Du bist mein Licht

Счастье мое Я нашел в нашей дружбе с тобой. Счастье мое - это радость цветенья весной. Радость моя, это молодость песню поет, Мы с тобой неразлучны вдвоем, Мой цветок, мой друг.

      — Мы одни? — Фридрих восторженно оглядывался в новеньком огромном спортзале, дотрагиваясь до своей новой, с иголочки боксерской униформы, словно не веря своему счастью и думая, что оно вот-вот развеется.       — Одни, — улыбнулся Хайнрих при виде неприкрытого восторга, которым светились глаза юноши. — Что же, начнем тренировку. — Преподаватель и ученик вышли на ринг.       — Cерию ударов, — велел Хайнрих. — Хорошо, хорошо... Не отвлекайся, не засыпай! Защищай голову! Сконцентрируйся на процессе, а не на потенциальном мнении окружающих! Быстрее! Быстрее, я сказал! — Фридрих, горя энтузиазмом, нанес особенно сильный удар, от которого преподаватель опрокинулся навзничь.       — Извините, — поспешно выпалил юноша.       — Нет, не извиняйся. Никогда не извиняйся за это, — резко ответил Хайнрих, вставая. — Продолжаем.       — Вот что я скажу тебе, Фридрих, — заметил Хайнрих спустя некоторое время. — У тебя есть сила, энтузиазм и талант, а вот над техникой нужно тщательно поработать. И я заметил в тебе чересчур много гуманизма. Только ты должен отбросить привитое тебе с детства воспитанием сострадание и весь этот ложный стыд, даже когда твой противник лежит на полу. В моменты поединка ты должен заглушить в себе всё человеческое. Ты должен убедиться в том, что он повержен окончательно. Только тогда ты будешь готов к настоящим поединкам, — Хайнрих подвел Фридриха к стене, где были фотографии боксеров Алленштайна и где он сам стоял с медалью.       — И вот еще что я откровенно скажу тебе — когда-то, когда я был моложе, у меня была надежда добиться личной победы. А затем появилась новая надежда — другой воспитанник, Рудольф, переведшийся в другую академию и забросивший бокс. А теперь моя надежда — это ты. Я хочу сказать тебе, что Рудольф снова переводится к нам и твоя слава может стать ему поперек горла. Он может оспаривать твое первенство.       — Пусть приходит, я не собираюсь соперничать с ним. И я его не боюсь.       — Хорошо, только смотри, острожней с ним, а теперь иди прими душ.       Фридрих с наслаждением стоял под струями теплой чистой воды, приятно ласкающими сильное тело. Какое удовольствие было смыть пот, снять напряжение с усталых мускулов. Теперь та деревянная ванна с мутной водой из отчего дома казалась кошмарным сном. Фридрих даже прикрыл глаза от удовольствия, но тотчас же испуганно распахнул их, потому что перед внутренним взором сразу встала картина — жаркий летний день, озеро... и Альбрехт, которого он держит в своих руках. Стоило вновь закрыть глаза — и опять Фридрих представлял, что держит в руках Альбрехта, по ресницам, щекам и плечам которого стекают капельки воды. Фридрих даже головой помотал, чтобы отогнать это странное, но обворожительное видение, и даже включил воду попрохладнее, чтобы охладить пылающее лицо, в который раз подумав: «Какой необычный человек этот Альбрехт».       Выйдя на галерею замка и направляясь в комнату, юноша увидел во дворе Зигфрида, согнувшегося под тяжестью своего матраца, на котором опять-таки расплывалось темное пятно. Бедняга...       — Никакого сострадания, — железным тоном отчеканил проходящий мимо Хайнрих, словно прочитав мысли воспитанника. Фридрих даже вздрогнул от внезапности этого голоса с оттенком стали. — Помни, только так он чему-нибудь научится.       — Никакого сострадания... — машинально тихо повторил юноша, пытаясь отогнать простой естественный вопрос. — Почему же? Кто может мне ответить? — юноша сам не заметил, как озвучил свои мысли.       — Да потому, что нельзя потакать слабостям, — тотчас же ответил еще не ушедший Хайнрих.       — Хайнрих, но ведь товарищи должны сострадать друг другу, заботиться друг о друге, а не унижать и пытаться доказать свое превосходство, — Фридрих никак не мог подавить голос врожденной скромности и сочувствия.       — Конечно, ты прав. Вот только даже в отношении товарищей или родных нельзя проявлять снисходительность к слабостям и порокам, не то они пустят ещё более глубокие корни, — терпеливо пояснил Хайнрих. — Товарищей мы должны поддерживать, но также имеем и право указать им на их несовершенства, и прилагать усилия, чтобы искоренить их. И, разумеется, каждый должен сам работать над собой.       Фридрих не мог не согласиться со словами молодого наставника — и в то же время не мог до конца согласиться. Пока он стоял так, борясь с собственными назойливыми мыслями, он увидел худенького стройного воспитанника, быстро пересекшего двор и подошедшего к Зигфриду, согнувшемуся под бременем не столько своей ноши, сколько своего позора. Не нужно было обладать идеальным зрением Фридриха, чтобы распознать хрупкого человека, который что-то горячо говорил Зигфриду, показывая по направлению к зданию, а Зигфрид испуганно тряс вжатой в плечи головой. Тогда Альбрехт решительно вцепился в край матраца, дернув его на себя, вручив Зигфриду другой край и снова указав ему глазами на замок.       Так они направились к зданию под удивленными взглядами попадавшихся на пути курсантов. Фридрих, который так и застыл на галерее и не мог оторвать взгляда от этой картины, стремглав бросился в комнату, куда вскоре вошел Альбрехт, тащивший за собой Зигфрида — уже без матраца. Не успели еще соседи как следует обсудить происшедшее, как в комнату без стука ворвался Юстус Яухер, как обычно, со своей противно-приторной улыбочкой. Очевидно, он проявил прыть и, не увидев Зигфрида во дворе, пришел в бешенство. Он сразу велел всем построиться по струнке, а Зигфриду — сделать шаг вперед.       — Что здесь происходит? — брезгливо-негодующе прошипел Юстус. — Ты должен был стоять там, на всеобщем обозрении!       — Я... — Зигфрид не смел поднять глаз.       — Это я привел его обратно! — внезапно воскликнул Альбрехт.       — Ты? — с непритворным удивлением спросил Яухер. — Да как ты...       — Посмел, — твердо закончил Альбрехт. — Это я вас хочу спросить — как вы посмели заставить его стоять во дворе в таком положении? Какое вы имеете право оставлять человека на весь день без еды и без воды? — Товарищи припомнили, что соседа не было в столовой ни на завтраке, ни на обеде.       — Пусть меньше пьет, — скривился Юстус. — Меньше будет дуть в постель. А ты, Штайн, я смотрю, быстро здесь осваиваешься. Уже вовсю пользуешься своим положением, да? Не будь твой отец гауляйтером, ты бы у меня попотел, эстет. Я бы устроил тебе сладкую жизнь!       — А ну-ка не трогайте его! — угрожающе выступил вперед Фридрих. — Оставьте его в покое!       — О, уже и защитника себе нашел, — осклабился Юстус. — Конечно, с таким как за каменной стеной. Он помолчал несколько мгновений, пытаясь справиться со злостью, а Фридрих продолжал смотреть на него с вызовом.       — Вам это так не пройдет, — наконец прошипел Яухер. — Всем построиться!       Следующие несколько минут юношам в буквальном смысле пришлось попотеть — Юстус велел им переодеваться в различные комплекты униформы за пару минут, усмехаясь, когда курсанты судорожно рызыскивали элементы одежды, предназначенные для определенной униформы — куртки, каски, гетры, ремни, шорты. Фридрих по-прежнему готов был испепелить Юстуса взглядом.       — Лучше делай, как он говорит, — прошептал Вильгельм Фридриху, пыхтя и натягивая на полные ноги чересчур узкие гетры. — А то он не отвяжется. Да.       — Что ты там возникаешь, Меллер? — не преминул едко поинтересоваться Юстус. —Пошевеливайся, хватит копаться, все уже оделись!       — Я не виноват, эти шорты слишком узкие! — пыхтя, ответил Вильгельм, не без зависти посматривая на стройных Фридриха, Кристофа и Зигфрида и тоненьких, как тростиночки, Альбрехта и Тьедена.       — Это не шорты слишком узкие, — усмехнулся Яухер. — Это не шорты узкие, а это кто-то слишком много ест. Пора бы, тебе, Меллер, растрясти пузо. А ну признавайся, где прячешь колбасу? Я знаю, у тебя она всегда есть!       — Не отдам, я её не отдам! — Вильгельм с отчаянной храбростью заслонил всем телом свой шкафчик. — Пусть вам присылают из дома, а по чужим шкафчикам нечего шастать!       — Правильно, — вступился Фридрих. — Если вам ничего не присылают из дома, это не наша вина. И грозите сколько угодно, мы не боимся. Яухер, увидев объединившихся против него курсантов, только велел всем построиться.       Наконец бесконечные переодевания закончились. Но теперь Яухер погнал всех в столовую, где юноши бегали кругами, напевая по команде «Славься, мой фюрер», а Катарина, как раз в это мгновения протиравшая столы после трапезы, с улыбкой и гордостью смотрела на курсантов. Всем вдруг явственно показалось, что она дольше всех задержала свой взгляд на Альбрехте — и улыбнулась ему как-то по-особенному. Фридрих, и так рассерженный нападением на Альбрехта и почти угрозой ему, нахмурился. Почему она на него так уставилась? И почему это меня так волнует? Затем юноши старательно и обреченно разбирали получившийся после переодеваний в комнате дикий беспорядок, пытаясь распознать, где чей комплект униформы. Так, в приведении комнаты в порядок, и прошел день.       Назавтра Фридрих в личное время пошел в спортзал, чтобы немного размяться, поскольку Хайнрих настоятельно посоветовал ему использовать любое свободное время, чтобы поддерживать тело в прекрасной форме, а дух сильным для будущих соревнований. Юноша усердно колотил по боксерской груше и не услышал за спиной легких шагов. В спортзал пришел новый товарищ.       — О, привет, Альбрехт. Хорошо, что пришел. А какими судьбами ты здесь?       — Привет. Фридрих, я хотел бы... хотел бы больше развить физическую выносливость, — немного застенчиво объяснил Альбрехт, опустив глаза. — Я уверен, ты единственный, кто может помочь мне в этом.       — Хорошо, — несколько удивленно, но вежливо ответил Фридрих. — Переодевайся в тренировочный костюм и приходи.       Альбрехт поспешно побежал в комнату, переоделся и под недоумевающими взглядами соседей вернулся в тренировочный зал. Когда он вошел, Фридрих уже ждал его со скакалкой в руке.       — Начнем с прыжков, пожалуй, — с энтузиазмом заявил юноша. — Чтобы ты разогрелся. — И вручил Альбрехту скакалку, взяв другую и начав прыжки.       Тот послушно взял этот предмет, предназначенный, как раньше считал юноша, исключительно для девочек. В первый раз в жизни Альбрехт увидел, как через скакалку прыгал юноша, и как легко и естественно у него это выходило и нисколько не выглядело неуместным и смешным.       Под ободряющим взглядом Фридриха Альбрехт совершил несколько неумелых прыжков. Сначала скакалка путалась в ногах. Один раз Альбрехт даже чуть не упал.       — Осторожнее, — попросил Фридрих. Не так быстро прыгай. Не думай, что я буду смеяться над тобой или ругать тебя. — И действительно, с того момента, как юноши познакомились, Альбрехт не замечал во взгляде Фридриха ни тени насмешки или осуждения.       — Сконцентрируйся на самом процессе, — добавил Фридрих, процитировав слова Хайнриха. — Не думай все время о том, как на тебя смотрят окружающие и что они думают.       Альбрехт принял к сведению совет товарища — и дело пошло лучше. Скакалка перестала путаться в ногах, и прыжки стали выходить естественнее. Только Фридрих скакал, по мнению Альбрехта, как заводная игрушка, сам же он после примерно сотого по счету прыжка почувствовал, как сбивается дыхание, кровь приливает к голове и на висках появляются капельки пота.       — Достаточно, — заметил товарищ. — Выйдем из здания и перейдем к следующему упражнению.       Курсанты вышли из замка и направились туда, где обычно все юноши занимались физической культурой. Фридрих подошел к ближайшему турнику.       — Перейдем к подтягиваниям, — заявил он. Внезапно ему захотелось произвести впечатление на Альбрехта, причем настолько сильно, что Фридрих даже и не помнил, когда ему так хотелось продемонстрировать перед кем-то свою силу, выносливость и прекрасную физическую форму. Он подошел к ближайшему турнику.       — Смотри! — Фридрих взялся за перекладину, легко подтянулся на руках, так что перекладина оказалась на уровне пояса. Юноша повторил это несколько раз, затем вдруг резко поднял в воздух ноги и завис над турником практически в вертикальном положении, опираясь на сильные руки и чувствуя, как горячая кровь разливается по телу и отчаянно приливает к щекам. После этого он несколько раз быстро перекувыркнулся, спрыгнул с турника и подошел к Альбрехту с задорным блеском в глазах — видел, мол?       Тот смотрел из-под длинных ресниц чуть застенчиво и одновременно восхищенно, сознавая, что даже под страхом смерти не в силах повторить такое. И что он едва ли подтянется даже один-единственный раз так, чтобы на уровне перекладины оказалась его шея, а не то что талия. Но, не желая прослыть совсем хлюпиком, особенно перед человеком, который таки нашел в нем нечто особенное, он подошел к турнику и взялся за перекладину, тут же почувствовав, как сзади его обхватили за талию горячие руки и теплый ободряющий голос произнес — «я помогу тебе.» Фридрих легко приподнял товарища над землей так, что Альбрехт оказался в том же положении — пояс на перекладине, ноги в воздухе. И легко перевернул его корпус, так что Альбрехт перекувыркнулся, даже испугаться не успев, что упадет — да Фридрих и не дал бы ему упасть. Затем товарищ опять-таки приподнял его в то же положение и отпустил, так что Альбрехт несколько секунд все же провисел на перекладине. А затем таки подтянулся самостоятельно несколько раз, хотя и не так высоко, как Фридрих.       — Молодец, — удовлетворенно заметил тот, и Альбрехт понял — не иронизирует, не издевается, даже показав и доказав свое несомненное превосходство. А свойственно ли ему вообще смеяться над кем-либо? Думаю, нет. Уверен в этом. Хотя мне до него как до Луны пешком.       — Перерыв, — велел Фридрих. — До тех пор, пока мы не дойдем до того леса. И там мы побегаем, бег — отличное средство развить выносливость, здоровое сердце и дыхание, укрепить организм. Я видел, там есть старая дорога. Мы побегаем в тени деревьев, потому что здесь слишком жарко. И я не хочу, чтобы нас видели и глазели со всех сторон.       — Хорошо, — безропотно ответил Альбрехт. — Пойдем.       Юноши дошли до небольшого живописного лиственного леска, начинающегося за одним из лугов, что окружали холм со зданием Академии.       — А вот и начало дороги, — с энтузиазмом заявил Фридрих. — Побежали. Они пробежали некоторое расстояние.       — Сосредоточься не на быстроте бега, а на его размеренности, береги силы, — ровным голосом, как заправский учитель, наставлял Фридрих.       — Если ты побежишь слишком быстро, то утратишь силу и энергию. Руки ближе к корпусу, старайся дышать глубже, ровнее и через нос, не нужно хватать воздух ртом, словно рыба на берегу. При выдохе старайся наступать на левую ногу.       Все это юноша произнес играючи, не прерывая бега. Товарищ сознавал, что если бы он сейчас повторил эти слова, то дыхания не хватило бы точно, оно уже сбивалось, хотя Альбрехт молчал и послушно выполнял все инструкции Фридриха. И он упорно бежал вперед, стараясь не отставать от товарища, украдкой с восхищением посматривая на него из-под ресниц. Фридрих специально замедлил бег, чтобы Альбрехту не было слишком трудно поспевать за ним, и тоже украдкой посматривал на товарища. И слишком уж часто билось его собственное сердце, Фридрих старался убедить себя, что только от бега, хотя он чувствовал себя счастливым как никогда раньше. Как он старается не ударить передо мной лицом в грязь. Может быть, над его физической подготовкой нужно работать и работать, но меня поражает его сила воли и упорство в достижении цели. Он потеет и устал, но не подает виду, и даже в таком состоянии очень красив... и умудряется прекрасно пахнуть, а если я вспотею, от меня, наверное, разит как от свиньи. Какой конфуз!       — Ты устал? — озабоченно спросил Фридрих, отвлекшись от своих грез. — Давай отдохнем несколько минут.       — Нет-нет, — поспешно ответил Альбрехт.       — Устал-устал, я же вижу. Не стоит перетруждаться, тренировки следует проводить умеренно и постепенно увеличивать время, не то на другой день будет болеть все тело. Вон бревно, давай присядем на несколько минут. Товарищи добежали до небольшой солнечной прогалины и уселись на бревне в тени большого ясеня.       — Болит? — озабоченно спросил Фридрих, кончиками пальцев осторожно коснувшись правого бока Альбрехта.       — Немного, — тихо ответил тот, убеждая себя, что дыхание сбилось только от бега. Юноша не помнил, чтобы он когда-нибудь так прыгал или бегал — и чувствовал себя таким счастливым при этом. Казалось, само присутствие товарища придавало ему сил. Какой он... сильный и светлый, как солнце, что согревает всех и дает всем свет и тепло, не ведая различий между людьми.       — Это печень при беге переполняется кровью, — нарушил грезы Альбрехта серьезный голос Фридриха. — Крови нужно время, чтобы оттечь от печени и селезенки к работающим мышцам и обеспечить их кислородом. Поэтому печень переполняется кровью, увеличивается в объеме и болит. Это происходит, когда физическая нагрузка начинается сразу и резко. Вот почему так важно размяться и разогреть мышцы, чтобы кровь оттекала к ним быстрее и не так болела печень. И равномерно распределить усилия организма, не тратить силы сразу. И не стоит начинать упражнения сразу после еды. И при выдохе во время бега следует наступать на левую ногу, потому что если мы наступаем на правую, то диафрагма давит на печень и она опять болит.       — Ты прямо как врач, — восторженно заявил Альбрехт.       — Я — начинающий спортсмен, — гордо ответил Фридрих. — А спортсмену очень важно знать о культуре тела и вещах, происходящих в нем. Мне это объяснил тренер, когда я начал заниматься боксом, а занимаюсь я с четырнадцати лет, а теперь я объясняю тебе, потому что хочу тебе помочь и не хочу, чтобы ты испытывал трудности. Я вижу, что тебе трудно сейчас, но не переживай, все приходит со временем. При регулярных тренировках станет легче. У тебя уже не будет сбиваться дыхание, скажем, при беге.       — Какая у тебя поразительная способность всех утешать и подбадривать, — ответил Альбрехт, благодарно посмотрев на товарища. — Ты просто создан для этого. А также для физических упражнений. Мне до тебя очень далеко.       — Не переживай, со временем станет легче. И люди созданы для разного. У кого-то лучше получается одно, у кого-то — другое. Не стоит переживать по этому поводу. Все мы разные. У тебя вот прекрансо получается излагать на бумагу свои мысли.       — Спасибо. Только мой отец считает, что я слишком отличаюсь от других, — посерьезнел Альбрехт.       — Это естественно — отличаться один от другого. Кто-то больше, кто-то меньше. Но твой отец прав — я никогда не встречал таких людей.       — А теперь говори ты, — добавил Фридрих. — Расскажи что-нибудь.       — Что же?       — Да что угодно. Мне нравится, когда ты говоришь. Словно капель звенит или ручеек журчит.       — А что тебе еще нравится во мне? — громко и внезапно, словно решившись на что-то, спросил Альбрехт.       — Все, — абсолютно серьезно и даже торжественно ответил Фридрих. — Мне нравится, когда ты говоришь. Мне нравится, когда ты улыбаешься. И как выглядишь. Мне нравится все, что ты делаешь.       — Неужели?       — Это правда. У тебя есть способность тонко чувствовать людей, Альбрехт. Неужели ты не видишь, что я говорю правду? У тебя есть ко всем сочувствие и сострадание. Как ты заступился за Зигфрида перед Яухером!       — Как я мог поступить иначе! — с неожиданной горячностью воскликнул Альбрехт. — А как бы ты поступил на моем месте? Как можно ставить человека в такое положение, да притом на всеобщее обозрение? Скажи мне! Представь себя или меня на его месте! Как бы поступил ты? Фридрих хотел упомянуть, что Хайнрих настоятельно советовал ему не испытывать никакого сострадания по отношению к тому, кто слабее, но не упомянул, поскольку признал несомненную правоту слов Альбрехта. Но как добиться равного отношения к более сильному и более слабому, кто может мне ответить?       — Да, товарищи должны помогать друг другу и поддерживать, а не высмеивать друг друга, здесь ты прав, — наконец сказал он после некоторого молчания. — А если бы этот Яухер поступил так с тобой, я бы ему устроил, не сомневайся. И если он поступит так еще раз, я ему точно устрою. Расскажи-ка теперь о себе, пожалуйста. Давай, не стесняйся.       — Мне нечего особенно рассказывать. Мне шестнадцать лет, я коренной берлинец, но когда мне было десять лет, мои семья переехала в старинное поместье за городом. Закончил школу и по настоянию отца поступил в национал-политическую академию, которую вскоре сменил на Алленштайн, потому что отца перевели в наш округ и ему кажется, что под его зорким взглядом я добьюсь большего успеха... — Альбрехт помрачнел, что не преминул заметить Фридрих. Почему его глаза такие грустные, когда он упоминает своих родителей, а особенно отца? Нужно спросить его при случае...       — Я очень люблю читать и писать, с детства, — продолжал Альбрехт уже смелее, точно зная, что от нового товарища он не получит порицания и насмешки. — Моим лучшим другом всегда была книга. А ты?       — Я... признаюсь, я не особо утруждал себя чтением. Некогда было, — откровенно сказал Фридрих. — Но я могу наверстать упущенное, — поспешно добавил он. — Я тоже коренной берлинец и всю жизнь прожил в одном городе, никуда не выезжая. Мне семнадцать лет, с двенадцати я занимаюсь боксом и работаю, помогая родным. Во время матча меня заметил преподаватель Фоглер и пригласил в Алленштайн. Отец не отпустил меня, и я решил тайком уйти из дома, чтобы воспользоваться этим шансом.       — Смело, — отозвался Альбрехт. — Я, наверное, никогда не пошел бы на такое, не решился бы уйти из дома. А как твоя мама?       — Переживает, — товарищ автоматически повернул голову в ту сторону, где был родной дом, в котором, возможно, вот уже несколько дней не спала мать. И решил написать ей сразу же, как выдастся свободная минутка. — А когда у тебя день рождения?       — В январе двадцать шестого, хотя должен был быть в феврале. А у тебя?       — Я так и думал, что ты моложе меня. Это сразу заметно, — последовала теплая улыбка. — Мой уже прошел, он был в апреле двадцать пятого года. О, тени уже сдвинулись, мы с тобой заговорились. Ты заметил, как время пролетело?       — Нет, — ответно улыбнулся Альбрехт.       — И я тоже нет. Побежали обратно, на сегодня хватит. Нам еще нужно душ принять.       Так прошло несколько дней, напоенных светом и особыми ароматами позднего лета и искрящейся радостью новоиспеченных товарищей. Они сами не заметили, когда между ними возникла крепкая дружба, подобную которой, как они оба могли внутренне признаться, Фридих не имел раньше ни с кем, а Альбрехт вообще никогда. Эти дни прошли во взаимной поддержке и взаимопомощи. Каждый поддерживал друг друга в том, чем владел лучше. Фридрих помогал Альбрехту во время занятий физической культурой, а также они продолжали свои прыжки и пробежки по леску. Хайнрих удивился, однако позволил Фридриху проводить больше времени с товарищем при условии, что это не будет отвлекать юношу от его основной цели. А Альбрехт поддерживал Фридриха на уроках литературы, истории, анатомии и других лекциях.       — Бомбардировщик сбрасывает за такое-то время такое-то количество бомб, — монотонно диктовал учитель военной подготовки. До Фридриха вряд ли доходил смысл и понимание всех сказанных слов, но рядом сидел друг, всегда с улыбкой пододвигающий поближе тетрадь, если Фридрих не успевал записывать. А Фридрих всегда помогал Альбрехту чистить, собирать и разбирать оружие, вовсе не предназначенное для столь хрупких рук.       Какое счастье было чувствовать надежное плечо и видеть сияющее лицо и ободряющий взгляд друга, гордого успехами другого. А свободное время новые друзья проводили вместе — либо в спортзале или в окрестностях замка во время тренировки, либо в редакционном кабинете, где каждый чувствовал себя в своей стихии, одаривая другого частичкой своего увлечения.       Наступила ясная осень. В один из тихих дней руководство академии решило, что ученикам пора попрактиковаться на планере, который был торжественно выкачен из ангара на гладкий луг, пологим склоном уходящий вниз, где расстилались другие поля и леса, виднеющиеся вдали. Честь первым испробовать планер выпала Фридриху, старательно оправляющему летную униформу и поудобнее устраивающемуся на единственном сиденье. Остальные курсанты взялись за тросы и, подбадривая себя дружными криками «тяни!», потащили планер к склону холма, пока он не взмыл в воздух. Фридриху казалось, что его счастье достигло предела и счастливее быть просто невозможно. Внизу друг улыбался и махал ему рукой, и рот Фридриха сам собой разъехался в ослепительной улыбке, которая была для Альбрехта ярче и теплее солнца, как раз в этот день подернутого дымкой облаков. Фридрих хотел бы на мгновение спуститься вниз, подхватить Альбрехта, подняться под облака и увезти друга далеко-далеко, туда, где нет войны и где они были бы только вдвоем, и в тот неповторимый бесценный миг ему было все равно, что планер рассчитан только на одного человека. «Дорогой Фридрих,       Как ты там? Как проводишь дни в своем новом доме-школе? Я тревожусь за тебя и одновременно верю в тебя, а отец и слышать о тебе не хочет и просил меня забыть о тебе, но как я могу, мой мальчик? Пишу тебе украдкой. Как ты учишься и проводишь дни, достаточно ли вас кормят? Может быть, что-нибудь прислать тебе? Ведь ты, очевидно, готовишься к соревнованиям и должен постоянно поддерживать силы. У Ганса в деревне все хорошо, там чистый воздух и относительно спокойно. А к отцу на фабрику приходили из Гестапо, теперь он вынужден работать по две смены подряд, как и другие рабочие, чтобы дать все необходимое нашим солдатам и гражданскому населению. Будь сильным и смелым, мой Фридрих, иди вперед. Я надеюсь, тебя ждет более светлое будущее, чем нас. Мысленно всегда с тобой, Мама.» «Дорогая мама,       Благодарю, я живу очень хорошо. Уверен, что никогда не был так счастлив, как сейчас. Прости меня, но я не могу всю жизнь делать только то, чего хочет от меня отец. Благодарю за то, что приняла перемену в моей судьбе, хотя, возможно, тебе и трудно меня понять. Но здесь открываются такие блестящие перспективы... независимо от происхождения. Да, я много тренируюсь, надеясь стать гордостью академии. Благодарю, нас кормят очень хорошо, не нужно ничего пересылать мне. Лучше пошли Гансу, он растет и ему нужно хорошо питаться. Я буду сильным — и когда я закончу обучение, надеюсь, ты сможешь гордиться мной, а я смогу обеспечить и вам достойное будущее. Привет Гансу. У меня хорошие отношения со многими преподавателями и товарищами. А еще я познакомился с удивительным человеком, вскоре ставшим моим лучшим другом и еще сильнее наполняющим счастьем мою жизнь...»       Фридрих еще раз перечитал и переписал письмо. Отчего-то он не хотел пока рассказывать матери об Альбрехте, хотя раньше ничего от нее не скрывал. Юноша словно боялся, что если он расскажет кому-то об этой особенной дружбе и особенном счастье, которым наполняло его пребывание в академии и рядом с другом, то оно развеется как мимолетный сладкий сон.       В один из дней друзья снова готовились отправиться на свою тренировку. В ответ на заинтересованный вопрос товарищей, куда они это все время бегают и что это за таинственность, Кристоф заявил Вильгельму, что ему тоже не мешало бы составить им компанию, побегать и растрясти бока, на что последний возмущенно возразил и заявил, что он не фрикаделька и не полный. Кристоф заявил, что сосед скоро не пролезет в дверь и опять-таки настоятельно советовал побегать, чему внутренне воспротивились уже Фридрих и Альбрехт. Они хотели быть только вдвоем, чтобы личное время принадлежало только им и никто не нарушал их счастливую уединенность.       Друзья, как обычно, бежали по лесу, Фридрих, как обычно, подбадривал Альбрехта и как-то незаметно убежал немного вперед. И вдруг увидел друга сидящим на земле — Альбрехт отвлекся на белку в листве дерева, запнулся о древесный корень, который он не заметил на дороге, подвернул ногу и упал. Юноша не издал ни звука, только лицо его исказилось болью и побледнело. Фридрих стремглав подлетел к нему.       — Что случилось? Ударился? Сильно болит? — выпалил он.       — Споткнулся о корень, — превозмогая боль, ответил Альбрехт. — Отец говорит, будто я хронический неудачник и такое может приключиться только со мной. Ты все время показывал мне пример и говорил, что у меня получается уже лучше — и вот, пожалуйста.       — Да много он понимает, твой отец! Молчи, не разговаривай слишком много. Давай-ка посмотрим твою ступню. — Фридрих осторожно взял ногу Альбрехта в свои руки, снял с друга ботинок и носок и осторожно коснулся почти детской ступни.       — Так, посмотрим... — Фридрих бережно прощупал тонкие кости и заявил:       — К счастью, перелома нет. Скорее всего, растяжение связок. Но тебе лучше сейчас не ходить, а в последующие дни меньше двигаться, а тем более не бегать. Ну-ка... — И не успел Альбрехт что-либо возразить, как Фридрих подхватил его на руки, причем взял так, как обычно берут на руки девушек — одна рука под коленками, другая на спине.       — Фридрих, посади меня на землю, — запротестовал Альбрехт. — Сходи за подмогой. Или, усли уж так хочешь поднять меня, посади меня за спину или перебрось через плечо. Так же тяжело, на руках держать.       — Ни в коем случае. Не могу же я оставить друга посреди леса. А ты такой легкий как пушинка, почти ничего не весишь. Даже мешок с углем весит больше. Это я знаю точно — из-за моей работы в котельной.       — Неужели? Сочувствую, Фридрих. Но меня никто не поднимал на руки с тех пор, как я научился сам ходить!       — А я поднимаю, и не спорь со мной. Ты сейчас не в том состоянии. Не кори себя, с каждым случиться может. Я отнесу тебя к врачу.       Фридрих и не заметил, как он с Альбрехтом на руках дошел почти до самого замка. Ему казалось, что у него никогда не было ноши приятнее. А Альбрехт и не помнил, чтобы кто-то когда-нибудь прикасался к нему так бережно и заботливо. Альбрехт снова настойчиво попросил спустить его на землю, что Фридрих с сожалением и сделал, подумав, что готов носить его вечность, и Альбрехт уже с помощью друга и подставившего плечо Зигфрида допрыгал до врача, который диагностировал ему сильное растяжение связок, туго перевязал ступню и настоятельно рекомендовал не заниматься несколько дней физической нагрузкой и вообще поменьше ходить. Юноша внутренне обрадовался этому, часами оставаясь в любимом редакционном кабинете и с удвоенным пылом занимаясь оформлением стенгазеты. В тот же день Фридрих пришел к другу в вечерний час и заметил его расстроенное лицо.       — Как ты себя чувствуешь, Альбрехт? — озабоченно заглянул он в глаза друга и заметил тень обиды и печаль. — Почему расстроился? Нога болит сильнее?       — Нет. Нога болит уже меньше. Но задето мое самолюбие, знаешь.       — Что случилось? Расскажи. Альбрехт досадливо махнул рукой.       — Ты же знаешь, я всегда тебя выслушаю.       — Ну хорошо. Я прочел в берлинской газете, что кто-то из итальянских союзников подверг жесткой критике наш язык и сказал, что он напоминает лай и годится только на то, чтобы разговаривать на нем с врагом, в то время как их собственный язык льется как музыка.       — И все? — озадаченно спросил Фридрих. — Ты расстроился из-за такой мелочи?       — Это не мелочь, — последовал горячий ответ, щеки Альбрехта раскраснелись, а глаза блеснули. — А как же наши поэты, наши писатели, шедевры, которые они создали? Тот, кто сказал это, неуважительно отзывается также о нашей культуре! Ты знаешь, я сам люблю писать и стараюсь подобрать красочные и будоражащие чувства слова.       Фридих на минуту замолчал, чтобы подобрать слова утешения для этого утонченного человека словно из другого мира.       — Ты знаешь, — наконец сказал он, — не стоит принимать все так близко к сердцу. Человек... человек не выбирает, в какой стране ему родиться и на каком языке разговаривать. Все также зависит от самого человека, как звучит его речь. Например, когда разговаривает наш физрук, то точно кажется, будто слышишь лай и хочется скорее заткнуть уши. А сказанное тобой любое, даже самое резкое слово прозвучит как музыка, — юноша не преминул заметить, как вспыхнули при этих словах глаза друга. И с нежданно пришедшим вдохновением продолжил:       — У нас есть прекрасные слова, Альбрехт. Прекрасные, каждое из этих слов стоит многого.       — Какие?..       — Freund, Freude, Hilfe, Freiheit... Liebsten*, — помедлив, тихо добавил юноша. — Разве они звучат не прекрасно? Теперь я понимаю, почему ты расстроился. Вот бы поймать того, кто оскорблял наш язык, сказать ему их в лицо и спросить — а у вас они звучат так же красиво?       — Liebsten... — повторил Альбрехт и вдруг продекламировал:       — Одинокий колос — колос, а не нива, И любовь к подруге — страсть, а не любовь; Называть любовью страсть несправедливо, Кровь угасит мысли, мысль угасит кровь. Даже чувство дружбы как-то сиротливо — Я любить желаю всех, иль никого; Одинокий колос — колос, а не нива — Дружба недостойна сердца моего. Я всегда чуждаюсь страстного прилива — Чувство к одному я прогоняю прочь. Одинокий колос — колос, а не нива. Дружба, сладострастье есть не день, а ночь. Мне противны звуки одного мотива, Полюбивши друга, я забуду всех. Одинокий колос, колос, а не нива... Дружба над любовью есть глубокий смех.       — Это, надеюсь, не твое стихотворение? — Фридрих посерьезнел. — Мне оно не понравилось, — нахмурившись, заявил он.       — Нет, не мое, его написал поэт и философ Фридрих Ницше.       — Вот и хорошо, что не твое. Как он мог так написать о двух самых прекрасных чувствах, которые только могут быть в жизни человека — о дружбе и о любви! Что дружба — это смех над любовью. Мне жаль его, честно. Наверное, его никто никогда не любил и у него не было настоящих друзей.