нелепость с козьим сыром и мёдом из одного кафе в её родном городе. – Выглядишь неплохо, – говорит она. – О, правда?, – он ухмыляется, искоса смотря на неё, и Джерри внезапно начинает подозревать, что на самом деле возможно это сейчас свидание. Или то, что Роман считает свиданием. Прошло очень много времени с тех пор, как она оказывалась на свидании нечаянно. Ничто так не испортит любые потенциальные настроения, которые способен вызвать тайный ужин на полу, лучше, чем разговор про его подавляющего жестокого покойного отца. Джерри недостаёт Логана как внезапно сломанной последней ступеньки лестницы, неизгладимо прописанной в мышечной памяти. Иногда ей мерещатся его крики за шумом воды в душе. Когда что-то случается, она инстинктивно переключается на его защиту, готовая броситься на всё блестящее, что может оказаться ножом, лишь потом вспоминая, что делает это ради мужчины, которого больше нет. Как мне сказать Логану? Как лучше разыграть это с Логаном? Это не может сейчас попасться на глаза Логана. Её вовлечённость с его сыном, какой бы краткой и односторонней она ни была, – это единственное за почти сорок лет, что она полностью скрывала от Логана; что, она знала, приведёт его в ярость, но всё равно скрыла. Малейшее отступление в карьере по отмыванию различной мерзости – и оно всё равно прорвалось; чуть не смыло её за борт. Последнее мнение Логана Роя о ней – после свадьбы с его лучшим другом, организации похорон его жертв и подчинения каждому его приказу – стало тем, что она отвратительное чудовище и обуза; клещ на чувствительной коже его младшего сына, источающий яд и сосущий кровь в равной степени. Логан не знал, как далеко всё зашло. Скорее всего, предположил, что у Романа есть проблемы, и Джерри манипулировала этим ради собственной выгоды. Он не видел, как Роман придвигался ближе, чтобы сидеть рядом с ней при любой возможности; как он присылал ей такую чушь, которую ей присылали разве что её дочери, когда они были подростками; как он умолял, как тяжело он дышал, как он заставил её мучиться; как они убили друг друга в акте проявления любви так, что сам Логан гордился бы. Ей кажется, она бы хотела, чтобы он знал. Я никогда к нему не прикасалась. Как же бы это его запутало. Я никогда и пальцем не тронула твоего мальчика, но он склоняется передо мной. Он слушал меня. По какой-то причине он был без ума от меня какое-то время. Мы были хорошей командой вместе, какое-то время. Он – главное чудовище в комнате для них обоих. Он – пробел в конце предложения; слово, наполовину сформированное, но отозванное в последний момент; стандартная оговорка в судебном деле, которая сводит всё на нет, даже при том, что давно устарела. Злой мужчина в твоём доме, буквально. Этот злой мужчина построил этот дом и всё, что в нём. Он наполнил свой дом, своё тело, другими разгневанными мужчинами, и рассердился, что повсюду одна ругань. Она не оправдывает Романа. Она не уверена, что когда-нибудь сможет чувствовать себя свободно с его сущностью, но, несмотря на всё, всё равно находит в себе желание помогать. Как снисходительная старая дура, она больше не тратит время на борьбу с импульсом, который, как стало понятно, непреодолимо заложен природой. – Бывает, что тебе снится отец?, – спрашивает она после двух бокалов вина, большей части еды и достаточного количества разговоров, чтоб усыпить его бдительность перед такими вопросами. Он допивает остаток бокала, дрожа коленом перед собой, и смотрит небрежно. – Да, разве не у всех так? Но какой конкретно: тот, где я его трахаю, или тот, где я его убиваю? – Просто подумала, что твоё сопротивление сну может быть связано с тем, что ты боишься кошмаров? – Ты ведь знаешь, что плохие дяди на экране на самом деле ненастоящие, Джерриберри? – Мне кажется, тебе пришлось хуже, чем остальным. Я думаю, на тебе больше следа от него, – она не хочет слишком жалеть его, но ей нужно, чтобы он по крайней мере допускал возможность того, что есть рана, которую нужно залечить. – Хаха. Конечно. Он сказал Кендаллу, что он первый на место на престоле, когда ему было лет семь. Шив была ходячим инкубатором, даже когда была мелким розовым клопом. Напомни, кто такой Коннор? Я нихуя не особенный, просто больше всех причитал на этот счёт. Она не хочет, чтобы он переставал говорить, даже если это сплошные насмешки и сползания с темы, – Он когда-нибудь бил других? Роман закатывает глаза, бросает вилку и откидывается назад к дивану. У неё начинают болеть бёдра, но сидеть так с ним на полу кажется более близким; будто они дети, которые шепчут друг другу секреты в полутьме их домика из одеял. – Нет, но, как бы, и с чего бы ему это делать? Кен знал, когда нужно заткнуться, а Шив – девочка. Я не знаю что по Коннору: он почти не был дома, они его перевозили. Это было просто…, – он проводит рукой туда-обратно, – Я практически, блять, сам напрашивался. Ты была там, ты помнишь, да? Я вёл себя как мелкий говнюк. – Ну, очевидно, ему не удалось выбить из тебя это, – замечает она, и он ухмыляется немного спокойнее в ответ на её выпад, беспокойство смягчённое критикой, – Но я помню тебя, да, и ты был просто ребенком… немного вредным и, безусловно, разговорчивым... – Раздражающим. Я был раздражающим. – До сих пор. – Нет, теперь это зовётся харизмой. – В любом случае, неприемлемо бить детей. Любых. Даже вредных придурков. – Ты никогда не замахивалась на любимых Кэтрин или Пети? Она ощетинивается при упоминании их имен, – Конечно, нет. – Бэирд? – Он не такой человек, Роман, он бы никогда... – Нет, в смысле, ты когда-нибудь могла ударить Бэирда?, – он снова подался вперёд, положив руки на колени, и уставился на неё так, словно она наконец сказала что-то интересное. – Бэирд был ростом шесть футов. – И? – И я сомневаюсь, что я бы причинила сколько-нибудь ущерба. – То есть, ты хотела? Хотя бы раз? Порешать проблемы как подобает настоящим юристам – старые добрые кулачные бои? – Настоящие взрослые не прибегают к физическому насилию для разрешения конфликта, Роман, – решительно говорит она, – Твой отец вёл себя очень незрело. Всякий раз, когда она наносит удар Логану, Роман бросается защищать его, как эхо её собственного старого инстинкта. Она ждёт, что он назовёт её ревнивой сукой или полностью сменит тему, но вместо этого он просто продолжает пристально смотреть на неё из-под опущенных бровей и шепчет, – Ты бы меня ударила? Она проглатывает еду и собирается с мыслями, не показывая своего шока. – Нет. – Ни за что? – Конечно нет, Роман. – Потому что я бы ударил в ответ сильнее? Ты бы не стал, – Потому что я никогда бы не захотела это сделать. – Что, если я попрошу? – Нет. – Что, если я попрошу очень вежливо? – Я не собираюсь... – Что, если я буду умолять?, – его голос утратил всю жизнерадостность. Она чувствует, как что-то скручивается внутри. – Я не могу исправить то, что он сделал с тобой, – говорит она в ужасе, неуверенно, но не дрожа, – Но кто-нибудь другой мог бы. Профессионал. – Я не хочу, чтобы доктор Квак совал свой золотой член мне в глазницу. – Это может работать, Роман. В большинстве случаев это действительно помогает. Это не твоя вина, это... – Да, да, а его мавзолей – гендерно нейтральный туалет. Наслаждайся, – он вскакивает и уходит из комнаты, плотно сгорбив плечи, тем быстрым марширующим шагом, который заставляет Джерри думать об армии маленьких мальчиков, стоящих под дождём. Она смотрит на его тарелку. Он взял себе тот же салат, что и ей, и съел его полностью. Она вздыхает от безнадёжности всего этого и с трудом поднимается из-за стола. Его спальня – это своего рода граница. Она не стучит, но открывает дверь медленно, оставляя ему время заметить это и рявкнуть, чтобы она уходила. На какой-то миг проскальзывает беспокойство, что эта комната будет полна использованных презервативов и липких салфеток, с металлическими крючками на стенах и зеркальным потолком. Это не так. Это обычная светлая комната. Она выглядит нетронутой, если не считать незастеленной кровати. Вся его одежда убрана по шкафам. Здесь нет зеркал, но много окон. Его нигде не видно, поэтому она направляется в ванную. Он стоит над раковиной с руками под струёй воды. На воротнике его рубашки брызги, как будто он только что умылся. – Прости, – начинает она. Он пожимает плечами, громко шмыгает носом, стряхивает воду с рук и вытирает их о джинсы вместо полотенца прямо рядом. – Да какая разница, – он протискивается мимо и подключает телефон в зарядку, бросая его на прикроватную тумбочку. – Хочешь, чтобы я ушла? Он горько усмехается, – Как бы да, но я также ещё хочу выспаться. – Сколько часов за ночь, ты бы сказал? В среднем? Он склоняет голову набок, демонстрируя усердное размышление; выражение смягчается недоверием и неловкостью. Она хочет снова вскрыть его, высвободить наружу всю мерзость и всю нежность. – Прошлой ночью часа два, позапрошлой… блять, без понятия, может вообще нисколько? Обычно это столько, сколько я физически смогу заставить себя оставаться в кровати минус пара часов. Она кивает, – У меня тоже сейчас со сном не очень. Он выглядит, будто собирается что-то сказать, но сжимает губы и тяжело опускается на своё смятое пуховое одеяло, проводя руками по волосам. – Хочешь пойти спать сейчас? – Что нахуй… – Давай, – она смотрит на часы, – Уже одиннадцать. Вполне себе разумное время. – Для такого пенсионера, как ты, конечно. – Разве я не за этим здесь, Роман?, – в её голосе сквозит раздражение. Он смотрит на неё немного безнадёжно. – Мне разъебало спину от дивана. – Тогда спи здесь. Он смотрит на свою кровать, и волна неприкрытого страха на его лице заставляет Джерри запнуться на месте. – Это, типа, нет такой… возможности. Это так не работает. В этом и вся проблема... – Я тоже останусь, – говорит она, не задумываясь, – Если хочешь. Ей уже не позволит гордость отозвать это предложение, раз уж она так сказала. Джерри не уступает из принципа. Она наблюдает, как на его лице сменяют друг друга эмоции, как в колесе фортуны, и ждет, на чём же оно остановится. – Я тебя трахну, если ты будешь спать здесь со мной. Она смеётся, – Нет, ты этого не сделаешь. Он выглядит смущённым, морщит нос, – Я мог бы. – Конечно, мог бы, мой хороший, но ты не будешь этого делать, договорились?, – говорит она фальшиво-мило и покровительственно. У него дрожат губы. – Ты храпишь? Она пожимает плечами, – Я не знаю, – она уже много лет спит одна и понятия не имеет, какой из неё сосед по кровати. – Я ворочаюсь, – он лениво снимает носки; руки тянутся к ремню, что на секунду вызывает у Джерри бей-или-беги панику. – Я крепко сплю. – Я нет. Я буду стонать, извиваться и лапать тебя всю ночь. Она вздыхает, поднимая руки, чтобы снять большие серёжки, желая прогнать тяжесть, стать легче. – У тебя есть что-нибудь из одежды? Первый раз, когда они спят в одной постели, не имеет большого успеха. Джерри сама немного тревожится и поэтому не хочет слишком быть в его зоне досягаемости. На ней его пижамные штаны и старая футболка, поношенный текст которой оглашает название стартапа Be You Now, который, должно быть, состарился примерно так же, как и его мерч. Кровать Романа огромная и удобная, и, ей кажется, здесь часто сменяют простыни, потому что они совсем не держат запаха его, запаха мужчины. Непривычное ощущение веса другого человека на матрасе означает, что, когда она в конце концов засыпает, ей снится Бэирд. Его парусный корабль, который он очень любил, и то, как он крепко держал её за штурвалом, положив руки на бёдра, как будто её сдует ветер или малейшее колебании волн снесёт её за борт. Когда она просыпается, всё ещё темно, и пустая боль в груди только разрастает, когда она слышит, что плачет Роман. На мгновение она не уверена, проснулся он или нет, потому что звук вязкий и тихий, как может звучать ребёнок во время ночного кошмара. Но затем она слышит, как сжимается одеяло, и понимает, что он пытается заглушить себя. Он старается всхлипывать беззвучно, и тогда она снова закрывает глаза и притворяется, что всё ещё спит. В конце концов, видимо, у неё получилось, поскольку последнее, что она помнит, – его жалобные звуки и мысль о том, что, скорее всего, прошло очень много времени с тех пор, как кто-то держал его в своих руках, а затем она просыпается утром, моргая от автоматических жалюзи, что пропускают первые лучи света. Матрас рядом пуст. Она чувствует себя уязвимо и немного глупо, убирая волосы за ухо и облизывая губы, поднимаясь в его постели. В комнате тёплое и высвеченное оранжевым цветом утро. Она чувствует разбитость из-за прерывистого сна и тяжёлых снов. Неожиданно, она чувствует себя до крайней степени одиноко. Она умывается и переодевается; находит зубную щётку, всё ещё лежащую в упаковке в его шкафчике в ванной, и прогоняет сон прочь. Без макияжа она не особо горит желанием смотреть на себя слишком долго, но с привычной лёгкостью убирает волосы с лица и выходит в гостиную настолько собранной, будто заходит в старый офис. Роман всё ещё в пижаме, но выглядит так, будто уже давно не спит. На столе разложены газеты и несколько папок с пометкой Зелёная Версия 03.04 – возможно, какая-то его форма работы. Роман борется со включением кофемашины. Когда он её видит, он отворачивается; и она замечает лишь короткий проблеск его усмешки. – Доброе утро, генеральный советник. Насколько же дикая ночь выдалась, да? Будешь кофе, или нам сразу вернуться к делу? Продолжить спать-совсем-не-прикасаясь-друг-к-другу? Жесть. Она чувствует колебания в броне непринуждённости, – Кофе, пожалуйста. – Щас будет. Но мы не можем тусить весь день вместе. Твой пацан весь в делах для настоящих взрослых мальчиков, и несколько из них включают в себя сидение с орущим младенцем. Он ставит перед ней чашку. Она уходит к холодильнику и доливает больше молока. – Как тебе с новой племянницей? – Мм, – говорит Роман, делая глоток своего напитка, – Нормально. Она срёт и орёт и весь день находится в центре внимания. Мы ладим, как коробка секретных документов в огне. – Она такая лапушка. – Ага, кто бы блять мог подумать, учитывая размер головы Шив и это ослиное ебало Вомбсганса. Она более красивый младенец, чем её мать? – Шив была уродливым ребёнком. – Ха! Ах ты сука. Джерри пожимает плечами, ухмыляется ему поверх края кружки. Утреннее беспокойство улеглось, и она чувствует немного игривости. – Она привлекательный взрослый человек, и на самом деле это всё, что имеет значение. Нет смысла переделывать историю. – Ты думаешь, Шив привлекательная? Джерри закатывает глаза, отталкивается от стола и направляется к дивану. – У кого что на уме… – Ёб твою мать… погналась не за тем Роем и расхлёбывает последствия… Жалеешь обо всех этих вкладах в наше будущее, когда могла бы быть крёстной бабушкой Шарлотт, крёстной матерью и мачехой? Джерри нескрываемо морщится от ужаса, – Твоей семье реально нужно завести больше других друзей. – Друзья, враги, акционеры, президенты. Всё одно, и никому из них мы по-настоящему не нравимся, – он с важным видом подходит к ней и опирается на спинку кресла – его отрицание традиционных способов сидеть на месте, даже когда он держит горячую жидкость, – Признайся, ты бы трахнула мою сестру. – Снова проецируешь, Роман, – цыкает она, и он восторженно сияет. – Всё ещё не нет. – Нет. Никого из вас нет… – Так ты продолжаешь говорить, но я не знаю, я всё равно тебе не верю. Ты застала семидесятые; разве ‘свободная любовь’ не укладывалась в твои принципы? – Я не потворствую тебе и твоим абсурдным фантазиям. – Да ладно, ты знаешь о деле с тренером. Мог ли Бэирд когда-нибудь быть... Белиндой? Джерри решает бросить щенку кость, – Несмотря на всё современное упорство в инклюзивности, сексуальность представляется намного более бинарной, чем было раньше. Ухмылка, расплывающаяся по его лицу, вызывает желание отругать его за то, что он смотрит на неё так откровенно похотливо, прежде чем она вспоминает, что находится в его квартире и провела там ночь. – Боже мой… я так и знал… ты… распутная лесбиянка… В тёмном омуте… вы тайные пидорасы все такие правильные, а потом... С кем это было? Ты трахала мою мать? Как тебе Табита? Можно я буду смотреть? Плечи Джерри опускаются от вздоха. Сейчас слишком раннее утро для подобного разговора. Это заставляет её чувствовать себя сильно моложе, и она не уверена, что ей всё это так уж нравится. – Тебе удалось на одном дыхании отметить несколько преступлений на почве ненависти, Роман. – Эй, если тебя оскорбили, ты можешь реклеймить это, ведь так? – Я не знаю, ты тут эксперт. – Ты самый крутой человек во вселенной. Она неожиданно смеётся над этим, – А ты самый предсказуемый. Это неправда: она часто понятия не имеет, о чём он думает. Это было тем, что притянуло её изначально; его необычные выходящие за рамки инстинкты. Он перескакивает с одного эмоционального поезда на другой и не раскрывает связи. Хотя она знает, что ему нравится. Она знает, куда идут его мысли, когда она произносит определённые слова. Это достаточно близко к правде. Никто не зажигается рядом с ней так, как он. Он сверкает, как лунный свет на крови. Как искры на конце фитиля. Все остальные такие скучные. – Ты просто бесишься, потому что я всю ночь напролёт стонал о тебе. – На самом деле, ты вёл себя очень тихо, – ты спишь, как ребёнок, который боится, что его обнаружат. – Да ладно, и ты была подозрительно тихой, как труп. Я даже не слышал твоего дыхания. Я уже думал, ты померла во сне, как моя бабушка. Она допивает кофе и собирается с силами. Он притворяется, что что-то делает с посудомоечной машиной, чтобы не смотреть на неё. Она подходит к цветам, всё ещё ярким и вызывающим, и осторожно поправляет их. – Спасибо за это, – говорит она, потому что не уверена, сказала ли это вчера. Он пожимает плечами, натягивая улыбку; ничего особенного. – Хотя, если ты в поиске идей для подарка, я бы больше всего оценила возвращение моего любимого пальто. – У меня нет его, Джер, сколько можно повторять. Оно исчезло. Провалилось сквозь ткань реальности и теперь, возможно, парит по метавселенной или где-то еще. Просто купи новое. Конечно она может, но существуют принципы. – И вообще, верни мои носки. Ей требуется мгновение, чтобы вспомнить. Они постираны и сложены в одном из ящиков. Она на днях открыла его и обнаружила их снова, и на секунду подумала, что они, должно быть, принадлежали Бэирду, и она упустила их во время посмертной уборки. – Спасибо за напоминание. Я принесу их в следующий раз. Я уверена, человек с твоими средствами не сможет раздобыть новую пару. Ухмыляясь, он провожает её до двери. Он не так бодр, как хотелось бы, но она надеется, что её присутствие ночью помогло хотя бы немного; больше ради её гордости, чем ради его состояния. В лифте она проверяет сообщения. Пришло приглашение на ужин следующим вечером от Стивена, который говорит, что после игры в гольф у него осталось несколько весёлых историй. Она соглашается, думая, что придётся практиковать вежливый смех, а затем просматривает кучу писем от директора PGM, которой нравится формулировать всё длинными бессвязными абзацами. Она и правда скучает про откровенности Реи Джарелл. Возвращаться в свою пустую квартиру странно, и отчётливо сквозит ощущение себя как на утро после, при том что на самом деле ничего не было. Она задаётся вопросом, было ли это ошибкой, и понимает, что если и было, то уже слишком поздно её исправить.