Du bist mein Licht

Ohne dich kann ich nicht frei sein, Ohne dich endlos high sein. Ohne dich bin ich allein... Ohne dich kann ich nicht fliegen, Ohne dich endlos lieben, Ohne dich kann ich nicht sein...*

      Следующим был Тьеден, который справился с заданием и с явным облегчением отошел к уже бросившим гранату.       — Мартин, — вызвал преподаватель следующего курсанта.       Вперед вышел бледный нервный подросток с лицом, покрытым бисеринками пота.       — Давай, — юноша взял гранату дрогнувшей рукой.       — Откручиваешь, дергаешь за шнур, давай.       Курсант медлил — очевидно, он не нашел в себе силы на бросок.       — Ты с ума сошел! — завопил Пейнер Мартину в лицо. — Швыряй ее! Швыряй же!!!       Юноша разжал бледные влажные пальцы — граната выпала из дрожащей руки и упала на дощатый пол окопа.       — СПАСАЙТЕСЬ!!! — снова выкрикнул Пейнер, только в эту секунду он не думал о безопасности и жизни бледных оцепеневших юношей, пусть и среди них были не только рядовые курсанты, но был сын гауляйтера, сын бригаденфюрера и оба боксера академии. Неважно, что этих мальчишек через секунду разорвет в клочья, главное самому спастись успеть! Ему казалось, что воздух словно застыл и нужно приложить усилия, чтобы пробиться через него. Преподаватель выскочил из окопчика по маленькой лестничке, пробежал несколько шагов и бросился на землю, увидев это, стоявшие снаружи курасанты тоже попадали на землю, словно спелые плоды. Пейнер и не заметил, как за его спиной самый презираемый им курсант внезапно сорвался с места, растолкав остолбеневших товарищей, и в отчаянном порыве закрыл гранату своим телом. Зигфрид поднял серьезный взгляд на замерших и переставших дышать товарищей.       — Спасибо, — успел сказать юноша, а в следующий миг прогремел глухой звук, и его тело, казалось, разбилось на тысячи осколков, разлетевшихся во все стороны и осевших алыми каплями на лицах и одежде шокированных произошедшим и не успевших опомниться товарищей. Стены окопа содрогнулись — и на несколько мгновений наступила ужасающая тишина.       — Ааа! Ааааа! Ааааааа!!! — распорол наступившее вязкое безмолвие чей-то пронзительный крик, а вслед за тем раздался громкий булькающий звук — одного из курсантов стошнило.       — Ой, мама, мама, мамочка, — тихонько прошептал бледный Вильгельм, сползая по стене окопа на пол.       Фридрих, осознав, что уже некоторое время не дышит, несколько раз судорожно вдохнул воздух. Он сразу посмотрел на друга — Альбрехт оперся на стену, чтобы не упасть, искаженное отчаянием и ужасом лицо казалось еще белее на фоне попавших на него капель крови. Фридрих подавил отчаянное желание закрыть ему ладонью глаза и увести от случившегося ужаса. Он не должен, не должен видеть такое! Ни он и никто из них, никогда!       Фридрих первым сбросил с себя страшное оцепенение и сделал шаг вперед.       — Мы должны... — юноша поразился, как глухо звучит его голос, и он продолжил громче и тверже, осознав, что не имеет сейчас права вести себя как испуганный мальчик, — должны почтить память товарища, спасшего нас.       — Должны... — эхом повторил кто-то.       — Только как? Неужели ты собираешься руками... собрать части тела? — с усилием выговорил ещё кто-то.       — Именно это и собираюсь сделать, — твердо ответил Фридрих. — Принесите кто-нибудь из корпуса одеяло.       — Хорошо, я сейчас принесу, — откликнулся Кристоф, и его как ветром сдуло.       — Кто посмелее, останьтесь со мной и помогите мне, — Фридрих обвел взглядом соучеников и осознал, что далеко не все горят желанием сделать это.       — Альбрехт, ты иди в корпус, — попросил он, только бледный друг решительно встал рядом с ним, покачав головой.       — Иди, кому я сказал! — снова повторил Фридрих, но Альбрехт только упрямо покачал головой — нет. Фридрих вздохнул. Ну что с ним делать?       — Мартин, ты тоже иди, — продолжил юноша. Тот стоял ни жив ни мертв, вжав голову в плечи.       — Мартин, возвращайся в корпус и успокойся.       — «Успокойся»! — язвительно раздалось сзади. — А кто будет нас успокаивать?       — Как мы теперь можем успокоиться!       — Идиот! — взвизгнул отмерший Рейнхард. — Ты нас всех чуть не взорвал! — высказал белобрысый юноша мысль многих. — Ему нужно как следует всыпать!       — А ну-ка умолкни, — прервал его Фридрих. — На себя посмотрел бы, справился бы ты с таким заданием. Значит так, слушайте внимательно, — он положил руку на плечо опешившему Мартину. — Кто тронет его хоть пальцем, будет иметь дело со мной. Запомнили? Он уже и так достаточно наказан, его еще долго будет преследовать чувство вины. Иди, пожалуйста, Мартин, — тот, не смея поднять глаз, выполнил просьбу Фридриха.       — Остальные тоже могут идти, все слышали? — Курсанты, оставшиеся наверху, как раз вставали на ноги, осознав, что опасность миновала, некоторые подошли к краю окопчика.       — Пейнера не видели? — поинтересовался Фридрих.       — Видели, но сейчас его нет среди нас. Он ушел и скрылся.       — Этого следовало ждать, — нахмурился Фридрих и сжал кулаки. — Сам скрылся, а нас оставил на произвол судьбы, трус. Отсиживается в каких-нибудь кустах. Это он и есть главный позор Алленштайна! Разве учитель должен допускать гибель своих учеников? — По ряду курсантов прокатился шепоток, многие не могли не согласиться, что Фридрих прав.       — Всё, товарищи, расходитесь, уроков сегодня больше не будет, — продолжил Фридрих. — Пусть останутся двое или трое, остальные могут идти. Все по своим комнатам, выпейте воды и постарайтесь успокоиться. Разойдитесь!       — А что это ты здесь распоряжаешься, Ваймер? — возник Рудольф. — Хорошо рассуждать, а сам бы ты прыгнул на гранату?       — Я вовсе не рассуждаю, я только хочу сделать для товарища то, что нужно, если я уже никак не могу помочь ему. А ты бы прыгнул на нее?       Рудольф только скорчил гримасу, а Фридрих подумал, какое же у Зигфрида приятное лицо по сравнению с его кузеном. Было...       — Не поможешь нам? Ведь это твой брат, и он только что отдал жизнь, чтобы спасти нас всех!       Темноволосый боксер снова скорчил презрительную гримасу.       — Ясно. Другого я от тебя и не ждал. Тогда уходи отсюда, если не хочешь помочь, то хотя бы не мешай! Имей хотя бы каплю уважения!       Несколько оправившиеся от пережитого Вильгельм и Тьеден переглянулись и встали рядом с Фридрихом и Альбрехтом, остальные курсанты, пошатываясь, выбрались из окопчика и пошли по направлению к корпусу, некоторые поддерживали друг друга за плечи.       Кристоф тем временем добежал до академии раньше всех. Во дворе его увидели несколько маленьких курасантов, мальчики стали спрашивать, что с ним такое и почему у него на лице кровь. Юноша только махнул рукой. В эту минуту на галерею вышел Хайнрих, чтобы немного подышать свежим воздухом. Увидев курсанта, офицер сразу понял, что случилось несчастье. Со стороны учебного полигона раздалось несколько взрывов, затем, с некоторым промежутком, раздался еще один, более глухой, и все стихло. Неужели кто-то погиб?       — Шнайдер, стоп! Чья кровь на твоем лице и одежде? Кристоф остановился, переводя дыхание.       — На тебе лица нет. Кто-то из вас не смог бросить гранату и уронил ее, а кто-то закрыл ее собой, чтобы спасти остальных, я прав? — спросил проницательный мужчина.       — Вы правильно поняли, герр Фоглер, — тихо ответил юноша. — Так и случилось.       — А Пейрнер?       — Герру Пейнеру удалось спастись первым.       — Ясно. Так кто это был? Это... это не Фридрих? — Хайнрих испугался за решительного юношу, ставшего его главной надеждой.       — Нет. Это Зигфрид Гладен. Гранату уронил Мартин Меллер, а Зигфрид закрыл ее собой, все произошло за пару секунд, мы и опомниться не успели. Фридрих Ваймер и все наши соседи сейчас там — отдают ему дань памяти.       — Кто бы мог подумать и кто мог предположить такое, что этот мальчик... — вздохнул офицер. — Ясно, можешь идти и делать то, что нужно.       — Так точно.       Кристоф вошел в их комнату и снял с кровати Зигфрида его одеяло. Юноша быстро вернулся на учебный полигон, и все соседи, выстроившись в шеренгу, почтительно помолчали над останками товарища, от которого никто не ждал такой отчаянной храбрости. Затем они так тщательно, как только могли, и почтительно сложили фрагменты тела, которые смогли найти, на одеяло. Когда юноши убедились, что все, что могли, они сделали, все взялись за углы одеяла и направились к корпусу, и там, где они проходили, оставалась цепочка капель крови, просачивавшихся сквозь ткань одеяла и падающих на землю. Альбрехт, увидев это, всхлипнул, Фридрих успокаивающе коснулся его руки. Если бы он только мог, он бы вообще не допустил, чтобы друг, такой хрупкий и чувствительный, увидел хотя бы одну каплю крови.       Когда товарищи дошли до замка, вся академия, очевидно, уже знала о случившемся, во дворе уже стояла группка старших курсантов, несколько младших и два преподавателя.       — Идут, они идут, — сказал кто-то, заметив приближающуюся печальную процессию.       — Уведите детей! — издали крикнул Фридрих, тогда старшие курсанты похватали младших за руки и быстро увели внутрь помещения. А товарищи, обменявшись несколькими словами с преподавателями, которые пожелали узнать, как именно все произошло, дружно отправились в душ. Юноши долго стояли под струями воды и ожесточенно терли себя губками так, что кожа покраснела, только всем казалось, что капли крови товарища словно навсегда въелись в их кожу и уже никогда не смоются, все осознали, что увиденное и пережитое никогда не забудется.       Перед началом обеда, который из-за случившегося несчастья был подан позже, директор велел всем помолчать в память о Зигфриде, а затем сказал, что жизнь, которая благодаря героическому юноше продолжается для многих, иногда требует жертв и нужно быть сильными, чтобы выстоять перед всеми трудностями. Затем пожилой офицер заметил, что нужно подкрепить свои силы, тем самым дав понять, что можно начать трапезу и жизнь должна вернуться в привычное русло. На Пейнера, сидящего с краю стола, некоторые преподаватели поглядывали с осуждением — как можно было допустить смерть курсанта прямо на уроке, и как можно было так подвергнуть опасности остальных, практически полкурса. А Пейнер язвительно думал, как бы себя повели другие, окажись они там, и как бы они не бросились спасать себя в первую очередь. Мальчишки мальчишками, вон сколько их, каждый год взамен уходящим на фронт на учебу поступают новые, а своя жизнь дороже, неужели это нельзя понять? Правда, он не решился высказать свои мысли вслух — слишком много было осуждающих взглядов. Мартина, который сел с самого края стола и не смел поднять глаза от тарелки, тоже все избегали.       Среди курсантов возник возмущенный шепоток — юноши завозмущались, увидев в тарелках куски печени с яблоками и картофельным пюре. Некоторые отодвинули от себя тарелки, тогда один из дежурных, старший курсант, заметив это, встал и громко заявил, что жизнь продолжается, нужно взять себя в руки и не стоит отказываться от еды, когда предоставляется шанс поесть. Фридрих последовал его совету, хотя после всего пережитого не чувствовал сильного аппетита, как бывало обычно. Сколько Фридрих помнил себя, есть он хотел всегда. Когда он был маленьким мальчиком, было легче. А затем, когда появился Ганс, а особенно когда Фридрих стал входить в пору юности и начал боксерские тренировки и работу в котельной, стало сложнее. Подростку казалось, что он слишком быстро растет, что у него слишком длинные руки и ноги, и ему все время хотелось есть.       Мальчику было стыдно признаться матери, что он не наедается, что все время испытывает легкий голод, и стыдно было просить больше пищи, особенно когда подрос брат. За обедом Ганс поглядывал умильными глазками в его тарелку с супом, и у Фридриха щемило сердце — ну как можно было отказать малышу в пище, а сам он обойдется как-нибудь, ведь он старше и может потерпеть. Когда мама отворачивалась, старший мальчик с легким вздохом отливал часть супа из своей тарелки в тарелку брата и отламывал кусочек от своего хлеба. Малыш Ганс расцветал и начинал быстро молотить ложкой, иногда благодарно посматривая на старшего брата сияющими глазенками.       Юноша прекрасно помнил свой первый день в Алленштайне, наполненный радостью от поступления — и оттого, что наконец, впервые за долгое время, ему удалось досыта поесть. Накануне ему так и не удалось поужинать из-за гнева отца, а в академию он приехал уже после окончания завтрака. Счастье и воодушевление на время отогнали чувство голода, но только до обеда. А когда юноша почувствовал аппетитные запахи, доносящиеся из столовой, это чувство, ставшее постоянным спутником его жизни, вернулось с новой силой. Хайнрих, перехватив юношу в коридоре, обратился к нему с вопросом, и когда Фридрих отвечал наставнику, он почувствовал, как желудок издал весьма неприличный, с точки зрения Фридриха, громкий звук, который невозможно было не услышать.       — О, простите! — юноша покраснел как помидор, не желая портить впечатление о себе.       — Да что ты все время извиняешься? — мужчина посерьезнел. — Ты проголодался, и это естественно. Скажи, ты недоедал? — спросил Хайнрих, увидев острые скулы юноши и некоторую бледность.       — Я... не то чтобы, — Фридрих смутился.       — Правду скажи.       — Мне пришлось отдавать часть пищи маленькому брату, — признался юноша.       — Напрасно, — жестко ответил молодой офицер. — Этого не следовало делать, Фридрих. Нельзя, нельзя делать поблажки детям и проявлять к ним чрезмерное снисхождение лишь на том основании, что они дети. Дети ведь ничем не лучше взрослых, и не стоит им потакать только потому, что они маленькие. Что заставило тебя?       — Просто... — Фридрих смутился. — Пищи нам не хватало, а брат рос, и я...       — Что? Знаешь, я тоже знаю, что такое голод. Фридрих, ты тоже рос, и еще растешь, формирование скелета завершается только к двадцати пяти годам. И именно тебе, как подростку, занимающемуся двойной нагрузкой, и полагалось большее количество пищи. А твой брат пальцем о палец еще не ударил, — юноша признал, что отчасти тренер прав.       — Могу согласиться с вами, только я люблю Ганса, и...       — Любовь здесь не при чем, — заметил мужчина. — Любовь к близким понятна, но только тогда, когда она не затмевает здравый смысл. Думать и заботиться нужно в первую очередь о себе, как бы ты ни любил кого-либо. Не стоит отрывать ничего от себя в пользу других, потому что другие этого не оценят. Признай, что я прав, и надеюсь, ты извлечешь урок из моих слов. А теперь иди и поешь, у нас зевать некогда, как раз без обеда останешься и до ужина снова будешь голодный. А ты должен хорошо питаться, потому что тебе понадобится много сил.       — Хорошо, — Фридрих вошел в столовую, сел рядом с улыбающимся при виде его энтузиазма Вильгельмом и с удовольствием пообедал, почувствовав, что наконец впервые за долгое время наелся досыта и не дающее ему покоя столько лет чувство голода наконец отступит. Остальные новые товарищи тоже не смогли не улыбнуться, увидев, с каким энтузиазмом он уплетает обед.       Вот и сегодня Фридрих последовал совету старшего курсанта и убедил себя поесть, стараясь проследить, чтобы поели и товарищи, особенно Альбрехт, который был самым хрупким из них. Только юноша в ответ на все просьбы и уговоры друга отодвинул от себя тарелку со вторым блюдом и подвинул ее в сторону Вильгельма, есть после случившегося он почти не мог и съел только немного супа, кусочек хлеба и выпил стакан напитка. Фридрих сокрушенно покачал головой — вечно друг ест как птичка, его скоро ветер унесет. Альбрехт одним из первых встал из-за стола и вышел, шепнув Фридриху, что он будет в редакционном кабинете.       Закончив обед, Фридрих отправился прямиком в редакционный кабинет — все уроки на сегодня были отменены, а ему не терпелось остаться наедине с другом и утешить его. Альбрехт, как только друг вошел в кабинет и закрыл дверь, встал и бросился ему на шею. Фридрих сжал в объятиях хрупкое тело, чувствуя, как Альбрехт плачет, как вздрагивает в его руках, как доверчиво и одновременно с отчаянием прижимается к нему. Сильный юноша почувствовал остро, как никогда, желание защитить это хрупкое создание, и почувствовал острый прилив нежности, такой, которой он никогда не чувствовал даже рядом с братом. Он стал гладить волосы Альбрехта и покачивать его в своих объятиях, как совсем маленького ребенка.       — Тише, тише, тшшшшш...шшш...шшш, успокойся, все позади, ты в безопасности и теперь все будет хорошо. Если бы я только мог, я бы забрал тебя далеко-далеко, чтобы ты уже никогда не увидел...       — Рядом с тобой я ничего не боюсь, Фридрих. С тобой так спокойно, так безопасно. Ничего уже не будет по-прежнему, но рядом с тобой мне ничего не страшно, даже умереть.       Фридрих вздрогнул и ещё крепче прижал Альбрехта к себе, стал отирать его слезы, и Альбрехт снова счастливо замолчал в его руках. В этот момент они оба были бесконечно благодарны Зигфриду — ведь, если бы не отчаянный и храбрый юноша, они оба погибли бы и сейчас не обнимали бы друг друга, не смотрели друг другу в глаза.       — Знаешь, — немного помолчав, сказал Альбрехт. — Я только что написал стихотворение.       — Какое? Прочти мне, пожалуйста. Как оно называется?       — «Умереть».       — Умереть? Альбрехт, прошу...       — Фридрих, прости, я пишу так, как вижу и ощущаю, и о том, что я чувствую. Вот внезапно возникли строки в голове — и я решил, что просто должен записать их. После того, что случилось, я просто не мог не сделать этого.       — Хорошо, я понял. Прочти мне, пожалуйста.       — Ты уверен?       — Конечно.       Тогда Альбрехт стал читать тихим серьезным голосом.       — Wie oft willst du noch sterben, Woran klammerst du dich fest? Ist es die Angst vor deiner Wahrheit, Die dich einsam bleiben lässt? Wie tief willst du noch fallen? Wie lange kannst du dich noch wehren? Siehst du dich – siehst du nicht, Dass du längst vergangen bist? Wie lang willst du noch warten? Woran hältst du dich noch fest? Glaubst du die Zeit heilt deine Wunden, Wenn du sie nicht heilen lässt? Wie tief willst du noch fallen? Wie lange kannst du widerstehen? Siehst du dich – Siehst du nicht, Dass du längst vergangen bist? Hasst du dein Leben so sehr? Hab keine Angst und komm her! Zu sterben fällt so leicht. Mach's dir nicht so schwer. Komm her! Erst wenn du verlierst, Die Angst nicht mehr spürst, Weißt du wofür du lebst. Zu sterben fällt so leicht. Bitte, bitte mach's dir nicht so schwer! Komm her! Erst wenn du zerbrichst, Die Welt dich vermisst, Weißt du wofür du lebst...*