куда шёл корвет «америка»?

      Тама вертелась под ногами и не давала Тарталье пройти в квартиру так, чтобы ненароком не наступить ей на хвост. Казуха зашёл следом за ним, аккуратно прикрыв дверь и улыбнувшись тому, как Тарталья пытался обойти прилипчивую кошку и повесить на вешалку промокшую куртку. Под дождём, конечно, они стояли недолго, только вот у подъезда Тарталья снова захотел остановиться и глянуть на скрытый за рядом панельных домов пылающий огнями город. Тогда он коротко глянул на окна дома, в котором жил Казуха, чтобы удостовериться в том, что любопытные соседи в половину одиннадцатого ночи не намеревались высматривать на улице что-то интересное, и протянул Казухе руку. Щёки у Тартальи даже в темноте заметно покраснели, когда всё выпитое на поэтическом вечере вино наконец стукнуло ему в голову, и длинные ноги стали для него проблемой — в них, оказывается, так легко запутаться! — а Казуха только посмеялся над ним снисходительно и сжал его ладонь в своей. Тарталья не знал, насколько правильной была это близость, а Казуха наверняка не знал, хотелось ли ему этого на самом деле или ему просто нравилось видеть такого беззаботного и радостного Тарталью.       Когда куртка перестала быть насущной проблемой Тартальи, он облокотился спиной на комод, уперевшись в его край руками, и глянул на Казуху из-под дрожащих светлых ресниц, не оставив ему ни единого шанса бросить Тарталью без ласки и внимания. Тарталья, вообще-то, жизнью приучен всё в свои руки брать, а тут вдруг страшно ему стало что-то испортить или навязчивым показаться, а потому приходилось учиться просить; получалось не очень, настойчиво иногда, нетерпеливо, но в этом и был весь Тарталья, и Казухе не хотелось ему такому отказывать. Он оставил смазанный поцелуй на краешке его губ, уперевшись руками по обе стороны от Тартальи, а он в ответ прикоснулся пальцами к задней стороне его шеи, провёл чуть выше, к мягким светлым волосам, и, зацепившись за резинку, и вовсе её стянул. Лицо Казухи оставалось спокойным, только в глазах читался смутный интерес, а Тарталья в нём потерялся, увидев его впервые с распущенными волосами, словно нашёл в этом что-то тайное. Он притянул Казуху ближе и поцеловал его по-настоящему, так, как ему нравилось, сминая его губы своими неумело и неосторожно, сталкиваясь языками, кусаясь и посмеиваясь. Они целовались долго; Тарталья прикрыл глаза, поддался рукам Казухи, одна из которых осталась держаться за комод, а вторая переместилась ему на талию, сминая рубашку.       Губы у Тартальи неприлично раскраснелись, и он вдруг подумал, что целоваться ему чертовски нравилось. Ему и вчера целоваться понравилось, чего уж греха таить, но те поцелуи наивными были, на пробу, жадными до ласки, в которых Тарталья терялся и не знал, куда себя деть, а сегодня он собрался наконец с мыслями и поддавался тому, что чувствовал и чего хотел. Сердце у него всё также волнительно колотилось, однако на ногах он стоял почти твёрдо и сам уверенно к Казухе льнул, оставляя лёгкие поцелуи у него на щеках, на линии челюсти и на шее. Казуха был точнее — и даже если следы на теле Тартальи оставлял ненароком, делал это красиво и знал, что Тарталья будет на них после глядеть и о нём вспоминать. Ласки им обоим хватило, даже вот так, в коридоре у комода, и только Тама осталась без внимания хозяина, о чём напомнила, выпустив когти и пару раз прикоснувшись к ноге Казухи.       — Может, перекусим? Я икру сегодня утром купил.       Над кухонным столом мигала лампочка. Тарталья то и дело поглядывал на неё, прикидывая в уме, есть ли у него дома такая же, и постукивал пальцами по столу; вопросы готовки сегодня вечером решал Казуха, потому что то, как Тарталья на пробу покрутил в руках нож и чуть было не оставил себя без пары фаланг, совсем не внушало ему доверия. С икрой управиться смог бы любой дурак — ну разве надо много ума, на хлеб намазать масла и сверху кинуть побольше икры? — а Казуха и это делал как-то по-особенному. Он следил за ним взглядом, скользил по его рукам и лицу и никак не мог понять, каким образом Казуха смог забыть о произошедшем в коридоре и так спокойно делать бутерброды с икрой. У Тартальи вот до сих пор кончики ушей горели и колено нервно подёргивалось под столом так, что он прижал его ладонью, чтобы не отвлекать Казуху навязчивым стуком.       — Не думал, что поэтический вечер тебе настолько понравится.       Казуха смерил Тарталью лукавым взглядом и поставил перед ним пару бутербродов и отдельно чеплашку с икрой. Тарталья, впрочем, не особо любил икру, потому что у них дома всегда была та икра, которую привозил с рейсов отец, и её было до того много, что Тарталья уже годам к десяти выработал к ней стойкое отвращение. Магазинная икра отличалась по вкусу, и может именно поэтому оба бутерброда он умял за обе щёки в рекордные пару минут. Чай стоял рядом нетронутый.       — Вечер как вечер. Мысли у них интересные, и стихи даже неплохие, а всё равно хочется их стихоплётами обозвать, знаешь? — Тарталья посмеялся коротко, прерываясь на ещё один бутерброд, пока Казуха терпеливо ждал его ответ. Тот и сам усмехнулся коротко, согревая руки о кружку чая, и чуть устало наклонил голову в бок, подпирая подбородок рукой. — Жалко было, что ты своего ничего не зачитал. То есть, зачитал, конечно, но это… Ну, не считается.       — Отчего же, хитрый, не считается? Ты просил меня что-нибудь зачитать, а про сцену ни слова не было. Да и случайно это вышло.       — Случайно? Мне бы такие случайности! У меня, между прочим, язык тоже подвешен, а всё равно даже три такие строчки, какие ты придумал, и вовек не собрал бы. У меня на поэтическом поприще максимум это красиво читать и руками экспрессивно взмахивать, якобы сам всё проживаю и всё умею показать.       — А я вот за этим и хотел сходить.       Тарталья глянул на Казуху заинтересованно, а тот всё равно пояснений никаких решил не давать и продолжил говорить о чём-то своём. Тарталья не всегда понимал, однако внимательно слушал, словно вся его жизнь свелась к мигающей лампочке на кухне, бутербродам с икрой и Казухе, который рассказывал о поэтических вечерах на своей родине и том, какие стихи сочиняли его однокурсники во время учёбы. Это всё было Тарталье чуждо, потому что все внеучебные встречи Тартальи с одногруппниками заканчивались либо тем, что в руках одного из них неизвестно откуда появлялся ящик водки, либо синяками и попытками довести до дома пьяную тушу. Стихи там никто не читал, потому что контингент в шмоньке едва ли их знал, зато они частенько пели под гитару. У Казухи гитара тоже была да так и стояла в углу, пыльная и никому ненужная, и ждала, пока Тарталья вспомнит аккорды и напоёт неумело, зато с яркой улыбкой и задорным взглядом, про нелюдимое море, которое шумело день и ночь.       — …Но я не буду говорить, что скучаю по этому. Возможно, тут совсем всё по-другому, от этого и интересно; я только не знал, что Яэ Мико будет настолько заинтересована моим присутствием. До того, как ты мне сказал, я и не думал ведь, что имя Мила ей совершенно не подходит. — Казуха пожал плечами и откинулся на спинку стула. — Она хороша в своём деле и известна по всей Японии в узких кругах. Многие из моих знакомых метили в её издательство, однако ей быстро это наскучило, и она предпочла живое искусство тому, что напечатано на бумаге.       — Так вы с ней, значит, хорошо знакомы?       — Не сказал бы. Впрочем, она во многом мне помогла однажды.       Была ли в истории Казухи Яэ Мико на самом деле значимой персоной, Тарталья не знал, однако понимал, что суть всех его проблем ей была прекрасно известна, и она, быть может, даже была в них косвенно как-то замешана. Обещание никогда не писать на родном языке ещё тогда показалось Тарталье странным, а теперь, когда Казуха и перед Яэ Мико об этом говорил, ему и вовсе хотелось об этом поподробнее расспросить. Тогда же он и подпёр рукой щёку, задумавшись, можно ли ему в самом деле об этом уточнить, или, например, вспомнить о недавнем разговоре со Скирк и узнать, что же такого натворил его друг, что Казуха был вынужден скрываться в самом неприглядном месте из всех возможных. Тарталья цокнул языком и откинулся на спинку стула, а Казуху это отчего-то позабавило.       — Я ходил к Скирк недавно, — протягивает он с лёгкой улыбкой, — я понимал, что, наверное, у меня и права-то никакого нет о других людях спрашивать, а потом, впрочем, всё равно у неё спросил. Я ещё подумал, чего она так смотрела на меня и спрашивала, мол, а почему тебе про него так интересно что-то узнать… А я и сам ведь не знал. Хотелось — и всё тут.       — И много ты узнал?       — Совсем нет. Совсем… Ничего она мне не сказала.       Становилось жарко. Об икре Тарталья давно забыл, как и о том, что батареи в квартире Казухи не работали, и недовольно вздохнул, постукивая пальцами по краю стола. Откровению Тартальи — если это в принципе можно было назвать откровением — Казуха не удивился, и на его лице не мелькнуло ничего, кроме заинтересованной улыбки. Он, может быть, ждал от Тартальи конкретики, только вот Тарталья, как и Скирк, никакой конкретики не знал, а выпитое вино вдруг ещё раз ударило ему в голову так, что тот мог невзначай наговорить всяких глупостей и всё подряд переврать. Говорить-то он был в любом состоянии горазд, а вот за содержание не ручался, поэтому и замолчал вдруг, усмехнувшись коротко и запустив руки в спутанные после дождя волосы. Казуха узнавать же ничего не пытался и терпеливо ждал, захочет ли Тарталья ему признаться в чём-то ещё, а потом всё-таки понял, что Тарталья ничего толком и не знал. Он нахмурился, отведя взгляд к окну, задумался о чём-то, а потом встал и, кажется, что-то Тарталье сказал, только вот тот его не услышал и не захотел переспрашивать.       Была половина двенадцатого ночи, на телефоне висело два пропущенных от матушки и пару сообщений от Тони, которые Тарталья оставил без внимания. В спальне под обогревателем грелась Тама и краем глаза поглядывала на задумчивое лицо хозяина. Казуха улыбался краешком губ и глядел на Тарталью взглядом исключительно снисходительным и потеплевшим; Тарталье привычнее было видеть его задумчивым и вечно в состоянии некоего вдохновения, и только сейчас он позволил себе слушать Казуху без всякой лишней мысли. Иногда он и сам вставлял между делом пару слов, но, впрочем, всегда к месту, заставляя Тарталью ещё сильнее над ними задуматься. Казуха казался необыкновенно более мягким в выражениях, он наблюдал за Тартальей и пытался к нему подступиться, позволял себе прикоснуться к нему и тут же выяснить, нравились Тарталье его незамысловатые ласки или отвлекали его. Они не казались навязчивыми, да и сам Казуха умел любое действие совершать с лёгкостью и почти невесомостью, умел растягивать удовольствие и дразнить так, что Тарталье в ту же секунду хотелось всего и сразу. Он заводился в считанные мгновения, забывая, о чём рассказывал, и отдавался физическим ощущениям. Плед на кровати под ними мягко шуршал, когда Тарталья увлёк Казуху за собой и подставлялся под его руки, прикусывая губу в предвкушении, пряча довольную ухмылку и чувствуя, как от выпитого вина горели кончики ушей и щёки. Веснушки у него к концу осени совсем побледнели, и Казуха не оставил это без внимания, проводя пальцами по скулам и оставляя поцелуй на виске.       Тарталья не мог им насытиться. Он не знал, ждал ли он этого все прошедшие сутки, когда вдруг на него свалилось ужасающее осознание, или с тех самых пор, как заявился к Казухе домой и невольно стал его другом за эти несколько месяцев. Ему этого, если честно, знать и не хотелось. Достаточно было того, что оно в принципе происходило, что Казуха не брезговал его целовать, опускался до его уровня необразованного и недоделанного бандита, у которого удел не кораблями управлять, а так, дань собирать с местных китайских лавок. Тарталья порой чувствовал себя так, словно ничего на свете не достоин, и это распаляло его ещё больше, потому что куда интереснее было завладеть тем, что тебе по статусу не положено; а Казуха, словно всё это в нём видел, делал его всего достойным, и бороться Тарталье больше было не за что. Целовался он жадно и горячо, распускал руки, посмеивался коротко, а Казуха ему всё это позволял и даже шептал что-то ласково, только Тарталья ничего разобрать не мог. На японском, может быть, говорил.       — …Так и знал, дурной, что так получится, — слова Казухи Тарталья улавливает не сразу, — знал, что всего и сразу захочешь. Не против, если рубашку твою сниму? Мешается.       Аякс, кажется, даже ответил ему что-то, только едва ли он помнил, о чём говорил. В любом случае, Казуха ему улыбнулся, провёл губами чуть ниже по его шее, остановился на подёргивающемся кадыке, заставляя Аякса коротко вздрогнуть, и принялся расстёгивать пуговицы на смятой рубашке. Делал он это исключительно ловко и быстро, слишком спокойно для затуманенного чувствами и хаотичного Аякса, который, может, если бы Казуха не придерживал его аккуратно весом своего тела, и вовсе справился с рубашкой самым быстрым из известных ему методов. Потом бы пуговицы по всей спальне собирали.       Это всё ему ново; новее, чем поцелуи и свидания на поэтическом вечере. Волнение Аяксу совсем незнакомо, и того, что мышцы у него до предела напряжены, он не замечает до тех пор, пока Казуха не скользит по его груди рукой и ниже, по торсу. Он не знает, куда смотреть и что делать, ему хочется всего и сразу, он обхватывает лицо Казухи настолько нежно и аккуратно, насколько позволяло ему его распалённое состояние, и целует его, долго и влажно, так, что самому становится неловко. Казуха даже сквозь поцелуй слегка улыбается, когда Аякс прикусывает ему губу, а затем спускается ниже, мажет поцелуем по линии челюсти и по шее. Он позволяет себе быть до неприличия громким, хрипло смеяться, что-то говорить невпопад, легонько постанывать, когда рука Казухи оказывается ниже и уверенно накрывает его пах сквозь ткань брюк. Аякс вообще раньше не знал, что в них может быть настолько тесно.       — Скажи, если не нравится. — Слова Казухи звучат для Аякса почти что бессмысленно; он даже мысли не допускает, что происходящее может ему не понравится, и всем своим видом он пытается это показать. Однако Казуха говорит с ним спокойно, но требовательно, и ненавязчиво заставляет к себе прислушиваться. Аякс цокает языком, однако согласно кивает, и рука Казухи с лёгким нажимом скользит выше, к ширинке. — Аякс, я…       То, что хотел сказать Казуха, было наверняка очень важным. Об этом важном он говорил легко, словно это было для него чем-то обыденным, но Тарталья почувствовал то, что эти слова именно от него значили больше именно вот так, невзначай и между делом, как будто они были безусловными и не стоили того, чтобы о них задумываться. Тарталья не был уверен, что это были за слова. Казуха, может, их и вовсе не произнёс. Окна были закрыты, а обогреватель работал на полную, однако по полу потянул сквозняк, который медленно и угрожающе скользнул по кровати, а затем спрятался Тарталье под кожу. Это тоже было обыденно и безусловно.       Казухи, может, и вовсе здесь не было. Тарталья попытался вспомнить, о чём же тот ему сказал, однако сил у него хватило только на то, чтобы закрыть глаза и сложить руки у себя на груди. Было тихо; не мяукала даже обыкновенно разговорчивая Тама, не шуршали простыни и не тикали часы в коридоре, и даже Тарталья, которому всегда есть, что сказать, лишь бы не оставлять вокруг себя эту скучную и унылую тишину, не мог выдавить из себя ни слова. Казухи, конечно же, здесь не было. А вот сквозняк был, и Тарталья нахмурился и тяжело вздохнул от холода. Ему было стыдно, потому что он снова опоздал на проповедь.       Взгляд у Николая Чудотворца больше не насмешливый; на потрескавшейся старой иконе его седые брови чуть сведены к переносице так, что он кажется даже сочувствующим и о чём-то слегка взволнованным. Может, о человеческой судьбе в целом, а может, это матушка опять молилась, потому что Тарталья второй день не ночевал дома, и теперь это его, и только его судьба отражается на иконе чьей-то чужой тревогой. Тарталья вообще не был уверен, почему Чудотворец больше не повёрнут к стене, но задумываться об этом ему не хотелось. Грудь сдавило, холод разливался под кожей, а веки, тяжёлые как никогда, Тарталья всё равно держал открытыми, глядя в потолок. Это показалось ему до того глупым, что злило его, однако он не знал, на кого ему злиться и с кем ему нужно сразиться, только бы хоть на секунду почувствовать покой. Тарталья не любил покой; Тарталья любил шум, любил движение, любил хаос и адреналин, но даже таким, как он, нужна передышка. Поэтому он был здесь, и поэтому ему нравился Казуха. Но что-то свыше не позволяло ему успокоиться, заставляло его постоянно оказываться в центре некой суеты, а если суеты не было, так она оказывалась в самом его сердце, как прямо сейчас. Раздражение скользило по мышцам так, что он сжал кулаки, и ему захотелось сломать икону пополам, однако когда он всё-таки вскочил с места с твёрдым намерением избавиться от его взгляда раз и навсегда, иконы перед ним не оказалось. Впрочем, откуда иконе Николая Чудотворца вообще быть в квартире Казухи?       Свет нигде не горел. В накаливающемся обогревателе потрескивала вода, а Тама грелась рядом с ним, растянувшись на половину спальни; выбивался из общей картины только один Тарталья, внезапно вскочивший и едва не свалившийся с кровати, на краю которой он и заснул. Не обнаружив здесь иконы, он нахмурился, запустив руку себе в волосы, и через плечо обернулся на Казуху — тот не спал, читал ту книжку, которую купил несколько месяцев назад, и размашисто о чём-то писал на полях. Казуха ненадолго оторвался от книги, когда увидел, как подорвался с места Тартальи, и мягко положил руку ему на плечо.       — Возможно, тот последний бокал всё-таки был лишний? — Прошептал он с лёгкой улыбкой.       — Я… думал, на диване спать буду. Надо было меня разбудить.       — Пытаешься притвориться, что мы всё ещё не совсем близки, чтобы спать в одной кровати?       — Да для меня всё, что было, как будто вчера только произошло. — Тарталья посмеялся коротко и хрипло после недолгого сна, потирая глаза рукой. То, что смеяться Тарталья мог в абсолютно любом состоянии, даже показалось Казухе несколько забавным, однако не помешало ему углядеть во взгляде и в жестах мелькающую усталость. — Кошмары, знаешь, у меня специфические. Да и не страшные вовсе, о всяких глупостях… Да я и не хочу о них говорить, толку-то, я скорее про то, что, ну, знаешь…       — Про то, что снилось до кошмара?       Тарталья ещё раз оглянулся через плечо, скользнул взглядом по хитрой полуулыбке Казухи, еле заметной в полумраке комнаты, а затем отвернулся, тяжко вздохнув и опустив голову. Стыдно ему и подавно не было, однако какая-то преждевременность событий, пусть даже те происходили во сне, то и дело заставляла его задаваться миллионом вопросов разом. В его-то возрасте, конечно, такие фантазии дело привычное и даже правильное, однако прежде такие сны ему никогда не снились, а теперь каждое прикосновение Казухи, которое он сам себе выдумал, чересчур остро ощущалось на его теле. Он оттянул ворот наполовину расстёгнутой рубашки, провёл рукой по шее и вздохнул ещё раз, для пущего эффекта. Казуха усмехнулся. Тарталья во сне частенько разговаривал — это Казуха ещё прошлой ночью уяснил.       — Думаешь, это глупо?       — Я понимаю, что тебе трудно думать обо мне, как о моряке, но учитывая то, что большую часть жизни я провёл в море… Полагаешь, мне покажется глупым желание заняться любовью? В любом порту на другом конце света уже неплохо, если вы знаете имена друг друга.       — Хочешь сказать, у тебя тоже есть в арсенале пару историй о тайских проститутках? — Тарталья усмехнулся, снова ложась на кровать и подтягиваясь чуть ближе к Казухе. Тот аккуратно стал поглаживать его по волосам, еле касаясь его кончиками пальцев, и мягко засмеялся. — Историй капитана мне хватило.       — С тайскими проститутками точно нет. Я могу показаться слегка банальным, однако даже мимолётной близости я искал с теми, кто разделял мои взгляды хотя бы за парой рюмок водки и часом разговоров по душам. Мне была важна красота; но внешность человека, как оказалось, ничего общего с красотой не имеет.       — Ты опять уходишь от темы. — Тарталья вздохнул недовольно, а между тем улыбку от комментария Казухи сдержать не смог. Снова улёгшись на кровать, он сложил руки за головой и скосил взгляд в сторону Казухи. Казуха был хорошим рассказчиком, и Тарталье нравилось слушать истории из его жизни, словно бы эти нелепые морские приключения могли бы когда-то произойти и с ним. Тарталья хотел пошутить что-нибудь о тайских проститутках, однако замолк, когда Казуха снова мягко прикоснулся к его волосам, и почти сразу успокоился.       — Знаю, дурной, сам всё знаю, ты меня извини, — Казуха совсем тихо рассмеялся, и его голос почти заглушился треском обогревателя в углу, — конечно, это не глупо.       Тарталье хотелось услышать от Казухи больше, однако продолжения он так и не дождался, а потому только закрыл глаза и попытался снова уснуть. Он не знал, ждал ли он от Казухи слов о том, что и он его тоже хочет, или, напротив, хотел услышать строгий наказ не торопиться и получше узнать друг друга так, полюбовно, а не как они до этого за бессмысленными разговорами друг друга разгадывали. Они ведь знакомы не первый день и не первый месяц, а за всё прошедшее время привыкли друг к другу настолько, что словно бы со вчера ничего и не изменилось. Так, честнее только стало. Тарталья ведь только сегодня, поговорив с Тоней, понял, что Казуха ему давно нравился, как глоток свежего воздуха и единственное спасение от него самого; Казухе, конечно, тоже было это прекрасно известно, вот он и не удивился вчера, когда Тарталья целоваться полез, да и Казухе самому Тарталья был интересен, поэтому и сейчас он так спокойно говорил о близости с ним и не пытался отрезать на корню его нелепые юношеские желания.       Сейчас, наверное, было около двух-трёх часов ночи; точно Тарталья не знал, а открывать глаза, чтобы оглянуться в поисках часов, ему не хотелось. Он чувствовал себя трезвым и даже выспавшимся, хотя и заснул незадолго после полуночи — он смутно помнил, как наскоро умылся, выкурил сигарету и нагло увлёк Казуху с собой на кровать прямо в уличной одежде. Много думать Тарталья не любил, а потому постарался отогнать все мысли куда подальше и остаться рядом с Казухой до самого утра, не ускользая от него ни единым сказанным про себя словом и неловким движением. Он лежал неподвижно и тихо, что, впрочем, тоже для него непривычно, а Казуха коротко и с придыханием посмеивался над его откровениями, перебирая между пальцами рыжие волосы, запутывая их и разглядывая в полной темноте еле заметные посветлевшие пряди. Он не знал, что же должна быть за жизнь такая, чтобы в девятнадцать лет иметь несколько седых волос.       Проснулся Тарталья рано. Может, было около шести — на улице только начинало светлеть, однако несколько назойливых птиц, которые свили гнездо на два этажа ниже, о чём-то трепетно переговаривались. Казухи рядом не было, и Тарталья некоторое время просто лежал в его кровати и мягко растягивал затёкшие мышцы. Как бы рано Тарталья не встал, Казуха, должно быть, всё равно встанет раньше. Сейчас он был где-то на кухне и варил кофе — до Тартальи доходил только его аромат, и он удивился тому, насколько тихо у Казухи это получалось. У Тартальи дома обычно вся кухня гудит вне зависимости от того, что там пытаются сделать. Через пару минут Тама, уставшая помогать хозяину с кофе, проскользнула обратно в спальню и обнаружила проснувшегося Тарталью. Сперва она мягко тронула его за ногу лапой, а потом, громко мурлыкая, стала тыкаться мордой в его лицо. Тарталья хрипло рассмеялся и поднял кошку на руки, с лёгкостью удерживая её в воздухе и хитро глядя в наглые большие глаза.       Приложив необходимые усилия, Тама всё-таки вырвалась из его крепкой хватки и недовольно умчала куда-то в сторону коридора, не желая проводить время ни с этим странным неприятным юношей, который уже вторую ночь зачем-то спал в постели её хозяина и занимал её законное место, ни с хозяином, который этого Тарталью бесцеремонно привёл. Может, она так и не думала; это Тарталья придумал такую цепочку мыслей, глядя Таме вслед.       — Я снова не планировал засыпать у тебя на кровати, к сведению. — Сообщил он, когда вышел из спальни и зевнул, зарывшись рукой в растрёпанные волосы. Казуха обернулся на него через плечо и улыбнулся, словно подобное сведение вовсе не доставляло ему дискомфорта. — Ты всегда так рано встаёшь?       — Тому, кто рано встаёт, даётся три сена; тот, кто поздно встаёт, теряет три сотни.       — Кто рано встаёт, тому бог подаёт?       — Именно, — Казуха поставил перед Тартальей кружку с кофе. В японских пословицах Тарталья был не силён, однако ему всё равно нравилось слушать, как Казуха их произносил. В нём сразу появлялось что-то необыкновенное и лёгкое, растекающееся по телу родным и довольным ощущением, которое давно было утрачено. Солнце через занавески в такое раннее время ещё совсем не пробивалось, но Тарталье достаточно было представить то, как мягко оно бы вплелось в его волосы и закралось в карие глаза, чтобы те снова отливали золотом. Вчерашний поэтический вечер даром не прошёл: в сравнениях и описаниях Тарталья преуспевал, хоть и не считал нужным говорить их вслух. — Через пару часов пойду на встречу с Яэ Мико. Я рассчитывал, что уйду до того, как ты встанешь. Ты, кажется, тоже куда-то собирался?       На пару мгновений Тарталья задумался и сделал глоток кофе. Он не любил кофе, потому что его матушка всегда варила его горьким и крепким; горечь и крепость никуда не пропала и в том кофе, что сварил Казуха, однако притупилась и стала вполне себе сносной. Прошлым вечером у него в самом деле было достаточно много планов, потому что он снова почувствовал то, ради чего в принципе жил — желание и возможность свернуть горы и сделать всё то, о чём он только мог пожелать. Например, спать в постели Казухи и делить с ним утренний кофе. Иногда Тарталья вспоминал о том, что они просто пробуют и что с начала этой своеобразной пробы прошло всего два дня, а не целая жизнь. Эта мысль отдавалась в нём странным удовлетворением, словно эта скорость означала их безусловное единение ещё до того, как Тарталья вдруг понял, что ему нравятся парни. Мимолётные касания, которые были до этого на протяжении нескольких месяцев, стали целенаправленные и обозначенные, неозвученные идеи стали наконец-то озвученными. Как будто всё должно было быть так с самого начала.       Ему только предстояло задуматься о том, что же это всё значит.       — Да, я сегодня собирался встретиться с Арлекин, — Тарталья пожал плечами, постукивая ложкой по краям чашки, — а ты зачем к Яэ Мико собрался?       — Вчера она упоминала, что в местных книжных магазинах небольшой выбор восточной поэзии; мне бы хотелось обсудить это с ней, учитывая то, чего стоит одна моя домашняя библиотека. — Казуха облокотился на стену плечом и отставил пустую чашку кофе на стол. Он задумчиво взглянул на то, как в окне пролетел покрасневший листок и улыбнулся ему, словно тот прилетел не с клёна у соседнего подъезда, а с самых берегов его родины. Оттуда же взяло начало и навязчивое желание Казухи сделать свою коллекцию общим достоянием, которым он делился с Тартальей пару раз совсем невзначай, так что тот даже не принял значения тому, что он может в самом деле захотеть с ней распрощаться. — Вечером ты сказал, что Скирк хотела тебя видеть сегодня.       Тарталья хмыкнул и почесал затылок, пытаясь вспомнить, сколько планов он напридумывал себе на день. В любом случае, прятаться от мира у Казухи дома он точно закончил, а потому времени у него должно было быть предостаточно, однако его всё ещё волновала мысль о том, что он о себе узнал. То, что Казухе нравятся мужчины также, как и женщины, сюрпризом для него не стало, потому что подобные ему люди, которые бегут от всего мира и самого себя и никогда уже не остановятся, открыты ко всему и не имеют предрассудков. Тарталья, впрочем, тоже не самый правильный на свете человек — его, наверное, в аду лет с шестнадцати никак досчитаться не могут — да и не было это открытие чем-то поистине страшным. Он вещи гораздо хуже делал, за которые его все вокруг прощали, значит и за это простят; лицо у него, видите ли, такое, что на прощение напрашивается, даже когда ему за свои проступки смешно и гордо становится, а не стыдно. Этому Тарталья научился у Скирк, а значит, надо бы уважить наставницу и сходить к ней сегодня, работы спросить.       Наскоро сполоснув чашку, Тарталья подошёл к Казухе сзади и чуть пригнулся, чтобы упереться носом в его макушку и разглядывать вместе с ним, как люди внизу по улице шли и стряхивали с ботинок приставшие листья. В Японии осени и зимы были менее суровыми, чем в России, однако Казуха не выглядел так, словно наступившие холода хоть немного его волновали; отопление дадут только через неделю, а до того времени всем теплолюбивым приходилось укутываться в несколько слоёв одежды и доставать из кладовки обогреватель. У Тартальи дома вот они стояли всегда в комнате мальчиков, хотя матушка мёрзла сильнее всего, а потому на свою первую осеннюю зарплату он купил им второй обогреватель. Сам он мерзляком не был, однако и комната у него была теплее, а потому смотреть на то, как Казуха безмятежно стоял у окна в тонкой футболке и пижамных штанах, Тарталье не особо нравилось. Он положил руки ему на плечи и мягко скользнул ими вниз по торсу, остановился на талии и прижался ближе, согрелся об него и прикрыл глаза. Казуха обернулся к нему боком и чуть приподнял голову, взглянув на него и аккуратно протянув руку к его лицу, чтобы убрать с глаз волосы и завести их за ухо.       — Такие глаза, как у тебя, грех от мира прятать.       Тарталья усмехнулся, прильнул к его ладони, не позволяя отодвинуться, и оставил невесомый поцелуй. Между ними повисло молчание до того громкое, что Тарталья практически слышал всё то, что хотел сказать ему Казуха, но не смел нарушить ни тихое пение птиц за окном, ни скрип покачивающихся на ветру веток. Он находил красоту в таких мелочах, которых Тарталья не понимал, но Тарталья находил красоту в самом Казухе, а потому прикусил язык и постарался не ответить на прикосновение какой-нибудь юношеской глупостью, чего ему, впрочем, очень хотелось. Казуха и это в нём чувствовал по тому, как менялось горячее дыхание на его ладони и как подрагивали ресницы от солнца, пробившегося через тонкую полоску между занавесками. Он улыбнулся и привстал, чтобы запустить руку ему в волосы и пригладить их в относительно приемлемый вид, а затем, как ни в чём не бывало, прервать эту небольшую игривую вольность и продолжить собираться к грядущей встрече с Яэ Мико.       Тарталья недовольно скрестил на груди руки и ушёл курить на балкон. Через пару минут также недовольно к нему присоединилась Тама.       Арлекин курила тонкие сигареты и делала это куда элегантнее Тартальи. Между длинными тонкими пальцами сигарета выглядела почти что естественно и дополняла образ, придавая ей некоторой серьёзности, а то, как она стояла с ровной спиной и смотрела на проходящих мимо людей, делало её отстранённой ото всех, но при этом знающей и понимающей. Тарталья рядом с ней казался если и не сумасшедшим, так уж точно подобным бродячей собаке, лезущей в неприятности не просто по глупости, а ещё и с искренним желанием. Он потушил сигарету о мусорный бак и заметил, как недовольно посмотрели на него парочку прохожих, гуляющих по набережной. Арлекин тоже проводила их взглядом и самым краешком губ улыбнулась Тарталье, отметив, что тот также не нравится людям, как и она, насколько бы разными они не казались. Через пару мгновений она повторила за ним и тоже потушила сигарету, а затем вернулась к перилам перед озером, на котором образовалась пелена из наполовину сгнивших осенних листьев.       — …А она, походу, тоже японка. Опасно выглядит, знаешь, прямо как ты. — Тарталья посмеялся, откидываясь на лавочке. Монолог про поэтический вечер подходил к своему логическому концу уже минут десять, но при этом всё никак не заканчивался. — Сказала, что я не похожа на человека, который поэзию любит, представляешь? Да что она понимает!       — В самом деле, — Арлекин закатила глаза, мягко постукивая ногтями по перилам, — моряки торгового порта тоже наверняка уверены, что в тебе пропадает Есенин. Может, та женщина в чём-то права; внешность не всегда обманчива.       — Есенин тоже был хулиганом и скандалистом, между прочим.       — А ещё он умел писать стихи.       С этим у Тартальи были проблемы. Впрочем, учиться составлять строчки в рифму ему не особо хотелось ровно до тех пор, пока Арлекин не заявила, что он этого не умел — его в принципе раздражала мысль о том, что хоть что-то на свете было ему неподвластно. Наука стихосложения тонкая, совсем не то, что морды друг другу за десять тысяч рублей бить развлечения ради, однако вполне себе понятная для простых людей вроде Тартальи. Язык силы он хорошо понимал; стихотворный, в общем-то, теперь тоже. Казуха его научил.       — Тебя больше удивила новость про то, что я сходил на поэтический вечер, а не то, что я гей?       — Я всегда знала. Как и Коломбина.       — Как она?       — Злорадствует. «Она же говорила».       Тарталья засмеялся, чуть запрокинув назад голову и уставившись на солнце. Оно выглядывало из-за облаков и вынуждало Тарталью выставить руку перед лицом, чтобы то не светило ему в глаза, но ему и без этого отчего-то казалось оно притягательным и красивым. Осенью солнце редко выглядывает, а тут, наверное, вместе с ним что-то празднует и радуется за него. Весь мир — за Тарталью. Казуха — за Тарталью. Арлекин с Коломбиной, как бы не злорадствовали, тоже за Тарталью.       — Ты и про себя как будто всегда знала. И вообще, между прочим, выглядишь так, будто тебе всё о всех известно, осталось только в нужный момент использовать. Неужели прямо так по мне и видно, что мне нравятся парни? — Тарталья вздохнул наигранно недовольно, и тут же коротко повернул голову в сторону оживлённой набережной, чтобы убедиться, что его слова ни до кого не дошли. Не то что бы его волновало мнение прохожих безымянных людей, однако в глубине души у него закралось опасение, что среди них может оказаться кто-то достаточно близкий к нему для того, чтобы разочароваться. — Я уже давно… ни о чём не тревожился.       Арлекин усмехнулась и чуть наклонилась к сидящему на лавочке Тарталье.       — И о «том японце от Скирк» ты мне тоже полвечера рассказывал не потому, что тревожился после того, как он оставил тебя одного посреди перекрёстка. Я сразу подумала, что ты, должно быть, тоже ему понравился, раз он целых десять минут терпел компанию незнакомого ему парня, у которого не закрывается рот.       — Я хотя бы интересные вещи рассказываю! Люди от страха при моих историях не трясутся, как при твоих. — Тарталья скрестил на груди руки и нахмурился, однако рвущийся из груди лёгкий смех всё равно выдал его притворство. — И в конце концов я пришёл к тому, что второй день подряд просыпаюсь в его постели. Я теперь чертовски убеждён, что мои рассказы всем нравятся.       Арлекин хмыкнула и поддела пальцем ещё одну сигарету из пачки. Тарталья нахмурился, потому что ему тоже захотелось, а предыдущую он закончил едва ли больше пяти минут назад. Курить здесь, вообще-то, было нельзя — пару мамочек с колясками посмотрели в их сторону крайне недовольно, — но Арлекин это не особо волновало.       — Может. Так значит, говоришь, пока просто «пробуете»? Моряки непостоянные, а литераторы в два раза хуже моряков. Однако если он настолько с тобой честен, то, наверное, мне стоит признать, что я мало знаю как о японских моряках, так и о поэтах. Если он в самом деле готов тебя слушать… Это о чём-то говорит.       — Было бы неплохо, если бы я тоже услышал от него что-нибудь. Я даже готов помолчать!       — Не знала, что ты умеешь.       — С сильным соперником приходится действовать сосредоточенно и молча.       Арлекин, наверное, это тоже прекрасно понимала. В их отношения с Коломбиной Тарталья не вдавался, а Арлекин не особо много рассказывала, словно спрятала всё своё личное за таким прочным панцирем, что разучилась его открывать. Взгляд у неё дерзкий и умный, движения точные и плавные — в ней нет ничего от человека, который мог бы уверить Тарталью в том, что он нравился Казухе тоже, и, тем не менее, именно это она и делала. Коломбина бы не стала. Она бы солгала, чтобы тихо и едко посмеяться за прикрытым ладонью ртом, но Тарталья бы и так смог её раскусить — Арлекин научила — и только пуще прежнего расхрабрился и возгордился. Будь его воля, он забрался бы на лавочку и всему городу рассказал о том, что влюблён и что в него тоже влюблены. Он привстал и подошёл к Арлекин. Она коротко усмехнулась, на мгновение подумав, что именно это Тарталья и собрался сделать.       Вопреки её ожиданиям, Аякс замолчал. И в самом деле — научился.