куда шёл корвет «америка»?

      У Тартальи шрамов неприлично много, и каждый из этих шрамов он нежной и странной любовью любит и души в них не чает, видит в них какие-то одному ему известные узоры и представляет на исчерченной белыми полосами коже самые настоящие картины: вот несколько шрамов на плече ему напоминают ковш Большой Медведицы, а на пояснице у него зеркально отражённый Пояс Ориона, решил он в те времена, когда ему очень нравились книжки про космос; удивительно перпендикулярные два шрама казались Тарталье похожими на христианский крест, потому что особенно внимательно он разглядывал их тогда, когда матушка пыталась приучить его к вере. На самом деле, шрамы его ни на что не похожи, но Тарталье нравится представлять их красивыми. Тарталья в красоте вообще не разбирается, но отчего-то в те моменты ему искренне хотелось постичь их красоту.       Тарталья рассматривал себя в зеркало, опираясь на раковину так, что та едва-едва держалась и грозилась в любой момент перевернуться под его весом. Глаза вот у него совсем некрасивые, потухшие какие-то почему-то, тёмные, хотя Тарталья никогда не считал себя мрачным и грустным, у него всегда шутовское настроение и тысячи заготовленных шуток, у него улыбка всегда яркая, совсем не похожая на его глаза. Рукой он убрал со лба прилипшие мокрые волосы, и капли с них стекли по его щекам и стукнулись о бортик раковины. Тёмно-рыжие брови тоже растрепались, и волоски нелепо торчали во все стороны. Гремлин какой-то, подумал Тарталья и тяжело вздохнул. Под левым глазом у него тоже есть небольшой, но заметный шрам, один из самых свежих и полученный едва ли больше полугода назад. Вот этот шрам Тарталье всегда очень нравился; он был определённым символом его удачи: если бы во время небольшой потасовки в торговом порту он упал чуть менее удачно, то громадный гвоздь мог бы пройтись по его лицу на пару миллиметров повыше. Хотя Тарталья не мог не признать, что в моменте он успел представить себя в пиратской повязке, и ему очень даже понравилось.       — Ты долго ещё? — Недовольно протянула Тоня, облокотившись на дверной косяк. Тарталья посмотрел на неё в шутку возмущённо, и она, закатив глаза, из соображений мнимой вежливости всё же постучала по двери ванной, хотя толку в этом, конечно же, не было никакого. — Рассматриваешь, какой ты красивый, что ли?       — Да зачем мне рассматривать, если я и так об этом знаю? — Тарталья усмехнулся, мягко пригладил мокрые волосы крохотной тонкой расчёской, и стал выглядеть совсем уж нелепо. — Никак не могу понять, откуда у меня вот эта огромная царапина на предплечье?       — Расчёску мою верни, — Тарталья закатил глаза, но послушался и положил тонину расчёску на полку перед зеркалом, — ты пьяный вчера бутылку разбил, совсем ничего не помнишь что ли? Ладно бутылку не помнишь, Арлекин так кричала, что весь дом на уши подняла; там все соседи переживали за тебя, думали, не откусила ли она тебе голову.       — А я ещё и думаю, откуда у меня на шее следы! Пыталась видно, злое и жестокое подобие человека.       Никаких следов на шее у Тартальи и подавно не было, но Тоня на мгновение всё же ему поверила и подошла поближе, по-хозяйски задрав голову Тартальи и с громким цоканьем заключив, что брат её просто бессовестный лгун, и под его звонкий смех легонько стукнула его по лбу. Тарталья только заметил, что Тоня перегнала матушку в росте. Она с недовольным хмыканьем присела на бортик ванной, а Тарталья продолжил приводить свою причёску в надлежащий вид. Существовать в одном пространстве вместе с Тоней отчего-то для Тартальи наиболее естественно; её присутствие где-то слева от него совсем не кажется странным и в какой-то мере даже успокаивает и приводит в себя. Тарталье не хочется признавать, что он иногда чертовски зол на весь мир и хочет со всей возможной силой выплеснуть свои эмоции в хорошей драке со всеми, кто ответственен за это дурацкое неприятное чувство; Тарталье не хочется, но он всё равно признаёт тяжело вздыхает.       Тоня повторяет его действие, но в её тяжком придыхании слышится нахлынувшая на неё скука. Она берёт наугад стоящую справа от неё баночку шампуня и хмурится, напрягая глаза, чтобы прочитать мелкий текст на казахском. Только Тарталья знает, что последний год Тоня плохо видит.       — Вы с мамой так и не помирились? — Спрашивает она наконец и поднимает взгляд на брата. Тот задумчиво хмыкает, кусает щёку с внутренней стороны и пожимает плечами. — И опять никто мне ничего не рассказывает! Что у вас произошло?       За последние два часа в самом деле кое-что произошло. Вернувшись домой после прогулки с Казухой, Тарталья пребывал в отличном расположении духа; ни следа не осталось от внезапно накатившей на него тоски, которая привела к унизительному моменту слабости и отчаяния, которая ознаменовалась нелепой попыткой выкурить одну из украденных у Скирк сигарет. Он был наверняка уверен в том, что подобного повторить он уже никогда не захочет: стоило только вспомнить бьющий в заднюю стенку горла жар, так его сразу же тянуло вытошнить это дурацкое ощущение в ближайших кустах. Оставшийся до этого неудовлетворённый интерес семиклассника Тарталью наконец покинул, и он, так ничего и не оценив, думал, что беды ничего не предвещает. И всё же до чего его обволакивало чувство безудержной радости, такой, какую непременно испытал бы придумавший вечный двигатель изобретатель или закончивший длинную поэму поэт! Если бы только не эта неясная смутная радость, он бы, конечно, выкинул оставшуюся у него в кармане пачку.       Матушка зашла к нему в комнату незадолго после его возвращения, уловив момент, когда никто уже и не прислушивался к происходящему в доме, и опасливо оглянулась по сторонам перед тем, как закрыть за собой дверь. Тарталья заметил её осторожность не сразу; он стоял перед своим столом и пролистывал старенький пожелтевший томик Есенина. Искать он начал его почти сразу же, как вернулся домой, но матушка не стала спрашивать его, откуда такой интерес к поэту, которого Тарталья никогда особо не жаловал, и с кроткой учтивостью просто сказала ему, что книжка эта лежит в тумбочке в её спальне. Тарталья обернулся к ней с широкой улыбкой. На кончике языка у него так и замерли только что вычитанные строки. Ты жива ещё, моя старушка?       От матушки в тот момент Тарталья мог ожидать чего угодно, но только не того, что она потрясёт перед его лицом найденной в кармане у сына пачкой сигарет. Она не ругала его, а он не стал перед ней оправдываться, и они так бы и разошлись на мирной ноте, если бы только Тарталья не ответил ей честно, что сигареты он эти взял у Скирк; пятнадцать минут они друг с другом пререкались по поводу общения Тартальи с этой непостижимой женщиной. Каждый в итоге остался при своём.       До чего же тяжело ему было ссориться с матушкой! Он должен был быть опорой её, помогать во всём и не выпендриваться по таким пустякам, как позаимствованные у Скирк сигареты, а он уже давно не смеет зваться её главным помощником и надеждой всей их семьи. Тарталье стыдно, а ещё Тарталье тяжело — у Скирк аппетиты всё больше и больше становятся, а он никому сказать об этом не смеет. Тоне вот он тоже не говорит, хотя и привык ей много чего рассказывать.       — Ой-ой, всё, я поняла! — Воскликнула Тоня спустя пятнадцать минут красочного и детального монолога Тартальи о произошедшем, и махнула руками так широко, что даже сбила с бортика ванной пару баночек. Тарталью это рассмешило, и он в самом деле решил не мучить Тоню и дальше не самым интересным рассказом. — Я задам последний вопрос и уйду, хорошо? Ты собираешься на свидание?       Тарталья закашлялся и схватился за угол стиральной машинки так, словно слова Тони едва ли не спровоцировали у него сердечный приступ. Шестерёнки в голове на секунду остановились, зато уже в следующую они заработали в таком ускоренном режиме, что вот-вот взорвутся; тем не менее, Тарталья понял, что Тоня верно подметила, что обычно он не проводит в ванной комнате по полтора часа и не любуется собой со всех сторон в зеркало. Ну какое ему свидание!       — Конечно же нет. С чего ты вообще взяла? — Тоня собиралась было ответить, но Тарталью это и не интересовало, поэтому он тут же продолжил, взволнованно взмахнув руками. — Какие глупости, Тоня, и не вздумай ни с кем поделиться своими подозрениями, умоляю тебя! Я просто хочу встретиться со своим знакомым, вот и всё.       — Со знакомым, значит? И всё же, это не свидание?       — Говорю же, со знакомым!       Тарталья легонько стукнул кулаком по стиральной машине, на что Тоня только усмехнулась и закинула ногу на ногу, смерив его горделивым высокомерным взглядом; и у кого только так смотреть научилась, бестолковая! Раздражение кипятком разливалось по венам, и Тарталья отвернулся от сестры, вздохнул глубоко и прошептал себе под нос некрасивое ругательство. Собственная злость показалась ему невероятно глупой, и его даже одолел некоторый стыд, который показать ему не позволила подступившая к горлу гордость. Тоня только лишь закатила глаза и молча вышла из ванной. Порой Тарталья казался ей самым искренним человеком в мире, но отчего-то в последнее время она думала, что совсем его не знала. Только Тоня смотрела на Тарталью, словно бы в зеркало. Именно поэтому она никогда не спросит, что с ним происходит.       Оказалось, что Казуха умеет водить машину. Тарталья узнал об этом, когда через некоторое время всё же пришёл к его дому и даже стойко простоял у подъезда без малого полчаса, терпеливо ожидая ответа на сообщение с вопросом о том, можно ли Тарталье к нему зайти. В сообщениях Казуха оказался крайне немногословным и ограничился простым “да”, и совсем даже отчего-то не удивился, когда звонок в дверь раздался едва ли через минуту. А вот удивлению Тартальи не было предела, когда вместо попытки разузнать, что же Тарталья забыл здесь в этот раз, Казуха спросил его, готов ли он ехать на то самое место, которое он так красочно описывал ему вчера.       За не самую продолжительную поездку Тарталья был готов поссориться с новым знакомым по меньшей мере раза три, потому что дорогу он объяснял из рук вон плохо, и, если он оказывался в одной машине с Арлекин или Коломбиной, именно три скандала как минимум происходит за поездку. Но Казуха оказался совершенно другой; Тарталья даже засомневался, не научился ли он сам часом за пару минут внятно объяснять, куда нужно ехать. Навряд ли, конечно, дело было именно в этом; зато Казуха проявил себя крайне невозмутимым водителем и даже ни разу не попытался выгнать Тарталью из машины. Около часа он без разбора рассказывал ему о всяких глупостях, и только под конец спокойствие Казухи передалось и ему, и он отвернулся к окну и подпёр рукой подбородок.       — …Ну, ты ведь знаешь, что у Скирк в Торговом порту есть пару-тройку складов? — Продолжил он свой рассказ на пониженных тонах так, словно весёлая незамысловатая история грозилась вот-вот обрасти нелицеприятными подробностями. Они стояли на светофоре почти у въезда к нужному им пляжу, и Казуха позволил бросить на Тарталью мимолётный взгляд. Очевидно, что он совсем не знал о том, сколько у Скирк складов в Торговом порту, но Тарталья быстро забылся и продолжил говорить. — Мне последние две недели сестрица уже все уши прожужжала о том, что я слишком поздно прихожу домой и она начинает волноваться, а я ведь не могу ей объяснить, что это у Скирк шарики за ролики заехали. Она за последний месяц четверть рабочих с этих складов распустила, а мне поручила помогать в организации работы на одном из них; так я почти два дня безвылазно там провёл, и ладно бы просто махал руками туда-сюда и указывал, что куда тащить или кому куда ехать, так мне и самому пришлось пришедшее из Китая судно разгружать! Ну, не одному, конечно, да и не так уж много там было, но я явно не намеревался в тот день перетаскать вручную пару центнеров риса. Спустя два дня она наняла нового рабочего на тот склад, ну, который на самом севере, а я продолжил бегать туда-сюда по порту и пытался связать все её склады воедино. А ещё у неё есть ларёк с крендельками, представляешь? Я совсем не понимаю, шутит она или нет, когда советует мне начинать учиться печь эти самые крендельки. Я и так числюсь работником столовой, чтобы у меня пропуск в порт был, может, пора действительно заняться готовкой? Знаешь, я ведь очень люблю готовить…       Ещё пару предложений Тарталья рассказывал про свой превосходный рыбный суп, как тут он внезапно замолк и больше ни слова не произнёс, наблюдая за проносящимися в окне деревьями, которые сливались в единое зелёное пятно, ещё не изуродованное пришедшей осенью. Ему хотелось говорить с Казухой о Скирк, потому что ему казалось, что только он способен его понять; он, как никак, знал её лично, хотя и упрямо не хотел говорить о том, в чём именно заключаются их со Скирк отношения. Тарталья так невероятно устал — и совершенно никому не мог об этом сказать. Может быть, между строчек Казуха всё же и услыхал необыкновенную медлительность его рассказа и сквозящую сквозь слова тягость, но из соображений вежливости не посмел спросить об этом или прокомментировать развёрнутый монолог.       — Вчера ты тоже занимался её поручением, верно? — Прозвучал первый вопрос Казухи за всю поездку. Тарталья ответил не сразу; сперва он задумчиво скользнул взглядом по сосредоточенному лицу Казухи, по тонким длинным пальцам, лежащим на руле.       — Угу, — Тарталья кивнул, — только не совсем по работе; она, видишь ли, придирчива практически ко всему, а к сигаретам так вообще, поэтому её устраивает только та американская премиум-марка, которая продаётся в городе только с огромной, да и не самой справедливой, если честно, наценкой. Поэтому её старый знакомый возит ей целыми ящиками из-за границы и почти не берёт с неё денег за свою работу, только за сами сигареты. Уж не знаю, откуда они знакомы и что их связывает, но он иногда такие вещи про неё говорит, что я начинаю подозревать, а не родственники ли они часом… Я только наверняка знаю, что судно это, на котором тот капитан работает, когда-то давно принадлежало Скирк, ещё в девяностые. Оно небольшое, конечно, но судно есть судно; я много думал о том, что зря она его продала. В детстве я мечтал о своём корабле.       — Хорошая мечта, — улыбнулся Казуха, и на мгновение в его освещённым ярким солнцем взгляде промелькнула вдохновлённая искорка, но она быстро погасла. Казуха опустил солнцезащитный козырёк, — позволишь мне поинтересоваться?       — Да, конечно. Только если не собираешься снова спросить что-то про моё имя.       Казуха улыбнулся ему и переключил передачу на парковку; только сейчас Тарталья заметил, что картинка за окном перестала беспорядочно двигаться. Теперь за окном только высокая бледная трава и плещущееся вдалеке море, а совсем уж вдалеке смутно виднелись чёрно-серые пятна обломков обещанного Тартальей японского корабля. Улыбка Казухи показалась Тарталье значимой, но он так и не смог её расшифровать.       — Может… — Казуха прервался, и эта рвущаяся наружу важная мысль осталась неозвученной. Тарталья разочарованно поджал губы, но не заставил его продолжить, — нет, это никак не связано с тем, как тебя зовут. Ты так много говоришь о море; я так и думал, что у тебя отец моряк.       — Моряк, конечно. В нашем городе у каждого второго в семье есть моряк, а то и несколько, я так и говорил... У меня вот только отец, и предположить ведь даже не могу, хорошо это или плохо; рейсы у него всегда долгие, месяцев по шесть минимум, да только я уже давно его не жду. Братья младшие очень ждут вот, а сестрица уже совсем взрослая стала… Я так долго берёг их детство. Надеялся, что отец выйдет на пенсию раньше, чем кто-то из них тоже перестанет ждать его возвращения. Ну, не так уж всё и плохо, — Тарталья улыбнулся и мотнул головой пару раз, словно смахивая с ресниц прилипшую тоску, — он всегда и безделушки всякие привозил, и историе такие рассказывал, каких никто на всём белом свете не расскажет. А ещё он рисует хорошо, всегда вот в рейсе всё время по альбому заполняет. Я только ничего не умею; он учил меня как-то, да я так и не запомнил ничего.       Они вышли из машины и неспешным шагом через заросшую дорогу пытались пройти к берегу. Казуха слушал Тарталью внимательно, и делал это, может быть, только лишь из вежливости, поддакивал даже иногда, но раз в пару минут слова Тартальи чем-то его веселили, и тогда Казуха позволял себе краткую отстранённую улыбку. Эта улыбка Тарталью только поощряла к дальнейшему рассказу, и он без разбора продолжал, то и дело из-за этого спотыкаясь и получая по лбу оттянутой до этого высокой и плотной травой. Конечно, Казуха в этом не особенный и далеко не первый, кому выпала тяжкая доля послушать про то, в какие моря ходил отец Тартальи и каких любопытных мифических существ зарисовывал по пути в тетрадке. А может, всё-таки и особенный — остальные вот устают уже через полчаса и придумывают изощрённые отмазки, только бы отделаться от разговорчивого Тартальи, а Казуха всё слушает и слушает. Впрочем, какую отмазку ему придумать посреди заросшего луга? Хотя от такого можно любых чудес ожидать: обернётся сейчас русалкой да скроется в морской пучине.       Когда Тарталья успокаивался, наступали моменты уединения с застывшим берегом, и даже если Казуха заводил в ответ собственный рассказ, красивый и складный, совсем не похожий на рассказы Тартальи, голос его сливался с шумом морской волны и мягким скрипом песка под ногами. Дойдя до берега, первым делом Тарталья подобрал встретившуюся ему по пути отливающую синевой маленькую ракушку. Он с тёплой улыбкой покрутил её в руках, и вдруг затих. Казуха заинтересованно глянул краем глаза, и Тарталья молча протянул эту ракушку ему.       Ни слова они не произнесли за то время, что добирались до обломков японского корабля.       Молчание Тарталье очень идёт, и он это знает как никто другой; знает он и то, что рядом с ним любая тишина всегда кажется излишне громкой, потому что даже его мысли, бесконечные и беспорядочные, белым шумом и неясным шорохом следуют за ним обилием звуков. Это был не такой шум, который появляется, когда не знающий музыки человек бездумно бьёт по клавишам пианино; это был звук молчаливого выхода пианиста на сцену, его дыхания, его сердцебиения, хруста его дрожащих пальцев, его знания о том, что музыки сегодня не прозвучит. Вот каким был Тарталья. Самым громким на свете молчанием; самым тихим на свете криком. Позже Казуха напишет ему об этом поэму, но Тарталье будет не суждено её разобрать.       Поэму об обломках корабля Казуха тоже обязательно напишет; так Тарталья решил сразу же, когда увидел в его глазах проблеск чего-то потеплевшего и родного при взгляде на почерневший под действием времени крупный корпус. У корабля почти полностью отсутствовала задняя часть, но всё остальное на удивление устойчиво стояло на месте своего погребения. Тарталья наверняка знает, что там неплохо сохранились технические помещения и оборудования, и только лишь небольшая часть была вынесена оттуда бандитами и ворами ещё в начале прошлого десятилетия. Да чего уж греха таить, и сам Тарталья сдал на металлолом пару листов железа и несколько метров найденных проводов.       — Корабль очень старый. Могу предположить даже, что он стоит тут уже не три и не четыре десятка лет, — Казуха осторожно подошёл чуть ближе и попытался присмотреться к стёртым иероглифам на корпусе корабля, — в таких кораблях много ртути и сурьмы, уже очень скоро это может стать проблемой для близлежащих вод.       — Его проблематично сдать в утиль, я это узнавал, — Тарталья пожал плечами и примостился на лежащем неподалёку крупном камне, — если бы он стоял на воде, то тогда это было бы проще.       Экология мало Тарталью интересовала, поэтому тут же он попытался сменить тему и по глупому детскому обыкновению подобрал плоский камушек и тут же подскочил с только что найденного места и просчитанным броском отправил камень в море так, что тот отскочил от поверхности раз пять и затерялся в лёгком волнении воды. Как же ему не хотелось, чтобы Казуха указал ему на то, что Тарталья совсем не выглядит как тот человек, который заботиться о природе! Тарталья таким и не являлся, но о сдаче корабля в утилизацию он в самом деле узнавал; тогда его отец вернулся из рейса, и находится дома стало невыносимо настолько, что он проводил тут по несколько часов в день и поинтересовался у профессионалов, не найдёт ли однажды матушка своего сына с отравлением тяжёлыми металлами. Ему сказали, что найти могут только с проломленным черепом — засветились тут в том месяце охотники за сокровищами — но это было последним, о чём беспокоился Тарталья. На практике пару раз он проверил, что иметь с ними дело не так уж и страшно.       И всё же Казуха не спросил его, а Тарталья предпочитал казаться беззаботным и глупым, поэтому еле слышный смех Казухи где-то сбоку позабавил его, и он предложил Казухе переиграть его в бросании камней, заранее обозначив себя чемпионом. Вот с Арлекин он всегда выходил победителем.       — До чего же… непостижимый.       Слова Казухи Тарталья оставил без внимания, и только лишь с интересом глянул на то, что Казуха камешек с земли всё-таки подобрал. Тарталья так и не понял, что именно произошло: вот Казуха стоял, ровный весь и невозможный, а в следующее мгновение лёгким движением он отправил камень так далеко в море, что Тарталья после десяти отскоков и считать перестал. Камень в его руках казался словно и не камнем вовсе; так, лист клёна всего лишь, лёгкий и невесомый, повинующийся любому его движению.       Тарталья от восторга чуть ли не подпрыгнул и не отвесил глупого комментария про самурайское мастерство, после чего тут же стал оглядываться в поисках самого лучшего и удобного камня для следующего удачного броска.       — Мы часто развлекались так в детстве, — произнёс Казуха, пожав плечами, — мне казалось, что в волнении, которое создаётся на воде, можно увидеть нечто прекрасное, но, впрочем, ненастоящее. То место, где я жил, на это совсем не походило; ближайшее место от моего поместья, откуда можно было выйти к морю, всё было усажено громадными деревьями, с такими же огромными яркими листьями, которые по осени всегда усыпали весь небольшой залив. Перед тем, как уехать оттуда, я ненадолго заглянул в наше поместье. Деревья эти по итогу оказались совсем небольшими; это в детских руках листья казались размером с ладонь.       — Что были за деревья?       Тарталья задумчиво подпёр подбородок рукой. Ни малейшего значения не имело то, какие деревья занимали мысли юного Казухи, и Тарталья знал об этом как никто другой; его куда сильнее удивило то, что у семьи Казухи некогда было поместье, но вопрос этот так и повис между ними неуслышанный.       — Клёны. Это были клёны.       Казуха коротко обернулся ему, и тут же пригнулся за очередным камнем. Он выискивал самый лучший на протяжении пары минут до тех пор, пока с победным вздохом не выпрямился, держа в руках тонкий округлый камешек размером почти с его ладонь, и не подбросил его на пробу пару раз. Достаточно тяжёлый, чтобы противостоять ветру и течениям, и достаточно лёгкий, чтобы правильно его бросить. Тарталья старался не подавать виду, но всё же нервно прищурился и поджал губы, зная, что камня идеальнее этого ему потом и не найти. Прежде, чем Тарталья успел представить себе предстоящий победный бросок и придумать себе новую стратегию заведомо проигравшего, Казуха протянул найденный камень ему.       Тарталья моргнул пару раз удивлённо и неуверенно протянул руку к Казухе, принимая камень. Ощущая его вес на ладони, Тарталья теперь мог сказать наверняка, что этот камень принёс бы Казухе неоспоримую победу, и отчего-то сердце его на мгновение болезненно сжалось, когда он покрутил его в руках.       — Твоя очередь, — пояснил Казуха свой поступок, углядев замешательство в помутневших глазах Тартальи. На его лице вдруг появилась довольная усмешка, и он тоже подкинул камень в воздух пару раз с таким горделивым видом, чтобы и капли от его замешательства не осталось. Он и сам не знал, что же смутило его в этом справедливом жесте. Тарталья мог бы даже оскорбиться от подобной подачки, но спокойный взгляд Казухи (самурайский, всё-таки!) заставил его сомневаться в том, что даже с таким камнем он одержит над ним победу.       Попытка — не пытка. Тарталья встал боком к кромке воды и с точного размаху бросил камень в воду, и, выпрямившись, принялся жадно считать отскоки камня от воды, остановившись на двенадцати. Тут же последовал его довольный смех и радостный победный взмах руками, после чего он подскочил к Казухе и с широкой улыбкой указал пальцем на пропавший в толще воды самый лучший камень за всю его жизнь.       — Двенадцать! Ты видел, целых двенадцать! Спорим, ты не сможешь лучше?       Казуха устремил взгляд к горизонту, словно бы представлял, как далеко сможет забросить ещё один камень, но в итоге только молча улыбнулся то ли Тарталье то ли морю, и покачал головой.       — Нет, не смогу. Позволишь отдать эту победу тебе?       Пусть он действительно не выглядел как человек, которого будет легко взять на слабо, Тарталья никак не мог подумать, что Казуха откажется от борьбы так просто, с таким честным и искренним взглядом, с таким ровным и тихим голосом, который растворялся в звуках побережья. Ничего для Тартальи не могло быть позорнее поражения, но и победа без боя казалась ему нечестной и не принесла ему никакой радости. Тарталья мог бы возмутиться, и возмутился бы, окажись на месте Казухи кто другой — гляди, Арлекин и вовсе он бы до самой ночи тут загонял с этой нелепой игрой. Казуха другой. Казуха спросил разрешения, а Тарталья не смел сказать ему нет.       Тарталья взял с него обещание повторить это вновь когда-нибудь и сражаться до последнего, до тех пор, пока один из них не бросит этот камень так далеко, что никто из них не сможет даже увидеть, где он пошёл на дно, и Казуха снисходительно согласился так, будто уже был победителем.       Некоторое время они просто сидели на камнях под крутой скалой в метрах пятидесяти от обломков японского корабля, и пока Тарталья снова раз за разом придумывал истории, чтобы рассказать их Казухе, тот завороженно глядел на нетронутую и неподвижную морскую гладь и замерший во времени корабль. Может, когда-то он стоял у берегов его родного города, может, его семья видела этот корабль своими глазами, и теперь уже сам Казуха, вдали от своей родины, смотрел на него со светлой тоской в глазах. Может быть, это всё тоже сам себе Тарталья придумал, глядя на него и воображая себе его мысли и переживания, никак не смея ни о чём его спросить.       Очень быстро Тарталья скакал с темы на тему, и также быстро занимавшее его море и корабль перестали иметь всякое значение. Он с упоением глядел на то, как заинтересованно смотрел на него Казуха, подпирая перебинтованной бледной рукой подбородок. Тогда и Казуха мог завести неторопливый рассказ, умело подбирая к нему детали и вырисовывая целую картину, чтобы вместо занимательной истории у него получилась написанная в прозе поэма о былом. Реакция Тартальи на его рассказы Казуху даже веселила, и он порой не сдерживал лёгкого смеха, когда тот пытался задать какой-то вопрос или совсем не к месту удивлённо восклицал.       — Где ты так напился, когда просил у Скирк мой номер?       Казуха спросил его об этом спустя какое-то время. Прошёл уже не первый час и не второй, а они так и сидели на этом берегу и, утомлённые, молча разглядывали, как туман с каждой минутой съедает всё больше и больше морской глади перед собой. Тарталья сперва усмехнулся, а затем на щеках его вспыхнул лёгкий румянец, не ускользнувший от взгляда Казухи.       — Справляли день рождения подруги, — Тарталья пожал плечами, — я не рассчитал немного. Если бы не пошёл тогда ещё джина купить, я бы не написал, я же не идиот, чтобы такие глупости писать. Дождь был… Продавщицу долго ждал с перерыва.       Казуха улыбнулся этому бессвязному и несуразному рассказу, но не стал упрекать Тарталью в глупости или безрассудстве. Такой расклад его словно бы даже устроил, и Тарталья воодушевлённо глянул ему прямо в глаза, словно бы ему с рук впервые сошла нелепая детская шалость. Набирали силу волны и ветер, и Казуха заправил выбившиеся белые пряди за ухо.       — А может, и хорошо, что написал, — сказал ему Казуха с лёгкой улыбкой, — мне здесь нравится. Так, гляди, и не встретились бы с тобой.       — Хорошее место. Напишешь о нём что-нибудь?       Казуха мотает головой, а пояснить не спешит. Тарталья если бы мог, сам бы такую поэму об этом месте написал, что лет через пятьдесят дети бы классе в одиннадцатом выдумывали бы такие глубокие сочинения по его строчкам, витиеватым, замысловатым… Тарталья не умеет только витиевато, да и замысловато не умеет.       А Казуха бы красиво написал: у него бы и волна мягко на стихи легла, прозвучала бы в них лёгким плеском, и ветер между буквами бы прошелестел, вот прямо как сейчас, сначала лёгкий совсем и невесомый, такой, что даже воду не колышет, и по воде этой стукались бы мягко плоские камешки, красиво так, по-музыкальному… А потом ветер бы сильнее загудел, запутался бы в гребнях волн и разбился белёсой пеной о каменистый серый берег. А на берегу бы стояли двое и смотрели мечтательно вроде и в одно море, а вроде и в разное.       — Напиши всё-таки.       — Не смогу.       Тарталья взглянул на него украдкой и ни слова не проронил. Ещё одна волна почти что с лаской опустилась на борт корабля, словно пыталась поманить его за собой в открытое море, но тот даже не шелохнулся и остался неподвижным Атлантом стоять на суше, разбитый и величественный, гордо нашедший себе могилу на чужой земле. Казуха долго рассматривал корабль и даже что-то говорил, а Тарталья безуспешно пытался ухватиться за мысль, но терялся в красивых витиеватых словах и не мог разобрать даже того, на каком языке Казуха с ним говорил. Красивее всего звучало то, что Тарталья не понимал.       Казуха подошёл к кораблю вплотную и прикоснулся кончиками пальцев к потрёпанному корпусу, приложился к нему ладонью и глянул коротко на оставшиеся на коже мелкие царапины. Он нахмурился, о чём-то задумавшись, и обернулся только тогда, когда услышал вдалеке голос Тартальи, который стоял с другой стороны корабля.       — Тут сохранился штормтрап, — произнёс удивлённо Казуха, подходя к верёвочной лестнице, свисающей по борту корабля. Тарталья усмехнулся и дёрнул за него пару раз.       — Ага, на славу сделан. Я пару раз туда забирался.       Казуха оглядел штормтрап, взялся за канаты обеими руками и на пробу поставил ногу на ступеньку. Он мягко улыбнулся, подтянувшись за канаты и поднявшись чуть выше, после чего обернулся к Тарталье, а дальше так и не полез. Тарталья удивлённо вскинул брови, когда Казуха аккуратным прыжком снова оказался на земле, оставив за спиной покачивающийся от ветра штормтрап.       — И правда хорошо сделан, — кивнул Казуха, — но не стоило забираться туда в одиночку.       — Но я же сейчас не один.       Казуха посмеялся.       — Опасно это, дурной, — он манит Тарталью за собой рукой, и тот, расстроенно нахмурившись, просто идёт следом, — да и погода портится. Поехали в город.       Они разошлись недалеко от центра. Дорога обратно показалась Тарталье в два раза короче, а вместе с этим и в два раза тише; бесконечные истории, так и крутящиеся у него на кончике языка, больше не приукрашивали скучную поездку. Сперва, когда они ещё не въехали в город, Казуха изредка комментировал виды, то и дело открывающиеся то на бушующее море, то на высоченные горы по другую сторону. Тарталья их никогда особо не рассматривал, а тут они отчего-то так сильно его завлекли, что когда за окном стали показываться уже знакомые здания, Тарталья испытал самую настоящую досаду. Потом они проезжали мимо площади, и Казуха высказался о раскинувшемся под ними порте и нескольких не самых искусных, но всё же самобытных памятниках, и Тарталья снова почувствовал непривычную гордость за свой родной город, засиял и заулыбался, наспех пообещал Казухе ещё много чего здесь показать, а затем вышел из машины, когда Казуха остановился неподалёку от дома Скирк.       Тарталья шёл вперёд, не оглядываясь, а на душе у него вдруг стало так спокойно, что он не мог сдержать глупой широкой улыбки. Он улыбался случайным прохожим, но никто так и не улыбнулся ему в ответ.