Отпускай

      Нахида с радостью берётся за возложенное на неё задание, стоит Тарталье только заикнуться о нём. Она тут же заверяет молодого человека, что справится, и улыбается так мягко и уверенно, что он начинает чувствовать себя самого глупым учеником. Наверное, именно поэтому Скарамучча попал под её чары. Если так, то Чайльду действительно не о чем беспокоиться — мальчишке попросту не улизнуть.       Тарталья чувствует себя слишком неловко в обществе маленькой, напоминающей ему скорее ребёнка с лицом взрослого человека, учительницы, тем не менее обладающей гораздо бóльшим опытом, чем он сам, а потому ограничивается благодарностями, не заходя дальше и не пытаясь узнать о том, как она приручила его ученика. В конце концов, он и сам догадывается, а пытаться следовать за ней такому человеку, как он, слишком уж глупо. Нет, созданная им за годы кружения среди рукоплесканий репутация совершенно не подходит для подобного образа.       С другой стороны, может быть, ему и следовало бы поучиться у Нахиды по крайне мере её терпению. Вряд ли хорошим примером хотя бы для кого-нибудь будет человек, от скуки прыгающий в строй с учениками и принимающийся играть с ними вместо настоящего урока физкультуры.       Хотел бы Чайльд себе подобного преподавателя? После некоторых размышлений он приходит к выводу, что нет. Он бы не добился в жизни ровным счётом ничего, если бы нашёл себе такой пример для подражания.       Тарталья хочет, чтобы дети, с которыми он вынужден работать, воспринимали его скорее старшим другом, чем кем-то серьёзным и строгим, потому что именно этого ему самому не хватало. Но он совершенно не задумывался о том, каких качеств у тех, кто обучал его, было в достатке. Разве же обращает человек внимание на то, что у него имеется? Нет, Чайльд воспринял их целенаправленность и дисциплину как должное, смотря лишь на то, что казалось ему чрезмерно жестоким.       Неужели же весь его путь, который он тщательно продумывал чуть ли не весь прошлый год, оказался ошибкой? Неужели он мог настолько заплутать? Скорее всего, именно так.       Зачем, зачем он пошёл туда, где не знает не то что дороги, но даже и тропинки? Зачем он последовал за господином Чжун Ли, когда мог стать тренером, таким же, как многие другие, отчаявшиеся уже получить новую награду? Зачем?       Конечно, было невероятно красиво и пафосно поставить жирный крест на своём прошлом. Тарталья помнит, как едва не трясся от гордости осознания важности момента, когда он принимал решение больше не связываться с фигурным катанием и даже не ходить развеяться на какой-нибудь каток.       Ещё было нечто надёжное, безопасное в господине Чжун Ли, чьём-то, Чайльд так и не понял, чьём, давнем знакомом. Он будто протягивал руку, давая обещание, что Аякс сможет начать новую жизнь, по-настоящему новую, будто только что рождённый ребёнок.       В его глазах было слишком много чего-то строгого, но мудрого, что Чайльд вообще мог сказать такому человеку «нет», тем более в то время, когда видел, как горит и рушится всё, что он строил и воспитывал в себе долгие годы.       О, как оглушительна была тогда его победа! И как ужасно от того дурацкое падение на завершении. Казалось, что вся страна ему сопереживает, вся волнуется и вся стремится что-то дать, обнять и поддержать, но Тарталья-то прекрасно видел и понимал: он никому более не нужен. Даже если и найдутся сострадающие, он попросту сгорит со стыда, как только попробует не то что поговорить, даже просто подойти к Царице.       Он знал, что виноват, что должен был, обязан доглядеть и всё проверить перед выходом. Также он знал, что женщина не захочет принять назад спесивого юнца, неспособного задуматься о чём-либо хотя бы на один шаг вперёд. Она тренировала его лишь из-за того, что он единственный способен был показать ей приближенный к её видению идеала результат, только и всего. Поломанный не только физически, но и морально, он не нужен был своему тренеру.       По большому счёту, таким он не нужен был уже всему спорту и всей России, Аякс знал.

***

— Позволите ли Вы, прекрасная мадемуазель, помешать уроку и заглянуть на секундочку? — интересуется Тарталья, просовывая голову в небольшое расстояние, оставленное приоткрытой дверью, и кидает лукавый взгляд в сторону Люмин.       Девушка сначала сжимает изящные ладони в кулачки до такой степени, что они белеют, а только затем тяжело вздыхает и кивает. — Проходите, Аякс Александрович, — смиренным тоном соглашается она. — Если у Вас серьёзное дело, нет ничего страшного прервать урок на несколько минут. Пожалуйста, подождите, ребята.       Она делает приглашающий жест и отходит от доски к своему столу, заваленному тетрадями, складывая руки на груди. Он недовольна и не собирается скрывать чувств, это понятно не только Чайльду, но и всем присутствующим ученикам, почти не обращающим на происходящее внимания.       Что ж, Тарталью тоже иногда забавляет игра, которую затевает Люмин каждый раз, стоит ему нарушить её покой во время рабочего дня. Её холодность так смешит его, так подгоняет подразнить! Он даже не задумывается о том, что так и следует вести себя преподавателю. Нет-нет, не на того она напала!       Чайльд почти неслышно проскальзывает в кабинет, сжимая в руке ключи от зала, и окидывает взглядом ту часть своих детей, что предпочла изучать всегда казавшийся ему чрезмерно запутанным французский язык, откинув более простой по звучанию немецкий. Он быстро находит Скрамуччу, уже вооружённый знанием, что юноша никогда не садится на то место, на какое попал несколько недальновидным распределением классного руководителя, и скользит к нему, заодно заглядывая в тетради других учеников.       Тарталья наклоняется над Куникудзуси и, легонько дёрнув его за рукав, уведомляет слишком лукавым, чтобы быть грозным, тоном: — Если ты и завтра забудешь сдать в библиотеку оставшиеся прошлогодние учебники, узнаешь меня в гневе.       На самом деле, Чайльд лжёт. Покуда господин Чжун Ли не знает о недостатке книжек, молодой человек готов мириться с ворчанием библиотекарши. Он даже готов слушать его до конца своих дней, если уж на той пойдёт.       Но ему нужен был повод, чтобы прийти сюда, к людям, к смеющимся детям и вечно недовольной им Люмин. Даже если бы французский не был последним уроком у его учеников, он бы всё равно пришёл и начал всем мешать.       Тарталья попросту не может уже вынести просторного физкультурного зала, его окон и оборудования, особенно нелепой корзины для игры в баскетбол. Он не может сидеть один, совершенно покинутый, и настойчиво думать о льде, рукоплесканиях и, что самое страшное, господине Чжун Ли. Он не выносит пустого урока, не выносит журнала, который должен быть заполнен, не выносит ничего, но и не знает, чем себя занять.       Скарамучча поднимает на учителя безучастный взгляд и пожимает плечами. — Ну и что? — безэмоционально спрашивает он, хлопая ресницами. — Я, знаешь ли, могу дать тебе ремня, если мать неспособна, — уверяет Чайльд, совершенно не смущаясь, что на его губах играет улыбка. — И что? — повторяет Куникудзуси, вновь пожимая плечами. — И пересадить тебя обратно к соседу, — обещает Тарталья, фыркая. — Или подобрать тебе нового. С кем ты хочешь сидеть, а?       Скарамучча только отворачивается, демонстрируя всем своим видом, что его не интересует данный диалог. Чайльд кивает и усмехается, похлопывая его по спине ладонью, и не чувствует себя сколько-нибудь оскорблённым. Он попросту не способен обижаться, когда Куникудзуси показательно его игнорирует, потому что Тарталье это смешно.       Люмин уже начинает медленно подбираться к ним, словно хищница, готовая к прыжку, всё с тем же почти что непроницаемым выражением лица, и изящно качает головой на приоткрытую дверь, подтверждая движение словами: — Вы закончили то, зачем пришли, Аякс Александрович?       Она не собирается скрывать нетерпения и останавливается рядом с молодым человеком, едва слышно постукивая носиком туфли по полу и смотря ему прямиком в глаза. Чайльд замечает в них нечто, напоминающее ему усталость, и выпрямляется, широко ухмыляясь.       Скорее всего, он и вправду раздражает её, а не веселит. Во всяком случае, это подсказывает Тарталье логика. Но он не хочет, не может остановиться и вести себя нормально, когда Люмин так яростно реагирует на любую ляпнутую им глупость. Где ещё он получит столько внимания, если не шутя над ней перед всем классом? — Да, я кончил, — отзывается Чайльд, принимаясь тщательно отряхивать невидимые пылинки со своих спортивных штанов.       Девушка вскидывает бровь, но более ничем не выдаёт своих эмоций, одни лишь глаза едва заметно вспыхивают. Она быстро пресекает смешки, обещая задать больше домашнего задания и поговорить с учительницей русского языка об уровне образования класса и, хлопнув Тарталью по бедру, указывает рукой в сторону выхода. — Тогда будьте добры покинуть кабинет, пожалуйста, — просит она, кивая для подтверждения важности слов. — А если я зол? — интересуется молодой человек, тем не менее направляясь к двери.       Он улыбается, прекрасно представляя лицо собеседницы. Ему нет никакой необходимости видеть её, чтобы предсказать эмоции, которые вызовет его препирательство. — Тогда Вы в любой момент можете сломать снаряды в спортивном зале, не мешая никому получать образование, — отвечает ему Люмин, настигая рядом с доской и тихонько фыркая.       Чайльд может возразить ей и уже открывает рот, но в последнее мгновение передумывает. Он действительно ведь пришёл всего на несколько минут и мешать больше этого времени уже неэтично.       К тому же, Люмин сама и подбросила ему идею, чем можно занять отвратительное ожидание следующего урока. Достаточно разобраться в инвентаре, этой вечной свалке, и расставить всё так аккуратно, как Тарталья только сможет. Нет ничего сложного в том, чтобы с вниманием осмотреть каждый мяч или скакалку, не давая себе и единой доли шанса задуматься о чём-то кроме техники безопасности.       Чайльд почти не сопротивляется, когда девушка буквально выдвигает его из кабинета и плотно закрывает дверь перед самым носом, лишь для очистки совести и репутации перед детьми почти незаметно упираясь ногами в пол.       Его настроение заметно улучшается, а потому Тарталья не переживает о том, как провести в одиночестве ещё двадцать минут. К тому же, он вспоминает, что всегда может позвонить маленькому Тевкру, уже ушедшему из школы и наверняка сейчас занимающемуся чем угодно, кроме выполнения домашнего задания. Конечно, он не сможет пожаловаться на то, что его гложет, но это ни с одним живым существом и не входит в планы Чайльда. Довольно того, что он уже повис на семье почти что неподъёмной ношей, чтобы добавлять к грузу свои глупейшие обиды. Пускай о несправедливости разглагольствует Антон, пытающийся подражать старшим товарищам, или Тевкр, плачущий из-за того, что кто-то вновь его побил.       Нет, взрослый мужчина не должен вести себя подобным образом, уж Тарталья-то уверен. Разве видел он хоть раз, чтобы господин Чжун Ли на что-то жаловался?

***

      Люмин едва не крестится, захлопывая дверь, и вздыхает с облегчением. Она возвращается к доске и поднимает стилус, чтобы продолжить писать, когда краем глаза видит поднятую руку. Она тут же оборачивается, готовая дать полное объяснение любому неясному слову, и кивает, позволяя говорить. — Простите, мадемуазель Люмин, а можно задать Вам… личный вопрос?       Люмин удивлённо вскидывает бровки, замечая странную неловкость в тоне задающей вопрос ученицы, но кивает вновь. — Хорошо, но только один, — разрешает она милостиво. — А правда, что Вы… Вы с Аяксом Александровичем встречаетесь?       Наверное, такого грозного «нет» не слышал ещё ни один ребёнок, которого обучала девушка.