куда шёл корвет «америка»?

      Посреди перекрёстка Тарталья смотрел вдаль и никого перед собой не видел. Только со стороны моря его утешал лёгкий ветер и поглаживал по веснушчатым щекам, игрался со спутанными волосами; чайки кричали, порт шумел, и Тарталья был совсем один, сражённый напрочь каким-то не сдавшимся никому корветом. Проехала машина; резкий запах выхлопных газов наконец заставил Тарталью поморщиться и пойти прочь.       Ничего будто бы и не произошло. Только по карманам рассованы простые карандаши.       Когда за ним закрылась дверь собственной спальни, никакого Казухи больше не существовало. Если вдруг его кто-нибудь спросил бы о том, кто такой Казуха, то Тарталья бы промолчал. Всё равно ведь не знал ни капли. А ему ведь очень отчего-то захотелось, чтобы его в самом деле спросили и заставили неловко склонить голову от молчания; в ту же секунду дверь со скрипом приоткрылась, и Тарталья, перевернувшись на кровати, вдруг увидел в проёме материнское лицо со впалыми щеками и лёгкой улыбкой на тонких губах.       — Не лежал бы в кровати в уличной одежде. — Она тяжело вздохнула, но голос её всё же звучал мягко и без всякого укора. Тарталья невнятно промычал что-то и нехотя присел, уставшим взглядом наблюдая за матушкой, которая прошла вглубь комнаты и забрала две тарелки со стола в углу. — И почему ты шторы никогда не раздвигаешь? Мода на вампиров уже прошла.       — Тогда почему у Тони до сих пор на рабочем столе фотка Карлайла? — Тарталья улыбнулся, прислушиваясь к звуком за стенкой. Тоня, к счастью, наглые возмущения брата не услышала и не стала пытаться выломить ему стену грозным стуком. Матушка упёрлась свободной рукой в бок и с ответной улыбкой покачала головой.       — Потому что Тоне четырнадцать! А тебе, между прочим, давно не семнадцать. — Матушка под протестующие вздохи забрала угла кровати скомканную кофту. Та тёплая и шерстяная, отцовская: старше самого Тартальи, а выглядит как новенькая. Отцовское всё отчего-то будто новое и всегда до ужаса тёплое. — Тевкр сказал, что ты обещал погулять с ним днём. Ходил потом грустный и мрачный, пообещал простить тебя за пирожные с заварным кремом.       Тарталья коротко улыбнулся, но ничего так и не ответил; между тем матушка уже покинула его комнату, аккуратно прикрыв скрипучую дверь. Хоть он и не сказал бы, что домой пришёл в паршивом настроении, усталость накатила на него страшным цунами, и Тарталья, несмотря на наличие планов на остаток дня, уже не нашёл в себе силы сдвинуться с места. Разве что кое-как стянул с себя липнущую к коже пыльную рубашку и откинул её в угол комнаты аккуратным движением прямо на спинку стула, и отыскал в ворохе одеяла потерянную сегодня утром протёртую домашнюю футболку. Вновь разлёгшись на кровати, он пробежался взглядом по потолку. И с чего в России мода на болотах строить города? Вон, комаров сколько развелось.       Один из комаров вдруг спикировал с лампы на стену, а оттуда — на полку; он вальяжно прополз по лицу Николая Чудотворца, и Тарталья наконец-то приподнялся на локтях. Эти иконы ему порядком поднадоели и начинали раздражать одним своим присутствием, но за столько лет он никак не мог решиться просто выставить их куда-нибудь в родительскую спальню или общую комнату. Матушка будет ругаться.       Икона Николая Чудотворца стоит на самой высокой полке будто бы насмешливо. Если бы Тарталья мог видеть его глаза, то наверняка углядел бы в них какой-то надуманный укор; но он не видел и не пускал в свою комнату ничего святого. И зря, конечно, он отвлёкся и не проследовал за Казухой до самого его дома: вот он выглядит как местный японский монах, и что, пустил бы на порог такого безбожника?       Кто такой Казуха он всё ещё не знал, а в святости его даже сомневаться отчего-то не смел. А может и не в этом, а может он только в низости своей перед ним не сомневался.       Тускло. Солнца уже было совсем не различить, зато луна, победившая непогоду, тонким месяцем проглядывалась в мелкой щели между шторами; с искренним желанием что-то делать Тарталья ещё полчаса нежился в своей кровати не в силах лишний раз шевельнуться, а затем так и уснул поверх вороха одеял и в одежде, пропустив громкое приглашение матери прийти поужинать.       Он проснулся через несколько часов полностью разбитый в отвратительно звенящей тишине и щемящей темноте, а к рассвету всё вернулось на круги своя, начиная от бешеного желания выплеснуть накопившиеся силы и заканчивая бессмысленным звонком Арлекин. Вот теперь Тарталья мог позволить себе широко и счастливо улыбаться: разве может быть что-то лучше злых и веселящих его ругательств Арлекин в пять утра и прохладного утреннего ветра, который сквозняком тянулся по полу?       Раньше «пять утра» для Тартальи казалось глубокой ночью. А сейчас проснуться с рассветом уже кажется небольшой победой над проблемами со сном.       В детстве казалось привычным то, что город просыпается так рано: его матушка всегда в пять уже готовилась ехать на работу в порт, а с улицы ещё до рассвета доносился гул работающих машин. Да и Арлекин сегодня ругалась на него вовсе не из-за того, что Тарталья её разбудил. Только он один в этом городе работяг и моряков под пристальным взором Николая Чудотворца ежедневно просыпался со всеми и знал, что ему никуда не надо, наблюдал за тяжестью и горестью этих пробок, не освещённых солнечным светом, и никуда не торопился. Тарталья тяжело вздохнул и перевернулся на спину, вслепую протягивая руку к стене; он дёрнул за верёвочку настенного светильника и глухой тёплый свет залил комнату.       Чувство стыда преследовало его каждый день, но пока что бороться с ним он был не в силах: так зачем тогда отчаиваться зазря? Тарталья поднялся и взъерошил рукой волнистые волосы. Не просто же так он звонил Арлекин в пять утра — знал, что только так она наверняка притащиться встретиться с ним к восьми. Да он её из-под земли достанет ради бутылочки харбина.       И ведь достал! Время только-только пробило половину девятого утра; на набережной, где ждал Тарталья, стояла мертвецкая тишина, которую нарушали только мелкие волны большого озера недалеко от центра города. Тарталья стоял, перевесившись через перила, и задумчиво разглядывал колышущуюся гладь воды. Подул лёгкий ветер, и Тарталья удовлетворённо вздохнул, улыбаясь прохладе наступающей осени, и подставил холоду бледное лицо, прикрыв глаза; посреди небольшой набережной Тарталья был совсем один, и ему хотелось будто бы невзначай цокнуть языком от скуки и побросать камушки в измученное озеро. Он вдруг резво обернулся на звук стучащих каблуков по дороге, но и тут ему оставалось только скривиться и вновь опереться на перила, отклоняясь назад. На набережную подтягивались люди, и никто из них даже близко не был похож на недовольную светловолосую коротышку Арлекин. Ну, это ничего, она если и появится, то Тарталья уж точно не пропустит: больно уж высока вероятность, что она попытается скинуть его в озеро. Там всё равно камыши и мель, падать невысоко и не больно. Они уже проверяли.       И всё же падения в озеро избежать удалось: Арлекин вдруг забралась на перила и удобно устроилась рядом с Тартальей так, что в своём горделиво сидячем положении почти на голову возвышалась над ним. Он улыбнулся ей, а она с тяжким вздохом ткнула пальцем ему в лоб и что-то пробурчала себе под нос. Хмурилась она конечно серьёзно, но смешно; она неприлично гордо сидела лицом к озеру, закинув ногу на ногу, и пыталась запахнуть поплотнее своё серое тоненькое пальто.       — В половине девятого можно встретиться и не на набережной, — она начала первая, задумчиво глядя вдаль. Её голос спросонья звучал совсем грубо и серьёзно, — тут холодно и выхлопных газов больше чем кислорода.       Тарталья задумчиво хмыкнул. Замечание Арлекин вполне разумно: у воды в такое время в не очень хорошую погоду ветер дует всегда особенно холодный, а недалеко от набережной одна из главных городских дорог. Едва ли здешняя набережная была лучшим местом для встреч и отдыха, а Тарталье отчего-то нравилась больше всего; здесь и дышится спокойно, и суета вместе с этим одновременно шумит на фоне и не даёт расслабиться. Здесь было полное спокойствия озеро, а за спиной раскинулся разрушающийся город.       — Зато здесь красиво. Уточки вон плавают, что тебя не устраивает? — Произнёс он с краткой ухмылкой. Арлекин тяжко вздохнула и легонько толкнула его локтем в бок; могла бы и не легонько, вот только вытаскивать из озера Тарталью занятие тяжёлое и не из приятных. Это они тоже проверяли, — я тебя не просто так вообще-то позвал! А ты ещё и толкаешься.       — Ну так хвались значит. Или нечем? — Арлекин повернулась к нему, поёжившись от холода и спрятав руки в карманы.       — Как это нечем? Чтобы мне — и нечем? — Тарталья вдруг вскочил, глянул на неё возмущённым горячим взглядом и положил руку на сердце. Кого-то вроде него, кто нарывается на приключения каждый день, во всём городе не найти, и он в этом готов клясться каждую минуту своей жизни, а Арлекин ещё и смеет в нём сомневаться? Мгновенный всплеск удивления прошёл в нём под строгим и холодным взглядом Арлекин; ну, может, у кое-кого ещё имелось нечеловеческие умение ввязываться во всякие переделки. Вот, у кое-кого прямо перед ним.       Дальнейшие двадцать минут ушли на красочный рассказ Тартальи о произошедшем: он, встав перед Арлекин, активно размахивал руками и ходил из стороны в сторону, и говорил иногда настолько громко, что Арлекин приходилось одёргивать его из-за косых взглядов прохожих. На набережной рядом с детской площадкой идея настолько красочно рассказывать о таких глупостях вообще достаточно странная, а такой, как Тарталья, ещё и едва ли пытался сделать это культурно. Из его рассказа до Арлекин дошло только то, что Тарталья до нужного ей магазина так и не дошёл, зато во всей красе предстал сейчас перед всей набережной как благородный спаситель червяка, который, впрочем, всё равно наверняка умер через пару минут после того, как Тарталья бросился со всех ног за незнакомым ему японцем. У Арлекин почти начал дёргаться глаз.       И хотя за эти пару лет Арлекин привыкла к глупостям и несуразным рассказам Тартальи, очень редко ему удавалось вплести в свои бесконечные истории других людей, которые не посчитали его мудаком с первого взгляда и даже смогли выдержать его компанию на протяжении какого-то времени. Её мрачный взгляд просветлел, она чуть улыбнулась и выпрямилась, кивнула заинтересованно и подтолкнула Тарталью всё-таки раскрыть все карты: он вдруг сладился с неким Казухой, которого и вовсе знать не знает. Он на мгновение замер, вздохнул тяжело и коротко попытался увести разговор в другое русло. Тарталья заранее знал, что может услышать: вчера его как раз посетила мысль, что если бы Арлекин вдруг была свидетелем его похождений и странного навязчивого желания следовать за Казухой куда бы тот не шёл, то треснула бы его по лбу и отговорила бы от подобной глупости. Но Арлекин там не было — а глупость, соответственно, была.       И рассказать про неё Тарталья был обязан: должно же у него быть хотя бы какое-то оправдание, почему он так и не попал в магазин с книжками для Арлекин. Едва ли из его последующих объяснений можно было составить целую картину, раз уж Тарталья умел заинтриговать своими экспрессивными монологами только в том случае, если происходило что-то невероятное и опасное; говорить о людях ему сложно и иногда даже неприятно. Его круг общения всё равно из хороших людей и подавно не состоит. Казуха, впрочем, не из его круга общения, а от того рассказывать ещё сложнее.       — То есть, — подвела итог сказанному Арлекин, спрыгнула с перил и встала напротив Тартальи, — тебе по доброте душевной помог не оставить под чьими-то колёсами пальцы какой-то странный японец, и ты преследовал его практически до дома?..       — Да почему преследовал-то? Проводил.       — Но он тебя об этом не просил? — Она взглянула на него вопросительно-угрожающе, подходя уж совсем близко к нему, так, чтобы было удобно порицательно ткнуть указательным пальцем ему в грудь. Тарталья прикусил губу и отвёл взгляд от Арлекин. Солнце уже лениво поднималось над серым озером, и тарталья задумчиво глядел на тёплые блики на глади воды. Всё лучше, чем на Арлекин смотреть. Слава всем богам, что она ростом ему едва ли по плечо: такую не замечать оказалось крайне легко, — он один из... этих?       На слове «этих» Арлекин недовольно кривит губы, и голос звучит рычаще низко. Тарталья задумчиво мычит и прикрывает глаза с тяжким вздохом, прежде чем сообразить внятный ответ. Под грубым брезгливым «эти» скрывается Скирк и все ей подобные, такие люди, которые ни гроша не стоят, которые пушечное мясо, которые сидят в тюрьмах, которые ищут закладки, которые работают на Скирк и которые такие как Тарталья.       Ей, в общем-то, неважно, кого наутро вынесут в тёмном мешке или грубо притащат в СИЗО. Но Тарталья как будто далеко не тот человек, кого она хотела бы увидеть в новостной сводке.       — Нет. — Тарталья говорит коротко и не пытается убедить Арлекин в правдивости своих слов. Он знает, что Арлекин не одобряет его занятия и (бред какой-то!) даже за него переживает, поэтому отвечает ей просто для галочки; на деле же он и сам знать не знает, кто такой Казуха. Но это, право, окажется куда большим бредом, если вдруг он и вправду из «этих».       — Хорошо. Не делай глупостей. И будь осторожен, ради всего святого. — Арлекин тяжело вздыхает и утешающе кладёт руку ему на плечо. Утешать, вроде бы, и не надо, а всё же у Тартальи от этого дурацкого нет послевкусие на языке горькое и тошнотворное. — И купи мне всё-таки книжки наконец.       Не делай глупостей не делай глупостей не делай глупостей       Голос Арлекин звучал в ушах целый день. Он пришёл домой с намерением не делать глупостей, он задумчиво вылавливал морковь из супа с намерением не делать глупостей, он проводил Тоню к репетитору с намерением не делать глупостей, а потом вдруг оказался в районе угольбазы на том же светофоре, на том же перекрёстке. Он шёл вперёд, против ветра, словно бы даже тот его останавливал, и на мгновение оглянулся в сторону порта, как тогда, как вчера, когда оказался вдруг в том месте, где заканчивалось ограждение и бесконечные здания. Не делай глупостей. Тарталья поджимает губы и отворачивается будто в ужасе, и ускоряет шаг.       Он мог бы провести этот день с пользой, думает Тарталья, прикусывая щёку с внутренней стороны, но, к счастью, он, в отличие от всех своих знакомых, отвратительный бездельник и давным-давно ничем не занимается. Пару часов до этого он ворочался на кровати и прожигал взглядом телефон: может, Скирк понадобится помощь этого недостойного человека и она на какое-то время наделит его жалкое существование смыслом? Впрочем, мысль он эту быстро прогнал, походил по комнате взад-вперёд, заглянул к каждому из братьев в комнату, чтобы подоставать их своим присутствием, а потом вдруг оказался здесь. Ему пора восстановиться в шмоньке. Дай бог что-то дельное ещё получится.       Вообще-то причина появится вдруг у серой сталинки в районе угольбазы у Тартальи была. Вчера его тянуло за Казухой какое-то эфемерное знание, и оно бы, он даже сомневаться не смел, растаяло бы бесследно и быстро; а Казуха сам виноват, что не позволил этому случиться и не утолил его интерес в полной мере.       А ещё ему хочется прямо с порога спросить, как он узнал про Скирк.       А вдруг он вообще бандит? Беспредел-то какой.       На первом этаже пахло сыростью и плесенью, а кроссовки, кажется, сразу же он запачкал в огромной луже у протекающей трубы неподалёку от почтовых ящиков. Тарталья скривился, выругался матом так, что эхо его голоса точно было слышно ещё на пару этажей ввысь, а затем прошёл к старенькому дряблому лифту. Он с силой нажал заедающую кнопку и стоял минуты две, слушая скрежет каких-то механизмов, которые отчего-то совсем не хотели привезти лифт на первый этаж; с тяжёлым вздохом Тарталья решил, что так даже лучше. Спорт — это жизнь, а подняться на четвёртый этаж для него так вообще раз плюнуть.       Не делай глупостей.       Он касается костяшками пальцев двери с номером сорок, но пока что не стучит. Вообще-то, он действительно не знал, что скажет Казухе, когда тот откроет ему дверь — если откроет вообще, и мог лишь придумывать самые немыслимые варианты за те секунды, что он растерянно мялся перед его квартирой. Тарталье хочется спросить, почему Казуха ушёл вчера, не попрощавшись, и скрестить при этом на груди руки и театрально-мастерски сделать обиженное лицо. Тарталье хочется... может быть, познакомиться по-настоящему, но что-то ему подсказывает, что начало хорошей дружбы не может быть положено неким подобием преследования.       Вдруг он тяжело вздохнул и нахмурился, после чего решительно три раза постучал в дверь. И вовсе он никого не преследует! Вот мог бы он сделать всё по-человечески, то несомненно бы сделал.       Почти минуту он простоял у двери, склонив в ожидании голову; никто не торопился открыть ему и встретиться с ним, и Тарталья смиренно пожал плечами и цокнул языком, и уже намеревался уйти, как вдруг послышался щелчок открывающегося замка.       — Ты в самом деле... — протянул Казуха так, что его тихий шёпот эхом отражался от стен подъезда. Тарталья стоял в паре шагов от двери, смотрел на него словно бы удивлённо и всё пытался додумать конец его слов; Казуха же и не планировал продолжать, только вздохнул тяжело и устало потёр лоб бледной рукой. Он стоял, оперевшись на дверной косяк и свободной рукой держался за ручку двери, готовый в любой момент закрыть её перед носом незваного гостя. И, ради бога, взмолился Тарталья, только бы закрыл! А сам повернулся к нему и улыбнулся широко и ярко, помахав приветственно рукой.       — В самом деле — навязчивый?       Казуха нахмурился и поднял на него сощуренный взгляд. Свет в подъезде совсем слабенький и едва ли проникает через маленькие окошки, и здесь глаза Казухи будто бы совсем чёрные-чёрные; Тарталья смотрит на него без всякого смущения и с неподдельным интересом. Вчерашний Казуха от сегодняшнего отличался настолько, что Тарталья едва ли определил бы в них одного и того же человека: в пределах новообретённого дома он казался словно бы меньше, в нём лёгкость и уверенность осталась лишь лёгким шлейфом воспоминаний о том, что он когда-то таким был. А ещё он очень сильно устал, но на самом деле уставшим он был с самого начала, Тарталья только вот разглядеть этого не смог. Волосы Казухи бережно собраны в хвост. Одежда на нём идеально выглажена.       Тарталья вдруг подумал, что Казуха старше, чем показалось ему изначально.        — ...И доходчивый, — произнёс Казуха глухо. Он скрестил на груди руки и осмотрел Тарталью с ног до головы, но не увидел ни одного намёка на то, что тот уже любезно собирается уходить, — но, боюсь, я не могу сказать о себе того же. Мне было бы яснее, если бы ты сам разъяснил, для чего ты пришёл.       — Меня попросила Скирк, — соврал он без всякой доли смущения, — позвонила мне в шесть утра и сказала проверить, как там поживает на новом месте наш новый знакомый и не нужно ли ему чего. Сказала, что ты не брал трубку, и она решила не испытывать судьбу и отправить того, кому, конечно же, совершенно нечего делать... — он тяжело вздохнул и скрестил на груди руки, поджав губы, а затем встретил тёмный взгляд Казухи и в ту же секунду понял, что ложь его вскрылась ещё до того, как он успел её придумать, — а вообще я возмущён, что ты вчера бросил меня на том перекрёстке!       Как же невероятно глупо! Тарталье сразу же захотелось ударить себя по лицу, да так, чтобы забыть навсегда, что он хоть однажды стоял перед его дверью и говорил такие вещи; пусть его ложь вскрылась, сразу же высказать нелепую правду было не самым лучшим его решением. Но Тарталья всё же попытался сохранить лицо, отвернулся к счётчикам и нахмурился, походя на слишком импульсивного подростка в начале пубертата.       Казуха понаблюдал за этим пару мгновений, как вдруг, мягко прикрыв ладонью лицо, засмеялся. Засмеялся так приглушённо и очаровательно, что Тарталья не мог не улыбнуться тоже и не опустить руки. Ну, глупость он всё-таки сделал. Наверное, даже за несколько километров отсюда Арлекин вдруг выкрикнула в небеса победное «я же говорила».       — И из-за многих ли первых встречных ты так возмущаешься? — На вопрос Казухи ответа у Тартальи не нашлось. Сказать «нет» ему не позволяла собственная гордость, придумать очередную ложь мешали остатки какой-никакой совести, так что в итоге он только лишь хмыкнул и обидчиво поджал губы.       — Не многие первые встречные здесь такие, знаешь ли. Мне просто удивительно видеть кого-то не с хмурым лицом. Да и к тому же, не часто встретишь человека, который так искренне беспокоится за судьбу спасителей червяков.       — Твои рассуждения занимательны, но, боюсь, не найдут себе слушателя в промозглом подъезде и будут зазря отражаться от потрескавшейся краски на стенах, — романтический поэт в Казухе ни в какой обстановке его не покидал, и даже сейчас Тарталья с замиранием сердца внимал каждому слову. Прежде, чем он успел сдаться и принять то, что его попытки оправдаться вовсе неуместны, он услышал протяжное истошное мяуканье, из-за которого Казуха вдруг обернулся и взглядом проследил за мяукающим нечто, — но если в тебе всё никак не уймётся тяга остаться и пофилософствовать, давай я хотя бы заварю тебе чай? Кажется, выгнать тебя не так просто, а соседи здесь очень не любят лишнего шума в подъезде... Голос его звучал скорее снисходительно, чем приглашающе, но Тарталья предпочёл закрыть на это глаза. Ему было достаточно хотя бы на мгновение прикоснуться к чему-то далёкому и неизведанному; переступая порог его квартиры, Тарталья чувствовал себя так, словно надвигается шторм, словно надо бы пришвартовать корабль, а он лишь направляется вглубь моря за предвидевшимся ему штилем.       Он не успел даже разуться, как о его ногу ласково потёрлось пушистое белоснежное создание, которое, в отличие от хозяина, оказалось более разговорчивым и не переставало мурчать с того момента, как Казуха вернулся в квартиру. Тарталья присел на корточки и почесал довольную кошку за ухом, как вдруг та, ещё немного потыкавшись носом ему в ладонь, с гордо поднятой головой вильнула пушистым хвостом и удалилась в зал. Туда же ушёл и Казуха, о чём-то рассказывавший, но Тарталья улавливал его мысль лишь через слово.       Он через арку в коридоре прошёл в просторный зал и огляделся. Дышалось здесь хорошо и свободно от высоких потолков и таких же больших окон размером метров в два; в зале же был и выход на балкон, обозначенный узкими высокими дверьми с декоративными решётками и замысловатыми узорами снаружи, и закрытый полупрозрачными белыми шторами. Посреди общей комнаты наискосок стоял большой бежевый диван, придавливая собой уже порядком истрепавшийся белый мягкий ковёр. На журнальном столике стоял небольшой изысканный бонсай, который был единственной вещью, хоть чем-то обозначавшей в доме присутствие Казухи.       Тарталья прошёл в кухню и облокотился на арку, такую же, какая отделяла от коридора зал. Света здесь меньше из-за более плотных занавесок, а пространства заметно меньше, но и это не портило общую видимость уюта: по стенке располагалась сама кухня, набело вычищенная и без единой лишней вещи на ней, а у самого окна стоял небольшой столик из светло-коричневого дерева. Вокруг него было два стула, оставшиеся от прошлых владельцев; один из них мгновенно заняла кошка, на другом лежали неубранные книги, за которыми Казуха выходил вчера. Сам хозяин тем временем с изысканным мастерством накидывал трав в чайник, и Тарталья наконец принялся прислушиваться к его словам.       — ...Так что я с детства приучен к чайным церемониям. Иногда мне кажется, что непринуждённое чаепитие всё ещё не вызывает чувства должного уважения, — он коротко смеётся и аккуратно сгоняет кошку со стула. Та, в свою очередь, не оставляет без внимания проделки хозяина и с особой грацией прыгает прямо на столешницу. Казуха гладит её по спине, вновь вызывая довольно мурлыканье, и возвращается к чаю, — мой отец был очень строг к этому, и всю жизнь хотел присоединиться к школе чайных мастеров. Боюсь, тогда я бы вообще не узнал, что можно пить чай не в отдельном чайном доме и не соблюдать всех традиции. Когда я был в Индии и Китае, то испытал куда больше эмоций от их вариантов проведения таких церемоний.       — Так ты много где путешествовал? — Тарталья наконец садится на освобождённый стул и ловит на себе презрительный взгляд кошки. Со стуком перед ним на столе оказывается маленькая чашка, в которую тут же тонкой струйкой льётся зелёный чай.       — Пожалуй, нет, — Казуха аккуратно берёт в руки ещё одну маленькую фарфоровую чашку и жмётся к ней тонкими бледными пальцами, не обращая внимания на суровый кипяток. Тарталья смотрит на него так зачарованно, что когда берёт свою чашку, тут же непроизвольно отдёргивает от неё руку, — просто сейчас выдалось отличное время, чтобы посмотреть что-нибудь за пределами родного дома.Я провёл последний год словно паломник, изучал далёкие неизведанные земли и перенимал их культуру, чтобы затем, сразу же после возвращения домой, я вновь сорвался в путь.       — И не пожалел?       — О том, что сорвался в путь, или о том, что дорога моя привела меня сюда? — Вопрос повис в воздухе необычайно точно. Тарталья только-только осмелился сделать глоток чая, как вдруг из лёгких будто разом выбило весь воздух, и ему пришлось приложить немало усилий, чтобы чай не полился у него через нос. Он никогда не думал, что настолько очевиден в своих тревогах.       — И о том, и о другом, — Тарталья отставляет от себя чашку и облокачивается на спинку стула, которая пронзительно скрипит под его весом.       — Покидать родной дом всегда тяжело, но у меня никогда не закрадывалось ни малейших сомнений в том, что однажды это обязано случится. Я вспоминаю о родине с теплотой в сердце и щемящей тоской, но о предстоящих неизведанных далях думаю с воодушевлением. Знаешь, нигде стихи так хорошо не складываются, как на борту корабля, с которого видно незнакомые земли, — Казуха улыбнулся и опустил взгляд на столешницу сбоку от него, где кошка вальяжно раскинулась и вытягивала лапы с вытянутыми коготками к его руке. Она, видимо, восторг хозяина от дальних путешествий не разделяла, и Тарталья этой картине тоже довольно усмехнулся, — жалею ли я о том, что вместо на всех мир известных городов я оказался здесь? Ох, не думаю, что в других местах есть такие же волнующие сердца берега и скалы. К тому же, этот город очень напоминает мне Майдзуру.       — В майдзуру тоже нельзя вздохнуть из-за угольной пыли?       — В Майдзуру такое же сердце, как и здесь, — говорит Казуха, не задумываясь, а Тарталья тяжело вздыхает. Сердце, может быть, и такое же, вот только Тарталье день ото дня кажется, что их сердце, их порт, день ото дня пожирает огромная раковая опухоль. Она и его бы сожрала с удовольствием, и братьев, и сестру бы его сожрала, как медленно жрёт мать и отца, а ему боязно всё ещё, больно и неприятно, что он от её зубов однажды всё-таки увернулся. Она их всех когда-нибудь съест.       Тарталья склонил голову и следил взглядом за плавающими на поверхности чаинками. Он аккуратно взял всё ещё горячую чашку за ручку и мягко потряс её из стороны в сторону, наблюдая, как чаинки сталкиваются друг с другом и в итоге прилипают к краям изысканного фарфора. Он сделал маленький глоток и почувствовал на языке приятную горечь. Тем временем Казуха поставил чашку на стол и аккуратно лёгким движением поднял тяжёлую стопку книг, чтобы её убрать; Тарталья исподлобья молча смотрел на это, не в силах отогнать мысли о том, что он, наверное, Казухе не соперник. Он и подавно не знал, какими там были эти японские самураи, но Казуха определённо мог бы с гордостью таковым называться.       Книги Казуха убрал на столешницу, а сам занял место напротив Тартальи. Кошка и тут не отходила от своего хозяина: она тут же спрыгнула и бесшумно проскользнула под стол, потёрлась носом о ногу Казухи и запрыгнула ему на колени. Тарталья перевёл взгляд на кошку, и она, как почувствовала, о чём-то возмущённо ему заявила коротким низким мяуканьем. Он усмехнулся, отгоняя плохие мысли, и протянул кошечке руку через весь стол. Она сперва отвернулась обиженно, потом, не в силах сдержать интерес, протянула мордочку к его пальцам и легонько предупреждающе прикусила, как вдруг тут же, словно извиняясь, лизнула место своего же укуса. Тарталья посмеялся, почесал её за ушком, и она ласково замурчала.       — Кажется, я так и не представил её, — с улыбкой произнёс Казуха, — красавица-Тама, кажется, рада с тобой познакомиться. Мне это непривычно, обычно она... принимает далеко не всех людей.       — Обычно она принимает только хороших людей, ага, — сказал Тарталья с улыбкой, не переставая гладить Таму. Казуха хмыкнул, но отрицать слова Тартальи не стал, хоть в его глазах и промелькнуло чувство, что говорить этого не стоило; Тарталье в общем-то и не обидно, он ведь и сам пришёл сюда с мыслью, что Казуха отнюдь не тот, за кого себя выдаёт. Тарталья вообще рос в культуре, где все заведомо плохие люди.       — Ну, зависит от того, что понимать под... хорошим. — Казуха ответил не сразу. Его голос прозвучал неожиданно хрипло, отчего-то даже может быть тоскливо. Он заправил за ухо выбившуюся прядь волос, а Тама отвернулась от Тартальи и потянулась когтистой лапкой к руке хозяина, — если и так, то у Тамы определённо очень странные моральные ориентиры.       — Она же должна иметь право на своё мировоззрение, — Тарталья пожал плечами и вновь откинулся на спинку стула, — особенно, если она такая своенравная красавица. Неужели она путешествовала с тобой всё это время? Кошки далеко не те животные, которые с радостью отправятся за хозяином на другой конец света.       — Да, пожалуй, Таме очень не понравилось предыдущее морское путешествие... Но я не брал её с собой ни разу до этого. Может, она тоже ещё не привыкла к новой обстановке, вот и показывает характер. Обычно она куда более отстранённая.       — И ты решил, что Таме непременно захочется увидеть какой-то захолустный городишко?       — Нет, — Казуха коротко засмеялся, — думаю горная деревушка в Китае понравилась бы ей куда больше. Просто здесь... мне придётся задержаться.       — Вот как.       Тарталья поднёс чашку к губам, но та была уже почти пустая; он с некоторой досадой отставил её от себя и пробежался взглядом по осевшим на дно чаинкам. Интересно, если гадают на кофейной гуще, проворачивают ли то же самое с чаем? Чаинки расположились на донышке звёздной россыпью, и Тарталья легонько потряс чашку из стороны в сторону, наблюдая за тем, как от некоторых чаинок теперь тянется блеклый осадок чая, а когда он чуть наклонил чашку к себе, пару чаинок выстроились в линии прямо над краем оставшегося чая. И как же в этом бессмысленном беспорядке трактовать судьбу? Глупо это всё.       И сам он глупый. Оказался здесь, чтобы узнать, какому путешественнику в здравом уме захочется здесь оказаться, а узнал, что кто-то ещё и готов остаться здесь жить. Голос Казухи серьёзен, но не безрадостен, твёрд и решителен. Голос Тартальи еле заметно дрогнул, и он опустил глаза в стол.       — Тебе нравится здесь? — Тарталья спросил ещё один раз, и готов был спрашивать ещё сотни раз разными словами и формулировками, пока не поймёт наконец его ответ.       — Более чем.       — Вот как, — опять протянул Тарталья и отставил от себя чашку, — думаю, мне пора. Я обещал вечером сводить братьев в компьютерный клуб. Спасибо, что пустил.       Тарталья коротко улыбнулся и вежливо кивнул Казухе головой, как тут же встал и довольно потянулся, чувствуя, насколько же у него затекли ноги. На самом деле братьев он никуда водить не собирался, но ему показалось невозможным сказать правду и уйти вот так, также, как и без пришёл, без цели и причины. Он тяжело вздохнул, а Тама спрыгнула с коленей хозяина и медленным бесшумным шагом проследовала к нему, лбом утыкаясь ему в ногу. Может, раскусила наглую ложь?       Казуха же ответил ему сперва таким же вежливым кивком и проводил к двери, не оставляя в Тарталье ни малейших сомнений, что тот только рад избавиться от незваного гостя. Но стоило Тарталье выйти за порог, как тот окликнул его.       — И всё же, ты в самом деле сейчас здесь только потому, что какой-то незнакомец, которого ты видел второй раз в жизни, раздавал советы по спасению червей?       Кажется, именно об этом Тарталья собирался порассуждать перед тем, как Тама стала призывать хозяина вернуться в квартиру. Он остановился и повернулся к Казухе, посмотрел на него и сжал спрятанные в карманах ладони. Ему вдруг захотелось спросить, отчего же и Казуха пустил его, продолжал выслушивать какие-то нелепые слова от едва знакомого человека, но у Казухи ответ бы нашёлся, цельный и красивый, по-другому и быть не может; Тарталья бы остался ни с чем. Он чувствовал себя нашкодившим ребёнком, который спалился перед сердитым отцом до того, как успел придумать нормальную отговорку, и, кажется, даже покраснел; слава Богу, окна в подъезде маленькие и еле-еле пропускают свет, не допустив, чтобы Тарталья окончательно утонул в своём позоре.       — Можно и так сказать. Мне нечасто с червями помогают... — Раньше Тарталья считал, что думать на ходу он умеет, да ещё как: в непредвиденных ситуациях его проходящей в суете жизни такое умение было необходимо; как оказалось, это не распространялось на попытки что-то сказать.       — Не думал, что ты часто таким занимаешься.       — Да всё совсем не так! — Наигранно-обидчиво Тарталья поджал губы и отвернулся от Казухи, а тот только улыбнулся краешком губ, не удостоив его ни понимающим смехом, ни извинением. Тарталья вдруг мягко коснулся ладонью затылка: ему было действительно не по себе. — Что же, спасибо...       — Полагаю, теперь ты сделал и сказал всё, что хотел?       Тарталья опустил задумчивый взгляд в пол и тихонько хмыкнул. С таким спокойствием и непоколебимостью его отправляли восвояси впервые в жизни, а опыт в этом у него в самом деле был немаленький: на него и ругались, и толкали, и ставили перед фактом, и вздыхали тяжело и нервно, и даже бросались попавшими под руку предметами; а так с ним не поступали никогда. Он ни на что не надеялся, а теперь это его мнимое отсутствие надежды треснуло и рассыпалось где-то у него в груди. А на что всё-таки надеялся и сам-то не знал. Тарталье не хочется уходить, зная, что он остался в дураках, и не хочется запомниться странным незнакомцем.       Но Казуха умел с незримой твёрдостью в голове напрочь отставить любые препирательства. Тарталья уже не научился бы этому сопротивляться, и эта мысль — до боли нелепая — пульсацией в висках осталась у него в голове.       — Полагаю, и в самом деле всё сказал, — Тарталья ответил ему с улыбкой, яркой-яркой, совсем наивной и мальчишеской. Впрочем, казаться улыбчивым и простым…       И он ушёл, с той же улыбкой на губах и простотой дворового хулигана, ушёл с тревожным желанием обернуться, когда за его спиной раздался хлопок закрывающейся двери, но обернуться Тарталья не смел. Он держал себя в руках и сохранял свою мнимую гордость.       Аякс тяжело вздохнул, стоило двери подъезда с пронзительным скрипом открыться перед ним.       Пахло морем.