куда шёл корвет «америка»?

      Октябрь пролетал незаметно; Тарталье казалось, что дни постепенно сливались и сплетались воедино так, что их друг от друга было не отличить. Он всё также провожал младших братьев в школу, ругался по вечерам в шутку с Тоней, помогал матушке убираться на кухне, время от времени получал звонок от Скирк с коротким и неприглядным заданием, а потом бежал на всех порах в порт и ловил такси на последний оставшиеся деньги, только бы не получить от злой тётки нагоняй. Со старым капитаном, который возил премиальные сигареты для Скирк, Тарталья вроде даже подружился и порой участвовал в жизни порта с докерами и другими моряками. За прошедшие дни он помог пришвартовать огромное судно, проследил, чтобы Скирк получила все необходимые бумажки о прибывших на её склад деталях и, чем Тарталья гордился больше всего, победил в дружеских спаррингах, которыми несколько раз в сезон развлекались в доках, и стал полноправным чемпионом в свои девятнадцать лет среди бывалых мужиков, которые аргументировали поражение тем, что стоять на земле тяжелее, чем в вечно колышущемся море. А потом капитан позвал его на своё судно, так и стоявшее в порту, и победил Тарталью в пяти раундах армрестлинга. Тарталья настаивал на шестом, а капитан только хмыкнул и вышел на борт, чтобы закурить сигарету, и Тарталья закурил вместе с ним.       Пару раз они пересеклись с Казухой. Тарталья называл это невероятной случайностью и сам не придавал значения тому, что если ему куда-то надо было, то он словно бы невзначай пытался проложить путь через тот район, где жил Казуха; столкновения с ним радовали его и в некоторой степени удивляли, но долго они не длились. А ещё теперь они переписывались. У них оказалось больше общего, чем оба они могли представить. Так, например, Тарталья рассказал Казухе о последнем своём спарринге с докерами; да что там рассказал, целую картину словами написал, и даже в напечатанных словах сквозил его искренний, почти детский восторг от хорошей драки, а Казуха, который наверняка снисходительно и отрешённо улыбался, глядя в экран, рассказал ему о том, что тоже занимался боевыми искусствами. Тарталья тоже улыбался тогда, снова сидя на своём маленьком балконе, напрочь промёрзшем октябрьским морозом, и чувствовал себя победителем и тешил свою гордость тем, что он смог подружиться с таким невыразимым человеком, как Казуха. Такой эйфории от простой дружбы Тарталья вообще никогда не испытывал.       Гостем в доме Казухи Тарталья всё ещё был редким, но с тех пор, активно скрываясь от скуки, он периодически без всякого приглашения заявлялся к нему на порог. Тот, впрочем, дома бывал часто, а Тарталья всё никак не мог сообразить, вежливо ли вообще спрашивать почему.       — На выходных проводится поэтический вечер.       Казуха обронил это словно бы невзначай. Он сидел на диване, легко и грациозно подогнув под себя ногу, и пролистывал какую-то японскую книжку с пожелтевшими старыми страницами. Тарталья же развлекал себя незамысловатым общением с Тамой на кухне и дразнил её, а та с игривыми глазами нападала на его протянутую руку.       — Я думал, у нас такого не бывает, — посмеялся коротко Тарталья. Он подошёл к ближе к Казухе, оставив позади Таму, и наклонился так, чтобы опереться на жёсткую спинку дивана и подпереть рукой щёку, — хочешь сходить? Своё бы что-нибудь зачитал.       — Пожалуй. Только свои стихи при себе оставлю, а чужие послушать не откажусь.       — На выходных, говоришь? Я как раз свободен, — Тарталья звонко и ярко смеётся, но Казуха так и продолжает читать свою книгу. Компанией Тартальи он наслаждается как-то по-своему, и их короткие неосмысленные разговоры скорее простое дополнение к гармоничному молчанию и умению находится рядом. Странно всё это, думает Тарталья, но по-новому и даже по-хорошему.       — А? Ты тоже хочешь пойти? — Казуха так и не удостаивает его взглядом, зато коротко улыбается кончиком губ и в некотором удивлении ведёт бровью.       — Если можно.       — Отчего же нельзя?       Казуха дочитывает главу и оставляет вместо закладки высушенный кленовый лист, который он обнаружил в этой же книге в самом конце, когда закончил разбирать принесённые коробки. Эта находка его порадовала, и на его обыкновенно спокойном и безучастном лице промелькнуло что-то смутно похожее на детское удовлетворение или ностальгическую радость, и Тарталья, помогавший ему разбирать книги, не мог не заулыбаться сам, глядя на его выражение лица. Порой ему казалось, что Казуху не одолевают чувства и никогда его ничего не тревожит, а тут на мгновение что-то изменилось и в неторопливой манере речи, и в спокойном взгляде. Тарталью это позабавило, и он с интересом выслушал последующий тягучий рассказ о том, как по осени он собирал листья в саду своего дома.       Понятие поэтического вечера для Тартальи было достаточно размытым, и он едва ли мог в красках представить, что именно он из себя представляет. Место для него странноватое, учитывая и то, что в поэзии он совсем ничего не смыслит, только и умеет, что заводными есенинскими стишками забавляться да читать их с ошибками по памяти с широкой улыбкой и потухшими глазами. Почему-то ему казалось, что никакой поэзии в городе у него и быть не может. Культура их как будто стороной специально обходит; гляди, дунешь разок на дом культуры моряков, так тот не то что развалиться… Разольётся своим унылым голубым цветом по узким улочкам с древними красивыми сталинками.       — Молчать умеешь, однако. Не знал, — в голосе Казухи сквозит лёгкая улыбка, и Тарталья, снова задумавшийся о всякой ерунде, по привычке улыбается в ответ, — к тебе тишина липнет, а ты всё от неё отнекиваешься.       — Думать много тоже вредно, — хмыкает Тарталья и перемещается к Казухе на диван, — я так, на мгновение только… Представил, о чём же поэты на вечере этом вещать будут.       — И как, надумал что-то интересное?       — Пожалуй, нет. Вот выступил бы ты… Глядишь и надумал бы всякого интересного.       — На русском сложно стихи складывать, а на японском меня никто и не поймёт. Чего мне туда со стихами соваться, дурной? — Казуха снова коротко посмеивается и протягивает руку, чтобы убрать приставшую к белой рубашке кошачью шерсть. Тарталья не смеет даже шелохнуться.       Время близилось к полудню, и солнце ярко светило в высокие окна. Тарталья глянул на стеклянную тяжёлую дверь, ведущую на небольшой изящный балкон, а затем окинул взглядом интересную резную раму, совсем не практичную, но отчего-то до боли красивую. Квартира как квартира, Тарталья её даже самостоятельно выбирал — прибежал тогда к старому знакомому риелтору Скирк, посмотрел с ним первую попавшуюся квартиру и сразу же всучил ему в руки пачку наличных за первые три месяца проживания. А сейчас ему даже показалось, что здесь красиво. В самом деле, квартира как квартира, таких по городу много, но они же ведь все такие… Красивые. Они выходят этими своими резными окнами на площадь, на главные улицы, на набережные, и смотреть на них на самом деле приятно; Тарталья только вот раньше не смотрел никогда и не думал даже, что у них в городе в принципе бывает красиво. Не только в порту красиво на громадных судах, но и в городе, которого за пределами кораблей Тарталья порой и не видел, тоже — красиво.       — Опять задумался?       — А в Японии ты часто стихи зачитывал? — На вопрос Казухи Тарталья так и не отвечает. Сказать ему всё равно нечего; опять глупости какие-то в голову лезут.       — Когда в университете учился, то часто собирался в баре с однокурсниками. Мы были литературоведами, разговаривали все друг с другом каждый день на разных языках, цитировали книги, читали друг другу свои стихи. Тогда я делал это постоянно, но совсем не чувствовал себя поэтом. Забавно, пожалуй. Вдали от места, которому принадлежит моё сердце, я наконец чувствую, как слова собираются в стихи без усилий.       Казуха говорит об этом с лёгкостью и сквозящей между строчек тоской. Он поднимает свой безмятежный взгляд на Тарталью и мягко скользит им по яркой широкой улыбке и большим голубым глазам, которые, обыкновенно тёмные, сейчас мягко отражали свет утреннего тёплого солнца. Тарталья тоже смотрел на него, не сводя взгляда, и казалось, что в молчаливом моменте они успевали обмениваться чем-то серьёзным и важным; однако сам Тарталья и понятия не имел, о чём же может сейчас думать Казуха, и не знал, о чём думать ему самому. Был будний день; с открытой нараспашку балконной двери доносились слившиеся в гомон голоса спешащих куда-то прохожих, и здесь, в гостиной сталинки в центре города, листая книжку с японскими иероглифами, в которых он ни чёрточки не понимал, Тарталья чувствовал, как ворох мыслей у него распутывается, но мысли эти как были сумбурными и безрассудными, так и остались.       — Ты учился на литературоведа?       — Да, — улыбается Казуха своим же далёким воспоминаниям, — но я не считаю себя настоящим специалистом в этой области; всё-таки, чтобы во мне появилась смелость сказать, что я разбираюсь в литературе, нужно провести с ней чуть больше времени, чем четыре года в университете. Я не стал идти в магистратуру. Потратил два года на путешествия. А когда вернулся в страну, уже не мог с той же лёгкостью и юношеской смелостью писать обо всём, что мне вздумалось.       — И до сих пор не можешь?       — С тех пор тоже прошло пару лет… И мне не хотелось бы говорить, что я разучился складывать стихи за это время. Я научился делать это через иные формы и слова, стал придавать им другой смысл, и чувствовать я их стал по-другому. — Казуха неспешно протягивает слова, и даже эти его простые невзрачные предложения кажутся Тарталье превосходством формы и самым красивым способом сказать простые вещи. Тарталья нервно сглатывает, подпирает рукой щёку, но ни звука не произносит. Тарталья не знает, что такое красота, но в последнее время ему очень хочется это узнать. — Порой я скучаю по прошедшим дням и ранним произведениям. Тогда в радость было написать о том, как щебечет птица на ветке; о том, как колышется вода в стоячей реке; о том, как похож на древнего бога подпирающий небо корабль.       — А мне вот никогда такие стихотворения не нравились… Что там интересного в берёзе под окном, чему мне там надо научится у дуба? Деревья как деревья, стоят себе вечность и не трогают никого, ничего не знают и ничего не чувствуют. Другое дело, когда про людей пишут. Про то, что внутри о них, что им близко, что их волнует. Я и про любовь читать не люблю, а всё равно захватывает — какая там у них любовь, большая или маленькая? Наповал сразит или так, мимолётным взглядом началась и мимолётным взглядом закончилась? Про войны интересно, про битвы интересно, про дуэли интересно, там про судьбы людей, про переплетения, про жизнь. — Над своими же словами Тарталья отчего-то посмеялся и рукой показал это большое важное нечто, про которое он говорил так, словно из литературы что-то кроме школьной программы читал.       — Вот об этом я и размышляю в последнее время. — Казуха улыбнулся ему, но улыбка его была до того серьёзная, что Тарталья отвёл от неё взгляд. — Тебе пришлось рано повзрослеть, от того и берёзы скучные. Интересный ты, Тарталья, всё смотрю на тебя и никак от мысли отделаться не могу, что ты вроде и детства никогда не ощущал, а вроде как и до сих пор повзрослеть не можешь.       Тарталья зарылся рукой в волосы и посмеялся коротко. Он опустил голову, пряча взгляд, но продолжил улыбаться по привычке краем губ; солнце мягко игралось светом с его рыжими подрагивающими ресницами, и Тарталья почувствовал появившуюся в груди пустоту, похожую на странную непонятную свободу, которая ему, вот такая неприглядная, и вовсе была не нужна. Он выглядел почти потешно, и Казуха его видом — искренним и настоящим — упивался. Улыбался, склонив голову, как нечто не из этого мира, что-то святое, сошедшее на землю, чтобы любить её всю и на каждую травинку смотреть так, будто ничего красивее ещё природа не сотворила. Тарталья поднял на него глаза, и ему показалось, что Казуха так с ним дразнился. Устраивал представление. Познавал Тарталью через его трепетное волнение.       — А как ещё приспосабливаться? Скучно жить, если вот так взять и повзрослеть… С докерами по ночам не драться, что ли? Или странных иностранцев до дома не преследовать, пока те на дружбу не согласятся? Да так и вздёрнуться можно, а у нас, если ты вдруг не знал, дезертирство из жизни осуждается страшным судом. — Он пожимает плечами и цокает, не сдержав ещё одного лёгкого смешка. — Нет ничего на свете страшнее скуки.       — Избегать скуки — искусство; однако не всегда сойтись в бою с пьяными докерами имеет что поделать с тем, чтобы порадовать заскучавшее утомлённое сердце. Впрочем, не мне судить. Моё утомлённое сердце однажды начало биться чаще в томительном предвкушении, когда я напросился на следующий в Китай корабль, не имея ни гроша за душой и не планируя в тот вечер даже выходить из дома. — Вдруг он посмеялся, потешился нелепым рассказом, и глаза заинтересованные чуть прищурил. — И на том корабле я тоже сходился в неравной схватке с опытными матросами.       — Моё безрассудство к своему приравниваешь, а зря.       — Знаю, дурной, не мотай головой так задумчиво, всё знаю.       Спорить с Казухой бесполезно, и о том, как жизнь неприглядна и тяжела — тоже. Казуха всегда прав, Казуха всегда умело выворачивает всё красиво и изысканно, да так продуманно ещё, что Тарталья ни слова против сказать не может. А ещё он называет его так — дурной — и Тарталья вообще забывает обо всём, что сказать хотел, поджимает губы только да откидывается на спинку дивана, раскидывается нагло и по-ребячески, и в этом его жесте столько спокойствия и беспечности, что Казуха не смеет слова против сказать, даже если ему самому кажется, что это уже слишком. Казуха же, напротив, сидит хоть и расслабленно, места занимает мало — хотя и не сильно-то он меньше Тартальи, не считая роста — в то время как сам Тарталья занимает собой почти всё пространство. Даже там, где его нет, он почему-то есть. Тарталья вытягивает ноги, упирается неудобно в журнальный столик, и закидывает руки за голову, никак не в силах найти удобное положение, а потом улыбается тихо и тепло. Просто так, без повода.       Солнечные лучи подсвечивали мягко летящую в воздухе редкую пыль, падающую на лежащий на спинке дивана уродливый, но отчего-то невероятно уютный плед коричневого цвета. Тарталья сполз чуть ниже, ещё сильнее упираясь длинными ногами в журнальный столик, который, видит бог, Тарталья когда-нибудь случайно перевернёт, и облокотился на этот колючий плед. Было тихо; только пружины в диване скрипнули, когда Казуха встал, чтобы заварить кофе. Он, кажется, о чём-то говорил, и Тарталья слушал его, с интересом улавливая каждое доносящееся с кухни слово, но, разнеженный размеренным утром, он почти сразу всё забывал. Его взгляд лениво скользил по старым, но очень хорошо сохранившимся полкам, по всё тем же старым оконным рамам, по какому-то растению в горшке с длинной трещиной. А в углу стояла гитара. Старенькая, из какого-то светлого дерева, с потёртой наполовину содранной наклейкой с названием компании, и посеревшими струнами.       — Ты что ли на гитаре играть умеешь? — Тарталья распрямился, натянул на плечи уродливый плед и глянул в сторону кухни, где Казуха всё ещё ждал, пока сварится кофе.       — Нет, не умею. — Казуха коротко мотнул головой. — Отдали даром на барахолке. Она, кажется, и не настроенная даже; слух-то хороший, настроить всё-таки смогу. Только вот аккорда ни одного не знаю, а учиться совсем некогда.       Тарталья чуть наклонил голову в немом вопросе, но ответа так и не дождался. Чем там Казуха занимался в свободное время, Тарталья знать не знал; и это порой окунало его в реальность, где он понятия не имел, откуда Казуха такой взялся и что из себя представлял. Казуха же в это время наконец закончил с кофе и налил его в эмалированные кружки, несуразные и покоцанные, оставшиеся здесь ещё от прошлых хозяев. Он вернулся на диван, хмыкнул еле слышно, глядя на обмотавшегося пледом Тарталью, и передал ему чашку. Аромат свежесваренного кофе быстро заполнил квартиру.       — А я вот умею. — Бросил Тарталья невзначай и взял в руки горячую кружку. Кофе Тарталья не любил, а сейчас отчего-то он ему вкусным показался до того, что даже не хотелось как обычно куда-нибудь в раковину сплюнуть, как у него порой бывало с отцовским кофе.       Казуха выдохнул задумчиво и словно бы собирался что-то спросить, но так ни слова и не произнёс. Тарталья и так знал, о чём тот подумал, но сам и не посмел предложить ему что-нибудь сыграть; он, во-первых, уже пару месяцев гитару в руки не брал и навряд ли бы с ходу что-то хорошее выдал, и, во-вторых, почему это он должен играть что-то перед Казухой, если тот ему ещё ни одного своего стихотворения не прочитал? Нечестно как-то получалось. Тарталье хотелось узнавать его любыми возможными способами, и ему самому это казалось странным. Его тянуло сюда, в его квартиру в самом дальнем районе от его дома, и хотелось его непременно разговорить, хотя все другие знакомства ограничивались тем, что говорил только он. Тарталья глянул на него, и задумался — каково это, быть к нему ближе. Каково это — слушать его стихи?       Хотя если бы Казуха попросил его взять в руки гитару, то отказаться бы он не смог. Сыграл бы.       После кофе Тарталье захотелось покурить, но он чувствовал себя слегка неловко после того, как он старательно доказывал Казухе, что не курил и вообще случайно попробовал, пока Скирк сигареты заносил. Тарталья прокашлялся и пошёл на кухню, прихватив с собой пустую кружку из-под кофе, пока Казуха продолжал лениво и непринуждённо рассказывать ему о своём путешествии в Индию, лукаво улыбаясь и вспоминая такие ситуации, на которые Тарталья мог только с интересом посмеиваться. Он сполоснул кружку и налил туда воды из-под крана, невкусной и с металлическим привкусом, пока между делом расспрашивал Казуху о том, почему у него были проблемы с законом в Калькутте. Жизнь у Казухи, оказывается, была интересная; такая, о которой Тарталья мечтал с самого детства и от которой его заставили отказаться дурацкие обстоятельства, выпершие его из университета. Это только на вид студенты шмоньки приличные люди, а на деле каждый третий так и видит как в рейсе переспит с тайской проституткой, а каждый второй мечтает зайти в порт Амстердама и курнуть марихуаны.       — …И всё равно мне здесь спокойнее, — подытожил Казуха свой рассказ и подошёл к балконной двери; он выглянул на улицу, вздохнул тяжело и приоткрыл дверь пошире, впуская прохладный осенний ветер в комнату, — никогда бы не подумал, что захочу где-нибудь остановиться.       — А ты хочешь… остаться здесь? В плане, прямо навсегда?       Тарталья тут же вышел на небольшой балкон, где им с Казухой вдвоём было слегка тесновато, и поправил скомканную футболку так, чтобы ничего не поддувало; осень, однако, вступала в свои права и нещадно морозила ветром. Люди все на улице куда-то тревожно идут, закутавшись в тёплые пальто почти до колен, а они стояли тут на открытом балконе в хлипкой тонкой одежде, и если Тарталью начинало потихоньку пробирать, то Казуха стоял легко и неподвижно, облокотившись на перила и глядя на такие же серые сталинки напротив. Тарталья сделал тоже самое и принялся слегка постукивать по этим перилам, имитируя ритм какой-то смутно знакомой детской песенки, и всё боролся с желанием метнуться в коридор и достать из внутреннего кармана ветровки полупустую пачку фиолетового «Винстона». Казуха тяжело вздохнул и хмыкнул, рассматривая прохожих. Они, впрочем, были своей жизнью вполне довольны. Спешили куда-то, мёрзли, курили прямо по пути, пусть даже нельзя на улице курить, а всё равно улыбались, когда встречали случайных знакомых и рассказывали им о том, что опаздывали на работу, смеялись и шутили про то, что после дня рождения свата дай бог бы им пройти через алкотестер у входа в порт. Казухе нравилось на них смотреть. А Тарталье это уже приелось.       — Навсегда — слово такое громкое и серьёзное, что и язык не повернётся взять и сказать, что навсегда останусь. А всё-таки смотрю, как море в горизонт упирается, и думаю, что только здесь я могу смотреть на него и думать, что с другого края оно в берега у дома моего впивается; люди здесь другие, а всё равно интересные, и менталитет тут совсем другой, тяжёлый и мрачный… И в то же время заводной какой-то, хаотичный. На тебя вот смотрю и понимаю, как интересно, однако, даётся мне одно только понимание того, какой ты есть.       — И как оно, понимание это?       Казуха глянул на него искоса и усмехнулся слегка.       — Кто же знает? Ты и сам себя, дурной, не понимаешь совсем.       Солнце светило прямо в глаза, и Тарталья опустил голову. Рыжие волнистые пряди заслонили его лицо и спрятали его блеснувшие на секунду глаза, словно бы скрыли момент какой-то очень важной для него мысли; на деле же Тарталья задумался, но так ничего хорошего и не выдумал.       Было где-то часа четыре, когда Тарталья собрался навестить Скирк. Уходить из дома Казухи ему совсем не хотелось, ему там было тепло и спокойно, пусть даже само понятие спокойствия для Тартальи какое-то размытое и неизвестное, и не совсем, в общем-то, положительное; он лет с пяти, должно быть, как появилась тоня, о спокойствии вообще позабыл да и не вспоминал больше. Сам по себе всегда суетной был, всё ему на месте не сиделось и кулаки всегда чесались, а в подростковые годы его так вообще домой затащить было занятием трудоёмким и сугубо бесполезным. И тарталье ведь нравилось! И сейчас тоже нравилось на пару с Арлекин на алкашей местных бочку катить, или с теми же докерами отрываться как в последний раз в жизни, или от ментов пьяными за гаражами прятаться — хотя и это было очень давно да и вообще не правда. А с Казухой — по-другому. Впрочем, как именно по-другому было пока ему непонятно, а потому он не задумывался об этом сильно и шагал себе бодро по сырой площади прямо к дому Скирк.       Солнце светило ему прямо в глаза, а ветер то и дело трепал его волосы из стороны в сторону. Только теперь, вдалеке ото всех, он в пару движений вынул пачку сигарет из кармана; в той оказалось сигарет девять, и Тарталья, подцепив одну, на мгновение задумался о том, что пора бы купить ещё. Он, впрочем, всё ещё не считал себя курящим человеком, так, баловался только. Как захотел бы, так сразу же и бросил бы.       Проскочив мимо сидящих у подъезда бабушек, Тарталья юркнул в подъезд и бегло поднялся на этаж к Скирк. Настроение у него было непривычно хорошее, и губы его растянулись в азартной дерзкой улыбке от предвкушения скорой встречи, пусть даже обычно к Скирк он наведывался с некоторыми опасениями. Он пару раз стукнул в дверь, а когда она открылась, он цокнул языком и опёрся на дверной косяк, глядя на Скирк сверху вниз горделиво и радостно.       — Только тебя не хватало. — Скирк скрестила на груди руки и прошла вглубь квартиры, так и не потребовав от Тартальи убраться восвояси и не появляться у неё на глазах до тех пор, пока она сама его к себе не позовёт, как послушную псинку. Тарталье же два раза повторять не надо; он вальяжно завалился в её квартиру и с громким хлопком закрыл за собой дверь, чтобы у бабок у подъезда был ещё один повод обсудить их странную соседку. — Чай будешь?       — А чего покрепче есть?       — Кофе тебе заварить, что ли?       Скирк снисходительно щёлкнула кнопкой на чайнике, пока Тарталья прошёлся к кухне и заглянул в небольшой барный шкаф. Коллекция у Скирк была внушительная, и состояла исключительно из дорогих и премиальных вин и всякого прочего не менее дорогого, в чём Тарталья не разбирался от слова совсем, зато был в силах мечтательно разинуть рот при взгляде на красивые изысканные бутылки. Это всё были подарки от тех, с кем Скирк работала; Тарталья вообще сомневался, что ей нравились вот такие напитки, потому что при нём она даже капли спиртного в рот не взяла. Водку она любила, это он наверняка знал. У них с отцом любимая марка одна и та же, потому и знает.       — Можешь не смотреть туда даже, тебе всё равно не налью, — произнесла Скирк и поставила на стол пару коробок пакетированного чая на выбор, — не дорос ещё. Как выпьешь, так глупости всякие творишь.       — Ой-ой, долго ещё припоминать будешь, Шаганэ ты моя, Шаганэ?       Тарталья наконец отстал от разглядывания красивых бутылок и распрямился, с недовольным цоканьем разминая затёкшие ноги, а потом глянул на Скирк с лёгким прищуром и хитрым взглядом. Ветровку снять он так и не удосужился, но Скирк была совсем не в духе, чтобы разбираться с его нахальным поведением; на кухонном столе у неё были хаотично разложены всякие важные бумаги и какая-то документация, в которой Тарталья ничего не смыслил. За такой работой он видел Скирк редко, однако не мог не признать, что владение частью малого порта и проведение там каких-то своих махинаций давалось Скирк нелегко.       — Да, долго буду припоминать. Пока не перестанешь дурью маяться. — Она коротко пожала плечами и цокнула языком. — Уже, главное, столько времени прошло, а я всё ума не приложу, чего ты к нему прицепился.       — Я и сам не знаю. — Тарталья залил чайный пакетик крутым кипятком и задумчиво провёл пальцем по горячей каёмке кружки. — Сам себя спасти пытаюсь.       — Умных слов, смотрю, понабрался у него. Ну, это тебе полезно.       — Ты мне скажи лучше, где ты его такого нашла.       На несколько мгновений между ними напряжённо повисла тишина. Тарталья продолжил наглаживать горячий край кружки и обжигать себе пальцы, пока Скирк, словно бы специально перестав обращать на него внимание, принялась раскидывать по стопкам лежащие на столе документы. Казалось, что разговор на этом и закончился, и Тарталья бы вовсе не удивился такому раскладу, а оттого вздохнул тяжело и глотнул безвкусного кипятка, намереваясь оставить после на столе почти полную кружку и уйти восвояси. Скирк, конечно, женщина неразговорчивая. Тарталья знал об этом ещё задолго до того, как его стала волновать ситуация Казухи, однако только сейчас ему больше всего на свете хотелось услышать от неё хотя бы короткий и невнятный ответ.       — Да там рассказывать особо нечего, так что понятия не имею, что мне нужно тебе сказать. Я не могу просто оправдать его и сказать, что он перепутал мои услуги с услугами турагентства и попал на недобросовестного человека, который вместо какого-нибудь Бали отправил его сюда. Ну, случилось так, что там, на родине, дружок его кое с кем кое-что не поделил. Это так, если без подробностей. — Она снова цокнула языком по привычке и замолкла на пару секунд, хмуро разглядывая что-то в документах и чёркая в них карандашом. На Тарталью она даже не смотрела, а тот только и делал, что прожигал ей затылок взглядом.       — Ясно.       Тарталья не знал, получил ли он желаемое. Непонятное чувство удовлетворённости тянуло где-то в районе желудка ещё несколько часов до тех пор, пока он не сбежал от Скирк с целой стопкой бесконечных заданий на следующую неделю. Впрочем, обо всём он забыл сразу же, как только вышел за порог её квартиры.       Вечером небо окрасилось в розово-фиолетовый цвет, и серые панельные дома на районе у Тартальи отливали нежным персиковым цветом и казались такими же аккуратными и родными, как те здания в центре, окутанные мягким светом утреннего солнца. Сейчас солнце уже почти зашло за горизонт, и вдали виднелся только небольшая часть ярко-красного диска. Тарталья улыбнулся.       Солнце красно к вечеру, моряку бояться нечего.       Он спрятал руки в карманы ветровки и подставил лицо мягкому медленному ветру. Уходя от Казухи, Тарталья пребывал в небывалом душевном подъёме, и сам себе не мог объяснить, что же в этой ничем не примечательной встрече так сильно его обрадовало и успокоило; а вот уходя от Скирк несколькими часами позже, Тарталья замечал в себе это мрачное странное чувство, которое комком собиралось у него в горле и тяжестью оседало в голове. На равном расстоянии от них обоих ему вдруг захотелось остановиться посреди дороги, понаблюдать за разукрашенными облаками и подумать о том, что из произошедшего нервирует его больше. Не так уж и долго они с Казухой знакомы, однако Тарталья уяснил — тот абсолютно всегда прав. И в том, что Тарталья себя совсем не знает, он прав вдвойне.       Вообще-то, Тарталье знать себя не очень-то и хочется. Важным ему это совершенно не кажется, и тех небольших простых истин, которыми он владеет, абсолютно достаточно. Пока в нём находились силы утолять свою безмерную скуку новыми безрассудными поступками и опасными затеями, Тарталья чувствовал себя живым, однако бросаться в неизвестность и вертеться в запутанных нитях монотонной жизни становилось с каждым днём тяжелее и тяжелее. Может, он взрослел; может, испытывал эти трудности как ребёнок, потому что много лет назад у него не было времени на то, чтобы бояться неизвестности и искать себя. Красивый, конечно, был закат, но Тарталье он порядком надоел минуты через две, и он стал ощупывать карманы ветровки, вспоминая, где оставил пачку сигарет, а потом вдруг замер с этой пачкой в руках и покрутил её между пальцами, как какую-то диковинную игрушку. пачка была всё ещё полупустая, и он выкинул её в урну, проходя мимо магазина, потому что ему очень сильно хотелось курить.       — Дурак что ли совсем? Взял и двести рублей в мусорку выкинул.       Тарталья обернулся, как током ударили, и улыбнулся широко-широко, увидев Арлекин. Она как раз вышла из магазина и стояла теперь в паре метров от него, всё такая же, как и всегда: угрюмая, с лёгкой напускной улыбкой, полными усталости глазами и идеально ровной спиной. Лицо её при этом как-то осунулось, скулы были чуть виднее, а глаза казались темнее, и вид её Тарталью несколько встревожил. Он бы, конечно, мог предъявить Арлекин, что она почти месяц ему на смешные картинки и репосты ничего не отвечала, но вместо этого почувствовал себя виноватым. Чувства вины, впрочем, показывать он не умел, поэтому улыбнулся шире и подошёл ближе, распахнув перед ней объятья.       Арлекин позволила ему это с какой-то гордой и снисходительной ухмылкой, и коротко положила руку ему на плечо в знак приветствия. Несмотря на то, какой она показалась Тарталье на первый взгляд, Арлекин всё ещё стояла ровно и уверенно, скрестив на груди руки, и только смутное любопытство, скорее из вежливости, чем из искреннего дружеского интереса, мелькнуло на её лице.       — Все пару недель тебе на сообщения не отвечала, а ты уже курить начал. Я удивлена.       — Я не курю, — пожал плечами Тарталья, — так, попробовал только за компанию с докерами, да только надоело быстро. Может, и хорошо, что не отвечала, а то, гляди, засели бы с тобой на балконе и курили бы каждый раз.       — И то верно. — Тихо прозвучал хриплый голос Арлекин, когда она вынула из кармана пальто пачку «Мальборо» и аккуратно поддела ногтём тонкую сигарету. Тарталье она не предложила. — Не буду извиняться за то, что не отвечала; полагаю, и ты не станешь меня винить. Ты времени всё равно зря не терял.       — С чего это ты взяла? Месяц лежал на кровати и глядел в потолок в беспросветной тоске по моей дорогой и единственной подруге Арлекин, которая, горе-то какое, забыла о моём существовании. — Тарталья посмеялся коротко, и это показалось Арлекин до того глупым, что она сама коротко улыбнулась и тяжело вздохнула перед тем, как затянуться.       До ближайшей развилки идти надо было минут пять, так что они неторопливо шли вместе. Арлекин курила и молчала, пока Тарталья без перерыва рассказывал обо всём, что успело произойти, и в каждой детали отчего-то темнил, но молчать об этом ему было до боли невыносимо, а потому он замедлил шаг, только чтобы на пару минут продлить эту недолгую случайную встречу. Это могло бы показаться кому-то странным, однако Тарталья наверняка знал, что Арлекин нужно было время на то, чтобы побыть наедине с собой — или же просто исключить из жизни присутствие Тартальи — и справиться с тем, что давило на неё днём за днём. Когда отец Арлекин вернётся в море, всё станет как раньше. Или не станет — отец Тартальи и сам приедет со дня на день. Сигаретный дым ударил ему прямо в нос, и Тарталья спрятал руки в карманы, но не почувствовал знакомые острые края пачки, которая одним своим присутствием грела ему и руки, и душу. К этому времени он уже закончил рассказывать о том, как наведывался в школу и разбирался с учителями Тони после того, как та чуть ненароком не подожгла кабинет химии, и звонкий смех Тартальи раздавался на всю улицу, и этот незамысловатый короткий момент показался им обоим правильным и привычным.       — …А ещё я узнал, что у нас в городе проводят поэтические вечера. Вот ты знала? Наверняка знала, а мне не сказала! А то мы бы с тобой точно ходили, и Коломбине бы тоже понравилось. Я что, зря стихи Есенина в школе учил? Да я бы так «Чёрного человека» там рассказал, что все бы со стульев попадали!       — С каких пор тебя поэзия интересует? — Спросила настороженно Арлекин, затушив сигарету о забор около детской площадки, мимо которой они проходили. Тарталья, на самом деле, какие-никакие стихи с самого детства знал и в школе даже учил, но только те, которые нравились, а потому от учителя литературы постоянно двойки отхватывал. При этом же светская жизнь и культурное общество поэтов всегда были от него далеки, а потому Арлекин показалось странным внезапное рвение Тартальи посетить самый настоящий поэтический вечер в компании снобов и недоаристократов, которые душой жили в Петербурге, а на деле торчали в умирающем городе километров этак тысяч за семь от культурной столицы. Вопрос Арлекин застал Тарталью врасплох, потому что он и сам не знал, с каких пор его интересует поэзия.       — Ну, хорошо же складные стихи послушать. Мне… знакомый предложил. Чего же отказываться?       — И давно у тебя такие знакомые появились, которые по литературным мероприятиям тебя таскают, а не по подворотням стенка на стенку за район драться? Или ты про того самого? — До места, где их пути должны были разойтись, они уже дошли, однако Арлекин остановилась и с некоторым интересом смерила Тарталью взглядом. — Японца. Который от той твоей Скирк.       — Японца? Да, да… я про него. — Он поднёс ладонь к лицу, прикрывая глаза от ярко-красного закатного солнца. Признать перед Арлекин своё общение с человеком, которого он, как дурак последний, до дома преследовал и наведывался к нему непрошенным гостем пару раз, было сложно, но ни в коем случае не стыдно. Тарталья нахмурился, но Арлекин этого не увидела.       — Любопытно. Не думала, что он настолько будет тебе интересен.       Через пару минут они всё-таки разошлись, и Арлекин размеренно направилась в сторону своего дома, оставив Тарталью стоять на развилке и глядеть в сторону собственной серой многоэтажки, где на третьем этаже в его квартире уже горел свет на кухне. Ему бы домой идти, а он стоял и думал о чём-то своём. Слова Арлекин показались ему странными и непонятными, а тон её впервые выдавал неподдельный интерес к тому, что происходило с Тартальей в последние дни, как будто бы это и не она вовсе предпочла забыть на несколько недель о его существовании. Интересен. Что это вообще значит? Тарталья снова сунул руки в карманы, чтобы нащупать пачку сигарет, но за это время новой пачки там так и не появилось, а потому он, тяжко вздохнув и нахмурившись пуще прежнего, стал спускаться к своему дому. До подъезда оставалось пару метров, как вдруг краем глаза он зацепился за старую потрёпанную машину, припаркованную у обочины дороги. Это была машина его отца, и раньше она стояла на парковке в паре домов отсюда.       Перед подъездом Тарталья какое-то время мялся, сделал пару шагов назад и вперёд и почувствовал себя провинившимся мальчишкой, которого непременно должны отругать за то, что он шлялся непонятно где, уходил рано утром, а возвращался только вечером. Это было даже смешно. Интересно, папа привёз ему японский самурайский меч, который он так давно хотел? Окна на кухне были открыты, и Тарталья услышал, как с третьего этажа доносятся весёлые разговоры, и — в самом деле — звонкий отцовский голос. Тяжело вздохнув, он всё-таки открыл дверь подъезда и проскользнул внутрь, надеясь затеряться на фоне блевотно-зелёных стен.       Входной дверью Тарталья не хлопал и закрыл её как никогда аккуратно, и сперва его в самом деле никто не заметил; по поводу возвращения отца матушка устроила самый настоящий банкет, и на всю квартиру разлетелись запахи зажаренного с сыром мяса, рыбных котлет и салата с чесноком и крабовыми палочками, от которого Тарталью начинало подташнивать. Он любил матушкину стряпню, но сегодня ему хотелось уйти в свою комнату и закрыться там на всю ночь, чтобы никто и не понял, что их самый непутёвый и бесполезный сын был дома.       — Аякс, сынок! — Вдруг зовёт его матушка, и гул голосов на кухне тут же замолкает. Тарталья как раз только повесил в шкаф свою помятую ветровку. — Я уже звонить тебе собиралась. Где гулял-то так долго? Папа из рейса вернулся, ну-ка, давай, быстрее мой руки и садись за стол.       — Нашла, что спросить у девятнадцатилетнего мальчугана — где гулял… Девчонку, наверное, нашёл себе, вот и гуляет допоздна.       — Привет, пап.       Тарталья коротко улыбнулся ему, заглядывая в дверной проём, и почувствовал небывалую тягость в груди. Отца не было два месяца, но за это время он как будто ещё сильнее постарел, и в двухнедельной щетине у него уже стали мелькать частые седые волоски, а под глазами ещё сильнее залегли морщины. Улыбался, впрочем, он как всегда широко и ярко, также, как и сам Тарталья. Долго на отца он не смотрел, а тот не счёл нужным сказать ему что-то ещё, и повернулся к Тоне, которая, не замолкая, рассказывала ему о своём последнем походе в кино. Тарталья же проскользнул в это время в ванную, чтобы помыть руки, и стоило ему только включить воду, как выходить из ванной ему тут же перехотелось. Он намочил руки и пригладил волосы назад, чтобы в лицо не лезли, а потом глянул в зеркало на то, как капли воды стекали с его ресниц. Девчонку, значит, нашёл. Слова отца показались Тарталье странными и даже неприятными, но не было в этом отвращении чего-то детского и постыдного, как прежде, как когда издалека приезжали троюродные тётки, тискали за щёки и спрашивали, нашёл ли он себе невесту. Он сегодня провёл весь день с Казухой.       Неужели это было чем-то неправильным?