куда шёл корвет «америка»?

      В квартире Тартальи тихо не бывало никогда.       Сейчас же повсюду стояла такая тишина, что у Тартальи от тревоги колени подкашивались; он стоял посреди коридора между комнатами Тони и мальчишек и растерянно озирался по сторонам. Тарталья не помнил, когда сюда пришёл. Он усмехнулся и нервно поправил рукой волосы, и голодные стены тут же поглотили все прозвеневшие в воздухе звуки.       Сделать шаг в сторону комнаты Тони стоило Тарталье огромных усилий. Его собственное тело словно бы больше не принадлежало ему, и оторвать от холодного пола босую ногу он смог только через несколько секунд — или минут? — а протянуть дрожащую руки к ручке двери так и вовсе было так сложно, что он начинал сомневаться в реальности происходящего. Наверное, это Скирк опять привлекла его к какой-то передряге, а он теперь ещё пару дней овощем должен был проваляться на кровати из-за нещадной боли. Да, так оно и было. Наверняка так и было.       В комнате Тони оказалось пусто. Тарталья огляделся, продолжая опираться на дверь, и нахмурился: и кровать была заправлена, и вещи все по местам, и даже на рабочем столе учебники лежат аккуратной стопочкой. У комода неподалёку от двери он заметил слой пыли. Неужели Тони нет здесь уже очень давно?       Если же порядок в комнате Тони был делом необычным, но не совсем уж шокирующим, то в комнате Тевкра и Антона его не было никогда, и Тарталья некоторое время в ступоре разглядывал ставшую вдруг просторной светлую детскую комнату. вдруг шторы от порыва ветра взметнулись и зашелестели, и Тарталья, наконец заметивший открытое нараспашку окно, с таким же огромным усилием проследовал вглубь комнаты и закрыл его. Только сейчас он обратил внимание на то, что рюкзачков, без которых они не выходят, в комнате тоже не было. Куда они могли уйти?       — Мама? — Тарталье хотелось громко её позвать, но он едва ли выдавил из себя шёпот, медленно подходя к родительской спальне по коридору за углом. Ответа не последовало.       У входа в спальню пол скрипел столько, сколько Тарталья себя помнил, но сейчас они не посмели нарушить зависнувшую в воздухе тишину. Дверь в родительскую спальню оказалась закрыта на защёлку, а когда Тарталья обернулся, то увидел открытую нараспашку входную дверь. С подъезда по полу тянулся холод, и Тарталья хотел было подойти и закрыть эту дверь, но опять примёрз к полу и не смог ступить ни шагу. Дома никого не было. Они все ушли. Неужели только он не смог выбраться?       Стоять и дальше казалось невыносимым, поэтому Тарталья присел на корточки и опустил потяжелевшую голову. Он отчётливо слышал, как беспорядочно бьётся его сердце, чувствовал, как подрагивают от сквозняка ресницы, и ощущал, насколько холодной была кровь у него в венах. Тарталья коснулся лица ледяной рукой. Что-то обожгло его щёку. Ему без них одиноко.       Сквозь звенящую тишину до Тартальи доходила неразборчивая песня и какой-то звон. Сначала он слышал один голос, затем второй, третий, они заглушали друг друга и пели одну и ту же песню вразнобой, они должны были в этой песне непременно слиться воедино, но отчего-то разминулись и пели каждый своё. Тарталья не мог разобрать слов, но ему очень этого хотелось: он поднял наконец голову, и яркий луч солнца через витраж церкви светил ему в глаза. Тарталья распрямился и огляделся. Да, кажется, он очень торопился в церковь и хотел попасть на проповедь, но священника было нигде не видно. Неужели он опоздал?       Людей в церкви нет совсем. Церковные песнопения звучат словно бы из толщи стен и потолков и не имеют ни начала, ни конца; Тарталья находит в себе силы встать и на ватных ногах проходит вглубь храма. Он уже знает, что увидит там икону Николая Чудотворца, хоть и никак не вспомнит, откуда же ему это знать. Тарталья крещёный, но крестили его не младенцем: он помнит только, что наверняка в школу уже пошёл и что сам захотел креститься. Помнит, как матушка радовалась. Сердце у него тревожно сжимается от тоски.       Чудотворец снова смотрит на него до того насмешливо, что Тарталье хочется отсюда сбежать. Не успевает он об этом подумать, как храм остаётся позади, и он снова не помнит, как же смог вырваться из божьего дома, который в своих стенах запер Тарталью, словно в тюрьме. Тарталья в Бога не верил и прощения у него никогда не искал. Что ему его прощение? Пусть сидит себе на небе, выдуманный, да наказывает тех, кому того хочется. Тарталье становится тошно.       Рядом с храмом открывается вид на городскую бухту, до того родной и до малейших деталей заученный, что в грудной клетке словно вот-вот распустятся цветы. Тарталья глядит на корабли и глаза у него сверкают от спокойствия в противовес бушующей тревоге. Он садится прямо на траву, с которой всё ещё не пропала роса, и приобнимает себя за плечи. Губы его трогает лёгкая улыбка, и Тарталья больше ни о чём не думает: только вдыхает запах моря и травы; слушает звуки работающих подъёмных кранов и гудки кораблей; чувствует под собой родную землю и страстно верит, что она никогда не пропадёт. На глаза Тарталье попадается и вытянутый некогда грозный корвет, который больше не внушает страха из-за ржавчины на боках и медленного размеренного хода. Он стоит на охране торгового порта уже много лет, и видеть его на пути в открытое море непривычно.       Шорох травы раздаётся у Тартальи за спиной, но он не оборачивается. Неизвестный странник стоит позади него и тоже наблюдает за уходящим вдаль корветом, не произнося ни слова, и Тарталью это даже забавляет; абсурдно. Быть может, это даже не судно, а сгусток тумана.       Тарталья просыпается.       Когда он слышит, как за стенкой Тоня ругается на Антона, его губы растягиваются в по-детски довольной улыбке. У Тартальи голова после вчерашнего грозится вот-вот расколоться надвое; он с трудом поднимается на своей смятой заправленной кровати и видит рядом скомканную толстовку. Ночью они с Арлекин выпили ещё бутылку, а потом Тарталья на радостях от чего-то, чего вспомнить он не мог, добрался до бутылки пива в холодильнике. Арлекин почти не пьянеет, а Тарталью без закуски уносит в алкогольное беспамятство по щелчку пальцев, так что через пару часов ей пришлось укладывать Тарталью спать без всякого участия на ходу уснувшего дурака. С горем пополам Арлекин удалось стянуть с него толстовку и накрыть его пледом. Лучший день рождения в жизни Арлекин.       Когда он с горем пополам добрался до кухни, то отыскал в углу кухонного шкафа забытую пачку цитрамона и запил стоявшей на столе минеральной водой. Некоторое время Тарталья приходил в себя, опираясь на столешницу. Времени было едва ли десять утра, а кухня после вчерашнего уже начисто вымыта; Тарталья задумчиво поджал губы и ему стало невероятно стыдно, что он провалялся всё утро в постели и никак не помог и без того занятой матушке. На плите стояла сковородка, на которой осталась треть яичницы, но у Тартальи совсем не было аппетита. От вида яичницы его так и вовсе затошнило, так что он отошёл от плиты и сел за стол, запрокинув голову и вытянув ноги, прислушиваясь к излишне громкому спору Антона и Тони. И всё же, их присутствие его радовало, даже несмотря на то, как сильно у него болела голова от их препираний.       На краю стола лежал его телефон. Тарталья не помнил, сам он перевернул его экраном вниз, чтобы никто не увидел ничего лишнего, или это сделала Арлекин, но зря это явно не прошло: на экране тут же высветилось несколько сообщений от Скирк. Тогда Тарталья вспомнил, чему он так сильно обрадовался.       Подвыпивший Тарталья на улице под дождём и вовсе потерял последнюю связь с реальностью, раз осмелел настолько, чтобы пытаться выпросить у Скирк номер Казухи. Когда он перечитывал свои вчерашние сообщения, то хотел провалиться сквозь землю от стыда, и если бы кто-то сейчас вошёл на кухню, то Тарталья ни за что бы не смог объясниться, почему он сидит настолько растерянный и раскрасневшийся как помидор. Тарталья был готов поспорить, что никто не обращался к Скирк стихами. Горе ему, горе!..       Его сообщения едва ли походили на осмысленные предложения, но Скирк его прекрасно поняла. И решила даже сыграть на чувствах подвыпившего несчастного романтика, бесстыжая! Может быть, Скирк отправила ему чужой номер только веселья ради. Тарталья же обрадовался настолько, что ему очень быстро стало не до того.       Тарталья задумчиво глядел на цифры номера, выводил взглядом прямые линии телефонного шрифта и был уверен, что никогда не посмеет по нему позвонить.       Затем он пролистал вниз до отправленных сегодня утром сообщений. Тарталья коротко улыбнулся. Скирк не любила ждать и придумывала изощрённые наказания для Тартальи, если тот не отвечал на её просьбы сразу, причём уведомляла об этом огромным полотном текста, куда более устрашающим, чем то, что она на самом деле могла с ним сотворить. А вот сегодня Скирк терпеливо ждала, и Тарталья был как никогда ей благодарен. Впрочем, от работы его это не спасало.       Небольшое судно мирно покачивалось на чёрных волнах. Оно стояло совсем неприметно у одного из самых отдалённых причалов огромного порта и сливалось с его тишиной, сопровождаемое лишь редким криком чаек и размеренным стуком волн о борт. После вчерашнего дождя морская вода совсем потемнела и помутнела, издалека так и вообще даже казалась Тарталье цвета чернил и двигалась опасливо и расстроенно. Тарталья поёжился. Сегодня было куда холоднее, чем вчера, и он посильнее подтянул воротник чёрной водолазки. Если бы кто наткнулся на взгляд его полуприкрытых глаз, то в ужасе бы отступил с его пути. У тартальи не было настроения долго возиться по делам Скирк, и его привычно радостный вид сегодня казался необычайно серьёзным.       На поржавевшем тёмно-синем борту красовались грязные белые буквы «Свифт». На палубе у самого носа стояла крупная мужская фигура: капитан корабля облокотился о борт и устремил взгляд чёрных глаз в открытое море. Иногда он вспоминал о том, что в крупной жилистой руке между грубыми пальцами у него тлеет толстая сигарета; тогда он закуривал, и дым взмывал в небо так, как взмывал бы дым от самого корабля.       — Эй, капитан! — Крикнул он с игривой улыбкой, забираясь на борт по скрипящему ненадёжному трапу, так и грозящему с каждым шагом свалиться в море. Признаться честно, мужчина этот Тарталью в первую их встречу своей грозностью напугал до чёртиков: ну а что ему, восемнадцатилетнему подростку, только-только встретившему ужасающую Скирк, оставалось испытывать при виде такого человека? Вообще-то, и сейчас Тарталья видел его только второй раз в жизни, но и этого было ему достаточно, чтобы осмелеть.       — Поаккуратнее, Чайльд. Нам этот трап использовать и использовать, пока не сгинем. А то, гляди, тебя самого вместо трапа положим. Того и Скирк только за будет… Проучить негодяя.       Голос капитана раздался по палубе низким пробирающим до самых костей басом; не выражал он ни злости, ни раздражения, не слышалось в нём и какой-либо шутки или стариковской иронии, какая с годами так или иначе прилипала ко всем старым капитанам. Мужчина не посчитал нужным взглянуть на Тарталью и даже не обернулся к нему, только потушил сигарету о ржавый бортик и тяжело вздохнул. Сам же Тарталья резво подобрался к нему поближе и остановился слева от него, также облокотившись о бортик корабля и устремив взгляд на волнующиеся чёрные воды. Собственное отражение наконец напоминало ему себя: борзая улыбка снова растянулась на его веснушчатом лице, а взгляд прищуренных глаз, такой же дерзкий, сверкнул на поверхности моря. Капитан глянул на него и покачал головой, но также быстро он принял безучастный вид и попросил Тарталью не перевешиваться за борт.       — Доставать тебя никто не будет. Пойдёшь акулам на корм.       Оба они знали, что никаких акул здесь не водится.       — А вы следом за мной, капитан. По крайней мере, если вдруг Скирк не намеревается избавиться от меня и найти кого-нибудь другого, кто принесёт ей товар.       — Я давно говорил ей бросать курить. Глупая девка, никого никогда не слушала. — Капитан покачал головой и сделал вид, что усмешку Тартальи он не услышал. — Однажды мы из-за этих её элитных пристрастий чуть таких проблем не нахватались, что весь экипаж едва ли по этапу не пошёл. Повезло тебе, Чайльд, что ты сам ещё в те времена едва ли в школу ходил.       Капитан достал из кармана красивую крупную пачку заграничных сигарет и достал оттуда ещё одну, пока Тарталья с интересом рассматривал картинку на пачке и вчитывался в английские совсем непонятные ему слова. Судно капитана занималось далеко не ввозом сигарет, как, впрочем, и любое другое судно в порту, а всё же у каждого члена экипажа наверняка под койкой их запрятано с целый ящик. У капитана судно так вообще небольшое и неприметное. Самое то, чтобы ввозить Скирк всякие безделушки, которые просто так не возьмёшь.       — Не тормози только, Чайльд. Не хватало только, чтобы она и мне начала названивать. Глупая, глупая девка… Чего встал? Ну-ка, взял упаковку и смайнал отсюда.       Не разбирая дороги, Тарталья шёл прочь с городской площади и покручивал в руке спрятанную до этого пачку сигарет. Те, которые курит Арлекин, на эти заморские совсем не похожи: тут и картинок жутких нет, от которых то и дело желудок сводит, и даже стоящий в квартире Скирк запах табака казался ему совсем не противным. Прохладный ветер бил ему в лицо, и Тарталье всё время приходилось поправлять лезущие в глаза волосы и недовольно поджимать губы. Пункта назначения у него не было, хотелось просто дойти туда, где его никто не заметит, и побродить по незнакомым улочкам с пачкой сигарет в руках. На пути ему встретился переход, на котором он почти две минуты стоял в ожидании зелёного света светофора, и в этом самом томительном ожидании он открыл эту пачку и аккуратно вытянул одну сигарету. Тонкая, красивая.       Минут десять назад он забежал к Скирк и всунул ей упаковку этих заморских сигарет. Сейчас же Тарталья решил зайти в столовую неподалёку отсюда и перекусить замечательными оладьями, которые искусно готовила бывшая мамина коллега из столовой в торговом порту. В паре домов от столовой обнаружился хозяйственный магазин; туда тарталье было, конечно же, не нужно, но он не смог удержаться и всё же зашёл, озираясь по сторонам, и вытянул из кармана мелочь на самую дешёвую зажигалку. Прежде, чем зайти в столовую, Тарталья проследовал к небольшой обзорной площадке, с которой открывался вид на железную дорогу и простирающееся где-то внизу море, и облокотился на бортик. Он сунул сигарету себе в рот, постоял с ней с минуту и наконец поднёс к краю зажигалку.       Никогда до этого ему не приходилось курить. Какое-то глупое и наивное приятное чувство чего-то неправильного не смогло пересилить неприятную горечь на языке и жгущее чувство в районе груди. Его затошнило, и вся его неприязнь к сигарете у него во рту отчего-то приносила ему чувство удовлетворения, и он не стремился потушить её и выбросить всю оставшуюся пачку. Между пальцами от сигареты ощущалось тепло, и Тарталье стало интересно, насколько же больно прикладывается зажжёная сигарета к коже. Гляди, и проверил бы, если бы не стоял сейчас посреди улицы и не курил в неположенном месте. После мягкого постукивания пепел с сигареты невесомыми хлопьями полетел вниз за ограждение.       Вдруг что-то коснулось его ноги, и Тарталья в ужасе потушил сигарету об ограждение и скинул окурок вниз, неловко глядя за его полётом на железнодорожную станцию. Нарушившая спокойствие очаровательная пушистая гостья мягко потёрлась мордой о его штанину и устремила на него требовательный взгляд, и даже попыталась о чём-то ему сообщить громким мяуканьем. Очевидно, кошка хотела донести до Тарталью определённую мысль, но он так и не научился говорить по-кошачьи.       Ох, так это же красавица-Тама.       — Ты что так далеко от дома забыла, дурнушка?       Присев на корточки, Тарталья протянул ей свою ладонь и позволил её обнюхать, после чего с позволения красавицы-Тамы он аккуратно почесал её подбородок под довольное и громкое мурчание.       — Никто ещё не называл столь воспитанную умную кошку дурнушкой, — над головой у Тартальи прозвучал глубокий знакомый голос. Кошка тут же выскочила из-под его рук и вернулась к хозяину, тронула его за ногу лапой с выпущенными когтями, пожаловалась на непутёвого Тарталью и на эти его дурацкие обзывательства, и тут же запрыгнула Казухе на руки, крепко вцепившись ему в плечо, — она гуляет.       — Впервые вижу кошку на выгуле.       — Пожалуй, Тама всё-таки особенная кошка. Я и сам не хотел выпускать её раньше времени, но она очень сильно просилась на улицу, и я решил выйти вместе с ней оглядеть окрестности и сразу же показать ей дорогу домой. Это хороший знак: в тех местах, где нам приходилось останавливаться, Тама очень не хотела выходить из дома, даже если я предлагал ей сам… Я думал, что она не будет гулять где-то вне родного дома.       — Очень умная девочка. Я думал, что она потерялась.       Казуха коротко улыбнулся ему и собирался было уйти дальше своей дорогой, как делал это обычно при встрече с Тартальей, но Тама у него на плече оглянулась и громко протяжно мяукнула, что-то ему сообщая. Хозяин, впрочем, слова своей кошки расшифровать не потрудился, но послушно остановился и позволил Тарталье наклониться к ней поближе и попросить Таму повторить всё тоже самое на уверенном русском языке. Протянутую руку Тартальи в этот раз она отчего-то не приняла и даже укусила его за кончик пальца, после чего демонстративно отвернулась. Тарталья поднял наконец голову и, столкнувшись с Казухой взглядами, тут же едва не залился краской от смущения. Только одному Тарталье известно, что вчера он пьяный выпрашивал номер Казухи у Скирк, и ему теперь стало до того стыдно, что сразу же захотелось стереть весь вчерашний день не только из памяти, но и из существования в принципе; и хрен его даже с таким нужным Тарталье номером, лишь бы только не стоять сейчас перед ним как дураком и не краснеть по пустякам.       Ещё и жжение в горле от сигарет как назло подступило. Тарталья чуть не закашлялся.       — Тама не переносит запах табака, — коротко сказал Казуха, когда кошка попыталась забраться ещё выше на его плечо, и Тарталья поджал губы и отстранился, спрятал в карманы руки и нащупал оставшуюся там пачку.       — Я вообще-то не курю.       — Нет нужды оправдываться; бывший хозяин Тамы тоже много курил, но она как-то перетерпела.       — Нет, я действительно не курю. Просто хотел отнести Скирк сигарет, которые она заказывала, да они и сами в руки полезли. День ни к чёрту. Вот и…       Казуха глянул на Тарталью и едва слышно засмеялся. Впрочем, ему действительно должно было быть всё равно, курит Тарталья или нет, да только самому Тарталье стало вдруг невыносимо неприятно от сделанного, словно вдруг с одной этой выкуренной сигаретой он приобрёл пресловутый нездоровый цвет лица, раздражительность и подрагивающие руки; он уже и вовсе не испытывал стыда. Тарталья вообще стыд очень редко испытывал. Если бы кто другой ему что сказал, он бы уже столько мерзких шуток понапридумывал, что никто и спрашивать бы второй раз не стал. А перед Казухой отчего-то неприятно стоять вот так нелепо с руками в карманах и взгляд отводить в сторону железнодорожного вокзала где-то внизу, куда улетел окурок.       — Всё ещё нет нужды оправдываться.       — Скирк писала тебе вчера вечером?       — Да, конечно. Думаю, она правильно поступила, что решила уведомить меня и спросить разрешения…       — Так ты всё знал! — Тарталья скрестил на груди руки и возмущённо отвернулся от Казухи. — Так значит я не зря радовался с утра, что не додумался понаписать тебе всякой хрени. Я вообще был уверен, что она скинула мне чей-то чужой номер и захотела надо мной пошутить.       — Пожалуй, она бы так и сделала. Я подумал, что это очень низко, и попросил её всё-таки дать тебе мой номер; всё же, твоё стремление на то недолгое мгновение даже казалось мне понятным. Мне не стоило этого делать?       — Не стоило! Лучше бы я написал какую-нибудь неебическую глупость охраннику, который сидит за шлагбаумом у её дома, чем позорился бы перед тобой. Охранник тоже наверняка был нетрезвый, гляди и беседу поддержал бы.       Казуха задумался, и Тама, почувствовав беспокойство хозяина, лапой тронула его за щёку и тут же выскользнула из его рук и медленным шагом вразвалку пошла прогуливаться вдоль ограждения и рассматривать городские виды. Хозяин проводил самостоятельную кошку взглядом и на мгновение глянул на Тарталью. Он почувствовал себя вдруг ещё отвратительнее, чем до этого: не хотел он писать никакому охраннику, это человек максимально неинтересный и бездуховный; ему бы хотелось написать Казухе пару стихотворных строчек, пришедших ему вчера при взгляде на беззвёздное небо, и оставить их без контекста, выжидать терпеливо реакцию и выпивать купленный джин.       — Прогуляемся? — Собственный голос Тарталья даже не узнал, и наконец коротко прокашлялся, стыдливо прикрывая рот рукой. Послевкусие табака до сих пор переливалось на кончике языка, и спустя столько времени с Тартальей словно бы даже сроднилось и перестало казаться противным.       Казуха пожал плечами и кивнул. Первое время они молча шли вдоль ограждения по обзорной площадке вслед за Тамой, которая медленно переваливалась с лапы на лапу и уверенно глядела куда-то вперёд; в ней не было присущей кошкам вальяжности и нарочитой ленивой медлительности в движениях, и неторопливость её была созидательной; движения её тоже были совсем не элегантные, но до боли точные и аккуратные; стоило ей отойти на пару метров от них, как она тут же становилась совсем другой кошкой, тихой и поэтичной, такой, о какой бы несомненно написал Джек Лондон, если бы он был котом и если бы коты умели писать книги. В общем, Тама оказалась очень похожа на Казуху. Он тоже шёл молча; Тарталье не хотелось начинать первым, и он, баюкая в голове сотни рвущихся наружу слов, прикусил язык и глядел Таме вслед. Он был так чертовски рад, что нагло пытался вытянуть из ситуации всё больше и больше желаемого.       — Я был во многих странах по воле случая; но только здесь я вижу настолько рано наступающую осень. — Мягко протянул Казуха. Тарталья задумчиво прикусил губу и усмехнулся, когда под ноги ему упал желтоватый листок. — И всё же стоит мне поймать на ходу плывущий в воздухе лист, как я вспоминаю осень на моей родине.       — Отсюда до Японии же рукой подать… Слушай, однажды папа был в Майдзуру и от нечего делать собирал там листочки и засушивал в книжке. У меня до сих пор они где-то в томике Пастернака лежат. Я ещё листал его недавно и думал, что я в школу классе в третьем такой же гербарий собирал… Думал, насколько же всё похоже.       — Ну, — Казуха засмеялся, — деревья здесь и в Майдзуру одни и те же. Так твой отец моряк?       — Ага. Да тут все моряки, куда пальцем не ткни. Готов поспорить, что у вон то-ой девчушки есть минимум два человека в семье, которые работают в порту, — Тарталья взглядом указал на молодую девушку, прошедшую мимо них, но через пару мгновений он уже и вовсе о ней забыл.       — Тогда позволь мне взять на себя смелость предположить, что и учишься ты тоже на моряка.       — На судоводителя, — уточнил Тарталья с яркой улыбкой так, словно бы и не отчислился какое-то время назад. Что-то в нём от такого разговора загорелось, и он даже выпрямился, гордо выставив грудь вперёд, и даже перестал беспорядочно вертеть пачку сигарет в кармане, у которой давно смялись все углы, — у нас это что-то вроде династии.       — Звучит почти как история главного персонажа романтического романа. Странствия по свету и извечное место за штурвалом корабля… Мне бы такое понравилось. Наверное, мы в чём-то похожи.       И вот опять Тарталья был готов как на духу выложить свои занимательные истории об учёбе, об отце, о кораблях и обо всём на свете, а Казуха лишь только завертел себе что-то непонятное красивыми словами и ни словом о себе не обмолвился. Тарталье хотелось разговорить его так, что он уже готов был дать ему анкетку как в детском саду, чтобы Казуха подробно расписал свои увлечения, образование и прокомментировал любимый цвет и выписал строчку из любимой песни; и всё же Тарталья ничего не спрашивал.       — Когда мы встретились в книжном магазине, ты же купил какую-то книгу. Ты был не прав.       — Ты о том, что я отказался комментировать свою покупку? Это правда не стоило внимания.       — Но мне интересно. Расскажешь сейчас?       — Ты всегда настолько настойчивый?       — Я, может, ночами не сплю и всё пытаюсь выяснить, что же такое ты там купил. Ты думаешь, я чего вчера напился? А вот, от безысходности!.. Нет ответа мне на вопрос, на котором очевидно держится всё моё бытие.       — Купил сувенир на память, вот и всё. Случайный сборник стихотворений, который наугад для меня выбрал консультант. С этим знанием ты сможешь спать спокойно?       — Нет, — Тарталья вздохнул и недовольно всплеснул руками, — теперь мне суждено погибнуть от бессонницы. Это был Пастернак?       — Нет.       — Бродский?       — Нет.       — Маяковский?       — Нет.       Тарталья перестал спрашивать, хотя интерес, отражающийся в его глазах суетным огоньком, так и не погас. Сборник Пастернака у него был, был и Бродский, да и Маяковского целых две штуки; вот он бы наверняка Казухе запомнился, может быть, и не понравился бы, но отложился бы навсегда флейтой-позвоночником и звонкими последними строчками «Лилички». Тарталья мог бы процитировать: приложить к груди руку и прямо на улицы со звонким смехом завести свою шарманку, переходя неловко периодически на Есенина, шатаясь неловко, входя в образ, и то и дело взмахивая руками в высшей степени экспрессии, которую он только мог себе позволить.       Он чуть ускорил шаг. Вскоре ограждение сменилось с тонких металлических перил на крупные гранитные пласты, на которые тут же запрыгнула Тама и устремила взгляд на линию горизонта, в которую упиралось необыкновенно яркое море, исчерченное полосами волн. Тарталья, убедившись, что ничто не мешает ему сделать также, в прыжке перемахнул через ограждение и уселся подле Тамы. Казуха в удивлении чуть нахмурился и приоткрыл рот: вроде, Тарталья только что рядом стоял, а теперь вот так сразу взял да сорвался с места, дурной; но высказываться он не стал, и до Тартальи дошёл только лишь краткий вздох, а затем Казуха с невозмутимой лёгкостью тоже оказался за ограждением под подозрительными взглядами парочки прохожих и так и остался стоять, скрестив на груди руки.       — Когда я увидел тебя впервые, то подумал, что ты наверняка какой-нибудь известный японский поэт. У Скирк часто вхожи в дом… такие вот личности. И композиторы местные у неё частенько за бокалом вина душу изливают, и парочку писателей, ну, тех, которые из бывших моряков… И они вот вроде и не говорят с порога, что люди творческие, а всё же видно всегда по ним. Когда я поделился этим со Скирк, она спросила, увидал ли я это в их уставших чувственных глазах и изящных движениях рук, и всякой такой хрени. Я сказал ей, что они всегда появляются у неё с одним и тем же вином. Потом подумал, что ты тогда, должно быть, и не поэт вовсе. Либо у вас там своё вино какое-нибудь. Ты пьёшь вино?       Казуха рассмеялся.       — Редко очень. В последний раз я пробовал во время путешествия в Китай; но так, к сожалению, ничего с того дня и не запомнил, кроме того, что у них действительно стоящее рисовое вино.       — Так ты не отрицаешь, что ты поэт?       Он отрицательно помотал головой.       Сквозь тяжёлые плотные облака наконец пробивалось победившее в неравном бою солнце; лучи его, рассеиваясь, мягко очерчивали все линии лица Казухи, отчего оно казалось ещё бледнее и измотаннее, они отражались в его глазах так, что те казались чуть ли не рубиновыми вместо привычных карих. Он совсем не смотрел на Тарталью, а Тарталья совсем не смел отвести от него глаз. Иногда, бывает, взглянешь на человека, а он отчего-то выглядит совсем по-другому, вот был словно в один момент изящный и отстранённый поэт, как вдруг идеальная маска сжигалась солнечными лучами с его лица, показывала оставшиеся на нём невидимые шрамы и подчёркивала залегающие под глазами тёмные круги. Удивительно контрастное впечатление создавалось при взгляде на Казуху сейчас; линии его, казавшиеся Тарталье мягкими и текучими, приобрели особую остроту и грубость в линии подбородка, уголках губ и разрезе глаз.       — Я уже очень давно ничего не писал, — Казуха нарушил тишину первый. Он мягко подпёр лоб ладонью так, словно бы вспомнил о давно мучившей его головной боли, и присел подле Тартальи. При взгляде на Казуху с идеально ровной спиной ему даже захотелось поскорее выпрямится и сделать вид, что это не он только что сидел, неудобно согнувшись в три погибели, но комичность этой сцены показалась Тарталье до того неловкой, что он остался сидеть в прежнем положении. Казуха продолжил:       — Когда я учился, то в нашем классе ввели усиленное изучение иностранных языков; английского было до того много, что я даже дома иногда переставал говорить на японском. Я пробовал слагать на нём стихи, и те, кому доводилось их слышать, если и не высказывали восхищения, то как минимум отмечали присущую им мелодичность и тонкий смысл на традиционный японский манер. Но мне никогда не нравилось, как они звучат. На чужом языке хорошего стихотворения никак не напишешь. А на родном я больше не смею.       Тама ответила своему хозяину, громко о чём-то возразила и, не услышав желаемого ответа от Казухи, медленно проследовала к нему, перелезая через колени Тартальи. Тогда-то он всё же выпрямился, чтобы кошке не приходилось протискиваться через смутно напоминающую человека закорючку; на мгновение она остановилась у него на коленях, настороженно обнюхала протянутую руку Тартальи и даже сделала о нём какой-то вывод, о котором предпочла умолчать, и неосторожно спрыгнула с него и умостилась рядом с Казухой. Он хотел её погладить, но Тама пару раз недовольно вильнула хвостом, и тот не стал больше её беспокоить.       — Можно ещё одну попытку? — Тарталья вскочил, зарядившись одной ему известной идеей, и Казуха не сразу понял, о какой именно попытке идёт речь, — ты купил сборник Есенина?       — Ты ещё не угомонился?       — Так значит Есенин? А я знал, что Есенин! Я так и думал!       Тарталья радостно взмахнул руками, чуть было не задев привставшую Таму, и тут же собирался продекламировать что-нибудь пришедшее на ум из есенинских стихотворений, а в голове как назло одна глупая отправленная Скирк «Шаганэ», которую зачитывать такому, как Казуха, помня при этом едва ли несколько строф, было попросту стыдно. Буря мглою небо кроет… Это, кажется, вообще Пушкин. Тарталья задумался. Была бы зима, зачитал бы про белую берёзку и не парился бы лишний раз.       — Я так его себе и представлял.       — Кого? Есенина? Как меня? — Тарталья возмущённо поднёс руку к груди, и одному богу было известно, была ли в его возмущении хоть капля искренности, или же сравнение это в какой-то степени Тарталье даже понравилось, — ох, знаешь, у меня матушка тоже очень любит его стихотворения, она и наизусть очень много знает. В детстве всегда, как только наступало время тихого часа, так она тут как тут с таким стареньким зелёным томиком Есенина оказывалась у моей кровати, просила назвать ей какое-нибудь число наугад, а потом открывала названную мной страницу и читала. Интереснее всего было, когда я выбирал такую страницу, на которой были написаны совсем не детские стихи, и потом на следующий день я выпрашивал у отца эту книжку, которая всегда стояла почему-то на высокой полке, и искал это самое стихотворение. Я к тому времени уже хорошо читал, а она всё равно приходила… Отец как только понял, что я сам буквы в слова складывать научился, то тут же приволок мне стопку книг и уже ничего мне не читал.       Тарталья рассказывал об этом с лёгкой широкой улыбкой, развалисто расхаживая взад-вперёд по не самому безопасному выступу и активно вырисовывая в воздухе какие-то одни ему известные картинки: вот он попытался изобразить начало сюжета «Анны Снегиной», вот уже пародировал своего отца с этой самой тяжеленной стопкой книг, которые Тарталье пришлось прочитать самому. Он рассказал Казухе и о том, что все эти книги прочитал, и о том, что отец потом требовательно спрашивал с него пересказ в надежде, что такой контроль несомненно приучил бы сына к чтению, а по итогу Тарталья с таким карикатурным недовольством про них говорил, что становилось понятно, что подход этот ему совсем не подошёл. Зато умалчиваемые матушкой Тартальи взрослые стихи мотивировали его куда лучше.       Казуха не произносил ни слова, но внимательно слушал: кивал по ходу рассказа, вскидывал удивлённо брови, когда Тарталья вспоминал ещё одну занимательную историю, произошедшую с ним в третьем классе, и смеялся тихо и коротко на отчаянных попытках вспомнить хотя бы пару есенинских строчек. Тарталья искренний. Искренний с человеком, который ему совсем почти не знаком; Тарталья не ждёт от него ответа и просто говорит без умолку, и не просто даже бездумно рассказывает, а целенаправленно делится произошедшим с Казухой, верит отчего-то, что тому интересно.       — Скирк рассказала мне про тебя немного за пару часов до нашей встречи, — прервал его Казуха впервые за долгое время, и Тарталья, совсем не ожидавший от него хотя бы словечка, тут же замолчал и внимательно на него уставился, — так и сказала про тебя… Уличным повесой назвала.       Ничего похожего на снисходительный комплимент в словах его не слышалось, а всё же та лёгкая улыбка, которая на долю секунды взыграла у Казухи на губах, Тарталье до того польстила, что он не смел и дальше беспечно рассказывать ему всякие глупости. Он отвернулся от Казухи, и мягко дунувший ветер тут же запутался в его волосах. Тарталья убрал лезущие в глаза пряди. Ему бы хотелось расставить сейчас руки широко-широко и ловить ими ветер, чувствовать запах моря, который досюда и вовсе не доходил, и говорить-говорить-говорить. А ещё ему хотелось слушать; до чего же редкое простое желание — слушать!       — Как ты вообще оказался у Скирк? — Тарталья чуть прокашлялся, и голос его, прозвучавший с непривычной хрипотцой, показался ему совсем неестественно чужим. Казуха пожал плечами и ленивым движением принялся поглаживать Таму по спине.       — Так же, как и все у неё оказываются. С каждым кораблём, выходящим из бухты, по всему миру растекаются слухи о ней. До меня они дошли тогда, когда я нуждался в помощи; до меня дошли те, где говорилось о том, что она помогает людям. Вот и всё.       Вот и как с таким разговаривать: вроде и на вопрос ответил, а как всегда по существу ничего не сказал. Тарталья скрестил на груди руки и поджал губы, проглатывая чувство нелепой обиды и подумал, что ничего развёрнутого ожидать от Казухи и не стоило, да так и пришёл мысли, что так даже лучше. Пусть молчит. Чем дольше Казуха молчит, тем глубже Тарталья может сам выдумывать его образ, глядеть на него и рисовать тут же так, как ему самому понравится.       Тарталья знает, как люди оказываются у Скирк, потому что Тарталья прошёл через всё это сам. Его вот, например, она вытащила из полицейского участка. А можно ли представить, что Казуха сидит в наручниках и что какой-то надменный обрюзглый полицейский кричит на него во всю глотку и рассказывает во всех подробностях жизни тех, кого пустили однажды по этапу? К сожалению, Тарталья никогда не увлекался японской культурой, а то, гляди, и выдумал бы себе и такую сценку во всех деталях, а так остаётся довольствоваться только тем дяденькой, который угрожал пустить по этапу его самого.       — В километрах десяти от города, — Тарталья нервно поглаживал острые уголки пачки сигарет в кармане, — есть обломки японского корабля. Когда-то рядом там был очень многолюдный пляж, и когда мне было шесть, мы часто ездили туда, и… — Тарталья запнулся. Он, пребывая в прострации, только-только обнаружил, что уже приоткрыл пачку и пытался подцепить сигарету, и в неком приступе отвращения тут же выдернул руку из кармана, и несколько сигарет упали на землю. Тарталья не обратил внимания. Кажется, он слишком много дёргается и слишком много говорит, — хочешь съездить туда завтра?       Казуха тяжело вздохнул, но отказа не последовало.