куда шёл корвет «америка»?

      Любительницей бесцельно пройтись по городу Арлекин никогда не была, однако спустя несколько часов с некоторой досадой обнаружила себя на смотровой чуть выше торгового порта. Тарталья уселся прямо на хлипкие перила и свесил ноги в сторону крутого склона, по которому от малейшего движения из-под ног сыпались мелкие камешки и с тонким звоном падали на рельсы железной дороги. День выдался солнечным, а потому линия горизонта не утонула в размытом тумане, как это обычно случается на пороге ноября, и корабли, уходящие вдаль, не растворялись в нём, а красовались перед собравшимися на них посмотреть. Справедливости ради, суда рассматривать любил далеко не только Тарталья — если посмотреть по сторонам, то можно найти ещё парочку задумчивых людей, которых судьба так или иначе связала с городом, а вместе с ним и с морем. Арлекин проследила за взглядом Тартальи и наткнулась на корвет, стоящий чуть поодаль от остальных, но всё ещё не намеревающийся покидать акваторию. Впрочем, так этот корвет всегда и выглядел, а потому Арлекин не отметила для себя ничего нового или интересного, тяжко вздохнула и принялась постукивать ногтями о перила, не обращая внимания на неприятный скрежет.       Хорошим человеком и другом Арлекин тоже никогда не была, и всё же Тарталью слушала — его в принципе тяжело не слушать, потому что голос у него громкий, на всю улицу слышно, а говорит интересно и с интонацией, словно хочет целой толпе рассказать, а не ей одной. Арлекин тоже ведь была в такой ситуации, когда только-только начинаешь себя осознавать; у неё это произошло рано и донельзя естественно, словно в её картине мира отношения с мужчинами изначально были чем-то инородным и странным. Тарталье вот меньше повезло, и всё же он не выглядел испуганным или встревоженным, так, слегка удивлённым и загрузившимся. Откровенный рассказ о сне с Николаем Чудотворцем звучал непривычно тихо. Странный, если честно, вышел рассказ. Не многим людям сразу после прелюдии иконы снятся.       Арлекин вот редко снятся сны. Бог туда не заглядывает — боится, наверное, поселившейся там нечисти, делится она своими догадками, пожимая плечами. Тарталья усмехается и спрашивает, имеет ли Арлекин в виду Коломбину, и никакого ответа не получает.       — Бросаться с места в карьер — очень по-твоему, — резюмирует она его рассказ, — хорошо, что Казуха может тебя остановить и направить. Я училась всему сама; Коломбина до сих пор глаза закатывает, если вспоминать начинает. Подай-ка зажигалку.       Тарталья роется в карманах, неустойчиво покачиваясь на перилах, и через пару секунд передаёт почти пустую зажигалку Арлекин. Она, зажав сигарету губами, поджигает её, прикрывая ладонью от холодного ветра. Арлекин только кажется более уставшей, чем обычно, потому что её отец наконец-то снова отправился в рейс — теперь на её плечах снова стойкая ответственность за семью, работу, учёбу, а дополнительно к этому списку шёл ещё и Тарталья, у которого проблема на проблеме, и решает он их, к сожалению, создавая только больше проблем. Для себя она ещё не решила, считать ли таковым Казуху, однако уже наверняка знала, что человек он, может, честный и порядочный, но наверняка хитрый и опасный. Тарталья, впрочем, об этом тоже знал; он и сам хитрый и опасный, даже честный, только с порядочностью слегка промахнулся.       — Ты говорила, Коломбина скоро приедет? Лучше скажи заранее, чтобы я билеты куда-нибудь подальше купил. — Тарталья чуть склонил голову, чтобы искоса глянуть на Арлекин, и усмехнулся.       — Думаю, она даже захочет встретиться с тобой сама. Когда она первый раз увидела нас с тобой, то тем же вечером спросила меня, не гей ли ты случаем.       — Мне кажется, она просто хотела поиздеваться.       — И тем не менее, она угадала.       Тарталья поджимает губы и хмыкает, но лишней колкости себе не позволяет. Арлекин бы выслушала и, может, ответила бы ему чем-то едким, обёрнутым в красивые и даже вежливые слова, однако сейчас и ей не хотелось злорадствовать. Она не показывала, что умела за кого-то радоваться, однако Тарталья знал наверняка, что она умела, видел это в том, как мягко сощуривались её глаза и расслаблялось лицо, в том, как она перестала задумчиво скрещивать на груди руки. В самом дальнем отсюда грузовом корабле, на корпусе которого Тарталья едва мог разглядеть его название — «Очаг» — отец Арлекин был механиком и наконец отправился в рейс. Может, поэтому она снова была привычной Арлекин.       — Хотите прийти на ужин как-нибудь?       — Мне льстит, когда вся твоя семья готовит ужин ради небольшой дружеской встречи, но Коломбина не поймёт изысков, которые делает Тоня.              — Нет, я имел в виду к нам с Казухой.       — Если только он будет не против.       — Я спрошу.       За прошедшие пару месяцев сложилось так, что Тарталья с Казухой почти не говорили о других людях даже при том, что успели обсудить за это время каждый уголок города, в котором прошла жизнь Тартальи, и каждый уголок мира, укрывший Казуху от преследования самого себя. Тарталья хмыкнул, поглядев ещё раз на названия кораблей вдалеке, и подумал, что ни одного имени от Казухи не услышал за всё это время — только Яэ Мико, и то потому, что Тарталья сам спросил. Про Арлекин они тоже не говорили, и Тарталья в принципе не мог припомнить, упоминал ли он о ней чуть более конкретно, чем «одна моя знакомая».       Вопрос Яэ Мико всё ещё его не отпускал. Сама она Тарталье была не особо интересна, хоть и создавала впечатление загадочной женщины с кучей секретов, которые, тем не менее, полезны Тарталье не были и никак бы с делом ему не помогли. Однако феномен Яэ Мико как кого-то из той, предыдущей жизни Казухи, до сих пор ждал, пока Тарталья его разгадает. Он-то парень настойчивый и находчивый, даже самых загадочных разговорит — если повезёт, то обойдутся даже беседой. Отголоски Скирк тоже давали о себе знать.       У Тартальи всё просто и понятно. Всё решается силой и догадливостью, он ни от чего не бежит и стремится только к большему и лучшему. Проблема, может, только в том, что большего и лучшего уже и нет вовсе, и он ещё тогда всё упустил, когда из шмоньки отчислился в добровольно-принудительном порядке. Гляди, ходил бы сейчас по форме, красивый и лощёный, днём бы полы на палубе мыл на летней практике, а вечером на месячном рейсе выглядывал бы из капитанской каюты, чтобы посмотреть на бескрайнее море.       — Опять выдумываешь что-то, — замечает Арлекин его взгляд и проходит вдоль перил в сторону. Тарталье ничего не остаётся, кроме как встать, неспеша размяться и проследовать за ней. — Я вызову такси. Тебя подбросить?       Тарталья призадумался, почесав затылок, и тут же помотал головой.       Прощаться Арлекин не стала, только остановилась на перепутье и смерила его оценивающим взглядом. Тарталья не мог знать, что именно углядела в нём сегодня Арлекин, однако был убеждён в том, что выглядел более собранным и определившимся, чем до этого. Он сунул руки в карманы куртки и вздохнул, улыбнувшись ей между делом, а потом, также не прощаясь, развернулся и пошёл в обратную сторону. С чем именно Тарталья определился выяснить ещё предстояло, однако он снова чувствовал себя так, словно весь мир ему подвластен, и этим чувством силы он упивался.       Бессмысленно ходить туда-сюда ему не хотелось, хоть это и было тем, чем он обыкновенно в такие дни занимался. Домой сходить Тарталья собирался чуть позже, а чтобы это сделать, надо бы домочадцев чем-нибудь задобрить. Может, конфет каких купить? Антон любил сладости из пиалы на кухне таскать, пока матушка отворачивалась, и шелестеть ими потом под одеялом в своей комнате, пока книжку пролистывал. Тевкр, напротив, никогда не стеснялся при всех набирать горстку и разбрасывать фантики по столу, пытаясь подтолкнуть их в сторону Тони, чтобы свалить вину на неё. Тарталья вообще сладости не любил, однако все трое оставляли ему две конфетки на дне пиалы. Обычно он их собирал в пакет и прятал у себя в шкафу с целью потом, когда ничего вкусного к чаю дома не будет, всех обрадовать и на пару часов продлить статус хорошего брата и драгоценного сына. Только вот такой план ему ни разу не понадобился — матушка из столовой всегда приносила что-то вкусное, а потому пакетик с конфетами так и оставался нетронутым. А Казуха вообще любит конфеты? Может, принести ему? Казуха не выглядел как человек, который хотел бы получить в подарок букет цветов, ну а конфеты-то без дела стоять точно не будут. Тарталья горделиво улыбнулся, абсолютно довольный своими размышлениями.       — Сигаретку будешь? — Капитан, чуть прокашлявшись, протянул Тарталье открытую пачку. Тот без промедления вытянул из неё одну сигарету под его хриплый смех и удивлённый взгляд Скирк, которая, тем не менее, быстро перестала об этом думать и облокотилась спиной на бортик, отделяющий её от падения за борт. «Свифт» мирно покачивался на волнах, баюкая и успокаивая, и Тарталья впервые за долгое время почувствовал под ногами твёрдую опору даже несмотря на то, что палуба под ним то и дело пошатывалась.              — Не помню, чтобы кто-то тебя звал.       Скирк пожала плечами. Голос у неё был ровный и спокойный — даже, пожалуй, слишком, учитывая её привычную хрипотцу и любовь к язвительным замечаниям в адрес Тартальи — а потому он сделал вывод, что она не была против его компании и ничем особо не возмущалась. Скирк всегда была достаточно отстранённой, а последние недели, ознаменованные несколькими стычками у складов в порту, и вовсе ушла в себя. Тарталья знал, что если бы пришёл к ней на днях, то увидел бы только то, что у неё пар валит из ушей во всю, пока она придумывает дальнейший план действий. Они жили не в девяностые, и отвоёвывать свою часть порта было не то что не обязательно, но даже противозаконно, о чём её успел несколько раз предупредить капитан ещё до того, как их беседу прервал Тарталья. Он, как и всегда, появляется в неподходящем месте в неподходящее время, только бы вляпаться в какую-нибудь авантюру. Скирк не протестовала, а капитана это позабавило.       — Так вы скоро снова отправляетесь в рейс? — Тарталья облокотился на поручень, зажав сигарету между пальцами. Пепел полетел с неё прямо в море, и он, недовольно хмыкнув, обернулся к морю спиной и направил край сигареты в ведро для мытья палубы. Капитан, на чьём лице обычно не читалось ничего кроме безэмоционального выражение повидавшего жизнь старика, коротко нахмурился, но ни слова ему не сказал. До его прихода Скирк успела кинуть туда пару бычков.       — Да, отправляют пораньше, пока тепло ещё. А что? Со мной надумал ехать? Скирк подсуетится, сделает тебе документы. Матросом будешь.       — Да чего уж мелочиться, я ему сразу капитана оформлю, а? Вместо тебя пойдёт.       Капитан хрипло засмеялся, поглаживая рукой щетину. Ему не потребовалось ни единого слова, чтобы доложить Скирк о том, что без него эта старая рухлядь под гордым названием корабль пойдёт ко дну сразу же, как только Тарталья притронется к штурвалу. И это даже не потому, что Тарталья бестолковый — капитан-то наверняка знал, что из него получится хороший моряк, потому что у него была и сила, и смекалка, и, самое главное, нечеловеческое стремление к ещё большей силе, способной одолеть разгневанное море. Ветер направлял сигаретный дым прямо Скирк в лицо, и та, забрав сигарету у Тартальи из рук, затянулась и тут же бросила её в ведро.       — Ну, если только капитана… — Тарталья засмеялся. — Думал я над этим. учиться обратно я уж точно не пойду, а вот бумажки фальшивые пособирать и матросом пойти… Я уже всё придумал — в каждом рейсе буду вести дневник со всякими интересными историями, а потом младшим своим такого расскажу, что все сразу пойдут в тельняшки переодеваться. Ну, вы представьте! Из меня рассказчик почти такой же замечательный, как и боец; потом будут у тебя по палубе бегать мелкие и рыжие шкеты.       — Вас ещё и много? — Капитан чуть нахмурился.       — Ещё трое. Несносная девочка-подросток, — Тарталья усмехнулся, — и двое мальчишек. Не переживай, капитан, в моряки пока только я записался.       — Вот как запишешься, я так тебя обратно и приведу.       Скирк, совсем заскучавшая, потянулась и слегка размялась, не собираясь оставаться ни на секунду дольше положенного. Ей от капитана нужно было только обсудить сроки рейса, так как она, владеющая этой частью порта и судном капитана в том числе, выступала в этой сделке посредником, а мореплавательный сезон скоро должен был закрыться. За помощью к ней напрямую обращались редко и за очень крупную сумму, а потому рассчитывать на то, что капитан должен был привезти из Японии только лишь рис, было опрометчиво. Тарталья не вникал, хоть и задумался, происходило ли то же самое с Казухой, и даже хотел спросить Скирк об этом ещё раз. Ответ, впрочем, был известен ему заранее, а потому он только помахал капитану рукой, улыбнувшись ему самодовольно и хитро, и проследовал за уходящей Скирк.       — Ну и чего ты меня искал?       — Как — чего искал? Соскучился! Слишком легко без тебя живётся, никакого экстрима, — Тарталья улыбнулся, чуть сощурив глаза, — работа нужна. А то ты отправила меня в неоплачиваемый отпуск, и мне не на что покупать детям конфеты.       — Угу. И не только детям?       — Ха! И ты туда же. — Тарталья рассмеялся, самодовольно покосившись на Скирк. — Неужели у меня прямо на лице написано?       Скирк кивнула. Скрывать Казуху ему не хотелось, это казалось ему низким и непростительным, как если бы сам факт его любви к нему был неправильным и даже мерзким. Скирк, правда, не захочет с ним об этом говорить, а потому Тарталья решил, что работа ему тоже не помешает. Когда ноги и руки отнимаются, голова пустая, и это чувство для Тартальи куда более родное и понятное. Они дошли до пирса практически в полной тишине, сопровождаемые лишь грохотом кранов, которые с тяжестью грузили на корабли контейнеры, гудками судов вдалеке и стуком волн о их борта. Корвет, стоявший на своём почётном месте там же, где и всегда, развернулся носом в сторону горизонта, словно ему наскучило смотреть на то, как по морским артериям в порт поступают новые суда и новые люди, напоминая ему о том, что он уже никогда не выйдет в открытое море. Ветер забирался Скирк в длинные поседевшие волосы, и она с тяжким вздохом убрала их с лица, нахмурившись и глянув в сторону здания пароходства наверху. Оно, впрочем, было не в самом порту, а стояло почти у городской площади, с которой этот самый порт было видно как на ладони. Тарталья смотрел на то, как на колыхающейся глади воды две чайки воевали за пойманную рыбу, готовые заклевать друг друга на смерть. Битва была самым первым, что придумала природа, и это его завораживало.       — Я должна иметь представление о том, что происходит с людьми, которые ко мне обращались. — Скирк пожала плечами. Такие мелочи, как Казуха и многие другие, обратившиеся к ней за помощью, чтобы обосноваться в городе, были для Скирк скорее каплей в море для поддержки своего влияния, чем добродетелью и сердобольностью одинокой женщины. И всё же эти люди доверяли ей свою судьбу, и Скирк не могла позволить себе пустить всё на самотёк. — Так что твоё лицо тут ни при чём. У тебя зато вся рубашка в кошачьей шерсти.       Тарталья чуть нахмурился и принялся стряхивать с себя белые шерстинки — рубашку он кидал куда-то на пол, где её облюбовала Тама в качестве своей новой лежанки. Утром он привёл её в порядок настолько, насколько мог, но собирался в спешке и на заднюю сторону рубашки внимания даже не обратил. Этого было достаточно для Скирк, чтобы сложить общую картину, а значит будет достаточно и для матушки для пары дополнительных вопросов. У Арлекин, например, кошки нет, значит ночевал он не у неё, а других близких друзей у Тартальи не имеется. Есть повод скрывать?       — Хочешь корабли снова швартовать? — Спросила Скирк. Тарталья на мгновение призадумался, потирая рукой затёкшее плечо. Не самая страшная работа, которую могла предложить ему Скирк, однако приятного в ней тоже мало. В последний раз Тарталья не мог встать несколько дней.       — Бегать за должниками мелких торговых лавок мне больше нравится.       — Не ты один из всех моих ребят за ними бегаешь. На этой неделе не твоя смена. То, что я в принципе придумываю тебе какую-то деятельность, означает лишь то, что мне не придётся дёрнуть какого-нибудь докера поздно вечером и он сможет выпить дома, а не с тобой и остальными в столовой в восточной части.       — В ту столовую мы и не ходим! Там, между прочим, работает моя мать. А жалобы по этой столовой не ты, случаем, принимаешь?       Это могла бы быть очевидная насмешка над тем, какой клочок порта остался у Скирк в собственности после пережитых ей девяностых и двухтысячных. Она, однако, значения этому особо не придала и ответила Тарталье только сощуренным взглядом исподлобья, не желая разбираться с тем, во что именно он так отчаянно хотел ввязаться. Тарталья и так ввязался, когда согласился с ней работать, а ей и в радость. Она не могла отрицать того, что его посредническая работа и умение убеждать людей не то своей харизмой, не то реальной угрозой, были кладезю для тех, кто хочет с ней работать. Начиная с тех, кто уклоняется от налогов, пользуясь её частью порта, и заканчивая такими, как Казуха.       — Каэдэхара хорошо устроился? — Спросила она в конце концов.       Тарталья редко слышал, как Казуху называют по фамилии — да и в целом как будто слышал это один раз от Скирк и один раз от самого Казухи, за неимением у него иных знакомых в городе, о которых Тарталья имел представление — и поэтому несдержанная улыбка тронула его губы. Ка-э-дэ-ха-ра. Может, это надо произносить с каким-нибудь особенным акцентом, который Тарталья никогда не сможет повторить?       — То, что он со мной, считается за хорошо или за плохо?       — За то, с чем просто надо смириться.       Тарталья пожал плечами вполне себе довольно и кивнул Скирк головой. Прошедший поэтический вечер стал редким случаем того, как Казуха ему в чём-то открылся, пусть даже Тарталья ещё не всё понимал и мог сложить в единую картинку. Он упивался этим знанием, чувствовал подступающий голод к каждому новому слову и такой же адреналин, который одолевал его во время импровизированных боевых соревнований с другими докерами и молодыми матросами. Он рассказал Скирк о том, как прошёл поэтический вечер — она, не говоря ни слова, хмыкнула, удивившись тому, что Тарталья в принципе может быть заинтересован не только в махании кулаками, но и в искусстве, и даже не в ироничном ключе, как тогда, когда он пьяный назвал её Шаганэ. Слова о Яэ Мико Скирк позабавили, однако она её не знала и помочь Тарталье ничем не могла.       Как бы он не пытался её заговорить, швартовать корабли ему придётся всё равно. Обыкновенно Скирк уходила первой, оставляя Тарталью на произвол судьбы гулять по порту и искать себе приключения, но сегодня он, заряженный встречей со всеми, с кем только можно, без всякого спросу потрепал её по плечу, звонко рассмеялся, пообещав прийти по звонку, и удрал, подгоняемый ветром. Он запихнул руки в карманы и шёл, насвистывая бодрую морскую песню. Конфет-то купить он забыл! Придётся исправляться.       Дом Казухи был не по дороге, но Тарталья строил маршруты так, чтобы обязательно пройти мимо. Последние пару месяцев это было для него естественно и забавно; это добавляло в его жизнь крупицы неизвестного ему прежде адреналина, непохожего на хорошую драку с ребятами с порта и нарывающимися хулиганами, на пьяные укрывательства от патруля полиции за распитие алкоголя в неположенном месте вместе с Арлекин и Коломбиной, на похожую на рэкет работу со Скирк. Он проходил мимо его дома и чувствовал воодушевление, потому что Казуха был недосягаем, а Тарталья любил делать невозможное возможным — это только ему было подвластно, только у него хватало на это смелости и безрассудства. Тарталья думал, что это забавно до тех пор, пока не стал искать его взгляда и прикосновения, пока разговоры в его солнечной квартире за чашкой чая не стали ему отдушиной. Это больше не было игрой, но осталось необходимостью.              Машина Казухи стояла чуть поодаль от двери подъезда, и он, закутавшись в пальто, поправил рукой воротник красной водолазки и продолжил разглядывать что-то под капотом. Тарталья подошёл к нему со спины и заглянул за его плечо; даже такая работа у Казухи выходила естественно и правильно, без резких движений и с предельной точностью. Тарталья, помогавший отцу пару раз в таких делах, не стеснялся ни в грубых выражениях, когда что-то не получалось, ни в применении силы к хрупким механизмам.       — Ты эту машину здесь покупал? — Вместо приветствия спросил его Тарталья. Казуха, только закончивший, мягко опустил капот. Тарталья тут же переместился из-за его спины к машине, облокотившись на неё без всякого стыда, и заинтересованно смерил Казуху взглядом.       — Полагаю, не так просто сбежать из страны и прихватить с собой автомобиль.       Резонно. Иногда Тарталья забывал о том, через какие трудности и обходные пути пришлось пройти Казухе, чтобы иметь в российском городке вдалеке от родины всё то, что у него сейчас было. Он здесь уже освоился, и о прошлом ему напоминал только Тарталья, доставшийся ему в придачу от Скирк вместе с документами и съёмной квартирой на отшибе города. Казуха мог бы согнать Тарталью со своей машины, однако, глядя на него, он еле заметно улыбнулся и снисходительно склонил голову набок. Тот запустил одну руку в волосы, поправляя растрёпанные яркие рыжие пряди, переливающиеся на солнце, и нагло улыбнулся в ответ.       — Ты встретился сегодня с Яэ Мико? — Спросил Тарталья, опустив взгляд на Казуху.       — Да, мы пообедали в ресторане в центре. Её издательство и здесь успешно развивается, хоть я и не думаю, что она задержится здесь дольше, чем на месяц. В конце концов, в Японии её любят и ждут; не хотелось бы, чтобы по возвращении она обронила пару нелестных слов обо мне.       — Так ты пытался ей понравится? Нехитрая работа. Я к ней пригляделся ещё вчера, — Тарталья с экспертным видом взмахнул руками, не стесняясь активных жестов, и пытался собрать вчерашний вечер воедино из крупиц между бокалами вина и второсортными стихами. Казуха наблюдал за его хаотичными движениями с мягким и ненавязчивым наслаждением, не обращая внимания на то, как скрипит капот его машины.       — Я пытался убедить её, что мне есть, что предложить людям. Пока я учился в университете, я часто думал о том, что мне хотелось открыть магазин с японской поэзией; в моём родном городе это не было бы чем-то новым, в то время как здесь у меня появился шанс. Но я не думаю, что всё ещё хочу ограничиться Японией — я дочитал ту книжку Есенина, которую купил в нашу первую встречу.       — Ну, так это была не первая наша встреча. — Тарталья усмехнулся, наклоняясь вперёд.       — Это была первая встреча, когда я стал тебя замечать.       Казуха пожал плечами и оглянулся в сторону проходящих мимо людей. Никому не было до них дела, и Тарталья, на мгновение забывшись в нахлынувшем чувстве азарта и желании подразнить Казуху, выманить из него довольную хитрую улыбку, снова откинулся назад. Раньше Тарталье не приходилось себя контролировать, и это его раздражало. Казуха подошёл чуть ближе, не выдавая ни единого намерения, и огонёк вспыхнувшей идеи на мгновение осветил его глаза; одной рукой он упёрся на капот машины с внешней стороны от руки Тартальи и едва ли коснулся её большим пальцем. Это выглядело, как случайность, и не должно было вызывать вопросов, однако Тарталья не довольствовался малым и накрыл его руку своей в требовательном жесте.              «Вот он я, весь твой, весь тебе, и я сильнее всех тех, кто скажет мне что-то против.» Правда была в том, что Казуха тоже был сильнее, но, наученный опытом, знал, какой бесполезной становилась сила в таких случаях. Тарталья прочитал это в его взгляде и тут же нехотя убрал руку, тяжко вздохнул и запрокинул голову назад, глядя на пожухлые листья, срывающиеся с деревьев. Кровь внутри него разогналась настолько, что он не чувствовал подступающих холодов, и даже тонкая куртка казалась ему лишней.       Казуха что-то сказал — он мешал русский с японским и говорил тихо, поэтому Тарталья не смог ничего разобрать, но его взгляд оказался красноречивее любых слов; он просил Тарталью быть осторожнее, держал с ним дистанцию, потому что знал, что Тарталья пока ещё не понял серьёзность того, во что ввязался. Он, на самом деле, ещё не совсем осознавал, но уже понимал, что происходило, и из-за этого кровь внутри него разогревалась и била по вискам и по сердцу тяжёлым ударом. Всё его внутреннее сопротивлялось осторожности и хотело бросить вызов; но вызов кому? Проходящему мужчине, день которого будет испорчен видом двух целующихся парней? Если бы Казуха умел читать его мысли — Тарталье иногда казалось, что действительно умел, — то убедил бы его, что представленный им исход — это меньшее из зол, на которое способны люди.       Прошедший мимо мужчина — уже, правда, другой, более внушительного вида — плюнул под колёса машины. Не потому, может, что угадал в них пару, а просто потому, что не отличался культурой, но этого хватило, чтобы Казуха раздражённо скривил губы и покосился на него. Тарталья почти никогда не видел в Казухе недовольства и неприязни, и ему показалось, что этому прохожему лучше бы опасаться Казуху, а не Тарталью, который тоже горазд кулаками размахивать.       Прежде, чем у Тартальи успела сорваться с губ пара матерных слов и провокация на конфликт, двигатель под капотом нещадно загудел и затрещал, вынудив Тарталью тут же встать и с любопытством оглядеть возмущающуюся машину. Казуха тяжко вздохнул, не то из-за Тартальи, не то из-за двигателя, и поднял капот.       — Об этом я и говорил, дурной, — протянул Казуха, больше не глядя в сторону Тартальи. Он коротко улыбается, но от взгляда Тартальи это не ускользает, — это не та ситуация, в которой стоило бы размахивать кулаками, не думаешь? С твоим опытом это просто… букашка.       — Ха, да таких букашек!.. — Тарталья не договорил, и тут же сглотнул вставшее поперёк горла возмущение. — Ну да, ну да, признаю, ты прав. И что это у тебя был за опыт, если от таких букашек ты даже не отмахиваешься?       — Если начну рассказывать сейчас, мы закончим к рассвету.       — Я — отчисленный студент без работы. У меня всё время мира. — Поддразнивает, говорит скорее игриво и лукаво, а не по существу, но Казуху это забавляет.       Тарталья всегда был человеком, у которого время ускользало между кончиками пальцев, которому всегда всего не хватало, и он узнавал это в глазах Казухи с того самого дня, как увидел его тогда, у Скирк. Безмятежного, несмотря на то, что ему пришлось попасть к Скирк, и спокойного, словно мир вокруг него не разогнался до космической скорости. Казуха и сейчас такой, неторопливый и размеренный как в движениях — никогда ещё Тарталья не видел человека, который чинил двигатель с чувством и толком, — так и в каждом сказанном слове. Красивый, до чего же красивый — потому что тоже ощущает эту скорость, но не поддаётся ей и плывёт по течению. Тарталья чуть наклоняет голову, чтобы разглядеть его лучше, и скользит взглядом по его чуть прищуренным тёмным глазам, белым прядям, которые чуть колышутся от его движений, по плотно сжатым губам. Казуха задумчив, но вряд ли двигатель хоть сколько-то его волнует.       — По большому счёту это морские истории. Не все; в юношестве я многое учудил. Перед тем, как приехать сюда — и вовсе набрался впечатлений на всю жизнь вперёд, чтобы уж точно не было соблазна… например, крикнуть тому мужчине вслед и помериться силами. — Казуха посмеивается, отряхивая руки от пыли. Он снисходителен ко всему, и в этом есть свой шарм; Тарталья знает, насколько крепкая у Казухи хватка даже во время близости, так что внизу живота у него отчего-то сладостно тянет, когда он думает о том, каков Казуха с теми, кто заслуживал его гнева. Тарталья не в силах скрыть от этой мысли лёгкую ухмылку, и Казуха не может этого не заметить. — Поверь, дурной, это была очень плохая идея. То, что было в море, всегда азартно и легко, а потому вспоминается по-другому, нежели сегодняшние случаи. Жаль, что с морем у тебя не вышло; тебе бы понравилось.       — Я никогда не говорил, что я с этим завязал. Есть вещи, которые меня за руки и за ноги тут держат — я их могу по именам назвать, если что — но я всё равно бы хоть раз попробовал. В другие страны, с разными людьми, с разными историями. И у всех, как у одного, должна быть про тайскую проститутку и хламидии! Или, может, марихуану в Голландии? Ты был в Голландии?       — Нет, но я пробовал пару раз, когда мы были в Южной Америке. Работа на китайском «Алькоре» была крайне насыщенной — курили с капитаном один свёрток на двоих.       — Или должна быть история про вьетнамскую кухню!       Перечисляя рассказы моряков, которые он когда-то слышал, Тарталья выглядел по-настоящему счастливым. Он то и дело забывал о том, что они всё ещё были на улице, он громко разговаривал и размахивал руками так, что пару раз задел машину Казухи, и тут же замолкал, когда Казуха начинал рассказывать что-то в ответ. Его тянуло прочь из дома, в далёкие страны, к тем же молодым морякам с таким же невыносимым нравом, с тем же стремлением и авантюризмом, с тем же желанием бросить всем вызов и выйти отовсюду победителем. Тарталья обмолвился о том, что неделю назад нашёл свою форму, и Казуха коротко усмехнулся. Тарталья выглядел в тельняшке и бескозырке хоть и официально, но отчего-то совсем нахальным и бойким, и Казуха аккуратно между делом попросил его хоть об одной фотографии. Тарталья, совсем возгордившийся, всё-таки согласился.       — Подумай всё-таки о возвращении на учёбу. Никогда ещё не видел никого, кто с таким пылом рассказывает о морских путешествиях; тебе надо обзавестись хотя бы парочкой собственных историй. — Казуха пожал плечами совсем невзначай, наконец выпрямляясь и оглядывая вновь размеренно загудевший двигатель. Механиком он был отвратительным, но, как он пояснил чуть ранее, перенял пару приёмов у механика на «Алькоре», который вне рейсов чинил уже не корабли, а машины. Тарталья тоже глянул на двигатель, что-то подёргал, и вскоре машина совсем успокоилась. Казуха продолжил, — я бы послушал. Сам уж навряд ли скоро выйду в море. По крайней мере, я… очень на это надеюсь.       — Вот и договорились! Я буду привозить тебе истории, а ты будешь писать по ним стихи. Потом выпустим целый сборник, прославимся и разбогатеем, а всего-то нужно…       Казуха мягко рассмеялся, прерывая Тарталью, и тут же в безмолвном извинении помотал головой.              — Всё будет, дурной.       Он не сказал о чём-то очень важном, но Тарталья едва ли мог уловить, о чём именно. Казуха не хотел загадывать наперёд, потому что у него в комнате был тревожный чемоданчик на случай побега впопыхах, а планы Тартальи, долгосрочные и благополучные, выслушивать стало физически тяжело. Он прервал его и сам же подумал о том, что может этим его задеть, но Тарталья тут же продолжил говорить о чём-то своём, словно он не мог не заполнять собой всю возникающую тишину. Казуха снова выглядел спокойно и задумчиво. Он улыбнулся Тарталье и выразил этим свою тихую благодарность, а Тарталья продолжил рассказывать то о капитане, то о Скирк, то о том, что вообще шёл за конфетами для младших. Ему было куда волнительнее, чем Казуха мог себе представить, однако Тарталья не выражал свою тревогу никак кроме мимолётных прикосновений — он мог что угодно говорить и сколько угодно улыбаться, но руки его никогда не могли соврать, начиная с самого первого раза, как он невзначай коснулся Казухи, и заканчивая сегодняшним днём, уже после того, как тот позволил себе дважды уснуть в кровати Казухи и высказать этим самым всё то, чем обливалось его сердце, когда он не пытался строить из себя атланта.       Рядом с Казухой он чувствовал себя с одной стороны спокойным и совсем не взвинченным, ему передавалась его безмятежность даже несмотря на то, что ситуация Казухи ещё пострашнее его была — Тарталья, правда, ситуацию всё ещё не знал, но догадывался, что в такой ситуации сохранять трезвость ума не то что тяжело, а практически невозможно; с другой стороны Тарталья чувствовал рвение к чему-то новому, ему хотелось познать вместе с Казухой целый новый мир, и быть вместе с ним, целовать его, говорить с ним, ввязываться в неприятности вместе с ним. Как это всё было ему ново! Но уже, казалось, абсолютно понятно. А Казуха с каждым днём оттаивал. Ещё до того стал оттаивать, как Тарталья признался ему, а теперь так и вовсе впускал его в свою жизнь и проникал в жизнь Тартальи сам, аккуратно и незаметно, но так, что Тарталья его теперь никак из сердца не вырвет, даже если очень сильно понадобится. Он надеялся, что не понадобится.       Однако Казуха мог исчезнуть также внезапно, как и появился. Он даже сейчас выглядел как миг, как что-то настолько прекрасное, что не может длиться дольше мгновения — его руки, скрещенные на груди, были изящны и вместе с тем тверды и умелы, вымазанные в машинном масле, его волосы, ласкаемые осенним ветром, были собраны в хвост, и всё равно пару прядей спадало ему на лицо. Чем светлее был день, тем ярче сияли его карие глаза, практически как вечернее солнце. Солнце красно к вечеру — моряку бояться нечего.       Тарталье нравилось на него смотреть. В Казухе была особенная сила, непохожая на ту, которую боготворил Тарталья всю свою жизнь, но не менее внушительная и сокрушительная, всё также достойная уважения. Тарталья хотел опробовать его силу на вкус, раскусить, узнать, кто же всё-таки сильнее, и каждый его взгляд об этом сообщал — у Тартальи в самом деле лицо ничего не скрывало, он то поджимал губы, когда Казухе доводилось что-то сказать, то улыбался ему, чуть прищуривая глаза. Он вдоль и поперёк невзначай облапал его машину, а затем тут же лениво потягивал руки, разминая пальцы и хрустя костяшками. Казуха облокотился на капот рядом с ним и глянул ему в глаза, улыбаясь еле заметно, так, что только Тарталья мог это видеть.       — …Я ей и говорю, мол, пусть подсуетится, сделает мне документы матроса, и я тут же в дальнее плавание; ну, или хотя бы в ближнее, так даже лучше на первое время, чтобы из семьи сильно не пропадать, а какой-никакой мир же всё равно посмотрю. Да соседний город — уже хорошо! Я тут каждый камешек на земле выучил, — Тарталья усмехается и пинает небольшой камень к бордюру, — а ты мне чуть ли не каждый вечер рассказываешь, что и где видел.       — Тебя так впечатляют мои рассказы? — Казуха довольно улыбается, заправляя за ухо прядь волос. Тарталья хмыкает, потому что хотел бы сделать это сам, а по итогу только запускает руку в рыжие и спутанные ветром волосы. — Я не рассказал и четверти. Кажется, нам есть, чем коротать вечера.       Казуха, на самом деле, мог говорить также много, как и Тарталья, ему только волю дай. Делал он это, впрочем, совсем по-другому, витиевато, со сравнениями и метафорами. Если вдруг он начинал о чём-то так увлечённо говорил, то переводил иногда с японского, не поспевая за мыслью и не зная того, как бы так слово подобрать, чтобы описать поточнее. Акцент тогда у него чуть усиливался, японские слова мелькали прямо посреди русской речи, и Тарталье, который ни одного слова по-японски не знает, это нравилось куда больше, чем русские громоздкие выражения.       — Аякс, — позвал его Казуха, когда увидел, что тот задумался. Просто так позвал, потому что ему нравилось наблюдать за тем, как менялся взгляд Тартальи, стоило ему только услышать своё имя. Он глянул на Казуху, моргнул пару раз, стряхивая наваждение, и нагнулся к нему ближе. Достаточно далеко, чтобы не вызывать вопросов, но достаточно близко, чтобы его наглость заполнила между ними всё пространство. — Пообедаем завтра? Я видел неподалёку небольшое кафе, окна которого выходят на море, а рядом мы с Яэ Мико присмотрели помещение для магазина. Я бы хотел посоветоваться.       — О, так теперь мы ещё и деловые партнёры? Мне нравится, — Тарталья нахально сверкнул глазами, — Как думаешь, как скоро у моей семьи возникнет вопрос о том, с кем я пропадаю целыми днями?       — Я верну тебя к пяти вечера.       — Вообще-то, я просто пошутил.       — Я так и понял, дурной. — Казуха снисходительно пожал плечами, но довольная полуулыбка не сходила с его лица. Тарталья спрятал руки в карманы, подавляя в себе соблазн прикоснуться к нему, и наконец-то вспомнил про то, что шёл купить конфеты для Антона, Тевкра и Тони.              Вопроса о том, с кем Тарталья пропадал целыми днями, на самом-то деле он не ждал. В семье любопытством отличалась только Тоня, но ей Тарталья всё уже рассказал, а потому в прихожей она его встретила с заинтересованным ехидным взглядом, но удержалась от того, чтобы посплетничать прямо здесь. Тарталья, даже не успев отойти от двери, потрепал её по голове, а на встречное недовольство гордо протянул ей в руки пакет, полный конфет — мол, посмотрите, какой добытчик, а какая-то мелкая ещё и возмущается!       — Я такие не ем, — нахмурилась тоня, повертев пакет в руках. Тарталья хмыкнул и в одно ловкое движение подцепил пакет с конфетами и поднял его над собой, победно наблюдая за тем, как Тоня попыталась подпрыгнуть и схватить его назад, заметив на дне пакета пару других шоколадок.       — Первое слово — дороже второго! — Воскликнул Тевкр, наблюдающий со своей комнаты за тем, как Тоня кидается на Тарталью в попытках хотя бы опустить его руку вниз. Тот, словно и не замечая её стараний, свободной рукой одобрительно показал Тевкру большой палец, а потом кинул ему пачку мармелада, оставшуюся у него в кармане. Это отвлекло внимание Тони, и Тарталья положил конфеты на шкаф, победно усмехнувшись и скрестив руки на груди.       Открылась балконная дверь на кухне. Отец замер в дверном проёме и повернул к ним голову, губы его тронула лёгкая улыбка, и он прокашлялся, нащупывая сигареты на подоконнике.       — Ну, не маленькие уже. — В голосе его не было злобы, хоть и направленный на Тарталью взгляд казался ему напряжённым и недовольным. Он не ждал извинений, потому что знал, что Тарталья был уверен в своей правоте, однако отцовская гордость всё равно была беспощадна задета. — Аякс, пошли-ка со мной.       Ничего не говоря, Тарталья проследовал за отцом на балкон и взял с его рук протянутую сигарету. Матушка, должно быть, на старшего сына за последние два дня жаловалась много и рассказала отцу про курение; он не держал на неё знал, потому что она, конечно, делала это только из страха за Тарталью, но чувствовал в груди неприятный укол. Сигарету, впрочем, он всё равно закурил и облокотился на подоконник перед открытым окном, затянувшись в ожидании первого слова.       Отец тоже никуда не спешил. Он снова прокашлялся, словно бы показывая, к чему его привело курение, и встал рядом с сыном; Тарталья оглядел его волосы, поседевшие, некогда такие же рыжие, как у него, и морщины в уголках рта от улыбки, которая привычно не сползала с его лица. Он в принципе был жизнерадостным человеком, и только в последние годы показывал свою вспыльчивость; Тарталья был этим недоволен, но не мог отрицать, что и сам когда-нибудь станет таким же — и чем дольше он заперт здесь, тем раньше пылкая и яркая энергия, хаотично бьющаяся о стенки его сердца, начнёт выходить не через новые впечатления и борьбу, а через гнев по отношению к близким. У отца были корабли и море, и Тарталья видел, как счастливо он смотрел на свой экипаж, завершая очередной рейс; может, поэтому и Тарталью туда тянет. Его энергия не знала выхода, и только в последнее время с этим ему помогал Казуха.       — Я понимаю, что ты уже взрослый, — он тяжко вздохнул и похлопал Тарталью по плечу, — и что в твоём возрасте нормально не ночевать дома. Юность для того и нужна, чтобы были и приключения, и глупости, это всё славно… Ну ты же мать свою знаешь, она переживает, ты ей на звонки не отвечаешь; благо Тоня нам всё рассказала!       Отец снисходительно хмыкнул, а Тарталья стряхнул пепел в пепельницу и помотал головой с лёгкой улыбкой. Тоня, конечно, лишнего точно не скажет, она Тарталью всё-таки любит, хоть и по-своему, но в глубине души он задавался вопросом о том, насколько плохой идеей было всем с ней поделиться.       — Да я сегодня всё по делам бегал, а как закончил — сразу домой. Вчера только встретились с другом, выпили с ним, а я же после первой капли алкоголя не останавливаюсь, вот и остался у него.       — Я так и понял, Аякс, ты же пить не умеешь. Ну, научим! — Отец, посмеиваясь, потушил сигарету. — Я-то вообще думал, что ты, может, с девчонкой какой-нибудь ходишь… А то мне рассказали про этого друга твоего, японца, я даже заволновался, а то вдруг…       Отец не спросил, но Тарталья всё равно услышал непроизнесённый вопрос, уловил его дословно и с той же интонацией, которая должна там преследовать — а не педик ли он часом? — но понял, что отец передумал за секунду до того, как это сказать. Сам понял, что это до нелепого смешно; он-то Тарталью знал, видел его перед собой прямо сейчас, высокого, статного парня, сильного и смелого, работящего, пусть и несколько бестолкового, дерзкого наглеца, на которого девчонки должны вешаться. Тарталья был нормальный. Он мог практически слышать мысли отца, и раздражительная ехидная улыбка не покидала его лица.       Только он собирался ответить, как на балкон забежал Тевкр.       — Пап, там Тоня конфеты со шкафа достать хотела и разбила вазу!       Отец беззлобно помотал головой и, тяжело вздохнув, вышел с балкона, приговаривая о том, что нечего было Тоне пререкаться с братом, ведь так ей бы достались все конфеты, а теперь ей достанется только метла, чтобы убрать с пола осколки. Тоня между тем попыталась свалить вину на Тарталью, а Антон уже развязывал пакет, который сестра всё-таки достала. Тарталья с балкона не вышел и снова отвернулся к окну. Он был рад, что Тевкр прервал их разговор, потому что слова застряли у него в горле, а отец жаждал услышать от него, что какая-то девушка на примете всё-таки есть. Но от Тартальи он бы этого не услышал.       Потому что Тарталья, на самом деле, всё-таки нормальный — ничего в нём не поменялось, и любовь к мужчинам хуже его не сделала. Только вот никто другой в его семье так считать не будет — для них он всегда будет, как и хотел сказать отец, педиком.