куда шёл корвет «америка»?

      Вскоре наступила осень.       С того самого дня Тарталья забыл обо всём произошедшем и жил так, как прежде, старательно игнорируя то, как сердце у него сжималось сильнее обычного, а на груди по ночам тяжелело невидимое нечто и не давало ему спать. Последние дни лета выдались солнечными и тёплыми, но солнце слепило ему глаза, а жара мешала дышать. Сентябрь начался таким же, но отчего-то город тут же посерел, словно впитывая губкой мрачные настроения людей, и уже через неделю безоблачное небо наконец перестало мозолить Тарталье глаза. Теперь часто идут дожди и завывает сильный ветер, который всё время куда-то торопится и гонит всех остальных. В городе суета. На море шторм, и корабли в порту тревожно покачиваются на крупных волнах.       Тарталья перестал бывать дома также часто, как и летом, и погрузился в бесконечную скуку, не слыша привычного гомона детей в каждом уголке квартиры. Он каждое утро просыпался от их будильников и не мог больше заснуть; Тарталья смотрел в потолок и наблюдал за комарами, напившимися его крови, а затем отворачивался к стенке, но также не смел сомкнуть глаз: ему всё время чудилось, что затылок его прожигает взглядом Николай Чудотворец. Тарталья сжимал зубы, накрывался с головой одеялом, и боялся почти что панически, что если заснёт, то во сне святой явится к нему и сбросит в чёрное море, где ему самое место, а если так и не сомкнёт глаз, то презрительные глаза на иконе несомненно прожгут в нём дыру.       Днём уйти ему некуда. Тарталья уже вторую неделю не виделся с Арлекин, которая с наступлением учебного года вернулась в университет и продолжала постигать основы педагогики: первого сентября он отправил ей сообщение, где пошутил, что ученики Арлекин, которых та повстречает на практике, уже должны видеть о ней кошмарные сны. Она ограничилась ответом «а не пойти ли тебе нахуй?» и больше так и не писала Тарталье, да и он ей, впрочем, тоже больше не писал. По этому поводу он не особо расстраивался: с Арлекин у них это в порядке нормы. Но отрицать, что жить стало невыносимо скучно, он не мог.       Тарталья был твёрдо уверен, что хуже скуки в жизни быть ничего не может, поэтому к третьему сентября в поисках приключений он уже стоял на пороге у Скирк. Она его совершенно не ждала и открыла ему дверь с тем же взглядом, которым выпроваживает надоевших ей гостей, и, стоило ей только увидеть подозрительную улыбку Тартальи и хитрый блеск в его глазах, как она тут же попыталась захлопнуть перед ним дверь и прогнать восвояси. Но какая тётушка, такой и племянник, подумал Тарталья, а потому уходить был вовсе не намерен. Скирк так и не узнала, в чём же был коварный план Тартальи: силой удержать дверь её квартиры и не дать ей закрыться, или пробудить в Скирк жалость от того, что мгновением позже эта самая дверь прищемила недотёпе пальцы. Тарталья уже давно не считал, что может столкнуться с кем-то сильнее него, но Скирк упорно напоминала ему о том, что одного человека он всё-таки не превзойдёт до тех пор, пока она жива.       В общем-то, план Тартальи увенчался успехом, хоть и с некоторыми... травмами. Поэтому, когда Скирк всё-таки пустила его внутрь и кинула дураку аптечку, он улыбался, клея пластырь на пальцы. С этого времени на пороге Скирк он появлялся с завидной регулярностью, а та с тем же завидным постоянством пыталась отправить непутёвого мальчишку отдыхать и не морочить голову ни себе, ни ей. И всё же оно того стоило: за проведённую у Скирк неделю Тарталья вдоволь утолил свою жажду приключений, слоняясь туда-сюда по городу по поручениям Скирк: там он переговорил с её поставщиками, тут он забрал для неё подозрительно огромную стопку документов, здесь проконтролировал, чтобы отправленный на имя Скирк груз прибыл в целости и сохранности и не потерял пару частей, проходя через посредников. Это задание Скирк доверять ему не хотела: логистика и угрозы дела не для детишек вроде Тартальи — но он так активно рвался в порт, что Скирк не могла и дальше смотреть, как Тарталья жалостливо смотрит в сторону моря.       Порт был охраняемой территорией. Пока Тарталья учился в университете и мог периодически присутствовать на некоторых судах с пособничества своего отца, у него даже был пропуск. Тот давно уже не действителен, так что сейчас пройти на территорию порта было тоже своеобразным приключением. Или Тарталье только хотелось называть это таковым? Всё же, пускали его охотно и с тем пропуском, который выдала ему Скирк. По нему он так вообще помощник повара в рыбацкой столовой.       В тот вечер в порту было особенно мрачно. Тарталья вспомнил, как утром встал с постели и с предвкушением взглянул на кроваво-красное солнце, выглядывающее из-за горизонта, а с ним и отцовскую присказку — солнце красно поутру, моряку не по нутру — и, чувствуя к вечеру, что ночью наверняка поднимется ветер и шторм, он ненароком глянул вдаль. Хотел ли он увидеть там отцовский корабль или красное солнце, разгоняющее плотные облака, Тарталья не знал и сам. Ни того, ни другого, тем не менее, он так и не увидел, и только лишь японский корабль нарушал ровный стык неба и моря. Вдруг он вспомнил о Казухе — и отчего-то вдруг подумалось ему, что он бы так невероятно хотел познакомить его с нелепыми морскими присказками. Это был единственный раз за все прошедшие дни сентября, как он о нём вспомнил.       Подводя итог, Тарталья мог сказать, что начало сентября повергло его в беспробудную тоску. Он рвался что-то делать, не в силах сидеть на месте, и только спустя неделю Скирк любезно загоняла его настолько, что к вечеру у Тартальи от усталости отнимались ноги и болело всё, что только может болеть; но эта боль была настолько приятная, что Тарталья тому оказался только рад, и засыпал каждую ночь без страха, что Николай Чудотворец явится по грешную его душу.       Сны Тартальи наконец были безмятежны; он больше не просыпался посреди ночи и не ворочался на кровати в попытках уснуть хотя бы за несколько часов до наступления утра. Сегодня понятие утра было так вообще оставлено за бортом, и когда Тарталья всё-таки смог открыть заспанные глаза, часы над его кроватью показывали второй час дня. Вернулся он домой поздно и уставший донельзя, так что Тарталья поднялся с кровати неохотно и неуклюже, грозясь в любую секунду грохнуться обратно; он потёр глаза и коротко зевнул, а через пару мгновений без замешательств поднялся и нащупал ногой оставленные где-то за кроватью помятые брюки, параллельно пытаясь привести в порядок растрепавшиеся волосы. Вот и всё: сна ни в одном глазу.       По полу тянуло пронизывающим холодом. Тарталья недовольно сощурил глаза от яркого дневного света, который отчего-то не встречал препятствие в виде плотных штор, а балконная дверь так и вовсе оказалась неплотно закрыта и грозилась распахнуться с малейшим порывом ветра. Поёжившись от холода, босыми ногами он недовольно проскользнул к балкону и закрыл дверь. Опять Антон брал с балкона велосипед и мало того, что не удосужился задёрнуть шторы, так ещё и решил заморозить насмерть любимого братца. Тарталья, в общем-то, не злился. Просто замёрз.       Когда Тарталья вновь присел на кровать, то сразу же нащупал под одеялом телефон. Вот оно что, подумал Тарталья сразу же, как только открыл панель уведомлений, вот отчего он проснулся. Не то сон чуткий, не то сердце почуяло: ему спустя полмесяца написала Арлекин.       Сперва ему хотелось потешить свою гордость, повозмущаться и расспросить подробно о том, с какого перепугу Арлекин снизошла до недостойного Тартальи, но странный укол совести отчего-то заставил его поумерить свой пыл. У Арлекин была неприятная привычка не говорить ничего сразу: на загадочную просьбу срочно приехать к одному из кампусов местного педагогического просто напрашивались очевидные вопросы; но у Тартальи была не менее неприятная привычка делать прежде, чем думать. Уже в такси ему вдруг подумалось, что спросить было всё-таки надо.       И всё же каким бы мстительным и дерзким человеком Тарталья не был, в его сердце иногда колыхалось что-то похожее на остатки хорошего человека. Ему казалось, что таксист странно поглядывает на то, как у Тартальи от волнения потряхивает ногу. Ему и самому, в общем-то, странно. Не умирает же там Арлекин. По крайней мере, об этом она бы написала капсом.       По дороге пришло второе сообщение с просьбой заехать по пути в аптеку за хлоргексидином; на нервах Тарталья так резко выкрикнул водителю сменить маршрут, что он, кажется, уже и вовсе начал проклинать беспокойного пассажира. Доехали до университета они едва ли минут за десять. Когда дверь такси с громким хлопком закрылась позади Тартальи, он огляделся. На крыльце перед кампусом народу было немного, и, пробравшись через припаркованные у дороги машины, ему совсем не составило труда узнать вдалеке знакомую небольшую фигуру: Арлекин обнаружилась прямо на ступеньках около входа, где она сидела, опустив голову вниз и прижимая руку к лицу. Платок в руке Тарталья заметил, только когда подошёл ближе, и решил оставить на потом поток вопросов и размышлений.       — Ты по ночам не спишь что ли? Я тебе ещё утром позвонить пыталась, а ты там дрыхнешь беспробудно, — прогнусавила она, поднимая голову и откидываясь на ступеньках назад. Тарталья задумчиво хмыкнул и поджал губы, стушевался под её строгим взглядом и коротко глянул на экран телефона: и в самом деле, под всеми уведомлениями скрывался и пропущенный вызов в одиннадцать утра. Он перевёл взгляд на Арлекин и никак не мог придумать, что же сказать по поводу её разбитого носа. Шутки, наверное, неуместны?.. Арлекин избавила его от необходимости высказываться через пару секунд, — в общем-то, хрен с тобой. Приехал и ладно.       — И приехал я видимо для того, чтобы провести профилактическую беседу с тем, кто это сделал, потому что, ну, меня уже точно ниоткуда не исключат? — Тарталья сел рядом с ней и недовольно скривился, не в силах поудобнее устроиться на узкой холодной лестнице. Арлекин же на его слова только усмехнулась и убрала кровавый платок в карман куртки, покосившись на то, как Тарталья с усмешкой сжал руки в кулаки.       — Заманчивое предложение, но, вообще-то, мне действительно просто надо было, чтобы ты воды привёз. Ну и в аптеку заехал между делом.       — Чтобы я и просто в аптеку? Ты меня недооцениваешь, — Тарталья передал Арлекин бутылку воды и бутылёк хлоргексидина, а сам откинулся и постарался расположиться поудобнее на острых ступеньках. Арлекин промолчала, и Тарталья был благодарен ей как никогда: во всех иных обстоятельствах она бы с удовольствием напомнила ему о том, как предыдущая его драка стоила ему обучения в университете и, пусть и оказалась выйгранной, позорным грузом всё ещё висела у него на шее. — И всё же, ведь нельзя оставлять это просто так? Если хочешь сама разбираться, лучше найди какой-нибудь отдалённый пустырь. О, я место одно знаю…       — Помолчал бы. Не всегда проблемы можно решить кулаками. Не со всеми проблемы можно так решить.       И только он собирался ответить ей, как вдруг — гром среди ясного неба — он вздрогнул от неожиданного голоса сбоку от него. Только этого ему не хватало!..       — Да ну? Правда что ли?       Высокий спокойный голосок пробирал до костей: он уже на уровне рефлекса заставлял Тарталью пропускать пару ударов сердца и с опаской смотреть на ту, что одним только словом могла перевернуть мир с ног на голову. Одним же видом своим она и вовсе могла заставить небеса рухнуть ей в ноги и треснуть с коротеньким писком, с каким мог разбиться хрупкий бокал; создание из иного мира смотрелось в портовом глухом городке подобно ангелу у входа в ад. Едва ли её можно было на самом деле назвать ангелом.       Коломбина стояла в паре метров от них словно высеченная статуя: её тоненькая бледная ручка в полупрозрачных белоснежных перчатках упиралась в бок; её шёлковое чёрно-белое платьице обрамляло её тонкую фигуру словно бы сшитое исключительно для неё; на её длинных тёмных волосах красовались крупные заколки, словно ангельские крылья, которые Коломбина вырвала у райских обитателей без капли сочувствия. Тарталья рассматривал её каждый раз с неподдельным интересом. Коломбина не умела выглядеть плохо, но красота её отдавалась в воздухе напряжением и звучала заглушенным реквиемом. И всё же, Арлекин научилась ей восхищаться, а Коломбина научилась принимать её восхищение как должное.       Изящное создание прошло к Арлекин, нарушая тишину стуком каблуков, и мягко склонилось над ней. Коломбина протянула ангельские ручки к лицу своей возлюбленной и заставила Арлекин взглянуть на неё, огладила тонкими длинными пальцами её подбородок с нестёртыми подтёками крови и покачала головой. От улыбки её не осталось ни следа.       Она молча разглядывала Арлекин кукольными стеклянными глазами и сжимала её лицо своей аккуратной ручкой, как данную ей ценность. Тарталья наблюдал за ними, подперев подбородок рукой, и боялся даже вздохнуть лишний раз чуть громче обычного, чтобы не нарушить явление божества. И всё же, Коломбина действительно не от мира сего. Не от мира Тартальи уж точно.       Ещё весной их познакомила Арлекин, и с тех самых пор Тарталью не покидала мысль, что Коломбина была человеком странным и запутанным, и, должно быть, она была в высшей степени мазохисткой: в чём же прелесть восседать словно на троне на капоте своей новенькой «Мазерати» посреди гниющего города и дышать угольной пылью? Тарталья испугался её, Тарталья её не понял, а ещё совершенно не знал, что же могло связывать такую принцессу и Арлекин.       И всё же, они в самом деле друг друга любили. Какой-то нонсенс.       — Господи, — прошептала она и сняла перчатку с правой руки, чтобы стереть кровь под носом Арлекин, — примчалась, как только услышала. Ты как?       — Жить буду, — Арлекин усмехнулась, повернув голову и мягко прикоснувшись потрескавшимися губами к нежным пальцам Коломбины. На мгновение та замерла, но так и не показала никакой реакции, — не стоило приезжать. Я просто хотела немного пожаловаться на этого мудилу и держать тебя в курсе, чтобы ты не удивилась в следующий раз моему раскрашенному лицу. Да и вообще... Нечего тебе смотреть на такие ужасы.       — Тебе всё к лицу. Не вижу никаких ужасов.       Быть может, Коломбина и вовсе сумасшедшая; Тарталью такие мысли посещали не раз. А может и сам Тарталья уже давно не в своём уме, иначе отчего же ему так отчётливо чудится мертвецкий холод, исходящий от Коломбины? С холодом Арлекин у них не было ничего общего.       — И всё же не стоило срываться с места. Я тоже не в восторге от того, что тебе потом постоянно приходят штрафы за превышение скорости, драгоценная.       — Ах, ну это разве проблема? — Коломбина коротко улыбнулась и отстранилась от Арлекин, вновь встав перед ней фарфоровой статуэткой и задумчиво скрестив на груди руки. — Было же заранее понять, что от твоего непутёвого друга, — протянула она играючи и искоса глянула на Тарталью, — толку никакого.       В ту же секунду он поджал губы и закатил глаза, недовольно расправив плечи и едва не грохнувшись со слишком узкой для него лестницы. Тарталья удержался на месте, но выпрямился в полусидячем положении и хмыкнул, нахмурившись; Коломбина же стояла перед ним неподвижно и не показывала ни радости, ни воодушевления от реакции Тартальи. Отсутствие насмешек и последующего конфликта его успокоили, но Тарталья был бы ей куда более признателен, если бы она хоть иногда напоминала ему, что она всё ещё человек. Стеклянный взгляд заставил его съёжиться и спрятать руки в кармане, чтобы Коломбина не упивалась его непроизвольной дрожью.       — И от кого же из нас тут никакого толку, если ты просто приехала повысасывать у всех кровь? — Он склонился вперёд, уставился на неё и прошептал это совсем еле слышно, ни то от сковывающей тело тревоги, ни то от бурлящей в нём злости. Какая бесстыжая!.. Он бы подобрал слова и похлеще, но тяжелее взгляда Коломбины была только рука Арлекин.       — Хм. Вот как.       Чтобы бестолковый Тарталья не упивался и дальше своей правотой, свой горящий удовлетворённый взгляд она отвела от него и вновь забыла о его существовании; Коломбина подсела наконец к Арлекин, аккуратно поправив платье и недовольно нахмурившись от грязных ступенек. Та игриво уткнулась вздёрнутым носиком в плечо Арлекин и взглянула искоса на Тарталью еле заметно. Её рука переместилась Арлекин на бедро, и она в ответ сжала тонкие пальцы Коломбины. Игралась ли она так, пыталась ли показаться до глубины души оскорблённой, Тарталья знать не хотел. Отвернулся от них и отхлебнул воды из стоявшей рядом бутылки, и коротко поёжился от дунувшего в их стороны холодного ветра.       Арлекин поджала губы и шмыгнула носом. Кровь на её лице уже подсохла, и она выдернула у Тартальи из рук воду, чтобы её стереть, и недовольно прошипела от острой боли. Коломбина вновь протянула ручку к её лицу, но Арлекин, коротко поцеловав тыльную сторону её ладони, откинулась на предыдущую ступеньку и прикрыла глаза. Тарталья цокнул и мягко погладил её по плечу; уж ему ли не знать любую боль от любой травмы? В его коллекции рентгеновских снимков чего только нет.       — Драгоценная, — обратилась к ней Коломбина, — Тарталья конечно бесполезный... Но был совершенно прав в том, что нельзя всё так оставлять. И можно было бы любезно побеседовать с тем, кто позарился на твоё милейшее личико.       Арлекин тяжело вздохнула и без капли сожаления с холодом настоящей зимы в низком голосе заключила, что только бог ему судья. Тарталья мягко потрепал её по плечу и крепко сжал его: она сидела, как статуя, недвижна и безжизненна, чтобы не испытывать ни ненависти, ни сожаления, и Тарталья вдруг понял её до того, как она объяснила, кому же такому она пророчит наказание свыше.       Их с Арлекин много чего друг от друга отличало. Больше всего, впрочем, то, что Тарталья бесконечно сожалел о том, кем за все эти годы не смог стать для него отец. Арлекин это чуждо: она училась ненавидеть его так долго, что когда они только встретились с Тартальей, она устала от этого настолько, что не испытывала уже ничего. Даже больно не было. Даже несмотря на то, как много было крови на её лице. Коломбина узнала не сразу. На её лице не дрогнул ни единый мускул. Может, точно только притворяется человеком: через пару секунд фарфор её личика потускнел и словно бы мог в любую секунду треснуть, как разбитая чашка. Она поцеловала руку Арлекин и подняла на неё бледные глазки.       — Не хочу светить своим разукрашенным лицом в переполненном автобусе, — вдруг сказала Арлекин с улыбкой и пальцами зацепила прядку волос у лица Коломбины, — отвезёшь нас домой?       — «Нас»?       — Нас?       Контраст голосов Коломбины и Тартальи заставил Арлекин засмеяться и тут же вспомнить о том, что любое неосторожное движение может закончиться неприятными последствиями. Коломбина вскинула от удивления брови и поставила по бокам руки, возмущённо постукивая по талии пальчиком, а Тарталья вскочил и тут же, как тот ребёнок, которого любят больше, насмешливо показал язык и ухмыльнулся. Стоя рядом с Коломбиной, он даже попытался подставить ей рожки, но она со своим взглядом медузы-горгоны и цепкой сильной ручкой отвадила его от этой идеи. Тарталья показал ей язык вновь уже у неё за спиной и скрестил на груди руки.       — Ну как ты хочешь взять и отправить ребёнка домой одного? — Сказала ей Арлекин, когда встала и тут же вручила Тарталье свой тяжеленный рюкзак. Неужели это только Тарталья на учёбу таскал только три тетрадки?.. — Он и так с места сорвался, несчастный.       — И давно ли это дети меня на голову выше?.. — Сказала она тихонько звонким голоском, и в следующий же момент выудила из кармана ключи из машины. Коломбина задумчиво покрутила их на пальце пару мгновений, и тут же раздался прелестный звук открывающейся «Мазерати». — Хорошо... Раз в жизни и Тарталье надо бы покататься на дорогих машинках.       Дорогая машинка обнаружилась на той самой дороге у университета, которую Тарталья никак не мог пересечь, не пожаловавшись на недобросовестных водителей. Свои упрёки он оставил при себе, оглушенный блеском глубокого красного цвета «Мазерати» без единой царапинки: так значит, вся выпитая Коломбиной кровь пошла на покраску её машины!.. Тарталья поджал губы и мягко погладил глянцевый металл капота, старательно сдерживая желание лишний раз пошутить о вурдалаках в коломбиновском роду. Ещё не хватало только, чтобы она выкинула его посреди трассы где-нибудь у выезда в город.       ...Спустя полчаса она выкинула его посреди дороги.       Может быть, Тарталье стоило возмущаться поменьше и не смотреть в глаза Коломбины сквозь зеркало с вызовом и звенящей дерзостью. А Коломбина, между прочим, была виновата сама, раз ездила как чёрт-те что и наверняка хотела свести Тарталью в могилу раньше времени. Начинался дождь, и он, стоя на обочине в часе ходьбы от дома, начинал понимать, что идея жаловаться на чьё-то вождение никогда не бывает хорошей. Да он и сам водить, в общем-то, не умел.       Тарталья огляделся и вздрогнул от упавшей ему на нос капли дождя. Неподалёку от него находилась обзорная площадка перед железной дорогой, а снизу величественно раскинулась гавань. Он отплюнулся и поднял голову к пустому серому небу, принимая на себя все капли холодной мороси, и взъерошил рукой влажные волосы. Не так уж всё и плохо, подумал Тарталья и улыбнулся сам себе. Думал бы по-другому, давно бы крышей поехал.       Он шёл домой с видом отчего-то умиротворённым и почти даже радостным. Спускаясь по длинной дороге, Тарталья смотрел перед собой и по сторонам, останавливался раз за разом и оглядывался; дышалось ему в дождь совсем легко.       В городе людей в такое время мало. Тарталья шёл по краю дороги совсем один и аккомпанировал ему только скрежет проезжающих по мокрому асфальту колёс. Тарталья вздохнул полной грудью и посмотрел на родной бледный пейзаж: по левую сторону от него был крутой склон, вершины которого из-за опустившегося тумана уже не видно, а справа за оградой тротуара внизу открывался вид на маленькие домики, которые плотно стояли рядом друг с другом, и на волнующуюся морскую воду. По краю самой дороги можно было изредка встретить величественные здания: вот только-только Тарталья прошёл мимо гордого вида китайской гостиницы и даже остановился перед ней ненадолго, чтобы полюбоваться на золотые иероглифы на одной из стен здания. В городе вообще гостиниц развелось необычайно много, и Тарталья много лет искренне старался узнать, кому же вообще были нужны все эти гостиницы.       Не так далеко от огромной гостиницы своими девятью куполами в облака тумана упёрлась величественная церковь. Золото этих куполов ярко блестело, умытое каплями дождя, и сверкало для всех маяком. То был храм Казанской иконы Божией Матери. Тарталья остановился перед ним невольно, всмотрелся тревожно в белые стены, подумал, только бы не зайти внутрь.       Икона Николая Чудотворца, такая же, какая стояла у него в комнате, в стенах этого храма отчего-то воспринималась куда величественнее и страшнее. Тарталья совсем не знал, откуда в воспоминаниях у него отложилось то, как он стоял перед этой подлинной иконой в детстве. Внутри храма зазвенели колокола, и Тарталья ускорил шаг, натянув на голову капюшон.       Когда он отошёл от храма на достаточное расстояние, дышать ему вновь стало легче. Впереди уже виднелись автобусная остановка и подъезжающий к ней микроавтобус; до них добежать за секунд двадцать для Тартальи раз плюнуть, но отчего-то ноги его словно приросли к промозглому асфальту. Ветер стянул с его головы капюшон, и Тарталья, машинально обернувшись, взглянул на море впервые за весь путь.       Море у него вообще в крови течёт — вместо крови даже — и смотреть на него ежесекундно его святая обязанность и неотъемлемое право. И вот сегодня, впервые за девятнадцать лет, оно вдруг не казалось ему родной матерью и тёплым убежищем. Волны становились крупнее и почти чёрными разбивались о берег. Море пугало его и отвергало его; и только вдалеке он разглядел судно, титаном удерживающее под собой бушующую воду. На нём будто бы держался даже трескающийся небосвод. Он был не так уж и далеко, и Тарталье удалось разглядеть на борту неизвестные ему японские иероглифы и по-английски написанное Майдзуру.       Автобус уже уехал.       ...Дома его ждал нагоняй от матушки за то, что Тарталья насквозь промокший. Впрочем, того он и ждал, а потому виновато почесал затылок, стряхивая заодно осевшие капли с волос, и улыбнулся так ярко и широко, что матушка только покачала головой и оставила свои наставления. Ему вдруг стало отчего-то до боли в груди радостно. Не так уж часто матушка находит в себе особые силы напомнить Тарталье, что он для неё всё ещё бестолковый, но самый любимый ребёнок. Тарталья достоин беспокойства — и даже это ему казалось достаточным.       На кухне матушка поставила перед ним чашку с ароматным чаем с чабрецом и вынула из сумки пару уже остывших пирожков с рыбой, которые она принесла из рыбацкой столовой. Тарталья занял почётное отцовское место во главе стола и принялся за сочный пирожок, пытаясь поблагодарить матушку с набитым ртом. Ему вновь прилетело наставнически-доброе замечание, и прежде, чем Тарталья успел ответить, она присела напротив и звонким голоском принялась рассказывать услышанные на работе истории от пришедших моряков. Он слушал её, подперев рукой щёку, и с искренней детской радостью смотрел за тем, как улыбка светиться на её бледном лице.       Вскоре на кухню забежал Тевкр с игрушечным самолётом в руках. Мальчик пробежался вокруг кухни, удерживая самолётик высоко над собой, и остановился наконец у края стола, оставляя самолётик прямо у Тартальи под носом. Тевкр потянулся к оставшемуся пирожку и переключил всё внимание матушки на себя: она предложила заварить ему чай, а Тарталье заботливо улыбнулась.       — Чего-то заболтала я тебя. Ты и так устал, наверное. Даже переодеться тебе не дала, иди давай, надень что-нибудь сухое, — сказала она Тарталье и подошла ближе к нему, подцепила пальцем край его мокрой футболки и тут же подтолкнула в плечо.       Возражать Тарталья не стал, только лишь коротко поблагодарил за пирожки и поцеловал матушку в щёку, после чего наконец ушёл в свою комнату. По железному подоконнику замысловатую песню настукивал усилившийся дождь, а по полу всё ещё тянуло холодом. Стоило Тарталье снять футболку, как он мгновенно поёжился от холода и сырости и принялся тотчас искать в шкафу среди кучи сваленных на дне вещей какую-нибудь чистую кофту. Только он приметил в углу серенькую толстовку, как в дверь постучали, но разрешения войти дожидаться не стали.       — Тоня! — Воскликнул он возмущённо, на скорую руку натягивая толстовку и пытаясь её расправить. Вошедшая девочка проскользнула внутрь комнаты и коротко посмеялась, уперев руки в боки.       — Я постучала вообще-то, — Тоня поджала губы и закатила глаза, — ты и так тут пять минут торчишь, переодеться можно уже сотню раз было. В шкафу убираться не пробовал?       — Творческий беспорядок. Мне так легче всё найти.       Тоня усмехнулась и скрестила на груди руки. В семье не было никого похожего на Тарталью больше, чем Тоня: она была особенно высокая в свои четырнадцать и уже доросла Тарталье до плеча. Губы у Тони были тонкие и бледные, а на щеках красовались едва-едва заметные веснушки, чуть бледнее, чем у самого Тартальи. Она вздохнула и помотала головой, и её собранные в хвост рыжие-рыжие волосы мягко покачнулись из стороны в сторону.       — Так ты пришла в мою комнату, чтобы напомнить, что у меня не убрано в шкафу? Матушка уже отлично справляется с этой задачей, — тяжело вздохнул Тарталья и присел на кровать. Тоня задумчиво хмыкнула и удивлённо вздёрнула тонкие светлые бровки.       — А? Конечно нет! Думала, что ты поможешь мне с физикой, но так уж и быть, просохни для начала, а потом глянем пару задачек. — Она аккуратными шажками прошлась по комнате и остановилась у балкона. Тоня подцепила штору и украдкой выглянула наружу, тут же нахмурившись от того, как громко начали колотить по подоконнику и бельевым верёвкам капли дождя, — так куда ты сорвался сегодня? Я вернулась со школы, ты всё ещё спал, а как вышла на пару минут за хлебом, так тебя и след простыл.       — А я ещё думал, чего это дома никого нет, — с улыбкой цокнул языком Тарталья и легонько почесал затылок, — Арлекин попросила помочь ей кое с чем. Ну, ты же сама в курсе, что ей не так просто отказать.       — М? Я думала, вы поссорились, — короткий смешок слетел с её губ, и она плюхнулась на кровать Тартальи рядом с ним, — хотя ты тот ещё банный лист, с тобой хрен поссоришься.       — Это что за выражения такие?       — Не хуже твоих.       Тарталья возмущённо вздохнул и тут же сгрёб сестру в охапку и со звонким смехом растрепал ей причёску, и самым устрашающим голосом, который он только мог изобразить, попытался заставить Тоню взять назад свои слова. Она смеялась так же, как и он — даже в этом до боли похожа на брата, — пытаясь выбраться из крепкой хватки до того, пока он не додумался начать её щекотать. Она уже далеко не в том возрасте, чтобы вынести такой позор, а Тарталье от того и веселее.       Когда Тоне всё же удалось вырваться из его рук, она откинулась на кровать и остановила наконец-то безудержный смех, от которого успел даже заболеть живот. Тарталья победно расправил плечи и встал. Оставленную на полу мокрую футболку он закинул в шкаф до лучших времён.       — Ну и хорошо, что не поссорились. Арлекин хорошая, — вздохнула Тоня, — она всегда мне нравилась.       — Потому что она буквально вышла из «Сумерек»?       Тоня приподнялась на локтях и протянула худенькую ручку к лежащей около стены небольшой подушки, которая полетела прямиком Тарталье в лицо. Он поймал её прямо перед носом и сжал руками, нахмурившись и возмущённо приподняв одну бровь. Неужели он в чём-то неправ?       — Среди всего прочего... вполне может быть. Вот та её кукольная подружка куда больше похожа на кого-то из рода Калленов.       — Скорее Вольтури.       Тоня задумчиво почесала подбородок и только через пару секунд одобрительно несколько раз кивнула.       Так значит, та кукольная подружка. Иногда Тоня знала куда больше, чем ей положено и была той ещё шпионкой, собирая сплетни с каждого уголка города, куда только она могла сунуть свой остренький носик. И каждую сплетню она тащила Тарталье по своей глупой детской привычке, а тот и радовался. До того момента, пока она случайно не прознала про Арлекин и кукольную подружку-Коломбину. Он, должно быть, в тот момент за минуту менял цвета лица как радуга: то бледный, то белый, то зелёный.       На районе с такими не церемонятся. Тарталья подумал, что его милая Тоня могла вдруг высказать своё отвращение и перенести его на своего самого любимого брата, или, что ещё хуже, рассказать обо всём матушке. «А у Аякса подружка-лесбиянка!», так и казалось ему целый день после этого.       Тарталье за себя не страшно. Вот только у матушки слабое сердце, а у ребятишек впереди ещё целая жизнь в этом захолустье. Арлекин вот всегда было всё равно на слухи, потому что у неё никого нет; Коломбине было всё равно, потому что её все боятся; а Тарталье даже волноваться не о чем, но он волновался. Он же не такой. «Так это ваш братишка с лесбами общается? И сам небось педик, а?»       В какой-то момент они всё же оказались в комнате Тони, где Тарталья расхаживал туда-сюда с учебником физики в руках. Он мог бы сказать Тоне, что его, вообще-то, давным-давно отчислили! И какой из него теперь помощник? И что, что он сдавал физику для поступления?       Тарталья одолел школьные задачки через несколько попыток. Его победное восклицание удачно совпало с приглашением к столу. Время близилось к семи.       После ужина Тарталья наконец-то был предоставлен самому себе. В углу комнаты горел тусклый свет, а на экране его ноутбука очень тихо о чём-то вещало очередное комедийное шоу; Тарталья не обращал внимания на реплики актёров и уже минут пятнадцать просто как отвернулся к стене и стиснул ни то в объятьях, ни то в удушье, одну из своих подушек, подтянув к груди замёрзшие колени в саднящих царапинах. Он проснулся едва ли часов пять назад, и так напрашивающийся сейчас сон никак не хотел обнять Тарталью со спины и утянуть туда, где он мог бы подумать лишний раз... обо всём. О чём — обо всём? Он и сам не знал. Чувствовал только лишь ноющую необходимость.       Ноутбук разрядился, и комната погрузилась в гудящую давящую тишину. Тарталья перевернулся на другой бок, чувствуя, как кости пронизывает противный холод; плечи его коротко содрогнулись, и он наконец-то встал. По полу продолжало тянуть прохладой, и Тарталья босыми ногами недовольно прошёл к столу и хмуро вставил зарядку от ноутбука в розетку. Он распрямился и взгляд его вновь упал на висевшую над столом полку.       Тарталья отвернул Николая чудотворца лицом к стене.       От неаккуратного движения упала стоящая рядом книжка, и Тарталья, с тяжким вздохом нагнувшийся её поднять, вдруг заметил торчащие оттуда пожелтевшие листы. Он аккуратно вытянул их и положил на стол, принявшись не моргая их разглядывать. На грязных листочках были рисунки его отца. Раньше он привозил их после каждого рейса в другие страны.       Отец никогда не говорил с ним про Христа; он говорил с ним о всех тех необыкновенных богах, которые покровительствовали его судну в тяжкие штормы на разных землях; к каждой истории у отца была припасена и умело нарисованная иллюстрация, которую он непременно отдавал Тарталье, а тот бережно складывал их и пересматривал, когда отец вновь уходил в рейс на долгие месяцы. Эта привычка прошла у него несколько лет назад, и он совершенно забыл, где оставлял эти самые рисунки.       Почерк у отца его мелкий и еле понятный; в углу пожухлого листика Тарталья едва разобрал подтёкшее «Рюдзин». Этот самый Рюдзин раскинулся на целый лист замысловатыми завитками своего продолговатого чешуйчатого драконьего тела, выпустил свои огромные чёрные когти и словно бы был готов прямо с листа бумаги выколоть нерадивому моряку глаз своими ветвистыми оленьими рогами. Набросок был выполнен простым карандашом, но за долгие месяцы рейса ни одна линия не стёрлась и оставалась такой же, какой была и в момент зарисовки где-нибудь на пороге святилища на берегу японской рыбацкой деревушки. Только глаза у дракона-Рюдзина были нарисованы багряно-красным и отбрасывали бледный рассеянный свет на чешуйки у его головы и длинные тонкие усы.       Тарталья мягко огладил пальцем тело дракона и перевернул лист. На обратной стороне написано всё также мелко пару строчек: синтоистский покровитель вод... почитаемый во всей Японии. Бог моряков в стране моряков.       Слова отца казались такими родными и узнаваемыми, что Тарталья не смог удержать кроткой улыбки. Думать о нём с улыбкой удовольствие вообще для Тартальи редкое: он уже давно не мальчик, чтобы предаваться воспоминаниям и скучать по нему каждый рейс; а иногда они всё же накатывали суровой многотонной волной. Воспоминания о том, что у него когда-то очень давно был папа.       Рюдзина он оставил рядом с перевёрнутым Николаем чудотворцем и включил наконец ноутбук.       Багряные глаза нарисованного дракона светились мудростью прожитых веков и приобретённой в морских волнах безусловной свободой. Хмурое божество вовсе не казалось Тарталье разозлённым: взгляд у него отчего-то был почти что добрым и отстраненным от всех мирских забот. Мысли о японских богах увлекли его, и он неволей вновь представил себе того, о ком не вспоминал уже целую половину сентября.       Может, и Казуха уже веками раз за разом отрекается от мира?