куда шёл корвет «америка»?

      Весь прошедший месяц для Тартальи прошёл как в тумане. Он потерял всякое понятие о дне и ночи, поскольку Скирк теперь могла позвонить ему в любое время и вызвать на работу — также он работал и в середине октября, швартуя корабли и любезно беседуя с клиентами Скирк, которые открыли на территории порта бизнес. Те, впрочем, были сговорчивые и вели дела охотно, чтобы и дальше через обходные пути увеличивать прибыль как себе, так и Скирк, а некоторые хорошо относились и к самому Тарталье, между делом угощая его то чаем, то сигареткой. В одном таком магазинчике сигареты были только импортные, те самые, которые курила Скирк, но по завышенной цене; Тарталье они доставались бесплатно за добросовестную службу, и он собрал целую коллекцию, которую хранил в ящике на балконе.        Курил он меньше. А вот возможностей для этого стало больше, так как дома он почти не бывал, а Казуха не препятствовал курению даже в собственной спальне, однако в соревнованиях между докерами росли ставки, а Тарталья всё чаще и чаще ощущал в груди гнетущую тяжесть; она не мешала ему выигрывать в своей весовой категории и даже тренироваться с громилами, которые наверняка бы при желании могли переломить пополам корабль, но это нервировало его и делало куда более отчаянным в каждом бою. Он не сдерживал силы, как будто это была его последняя возможность, и то и дело получал нагоняй от Скирк за синяки и неприглядный внешний вид.       Матушка сильно волновалась, однако Тарталья убедил её, что работа в порту — о кораблях и доках он ей всё-таки рассказал, умолчав о Скирк и сопутствующих ей неприятностях — никогда не обходится без ссадин, в чём отец поспешил Тарталью поддержать. Казуха не переживал, или, по крайней мере, не показывал, что переживал, но любезно предлагал после таких инцидентов приезжать к нему, потому что квартира Казухи была гораздо ближе к порту, чем квартира Тартальи. У него он почти не ночевал, потому что разговор с отцом поселил в нём опасения о том, что все они непременно догадаются, к кому он ходит и чем он там занимается.        Тарталья часто приходил к нему утром, чтобы выпить чая перед тем, как отправиться в порт, а Казуха звал его в то кафе неподалёку от центра. В еде Казуха был не привередлив, а вот к атмосфере и общему впечатлению он относился серьёзно: ему понравилось, что из больших окон было видно море, полное кораблей, столики были слегка обособлены друг от друга, а фоном играла музыка — то ли блюз, то ли джаз. Тарталья мало обращал внимание на музыку, однако попытался вникнуть, когда Казуха говорил о том, что его вдохновляло и какие идеи его здесь посетили. Тарталья тоже в еде был не привередлив, однако из раза в раз заказывал большую тарелку с гренками, колбасой и яичницей, словно в одном его лице надо было накормить целую роту солдат.       — Попробуешь? — Казуха взглядом указал на свою тарелку с кольцами кальмара. Сам он ел медленно, словно периодически забывая о том, что они пришли сюда на обед, а Тарталья только что отставил от себя пустую тарелку и всё ещё не выглядел сытым.        — Ещё бы, — он хмыкнул, отправляя за щеку одно колечко, и откинулся на спинку стула. Они тут уже полчаса, и Казуха некоторое время говорил о помещении неподалёку, которое Яэ Мико предложила ему арендовать для книжного магазина. Тарталья своими глазами его ещё не видел, но уже пытался оценить, — улица там оживлённая, почти центр! Можно вывеску красивую сделать, Коломбина таким как раз занимается. Ну… подруга Арлекин.        Казуха улыбнулся, подперев рукой подбородок. В последнее время Тарталья и в самом деле осторожничал; он и раньше бы не заявил на всю улицу о том, что его подруга состояла в отношениях с девушкой, но точно бы не стушевался так даже от слова подруга, недовольно оглядываясь по сторонам. Казуха переживал, что Тарталья только навлечёт себе этим беду; всё-таки, Тарталья действительно выглядел так, будто на любое возмущение ответит «у тебя что, проблемы?» и закатает рукава с ехидной улыбкой.        А ещё Тарталья умел быть обворожительным. За те несколько раз, что они сюда приходили, он покорил своей улыбкой несколько официанток — та, которая сейчас принесла им на двоих один чайный набор, неловко покраснела и отвернулась, когда Тарталья помог ей взять из рук тяжёлый чайник и сердечно поблагодарил. Казуха же брал не харизмой, а учтивостью, говорил всегда мягко, перекатывая на языке звуки, и приносившие им счёт официантки всё время пытались его разговорить. Японцы здесь были не самыми частыми гостями, а таких, как Казуха, не бывало вовсе, но только сейчас Тарталья понял, насколько много внимания они привлекали, стоило им оказаться рядом.        — Если у неё найдётся свободное время, я не против. Такого рода искусство обошло меня стороной; я так, описать только могу парой строчек, и то не впопад. — Казуха пожал плечами. Мягкая ухмылка не покидала его лица, а глаза его были наполовину прикрыты, поскольку через окно солнце светило прямо ему в лицо. Тарталья предлагал ему пересесть, но удивительной теплотой последних осенних дней Казуха явно наслаждался, позволял солнцу прикасаться к себе и неподвижно сидел, изредка только поворачивая к Тарталье голову. — Яэ Мико много мне помогает. Я не думал, что она захочет иметь со мной какие-то дела после того, что я сделал, однако она из тех людей, кто отделяет художественную ценность людей от их самих. Раньше я полагал, что это неправильный способ понимать искусство, однако, как оказалось, для бизнеса работают совсем другие правила.        — У вас с ней война какая-то, что ли?        — Не с ней. Однако в высших кругах, в которых она вертится, моё имя может вызвать некоторое недопонимание. Мне кажется, они бы с удовольствием устроили мне жизнь на каторге, если бы могли.        — Я начинаю думать, что ты кого-то убил. — Эта идея кажется Тарталье комичной. Он, не пряча улыбку, чуть подаётся вперёд и подпирает рукой подбородок. Слова Тартальи хоть и сумбурны, но Казуху тоже забавляют. Вместо ответа он тоже наклоняется и, убедившись, что за ними никто не наблюдает, протягивает руку к его волосам, аккуратно убирая с них крошку. — Всё это время я был просто алиби, если вдруг они тебя всё-таки найдут?       Тарталья сам по себе выглядел как отягчающее обстоятельство; борзый и наглый, смотрел так, словно уличал Казуху в чём-то страшном и был готов быть посредником в чём-то ещё более пугающем. Ему не хватало приключений, а Казуха от них уже устал; он, впрочем, Тарталью прекрасно понимал и со временем начал считать это очаровательным. Его снисходительность, которую он проявлял с первой встречи, превращалась в нежность. Во всём. Он стал много к нему прикасаться, хоть и продолжал бинтовать заживший ожог на руке и мешал Тарталье его почувствовать. Тарталья любил прикосновения. Он только не знал, что кроме мордобоя он ещё и ласку принимает хорошо и охотно.        — Думаешь, они смогут тебя одолеть? — Казуха прячет ухмылку за чашкой чая. — Не забивал бы себе голову, дурной. Когда за мной явится интерпол, я сообщу тебе об этом первому. Кому-то придётся же покормить Таму.        — Мы с ней вместе организуем операцию по твоему спасению и будем скрываться от полиции все втроём. Возьмём какое-нибудь маломерное судно и укатим в кругосветное плавание, м? — Тарталья коротко посмеивается, своей мыслью явно воодушевлённый, и тут же продолжает. — Яэ Мико может кроме твоего магазина проспонсировать нам ещё и корабль?        Казуха отставляет от себя чашку и едва заметно вскидывает от удивления брови.        — Ох, я не смею попросить у неё ничего. Это мне стоило бы заплатить ей хотя бы за то, что она меня консультирует; однако она не планировала вкладываться в моей проект и присоединять его к издательству Яэ. Да и я бы, если честно, этого не хотел…        — Погоди, — если бы Тарталья мог наклониться ещё ближе, то он бы переломил стол пополам, — так вся эта инициатива получается на твои деньги? Ты тоже тайно подрабатываешь у Скирк, но не говоришь мне?        — Мне кажется, я внушаю недостаточно страха, чтобы на неё работать. В любом случае, у человека с поместьем по ту сторону моря наверняка должны водиться какие-то скромные сбережения.        Казуха сказал об этом так легко и обыденно, словно у кого-то ещё в этом кафе во владении находилось целое поместье. То самое, с клёнами у берега, которые Казуха любил рассматривать в юношестве; Тарталья отчего-то очень хорошо запомнил его описание и детально себе представлял, хоть и не был силён в понимании образов на слух. То, что у кого-то в Японии действительно было фамильное поместье, не слишком его удивляло, просто с простым и аскетичным Казухой у Тартальи до сих пор не вязалось. Особенно при том, какой сравнительно небольшой была квартира Казухи сейчас, в сталинке на краю города.        — Неужели никто другой не претендует на это поместье? В плане, моя двоюродная бабка, которой у меня нет, наверняка бы уже появилась на горизонте, если бы у меня оказалась простая дача, что уж говорить о поместье в Майдзуру?        — Тогда я буду рад узнать, что в роду Каэдэхара остался кто-то ещё.  Казуха пожал плечами и задумчиво постучал пальцем по пустому заварнику. Обо всём, что было связано с Японией, он говорил с простотой и спокойствием, поскольку ничего за спиной не оставил; Тарталья знал об этом и потому не спрашивал, а если и спрашивал, то скорее из неумения держать язык за зубами, и ответа не ждал. Казуха же всегда отвечал, пусть и образно и неразвёрнуто.  Тарталья между тем, чуть не перевернув со стола всё, что неаккуратно стояло, уже порядком извёлся, гоняя вилкой мелкие крошки от съеденного завтрака. Ему пора было возвращаться к работе, а Казухе ещё раз встретиться с Яэ Мико, чтобы вынести предварительное решение и заплатить аренду за помещение, но если он уйдёт сейчас, то не увидит Казуху ещё очень долго, поскольку не мог теперь прийти к нему вечером просто так, не вызывая вопросов. Следующая неделя так и вовсе вся должна была пройти в подготовке к дню рождения матушки, которое приходилось на начало декабря, а он, не подумав об этом заранее, позавчера купил на половину зарплаты брендовое платье, которое Тоня выпрашивала с тех пор, как увидела такое же на Коломбине.        С деньгами он в принципе расставался легко — прежде, чем Казуха успел среагировать, он закрыл счёт и оставил щедрые чаевые официанткам, стреляющим глазками в их сторону, и подмигнул одной из них в ответ. В следующий раз было бы славно получить вместо четырёх гренков хотя бы пять.        На улице пахло морем. Тут, вообще-то, везде пахло морем, просто после запаха выпечки и кофе солёный воздух ощущался особенно остро — Тарталья вдохнул полной грудью и довольно усмехнулся, разминая затёкшие руки. Было морозно, однако шарф на его плечах болтался совершенно бесполезно, в то время как Казуха, чуть более чувствительный к холоду, посильнее запахнул твидовое пальто. От одного вида на него у Тартальи мёрзли руки, и он сжал их в карманах куртки так, словно попытался унять в себе желание согреть их в руках Казухи. Тарталья носил перчатки, но они совсем не помогали.       — У меня никогда в жизни не было пуховика, — Казуха говорил о наступающей зиме с некоторой романтикой, даже если и заключалась она в пуховиках и обогревателях. Майдзуру, казалось бы, был так близко, и вместе с тем температура там почти не опускалась ниже нуля; если же Тарталья и мог подумать, что новый климат приведёт Казуху в ужас, он всё принимал и всем наслаждался, словно в мире в принципе не существовало ни одного плохого места. — Думаешь, скоро понадобится?       — Я оцениваю по тому, насколько отчаянно матушка закутывает в зимнюю одежду Тоню. — Тарталья потирает рукой шею и скользит чуть выше, ероша волосы на затылке. — Тебе понравится! Снег скоро выпадет, я знаю, куда можно будет съездить — сразу после метели, когда ничего не тронуто ещё. Неподалёку от моего дома лес есть, там знаешь как красиво зимой? Там и летом красиво…       — На море в любое время красиво, — Казуха улыбнулся самым краешком губ, — хочешь, на следующих выходных съездим к японскому кораблю? Мне там понравилось. Я так давно ничего не сочинял, подумал, что самое время начать.        — Правда?        Тарталья вдруг заулыбался, повернулся к Казухе и схватил его за руки, прикрыв спиной от глаз прохожих. Он мог бы выбраться из крепкой хватки Тартальи, стоило ему только захотеть, но его лицо, воодушевлённое и вдохновлённое, не оставило ему ни шанса, а потому он только улыбнулся ему в ответ и слегка кивнул головой. И всё же, пока они находились на улице, из них двоих именно Казуха отвечал за здравый смысл, а потому парой ловких движениях перехватил запястья Тартальи сам и, оглядевшись по сторонам, опустил его руки и отпустил их. Он вдруг показался Тарталье таким же, каким был у Скирк, романтическим героем в поиске вдохновения, который вернулся наконец к тому, чем жил и дышал, но чего сам себя зачем-то лишил.        — На русском попробую. У меня японские стихи больше не складываются.        — То есть меня в море отправить хочешь, а сам возвращаться к тому, что сам себе запретил, не собираешься? Ну, подай мне пример! Я в кругосветку пойду, хочешь? Хоть завтра пойду.        — Завтра, пожалуй, не надо… Ко дню рождения матери не успеешь. — Казуха не сдерживает тихого смеха. — Ты начни с возвращения к учёбе, а я начну с русских стихотворений. Идёт?       — Ну, идёт! Так бы сразу!        То, что для Казухи было договором, для Тартальи было самым настоящим спором, который азартом тут же отразился на его лице; он не смог сдержать усмешку, чуть сведя брови к переносице и хитро прищурившись, когда Казуха протянул ему руку, и крепко её пожал. Он, должно быть, не совсем понимал неравноценность данного уговора, поскольку ему-то придётся теперь вернуться в свою шмоньку, игриво улыбаться деканше и подсовывать своё заявление на восстановление, в то время как от Казухи требовалось всего лишь сложить в рифму пару строк. За этим всем в конечном итоге таились планы о жизни на стареньком судне и бесконечное морское путешествие, полное штилей, штормов, десятков стран и таких историй, которые нельзя будет рассказывать детям. Например, какая-нибудь портовая драка, нож у кого-нибудь под ребром, и, конечно же, рвущиеся на груди тельняшки. Тарталью от этого отделяло отсутствие образования, а Казуху — отсутствие вдохновения.        Тарталья, хмыкнув, неохотно разорвал рукопожатие. Он весь наконец согрелся, хоть ему до этого и казалось, что почти нулевая температура на улице совсем не чувствовалась; теперь его и собственный шарф душил, и он оттянул его край, позволяя морозному воздуху скользнуть по горячей шее. Казухе же только от вида на разгоряченного Тарталью становилось обманчиво жарко, а потому, прежде, чем ему захотелось бы коснуться Тарталью снова — Тарталья улавливал его взгляд, Тарталья, сам того не осознавая, нагло его поддразнивал — он спрятал руки в карманы и повернулся вполоборота, выглядывая на том конце улицы Яэ Мико, на встречу с которой он, впрочем, не очень-то торопился.        Тарталья в тот день никуда не торопился, хоть и забегал в порт к бригадиру Снежевичу за парой стопок документов для Скирк. На следующий день он помог старому моряку в отставке пришвартовать пришедший из Сеула грузовой корабль. На выходных Тарталья вместо недостающего матроса, который напился и полез в драку в начавшемся не так давно портовском турнире, выдраил капитану палубу перед тем, как тот наконец отправился в плавание — это уже была его собственная инициатива, поскольку перспектива войти в состав экипажа «Свифта» казалась ему достаточно заманчивой. Кроме того, капитан щедро платил, и сразу же Тарталья получил на руки две сотни долларов. Итак, это составило едва ли половину от стоимости серег для матушки.       В ночь с понедельника на вторник докеры, на славу заправившись водкой, в охраняемом складе на территории порта под покровительством Скирк устраивали бои на деньги. Это вам, конечно, не UFC, но сломанные носы и ушибы по всему телу стали привычным делом для молодых парней, которых ещё не пускали в море, но которые уже не могли усидеть на месте. Среди матёрых работников порта такие драки тоже не были чужды; они проявляли всю свою физическую силу и выпускали пар на молодняке, рискуя разве что отделаться фингалом под глазом и рассечённой бровью. Тарталья, конечно же, мог просто поставить свои двести долларов на бригадира Снежевича, но стоило ему увидеть, как он уверенно отправил в нокаут охранника склада, бывалого участника портовых драк, так он сразу же оказался вместе с ним на ринге.        То было два часа назад. На дороге около порта было практически бесшумно — слышно было только рабочие краны и переговоры рабочих внизу; машин в такое время почти не было, только редкие огоньки фар мелькали раз в пару минут, но Тарталья совсем не обращал на них внимания. Он облокотился на высокий бетонный забор и сплюнул себе под ноги скопившуюся во рту кровь. Бригадир Снежевич был мужчиной за пятьдесят, рослым и крепким, и Тарталья уж точно не мог представить, насколько быстрым окажется его первый удар! На Тарталью, впрочем, делали ставки почти столько же, сколько на Снежевича — он был звездой в молодёжной лиге и несомненно должен был показать преимущества ловкости и юного возраста.        Рукой он стёр остатки крови с разбитой губы и вытер её о куртку. Сразу же сообразил, что идея плохая, ведь если матушка увидит, то снова будет плакать ночью на кухне из-за того, какой бестолковый у неё сын. Ну да, бестолковый, но, обратите внимание, победитель.       Первый пропущенный удар привёл его в чувство, и сразу же после этого он пару раз с размаху ударил его, но попал только в поставленный блок; на то и был расчёт, чтобы, когда Снежевич ослабит бдительность, Тарталья мог скользнуть в сторону и таким образом переместиться ему за спину. Если бы соперник был одной комплекции с Тартальей, исход битвы был бы определён уже тогда, но после нескольких ударов и удушающего захвата Снежевичу не составило труда с силой вырваться и нанести Тарталье удар ногой в бок, повалив его на пол.        Попытавшись вписаться коленом ему в грудь, Тарталья смог выбраться из-под него только под шквалом ударов, которые теперь большой сплошной гематомой красовались у него на руках — блок не подвёл, и у него оставался шанс вырвать из крепкой хватки Снежевича победу. Тогда он оказался сверху, ногой прижав к полу ведущую руку Снеживича, и щедро врезал ему по лицу, прокусив себе и без того разбитую губу. Затем ещё пару раз, стойко вытерпев его удары свободной рукой по спине, и спустя минуту судья, начальник склада, объявил Тарталью победителем.       Тарталья цокнул языком, когда мимо него проехало ещё две машины. Надо было ехать домой, вот только домой было нельзя, да и автобусы уже давно не ходили. Он мог бы потратиться на такси — карманы у него всё равно теперь набиты наличкой — но вместо этого он позвонил Казухе, только после первого гудка сообразив, что время близилось к трём часам ночи, и тут же сбросил. При этом надежда на то, что Казуха всё ещё пренебрегал сном и до сих пор не спал, у Тартальи осталась. Итак, у него была только эта самая надежда и два километра до дома Казухи — ай да Тарталья, ай да молодец, в каком удачном районе он снял ему квартиру!        Даже если на первый взгляд и казалось, что он в любой момент мог выплюнуть свою селезёнку, Тарталья быстро и бодро шагал в нужном направлении, распахнув куртку и подставив лицо морозному ветру. По большому счёту пострадало как раз только оно, слегка подпортив ему внешний вид, но это нисколько не испортило ему настроения. Разбитую губу Тарталья переживёт, пару синяков на левой щеке, которой он приложился о пол, уже утром не вспомнит, а обо всём остальном и беспокоиться не стоило. Только в боку слегка тянуло, но и это при правильном положении тела быстро проходило. В общем, хоть и хотелось сказать о том, что он сюда доковылял сквозь боль и сжатые челюсти, Тарталья мчался к Казухе ещё резвее, чем обычно.        Окна Казухи выходили на сторону подъезда, и в спальне у него до сих пор горел свет. Тарталья задрал голову и чуть прищурился, словно мог хоть что-то там углядеть, но в итоге только задумчиво хмыкнул, решив, что кричать у него под окнами это плохая идея. Того гляди, точно за алкаша местного сочтут, а Казуху с ним за компанию, раз, видите ли, это к нему ночами странные собутыльники приходят.        На дороге у подъезда стояла машина Казухи. Она, впрочем, внимание Тартальи особо не привлекла бы, если бы только не оказалась зажата между двумя другими машинами, и ему бы не пришлось протискиваться через них, затаив дыхание. В темноте ещё и ничего не было видно, а ноги у него и без того отнимались, поэтому то, что Тарталья не запнулся обо все колёса на своём пути, он воспринимал не иначе как чудо. А вот зеркало — белое и ярко сверкающее, которое невозможно не заметить — без ранения не ушло. Тарталья замер, когда на всю улицу раздался истошный вой сигнализации, и как можно скорее проскользнул между машинами, едва не отбив себе ногу о бордюр.       Сигнализация выключилась. С открытого окна на него глядел Казуха и впервые не мог с ходу подобрать нужного слова для увиденной картины: мало того, что Тарталья чуть не снёс ему зеркало, так ещё и стоит перед его подъездом с разбитой губой, глядя наверх с виноватой улыбкой и почёсывая затылок, как будто каждая ночь вторника у него выглядела именно так. Казуха, впрочем, совсем не злился, только вздохнул с почти обречённой усмешкой и покачал головой.        — Не спится? — Громко спросил Тарталья, оперевшись рукой на столб фонаря.        — Да, сигнализация почему-то сработала.       — У тебя зеркало, между прочим, и так на соплях держалось!       — И в три часа ночи ты решил меня об этом оповестить? — Улыбка на лице Казухи была почти незаметна, и даже так Тарталья смог услышать её в его голосе. Переговариваться вот так неудобно, и наверняка очень скоро об этом им напомнят соседи, но Казухе всё равно хотелось слегка поддаться ему в этой нелепой игре. Он опёрся на подоконник, подперев рукой подбородок, и не сводил с Тартальи взгляда.        — Именно! — Воскликнул Тарталья, когда какая-то женщина со второго этажа распахнула шторы и недовольно взглянула на него, прошептав одними губами что-то вроде пожелания поскорее отсюда убраться. Он кивнул головой в её направлении, словно бы попытался заверить, что почти закончил своё увлекательное оправдание, как вдруг Казуха легко и беззаботно рассмеялся с искренним удовольствием от разыгравшейся сцены.        — Тебе, кажется, и так уже сегодня досталось, дурной, не стоял бы на улице.        Тарталья и в самом деле устал стоять на морозе, а пронзительный злобный взгляд женщины со второго этажа со всем его не грел. В подъезде было теплее, а на пороге у Казухи становилось почти горячо.       Дверь уже была приоткрыта, и из неё высовывалась любопытная Тама, которая, может, своим грозным видом пыталась прогнать Тарталью, но он воспринял это по-своему и подхватил кошку на руки, закидывая себе на плечо и почёсывая белый мягкий бок. Если у неё и были какие-то возмущения, то сейчас она замурчала и вцепилась когтями в куртку, когда Тарталья наконец занёс её обратно в квартиру и осторожно, припоминая недовольную соседку, прикрыл за собой дверь.        Там она сразу же спрыгнула, и Тарталья вздохнул, столкнувшись взглядом с Казухой. Наверное, он ждал каких-то объяснений или, по крайней мере, занимательной истории о том, что и с кем не поделил Тарталья, но слова в предложения у него сейчас особо не складывались, а потому он только неловко почесал затылок, на ходу стягивая с себя ботинки и свободной рукой стаскивая с себя куртку.        — Каждый последний понедельник месяца, порт, турнир по борьбе. — подсказал ему Казуха, однако соединять предложенные слова в связный рассказ Тарталья не стал. Он иногда и сам забывал, насколько много рассказывал Казухе, что даже появление побитого Тартальи у его двери совсем не вызывало у него удивления. — Хорошо, давай по-другому. Ты победил?        — Так бы сразу! — Улыбнулся Тарталья и принялся обходить всю квартиру во время детального пересказа того, с каким разгромом он уделал бригадира Снежевича и чем отделался за такую победу.        В ванной он наконец смыл с лица кровь, но ни на секунду не закрыл рот. Казуха облокотился на дверной косяк, и Тарталья почти физически ощущал его взгляд — иногда он приобретал оттенок строгости, но Тарталье больше нравилось называть это чем-то самурайским — на своём лице, на мелких ссадинах, на разбитой губе, на ярком румянце на щеках от мороза. Впрочем, Казуха всё равно оставался собой: он слегка улыбался, когда Тарталья начинал говорить слишком громко и разводил руками во все стороны, наглядно отыгрывая бой за двоих участников сразу, и беззаботно постукивал пальцем по двери, вслушиваясь в каждое его слово.        — …Так я и не подумал, что ему такого, как я, дёрнуть на пол — вообще раз плюнуть! Любой другой бы уже подумал, что плакала его победа, а я только сильнее раззадорился, знаешь? Cлушай, а подай-ка заварник, я чай сделаю!        Казуха, впрочем, утруждать Тарталью не стал, и принялся сам разбирать свои банки с чаем с названиями на японском, которые Тарталья не расшифровал бы даже при всём желании.       Тарталья оттянул высокий воротник плотной кофты и наконец-то присел за стол, чем свёл шанс полного разгрома квартиры практически к нулю. Тама запрыгнула ему на колени, чтобы тот уже точно никуда не встал, и лапой принялась ловить руку Тартальи. У Казухи дома оказался как раз только чай. Он, как самый настоящий странник, особо хозяйственностью не отличался, и Тарталья, заигравшись с Тамой, между делом подумал о том, что стоило бы завтра что-нибудь приготовить. Оставшаяся в нём селезёнка уже была победой, в то время как ещё немного, и он начнёт переваривать собственный желудок.        Батареи работали на полную, и даже открытые окна особо не спасали положение. Горячий чай у него под носом охлаждению не способствовал, но у него настолько замёрзли руки за эту небольшую прогулку, что он только сейчас начал чувствовать необычную для конца ноября жару. Казуха за стол не садился, только облокотился на подоконник около открытого окна и подставил лицо морозному ветру. В отличие от Тартальи в нескольких слоях одежды, на Казухе была только домашние светлые штаны и свободная футболка, воротник которой чуть сдвигался с каждым движением, приоткрывая бледную кожу в районе ключицы. К русским морозам он уже привык.        — Ну и стоило мне оказаться на нём, как я уже вошёл во вкус, раз-два — и победа! Он мне, правда, неплохо тогда по боку ударил… У нас всё-таки не UFC, там из техники безопасности только надежда друг друга не убить. Давали бы какие-нибудь медали хоть! Деньги-то деньгами, матушке серьги куплю…        — Ты ведь сам знаешь, что тебе ощущения важнее медали.        — Ну, а кто бы от медали отказался? Ты ведь как и я… —  Усмехнулся Тарталья, опираясь локтями о стол. Тама его движения не оценила и спрыгнула у него с колен, предпочитая теперь вертеться между ножками стула и задевать ногу Тартальи своим хвостом. — Раньше и не в такое ввязывался. Научил бы меня чему-нибудь, а?        — И не боишься?       Тарталья помотал головой, не в силах спрятать довольную улыбку. Если бы только они в самом деле могли сойтись в схватке, Тарталья бы обвёл этот день в календаре красным и каждый год праздновал пуще собственного дня рождения; то, что Казуха на первый взгляд был простым поэтом-романтиком, от которого не ожидаешь подвигов, совсем не значило то, что Тарталью бы он не одолел. Сейчас его одежда почти не скрывала того, как хорошо он сложен, и вместе с этим же невысокий рост и отточенное мастерство давали ему куда больше преимуществ, чем физическая сила. Тарталья только сегодня доказал, что комплекция не всегда решает, и, если бы Казуха уложил его на лопатки, он бы влюбился в него ещё сильнее, хотя ему и самому казалось, что он достиг своего предела.        Эти батареи в самом деле никуда не годились, а Тарталья и вовсе сидел с ними чуть ли не в обнимку. Он недовольно поджал губы, чувствуя, что его пытается задушить собственный воротник, и без всякого стеснения встал, подцепил края тёплой кофты и избавился от неё, закинув на спинку стула. Совсем в неглиже он, конечно же, не остался, однако футболка совсем не скрывала ссадины на руках от падений и несколько больших синяков от ударов. Казуха помотал головой.  — Не болит? — Поинтересовался он, подходя ближе и прикасаясь к открытому плечу. Там он кожу содрал о пол склада, совершенно для таких соревнований не предназначенного, и на касание Казухи только мотнул головой, поджав губы и сдержав недовольное мычание. — Снимай футболку.        — Ты и в медики теперь заделался? — Хмыкнул Тарталья, но просьбу всё-таки выполнил.        Аптечка была у Казухи в спальне. Та оказалась совсем небольшой, но перекись водорода в ней всё равно нашлась, а с самого дна Казуха вытянул ещё и охлаждающую мазь для синяков; Тарталья наблюдал за этим краем глаза, улёгшись на кровать, но ему быстро это наскучило, так что он перевернулся на спину и раскинул в стороны руки.        — Наблюдал пару раз за корабельными врачами на «Алькоре». Капитан Бэйдоу была… Не слишком осторожна во время рейсов. — В свете прикроватной тусклой лампы Казуха выглядел ещё более уставшим, чем обычно, но, говоря про «Алькор», ностальгически улыбнулся. — Да и не так уж много ума для этого надо. Мы, правда, решали вопросы чуть кардинальнее и сподручнее, если такое случалось вне судна, и просто поливали всё водкой. Медик из меня никакой. Может, присядешь?        Больше всего ссадин в самом деле было на спине. Казуха протянул ему руку, и Тарталья всё-таки сдался, придерживаясь за неё и принимая сидячее положение. Чтобы матушка сильно не волновалась, он сказал ей, что отработает суточную смену и вернётся домой только к утру; теперь он сомневался, что сможет покинуть кровать Казухи хотя бы к обеду, и даже был готов уснуть прямо сейчас, если бы только Казуха не намеревался взбодрить его и без всякого предупреждения налить ему на кровящую ссадину около лопатки перекиси. Терпимо, но неожиданно. Тарталья зашипел сквозь зубы и тяжело вздохнул.        — Жалко, что у тебя водки нет, — коротко посмеялся он, но больше особо не жаловался.        Рука у Казухи была лёгкая, и с каждым его прикосновением Тарталье становилось легче; Казуха придерживал его за плечо, чтобы тот не дёргался, как всегда крепко и до одури вместе с этим нежно, и тут же спускался рукой к его груди, а затем к пояснице, ближе к последней ране. Тарталья не смел ничего сказать; даже если бы он захотел, он вдруг понял, что ни одной внятной мысли у него не осталось, когда Казуха чуть наклонил его вперёд для лучшего обзора и нанёс на громадный синяк охлаждающую мазь. От контраста температуры Тарталья вздрогнул; руки Казухи, тёплые, почти что горячие, лежали у него на пояснице, и, казалось, ещё немного — и спустятся ниже.        Но затем его внимание на себя перевели синяки у него на плече. Тарталья чуть повернулся к нему боком, и не мог отвести глаз от его сосредоточенного лица — его взгляд был неподвижен, дыхание было ровное и тихое, словно он пытался обращаться с Тартальей аккуратно и бережно. Тарталья наклонил голову и улыбнулся ему. Только тогда Казуха взглянул на него в ответ.        — Я же не сломаюсь. — Произнёс он хриплым шёпотом.        — Знаю, дурной, всё знаю. — Руки Казухи переместились к его шее, чуть надавили на забитые твёрдые мышцы, заставив Тарталью чуть склонить голову, открываясь Казухе ещё больше. Ему, и без того наполовину раздетому, стало ещё жарче и теснее. — Мне кажется, что это я вот-вот сломаюсь.       Казуха коротко усмехнулся, не придавая своим словам никакого значения, в то время как Аякс почувствовал, что по спине его пробил электрический разряд — не лёгкий приятный удар током, а самая настоящая молния, прошедшая по каждому позвонку, яркая и болезненная настолько, что игнорировать её больше было нельзя. Казуха сидел на кровати сбоку от него, не оставляя между ними ни одного лишнего сантиметра; он прижимался к нему вплотную, потому что так ему было удобнее, но Аякс от этого только больше распалялся, и, не в силах ждать ни секунды, повернулся к нему и поцеловал.        То, что у него разбита губа, Аякс напрочь позабыл; от неаккуратных движений становилось больно, но он и этим упивался и наслаждался, прижимался ближе, чувствуя руки Казухи у себя на талии, и никакой привкус крови во рту не мог испортить ему настрой. Казуха обращал внимание на всё: на то, как иногда Аякс шипел от ноющей боли, на то, как он улыбался сквозь поцелуй, на то, как он выгибал спину, когда Казуха касался его по-особенному. Казуха не пропускал ни единого его движения, хоть и казался расслабленным — он позволил себе раствориться в процессе, медленно и с чувством целовал его, словно в каждый из тысячи мелких поцелуев вкладывал что-то особенное. Аякс не различал всю эту тысячу — для него всё это было одним целым, всепоглощающим и всеобъемлющим, абсолютно неправильным; он чувствовал себя Икаром, который подлетел к солнцу слишком близко, но всё ещё не устремился вниз, потеряв свои крылья.        — Казуха, — он зовёт его тихо, но в тишине и полумраке комнаты выходит всё равно громко. Ему не нужно больше ничего говорить, чтобы Казуха его понял, а потому тот прерывает его прежде, чем тот успевает наговорить всякой бессмыслицы.        — Знаю. Вижу. — Отвечает он ему на выдохе, когда Аякс скользит рукой к завязке на домашних брюках. Казуха не возмущается, замирает и тяжело дышит, потому что пытается сдерживаться и с треском в этом проваливается, когда Аякс одним махом усаживается ему на бёдра и нависает над ним с просящим взглядом. — Уверен, что не сломаю?        — Да ломай сколько влезет. На мне всё быстро заживает, как на собаке. Сам проверь. Или ты не хочешь?        Он улыбается, упираясь руками Казухе в плечи, и наверняка знает, что он хочет. Он это ещё и отчётливо чувствует, когда придвигается ближе, почти вплотную, чтобы урвать ещё один поцелуй, и затвердевший член Казухи сквозь ткань штанов упирается прямо в него. Казуха кажется сдержанным и позволяет Аяксу делать всё, что заблагорассудится, а сам лишь испытывает своё же терпение. И вместе с этим в нём не было никакой напряжённости и твёрдости, каждая его ласка была невесомой, но ощутимой, а весь он был лёгким и плавным, в отличие от разгоряченного резкого Аякса.       В нём не было совершено никакого стыда. Он понятия не имел о том, что он делал, поскольку кроме Казухи он ни с кем ещё не делил постель. В его брюках было гораздо теснее, однако он никак не мог подцепить замок и расстегнуть молнию, слишком занятый горячими влажными поцелуями и краткими яркими стонами, которые он специально не сдерживал, если руки Казухи оказывались слишком близко к его паху. Он не думал о последствиях, да и вообще ни о чём не думал — ему было с Казухой хорошо даже на том этапе, когда он просто представлял себе, что Казуха мог с ним сделать, и заткнуться теперь он просто не мог. И Казухе это очень нравилось.        Волнения не было, но тело всё равно его не слушалось. Тогда он сдался в борьбе с ширинкой и залез руками Казухе под футболку. Это был первый раз, когда он чувствовал его тело так близко, когда он мог провести руками по крепким мышцам, задержаться там, где выступали небольшие шрамы, а потом и вовсе бесстыдно стянуть с него футболку, чтобы разглядеть всё это своими глазами.        Долго наслаждаться Казуха ему не дал, и оставил дорожку поцелуев от линии челюсти до плеча, накрыв рукой скрытый за брюками член. Расправившись с ширинкой, он подцепил пальцами край его брюк и белья и тут же на мгновение замер, глянув ему в глаза.       — Можно?        Аякс почти что скалится — ну что за глупые вопросы — и до колен спускает с себя штаны без всякого стеснения.        — Нужно, — шепчет он ему в губы, целует его коротко пару раз, и закрывает глаза, когда Казуха накрывает его член горячей ладонью. Ему хочется толкнуться ему в руку, потому что это чувствуется правильным; на самом же деле он понятия не имеет, что нужно делать, как сделать приятно Казухе, как сблизиться с ним до такого предела, чтобы они уже и вовек не забыли друг друга.        Казуха о своём опыте не врал. Его прикосновения лёгкие и мимолётные, но уверенные — он знает, с чем имеет дело, знает, как правильно обхватить его член и как провести по нему ладонью так, чтобы Аякс уже не смог даже пары слов сложить в предложение. Казуха касается его нежно, хоть и кожа на пальцах у него грубая; он задерживается у самого основания его члена и мягко сжимает так, что по комнате раздаётся ещё один громкий стон — Казуха вторит ему, стонет тише, горячее, так, что слышит только сам Аякс. Он не знает, куда ему деть руки, а потому продолжает водить ими по торсу Казухи или зарывается пальцами ему в волосы, бесстыже и нагло оттягивая ему голову и оставляя на шее дорожку влажных поцелуев и несколько ярких засосов.        В конце концов Аякс и сам подхватывает завязки штанов Казухи и в пару неаккуратных грубых движений развязывает их. В глазах Казухи тогда появляется несдержанный огонёк, и, мягко усмехнувшись и совсем не прилагая усилий, он переворачивает Тарталью обратно на кровать и нависает над ним. Сперва он ничего не делает, просто разглядывает его, и смотрит так, как будто с каждым разом замечает что-то новое; Аякс такого не понимает, он не различает деталей, он восторгается Казухой, просто потому что он такой перед ним есть, и его промедление принимает с большой неохотой. Он хмурится, притягивает его к себе за шею и зажимает его своими коленями. Чем вам не борьба? Все эти приёмы ему давно известны.        — Ты очень красивый.        Казуха понимает в красоте, и только поэтому Аякс верит каждому его слову. Тогда он всё же скользит рукой вниз, ещё раз проходясь по торсу, и настойчиво пытается стянуть с него штаны — то, что он один тут в полном неглиже, его явно не устраивает, и он собирается уравнять счёт. Казуха не сопротивляется, но делает всё нарочито медленно, то ли для того, чтобы ещё сильнее его подразнить, то ли для того, чтобы дать ему больше времени на раздумья. Аякс, впрочем, уже вообще ни о чём не думает. Ему хочется всего и сразу, и поэтому Казухе приходится быть внимательным за них обоих.        Аякс обхватывает оба их члена разом, хоть и получается резковато. Казуха не жалуется, напротив, утыкается носом в изгиб его шеи и хрипло шепчет ему на японском — Аякс не может разобрать, что именно, однако уверен в том, что Казуха сейчас не скупится на комплименты. Аякс бы тоже что-нибудь сказал, у него ведь и самого язык подвешен, только вот все его мысли плавно спустились вниз, туда, где он толкался себе же в руку, вместе с этим прижимаясь к Казухе, с каждым неосторожным резким движением наполняя комнату жаркими вздохами. Казуха же оставлял влажные следы на всём его теле, целовал, водил по нему руками, двигал бёдрами ему навстречу так, что Аяксу казалось, что он вот-вот заскулит. Не потому, конечно, что дело было какое-то хитрое, а просто потому, что это всё с ним делал Казуха и Казухе самому было с ним хорошо.        — Погоди, дурной, — его голос звучит прямо у него над ухом, однако Аяксу кажется, что звук отдаётся ему в грудную клетку, — я покажу, как надо, погоди.        Казуха отстраняется, чтобы было удобнее, и накрывает его ладонь своей. Становится ещё теснее, но Казуха не даёт ему поторопиться и не даёт ему совершать лишних движений. Он ведёт ладонью медленнее, размазывает по всей длине влагу, хлюпающую так неприлично громко, что Аякс прикусывает губу и чувствует подступающий к лицу жар. Казуха игриво улыбается, посмеивается коротко, ногтём задевая головку, и наверняка знает, с какой силой потрогать и погладить, чтобы завтра утром Аяксу было неловко пересекаться с соседями на лестничной клетке. Аяксу, впрочем, не стыдно. Аякс так возбуждён, что весь его мир ограничивается только этой комнатой.       Казуха действительно показывает, как надо — он ласкает их обоих не только медленно и тягуче, но и меняет темп так часто, что Аякс не успевает к этому привыкнуть. Аякс не хочет оставаться в стороне, сжимает у основания, чтобы продлить момент, и вместе с этим лёгкая ноющая боль только добавляет в процесс остроты. Он запрокидывает голову, мечется по кровати, скинув на пол и одеяло, и одну из подушек, а свободной рукой сжимает простыни так, что белеют костяшки. Тогда Казуха двигает рукой медленнее, скользит выше, снова обводит головку, пока Аякс тянется за поцелуем; тот выходит смазанным, хаотичным и достаточно долгим для того, чтобы Аякс громко и протяжно застонал в унисон с Казухой и кончил себе на живот. Сам же Казуха ещё пару мгновений самозабвенно толкался себе в руку и закончил быстрее, чем сам мог себе представить.        Казуха прилёг рядом с Тартальей и не сводил с него глаз. Тарталья смотрел на него в ответ и, наверное, никогда не чувствовал такого же спокойствия, как и сейчас. Он бы соврал, если бы сказал, что не представлял себе много раз, как именно это будет — уж точно не так, как сегодня, спонтанно и странно, в сопровождении запаха медицинской мази и с гематомами по всему телу. Но так было даже правильнее. Тарталья очень редко чувствовал себя собой в полной мере, но именно сейчас, после самого нелепого дня в порту, рядом с Казухой, горячий и растрёпанный, он был там, где должен был быть. Даже если утром матушка не сможет до него дозвониться, он ни о чём не пожалеет.        Не пожалеет и Казуха. Он в принципе ни о чём особо не жалеет, поскольку в его романтической поэтической натуре всё, что случалось, было к лучшему, однако сейчас он и впрямь выглядел так задумчиво и серьёзно, словно это могло стать его самой большой ошибкой — ведь Тарталья так плотно вклинился в его жизнь, что это уже никогда не пройдёт просто так. Казуха вдруг улыбнулся ему и поцеловал его в лоб, аккуратно убирая взмокшие пряди.        Это, конечно, не было ошибкой. Это было историей. По любви.