куда шёл корвет «америка»?

      Когда матушка Тартальи выходила замуж за моряка, то наверняка не подумала о том, что целую ораву непослушных детей очень тяжело воспитывать одной. Хотя по возвращении из рейса отец в этом непосильном деле мало чем помогал: он был развлекателем и добрым папочкой, которого дети безусловно любили от отсутствия сильного контроля, и улыбки на их лицах, пожалуй, были единственным плюсом от его пребывания дома. Тарталья ждал возвращения отца с моря больше своего дня рождения. По крайней мере, до шестнадцати лет.       Перепадающую на него ответственность он чувствовал и задолго до этого, но предпочитал забыться в радостях детства и упорно не видел того неприглядного будущего, которое ему проложило клеймо «старший сын». Но стоило ему впервые обратить внимание на вечный беспорядок на кухне, на ранние морщины матушки и усталость в её потухших синих глазах, как он резко прозрел — хрупкая маленькая женщина с каждым годом сдавала позиции в роли атланта. Сердце Тартальи наполнилось такой невообразимой тоской, что сперва в знак солидарности он посмотрел с матерью её любимый сериал по НТВ, параллельно убираясь на кухне, а затем так непривычно чувственно сел рядом и взял её за руку — не волнуйся, матушка, и положись на меня. Тарталья вновь обратил внимание на морщинки в уголках её рта от тёплой улыбки.       Не сказать, что до этого по дому он совсем не помогал: уборка у него всегда по расписанию, приготовить ужин раз в неделю так вообще было его святой обязанностью, а из-под палки он мог даже позаниматься с младшими братьями и сестричкой. С ними вообще было тяжелее всего, и Тарталья во многом в отношении с ними неосознанно походил на отца, изредка развлекая их и принося гору сладостей из магазина; времени он проводил с ними также немного и ничему хорошему за столько лет так и не научил. Только сейчас через силу начал объяснять им основы самостоятельной жизни. Пока матушка была на работе, он даже учил их готовить, так что уже через несколько месяцев Тоня всем хвасталась своим мастерством печь фирменные рыбные пироги, Антон частенько запекал в духовке нежнейшие рёбрышки, и даже меньше всех преуспевающий Тевкр самостоятельно готовил салаты к семейным застольям. Когда в тот год отец вернулся из рейса, то был крайне удивлён тем, что в приготовлении богато накрытого стола его жена даже не принимала участия. Те несколько месяцев, что отец был дома, Тарталья позволил себе расслабиться. И серьёзно задумался о работе.       Если бы он не маялся этими мыслями раньше времени, то, быть может, не оказался бы в итоге задавленным грузом куда большей ответственности и тяжкой моральной дилеммы.       Он бы соврал, если бы заявил, что ему это нравилось.       С раннего детства Тарталья задавался вопросом о том, кем же хочет стать в будущем, вовсе не для того, чтобы оказаться однажды мальчиком на побегушках… Да и ещё и у такой женщины.       Рядом с ней оказаться страшно в любой должности: он так вообще в первую их встречу обомлел от ужаса, когда она склонилась над ним и посмотрела на него своими чёрными глазами, которые в её бледном лице вырылись самыми настоящими могилами. Наверное, Тарталья мог бы работать доставщиком пиццы или раздавать листовки в центре города, но ему посчастливилось оказаться в нужное время в нужном месте и посвятить свои лучшие юношеские годы этой невероятной женщине и принять эту возможность ни то как дьявольскую благодать, ни то как божественное проклятье. В тот же день он вынес одно очень важное правило, которое несомненно будет передавать из поколения в поколение: никогда не разговаривайте со странными женщинами в отделении полиции. Никогда!       К тому времени он только-только закончил школу и поступил в институт. С высоты ещё одного прожитого года ему вдруг стало ясно, что стоило бы закрыться в комнате со стопкой учебников и не забивать голову лишними мыслями. Их же, напротив, в его голове было столько, что они ворохом заставляли Тарталью бросаться из стороны в сторону в поисках работы: и для того только, чтобы всё на свете суметь и стать наконец-то примером для братьев и сестры, слезть с хрупкой материнской шеи и устоять на собственных ногах на шаткой промёрзшей земле. Ему в противники же был целый город, чей устрашающий мир раз за разом вызывал в Тарталье безвыходную ненависть и стремился потушить горящий огонёк в ещё наивных детских глазах. Он жил как надо, до дрожи боясь привести в тупик привязанных к нему младших и подвести любимую матушку. Тарталья не был пай-мальчиком; Тарталья не был и отморозком. А ещё Тарталья не отличался самоконтролем: был лишь вопрос времени, когда гнев сожрёт его изнутри.       Он продержался почти весь первый курс и в апреле вдруг оказался в отделении полиции рядом со своим некогда товарищем с разбитым лицом. Отчислиться его попросили в тот же день очень настоятельно, да он и не расстраивался: шмонька не МГУ, не велика потеря.       Перед ним сидел обрюзглый пренеприятнейший полицейский лет сорока с гнусавым низким голосом, которым он очень долго и монотонно читал Тарталье лекции о морали, всё время отвлекаясь от написания протокола. Когда раздался звонок, он тяжело вздохнул и с громким цоканьем притянул к уху трубку стационарного телефона. Тарталья не вслушивался и задумчиво рассматривал криво висящий портрет президента над головой полицейского; ему бояться-то нечего, кто соберётся заводить дело на студенческую драку, на которую даже заявления пока ещё не было? Строгий голос человека на том конце трубки дал понять и юноше, и полицейскому, что заявления они и не дождутся, протокол писать не надо, а Тарталью положено отпустить с Богом и забыть про произошедшее. Впервые за прошедшие полчаса по телу у него пробежала мелкая дрожь: а вдруг бедная матушка уже узнала и стала заступаться за непутёвого (и, между прочим, совершеннолетнего!) сына, вдруг дала взятку из хрупкого семейного бюджета? На что же теперь купить Тоне подарок на день рождения?..       Дяденька-полицейский положил трубку и добродушно улыбнулся Тарталье. «Иди давай, малец. Тётка твоя звонила...» — сказал он и махнул ему рукой в направлении двери; вот только никакой тёти у Тартальи никогда не было.       Тогда он встретил её впервые. При одном только взгляде на эту женщину создавалось впечатление, что дорогу ей переходить не стоит: явно же сцена из так любимого отцом Тартальи «Брата 2» была про неё. Была она бандиткой или нет для Тартальи загадкой так и осталось: сейчас она занималась коммерцией в рамках торгового порта. Она знала больше, чем должна была, и делала больше, чем могла себе позволить; она оказалась сердцем порта и его госпожой, не оказавшись записанной ни в одном документе. Женщина-призрак умело пользовалась всеми предоставленными жизнью возможностями. Она протянула ему руку и улыбнулась ему коротко и вальяжно так, что он не смел отвести от неё взгляд и не пожать ей руку в ответ. Женщина представилась; Тарталья вдруг понял, что слышал однажды это имя ещё совсем мальчиком от своего отца, когда нечаянно подслушал его разговор с матушкой на кухне тёмной ночью. Он не понимал, о чём они говорили, да и не стремился понять, уловил только то, что этой невероятной женщине отец его должен своей жизнью. Матушка же с тревогой назвала её отчего-то дьяволицей.       Её звали Скирк, и она предложила Тарталье работу.       Более абсурдного человека Тарталья ещё не встречал и глядел на неё частенько с неподдельным интересом и благоговением, не смея сказать ей ни единого слова. Не было ни единого места, где Скирк не привлекла бы внимания каждого прохожего, и не было никого подле неё, кто смог бы хоть на мгновение перестать задаваться бесчисленными вопросами о том, кто же она такая и какую цель может преследовать в бренном недостойном её мире. И несмотря на всё это не было в городе никого более одинокого, чем Скирк. Тарталья понял это, когда впервые оказался у неё дома: в просторной квартире недалеко от площади подле торгового порта было слишком много места для неё одной. Её тёмный силуэт под высокими потолками словно бы становился ещё меньше, а сама она того и не замечала никогда, совсем беззаботно выкуривая сигарету и наблюдая за уходящими в море судами. Тарталья бывал у неё чаще, чем мог бы простой мальчишка на побегушках, а Скирк вопреки своей отшельнической натуре разрешала ему оставаться и не захлопывала дверь перед его носом, стоило ему показаться на пороге. У Тартальи никогда не было тётушки — ровно до того дня, как он встретил Скирк. Он был не первым из тех, кому странная хранительница торгового порта оказала свою помощь, но только к нему она испытала отчего-то небывалую жалость. Дети Скирк всегда были противны, да и мать из неё вышла бы никудышная, а всё же вот от взгляда на Тарталью её бесчувственное каменное сердце болезненно сжималось. Глупый мальчик, который ничего не умеет, бестолковый юноша, который слишком много на себя взял; как же ей смотреть на такого без сочувствия?       Любому человеку хочется найти наставника и советчика, вот только Тарталья наверняка призадумался бы сотню раз над тем, повезло ли ему со Скирк в этой роли или некто свыше, в кого Тарталья и подавно не верит, подкинул нерадивому юноше очередное испытание. Подкинул не испытание, а зеркало даже: в своей честной и добропорядочной семье Тарталья оказался похож только на тётушку, которая ему и не тётушка вовсе. От Скирк он ожидал любой невыполнимой просьбы, и выполнил бы, стоило бы ей только махнуть ему рукой. Впечатлительному глупому мальчишке пришлось поумерить свой пыл: его максимумом оказалось бегать туда-сюда с одного конца города на другой по мелким делишкам Скирк. И то неплохо. Скирк стала для Тартальи тётушкой, домом. И крышей.       Скирк держала Тарталью в секрете от всех, Тарталья держал в секрете её. Его поглощал частенько неподдельный стыд за то, что он так ничего и не смог, что даже из дурацкой никому не сдавшейся шмоньки его отчислили, и теперь он пресмыкался перед непонятно кем и приносил в дом деньги, о происхождении которых сказать он никому не мог и от которых до сих пор остро исходил аромат тяжёлых духов и табака женщины, которую несколько лет назад матушка Тартальи ни то с презрением, ни то с сожалением за заблудшую душу назвала дьяволицей. Быть может, материнское сердце всё чувствовало и без слов, быть может, глаза Тартальи в миг помрачневшие навевали тревогу, но на душе у его матушки стало отчего-то неспокойно. Она ни разу не расспрашивала его; поздней ночью однажды только подсела к нему на кухне и кротко заплакала, уткнувшись в его плечо.       Возвращение отца из рейса всегда было как нельзя кстати: зачем же беспокоиться о деньгах, когда у моряков настолько приличная зарплата… ровно до тех пор, пока на другом конце света замыленный взгляд не наткнётся на дорогущую безделушку и до тех самых пор, пока возвращение из рейса не захочется отметить.       Как же отец Тартальи нахваливал привезённую из Америки никому не сдавшуюся магнитолу с приличным ценником, которую неблагодарные родственники отчего-то не оценили; отец выпивал с друзьями и показывал магнитолу уже им, а матушка посреди ночи шила для Тони платьице на ёлку в школе. Тарталье было четырнадцать, и он даже подумать не мог о том, что их семья нуждается в деньгах, пока не увидел вдруг сверкающие глаза Тевкра от нормального подарка в лице новомодного робота на день рождения или не почувствовал крепкие объятья Антона за целую коллекцию детских книжек за отличное окончание учебного года. Всё это — уже его собственная заслуга. Тогда же и мгновенно забывалось, чему стоила эта наивная детская радость, и тогда же его собственная такая же наивная и детская надежда на правильность своих действий продолжила неуверенно томиться в чересчур большом сердце.       Отец ушёл в рейс две недели назад в середине августа.       День, который значился одним из последних в августе, выдался особенно душным и неприятным; людей на улице почти не видно, все скрывались от грядущих холодов и нынешнего зноя на местных пляжах; только Тарталья как последний дурак битый час ошивался на центральной площади без всякой на то причины. Причина-то, всё же, была — просто Скирк не сочла нужным её называть.       Очень скоро даже солнцу осточертело бессмысленное хождение Тартальи туда-сюда, и оно попыталось сжить его с площади и прогнать все оставшиеся крупные тени. Он очень быстро понял, что солнцу не соперник, и послушно перебрался в сомнительную редкую тень от хлипкого дерева у невысоких перил, внизу которых раскинулся торговый порт. На этих перилах Тарталья раньше любил подолгу сидеть и рассматривать громадные грузовые корабли как ребёнком, так и студентом, когда уже поступил в шмоньку в полной уверенности, что любит море, любит порты и любит корабли. Сложно сказать любил ли он их до сих пор — или даже сложнее сказать, мог ли разлюбить в принципе — но вид их вызывал в нём тонкую приятную ностальгию. С высоты центральной площади корабли на горизонте казались Тарталье совсем крохотными. Тарталья зевнул, и вдруг телефон в кармане его брюк наконец оповестил о долгожданном звонке.       — Не говори мне только, что ты как дурак там ходишь по смотровой целый час. Я же написала тебе идти домой, попробуй хоть иногда сообщения проверять, а не звонить мне бездумно дохрена раз, — голос Скирк был хриплым и грубоватым и то и дело прерывался лёгким покашливанием, но всё же не таил в себе зла и раздражения, которые предполагали её слова. Тарталья только хмыкнул в трубку, так ничего и не сказав. — Ты уж прости, что дёрнула тебя так рано. Хотела тебя попросить кое-что привезти, но уже не надо; сорвалось всё; да и тут… Ладно, просто зайди ко мне, если свободен.       — Эй, даже не скажешь, для чего?       Возмущения Тартальи Скирк даже не стала слушать и тут же сбросила звонок. Поджав губы, он тяжело вздохнул и чуть поудобнее растянулся на этих дурацких неудобных перилах напоследок; вообще-то, его мнимая тётушка ой как не любит, когда её заставляют ждать, но у Тартальи были с ней особенные отношения и абсолютно отсутствовало чувство страха и инстинкт самосохранения. Он решил подождать на площади ещё пару минут. Скирк позвонила ему ещё утром в восьмом часу и настоятельно попросила его быть на площади к назначенному времени, чтобы занести ей что-то от её старого друга-моряка, который привёз нечто диковинное из-за границы. Тарталья отплюнулся. Мог бы за это время в кинотеатр в двух метрах отсюда заскочить, и то лучше бы было.       Неспешным шагом Тарталья направился к дому Скирк, подставляя лицо спасительному холодному ветру и постоянно поправляя растрепавшиеся рыжие волосы. Просачиваясь между окрашенных в мерзкий зелёных цвет панельных домов, Тарталья мог вздохнуть почти также умиротворённо, как на борту корабля, и даже затхлый запах краски казался ему отчего-то родным. Его веснушчатые щёки мягко поглаживал ветер со стороны моря, и он не мог сдержать широкой улыбки и не прикрыть глаза. Дорога знакомая, словно в самом деле просто-напросто идёт навестить любимую тётушку. Видеть в Скирк тётку было одним из немногих способов хоть как-то смягчить тяжёлое давление сурового взрослого мира. Тарталья и понимал её от этого лучше всех остальных: угадывал по стольким мелким признакам любое её настроение.       Сейчас же Тарталье удалось заметить, что голос Скирк звучал не то что обыкновенно уставшим, а искренне замученным.       В конце улице перед ним бетонным гигантом вырос дом в двадцать этажей, который ярко выделялся подле скудных зданий поменьше. И всё же в высотке-атланте проглядывались — или же скорее не проглядывались — очевидные минусы. Сквозь широкие вытянутые окна едва ли попадал свет, а жильцы оказались людьми терпеливыми и в высшей степени походили на амёб, раз никто ещё не пожаловался в соответствующие инстанции с фотографиями высаженных перед подъездами огромных высоких сосен, которые за десятилетия своего существования вымахали до седьмого этажа. Скирк же жила на одиннадцатом: это и спасло Тарталью от необходимости лично прокрасться сюда с топором и вырубать эти сосны или заваливать городскую администрацию фотографиями несчастных деревьев; а Скирк, хоть и не была любительницей солнца, отличалась некоторой брезгливостью в отношении своего жилья. Тарталья не мог исключить и того, что самостоятельно бы и плесень ей из ванной выводил, если бы квартира Скирк оказалась на несколько этажей ниже в тени этих сосен.       По пути к лифту он встретился с придирчивой пенсионеркой неприятной наружности со второго этажа, которой из вежливости мило улыбнулся и помахал ручкой. Бабка отвернулась от него в полной уверенности, что это племянник премерзкой Скирк опять навещает свою непутёвую тётку. Делать ей, что ли, нечего, кошёлке старой?       На одиннадцатом этаже всегда было особенно чисто и только в углу рядом с дверью квартиры Скирк стоял уродливый фикус в горшке тошнотворного жёлтого цвета. Почти год назад Скирк принесла его сюда сама и заверила всех, что цветок будет пылать жизнью; по итогу же Тарталье вместе со Скирк приходилось всеми правдами и неправдами вытягивать из глупого растения тягу к процветания, но он мало того, что не жил, так ещё и умереть никак не мог. Тарталья поприветствовал фикус про себя, и, оглядев его вдоль и поперёк, нахмурился и тяжело вздохнул. Скирк очень не любила лишний раз отвлекаться, а уж тем более на визжащий дверной звонок; решение проблемы она нашла в том, что зарывала поглубже в землю фикуса запасной ключ перед приходом Тартальи. Сегодня там ничего не лежало, и он с тяжким вздохом стряхнул остатки цветочной земли с пальцев. Даже в подъезде тишину разрезал противный звук дверного звонка.       Каждый раз при взгляде на Скирк во внимание бросались её чёрные как сама бездна пустые глаза женщины, погрязшей во тьме чужих и собственных мыслей; не было в ней никакой мудрости, какая присуща ещё не познавшему искажение ребёнку или какая проглядывается в морщинах под глазами у давно прошедшего через это искажение старца; в ней это самое искажение всего человеческого выходило на первый план и ставило главной своей жертвой и единственным своим носителем. Скирк выглядела всегда так, будто каждую секунду отчаянно с ним борется за свою жизнь и не знает даже зачем, испытывая при этом лишь страстное желание оказаться сильнее любого своего обидчика. Эти чувства, впрочем, с годами тоже в ней притупились и были передёрнуты пеленой безразличия и автономности. Вид её оставлял желать лучшего, подумалось Тарталье, когда она открыла ему дверь. Одета она была в лёгкую серую водолазку, даже в такую погоду потакая желанию максимально закрыться от мира, и свободные привезённые из заграницы брюки. В одежде она любила подчёркнуто статусный минимализм, словно для неё было отдушиной сама возможность позволить себе подобные вещи.       — Чего долго так? Удар по пути схватил, что ли? Нашёл время для неспешной прогулки, — Скирк цокнула языком и поджала губы, но Тарталью внутрь всё же пустила. Оставаться с ним в коридоре и что-то лишний раз объяснять она оказалась не намерена и тут же покинула его, и только через пару шагов перед ведущей в кухню высокой аркой она остановилась и искоса строго взглянула на Тарталью; он хмыкнул и кивнул ей пару раз — распознал тот самый мимолётный взгляд «веди себя нормально, или я натяну тебя между двух сосен у подъезда». Или это был всё же взгляд «закрой рот и не двигайся, пока я не скажу»?..       Плохо освещённый вытянутый коридор вёл прямиком в кухню. Идти туда сразу же Тарталья отчего-то опасался и стоял в прихожей ещё минуты две минимум, где очень старательно тянул время за развязыванием шнурков. Из кухни доносился хриплый голос Скирк и сопровождающий её приветственные истории глухой смех; чтобы уловить голос её собеседника, Тарталье пришлось прислониться прямо к стенке прихожей и затихнуть. Спустя какое-то время он всё же встал и довольно потянулся, прежде чем проследовать наконец на кухню и унять наконец рвущееся наружу любопытство: не так уж часто у Скирк можно застать кого-то столь же немногословного и любезного, каким был её сегодняшний собеседник. Да и чего уж греха таить — таких у Скирк вообще никогда не было.       Он стоял, оперевшись на дверной косяк, но присутствующие так и не заметили его появления. Скирк стояла к нему спиной и ложкой отбивала незамысловатый ритм по маленькой чашке кофе, запах которого затянул собой всю кухню, и говорила совсем будто бы невзначай о сегодняшней погоде, мечтательно и с улыбкой в голосе предвещая наступление холодов. Она впервые показалась Тарталье нормальным человеком, и это вдруг настолько отчего-то успокоило его, что в груди перестало настойчиво тянуть, а из лёгких сам собой выбился короткий смех. Скирк так и не обернулась. Её сегодняшний гость, расположившийся на подоконнике, всё же едва повернул голову к появившемуся на кухне Тарталье.       — Здравствуй, — сперва он коротко и еле заметно глянул на Скирк, и только спустя какое-то время поприветствовал Тарталью с лёгким кивком головы. Он понятия не имел, как же Скирк смогла одним взглядом его представить, но молодой человек перед ним сразу же скрыл остроту и тягость своей защиты и не стал прятать кроткой улыбки.       Юноша, очерченный ярким солнечным светом, на вид казался тягучим и плавным: его образ из мягких линий словно мог вот-вот отсюда ускользнуть; когда он посмотрел на Тарталью, то лёгкость его движений внезапно стала контрастировать с тяжестью его взгляда и подрагивающими ресницами. Его речь была немногословна, но если он что-то и сказал бы, то несомненно оказался бы прав от приобретённой в отпечатанных на его лице трудностях безусловной истины. Говори он на своём языке, так вообще мог звучать бы не хуже настоятелей храмов, подумал Тарталья, а на русском он говорил хоть и бегло, но с тонким японским говором, который частенько встречался на приходящих в порт кораблях из Майдзуру. Он глядел на Тарталью едва ли секунду, а затем вновь отвернулся к окну и с лёгкой улыбкой продолжил рассматривать колышущиеся от ветра волны в заливе. Перед Тартальей оказался ни то герой библейских картин, ни то персонаж британских бардов шекспировских времён — он был в высшей степени героем романтическим.       — Попрошу простить мне мою осмотрительность, — у романтического героя голос статусу соответствующий, голос-песня, голос тягучий и тихий, способный превратить самые обычные слова в ненаписанный шекспировский сонет. Тарталья скрещивает на груди руки и не смеет смотреть на юношу, опускает взгляд в пол и слушает с неподдельным удовольствием, вот только ни словечка не разбирает, забываясь в звуках. — И позвольте представится… — не просто говорит, а спрашивает разрешения; а Скирк его не даёт, поднимает вдруг руку в командирском жесте и сама оборачивается наконец к Тарталье.       — Это Казуха. Прибыл сегодня на корабле «Наруками» из Майдзуру, — сказала коротко Скирк, продолжая постукивать по кружке с кофе. Сам же Казуха вновь отвернулся к окну и задумчиво провожал взглядом улетающих с моря чаек, — а это мой племянник, Тарталья. Бестолковый до жути, но если хорошенько заставить, то милейший молодой человек, который готов протянуть руку помощи в любой ситуации.       — Но мне не хотелось бы никого заставлять, — произнёс тихо Казуха и аккуратно слез с подоконника. В полный рост он казался чуть ли не на голову ниже Тартальи и даже чуть ниже самой Скирк. — Мне сказали, что вы можете помочь. Мне прекрасно видно, что вы не отличаетесь добротой и сочувствием, но всё же я полагал, что любая искренняя помощь не должна быть обременительной.       — Мне не обременительно, — Тарталья улыбнулся, зарывшись пятёрней в растрёпанные волосы, — но я был бы чертовски рад, если бы мне объяснили, чем именно я могу помочь.       Может ли быть привычка более дурацкая, чем бесконечно долго и агрессивно ждать понимания, при этом не объяснив совсем ничего? Тарталья вот был наверняка уверен, что только за такую подлость Скирк придётся гореть в аду: нечего смотреть на него так, будто слово бестолковый, которое она подобрала для Тартальи полминуты назад, для него является самым идеальным описанием — да и то похлеще подобрать можно. Скирк подпёрла рукой щёку и выжидающе глядела на него немигающим взглядом.       Выстраивать логические цепочки и выяснять просьбы Скирк не входило в обязанности Тартальи; он вообще думать не особо любил, хотя и не мог не признать, что был далеко не глупым юношей и рано или поздно обязательно бы додумался методом проб и ошибок. Сложность заключалась только в том, что метод проб и ошибок частенько задействовал и его язык без костей. Когда у Тартальи наконец появилась стоящая мысль, впереди неё на кончике языка беспокойно вертелась едкая шутка, поэтому он предпочёл промолчать; всё же, помимо него и Скирк на кухне приютился и этот сказочный Казуха, перед которым Тарталья отчего-то не осмелился сразу показать свою нелицеприятную натуру.       Скирк закатила глаза, но и сама ничего в его адрес не съязвила. Тарталье показалось, что ей просто стало смешно от его дурацкого выражения лица в тот момент, когда он сдерживал ни то яд, ни то смех.       Переглядки Скирк и Тартальи проходили молча, и всё же будто бы слишком громко для наблюдательного юноши. Когда Казуха вновь обратил на себя внимание Тартальи, ему вдруг стало невыносимо стыдно: он бы всю жизнь терпел осуждающий взгляд Скирк, только бы больше не чувствовать себя так, словно все его мысли оказались перед Казухой напоказ.       — Вы слишком напрягаетесь из-за таких пустяков, — улыбнулся Казуха и коротко глянул на Тарталью, — не хотел создать впечатление неблагонадёжного человека. Могу уверить вас, что не доставлю никаких проблем — что бы вы не подумали обо мне, я в самом деле просто странник, оказавшийся там, куда привела меня судьба.       Подобные красивые речи в квартире Скирк звучат настолько редко, что сейчас кажутся самым настоящим чудом. Тарталье хотелось рассмотреть его поближе, словно ребёнку, увидевшему впервые нечто столь удивительное для его однообразной жизни; ему хотелось понять его и расспросить, почему же судьба отвернулась от него с такой невиданной жестокостью и забросила его сюда? Если бы вдруг Тарталья был таким же странником, то всеми правдами и неправдами развернул бы корабль в другом направлении, напал бы на капитана, шантажировал бы экипаж и угнал бы в конце концов спасательную шлюпку; если бы он был таким же странником, то только предчувствие скорой смерти заставило его бы пуститься туда, куда глядят глаза. Тогда он несомненно бы оказался здесь, окинул уставшим взглядом открывшуюся ему бухту и воскликнул, что не такую находку ему хотелось бы отыскать под конец своих дней.       И Тарталья бы несомненно спросил у Казухи про каждую возникшую в его голове мысль прямо сейчас, если бы только у Скирк не было в руке кружки с горячим кофе, которое несомненно оказалось бы у него на голове. Он бросил эту идею почти также быстро, как её придумал. Обидеть этого странного юношу Тарталья тоже не хотел.       — Господин Тарталья не удостоит нас своим присутствием? — голос Скирк вдруг прозвучал рядом с ним так насмешливо-опасно, что давно забывшийся Тарталья вздрогнул и виновато хмыкнул, почесав затылок: ну, с кем же не бывает? Сам он начал думать над тем, как бы побыстрее убраться отсюда до того, как терпение его мнимой тётушки иссякнет и она даст ему какое-нибудь невыполнимое задание и выставит за дверь с надеждой, что раньше чем через пару недель Тарталья не станет мозолить ей глаза. Да и в любом случае, разве был какой-то смысл задерживаться здесь ради светских бесед?       Тогда Казуха слегка кашлянул и подошёл к Скирк, коротко согнувшись в поклоне. Он сказал ей что-то тихо и неразборчиво, и любопытный Тарталья даже отчего-то и не пытался прислушаться, но заметно насторожился от громкой короткой усмешки Скирк: вразумил ли её наконец её сегодняшний гость или она сама всё же разочаровалась в дедуктивных способностях своего подопечного, но она больше не ждала от Тартальи понимания и намеревалась прямо в лоб высказать ему, чем же он может быть полезен этому странному Казухе. Вообще-то, Скирк всегда отличалась своей прямолинейностью среди остальных людей, но иногда выдерживала болезненно-невнятные паузы: как, например, сейчас, когда кинула на край стола ближе к нему пачку новёхоньких красных купюр. Как бы Тарталье хотелось, чтобы это внезапно оказалась его компенсация за томительное ожидание и Скирк тут же отпустила бы его домой!.. Наивная детская сторона Тартальи иногда всё ещё очень хотела, чтобы деньги сыпались с неба.       Тарталья успел напридумывать неприлично много причин его сегодняшнего появления у Скирк: к сожалению или к счастью, его уделом стала работа риэлтором для этого мутного иностранца без гроша в кармане. Он не сказал Скирк ни слова и не обращал больше никакого внимания на Казуху, только лишь позволил себе задуматься в очередной раз, для чего же Скирк помогать униженным и оскорблённым людям, потерявшимся среди грузовых кораблей на причалах торгового порта. Вот если бы он тоже попросил у Скирк снять ему хотя бы гостинку на окраине города, пошла бы она ему навстречу? Сняла бы конечно, Тарталья знал это как никто другой. Наверное, вопрос стоило бы поставить по-другому.       Глаза Казухи заинтересованно сверкнули на миг. Кухня у Скирк серая-серая, без единого пятнышка цвета кроме тускло-красной этикетки на кофе, и Казуха на фоне чёрно-белых столешниц казался донельзя ярким и невольно заставлял своими красками на себя смотреть. Тарталья тоже не мог не смотреть, отводил старательно взгляд, а возвращался всё время к интересным витиеватым узорам на его бежево-красной рубахе и к мягким линиям его персиковых рукавов. Так и хотелось сказать, что написан каким-то великим японским поэтом, а Тарталья ни одного не знал. Один Шекспир, чёрт бы его побрал, в голову лезет со своими дурацкими сонетами. Тарталья и их-то, чего уж греха таить, не знает.       В слова Скирк Казуха вслушивался так, будто наивно пытался уловить смысл в этой до чёртиков бессмысленной женщине. Бедный парень! Совсем ещё не понимал, где оказался и с кем говорит. Тарталья, впрочем, навряд ли и сам понимал.       Он рассматривал Казуху, пока тот неспешно пил чай и пытался внимательно слушать Скирк, которая пыталась разъяснить план действий ничего не понимающим юношам. А наверное, всё-таки, Казуха впишется в город, подумал Тарталья, глядя ему в глаза стыдливо и подчёркнуто исподтишка. Те на свету казались красными-красными, яркими и живыми, и всё же такими контрастными с его искренней тягучей улыбкой; сам он весь бледный, бледнее даже затворницы-Скирк, но будто бы вовсе не от проведённых на корабле бесчисленных дней. Было в нём такое же что-то, что было и у Тартальи в пустом взгляде и широкой улыбке.       Это отчего-то взволновало Тарталью. Никогда он себя не жалел, отчего же какого-то странного юношу — жалко?       Отчего же казалось, что и Скирк жалко их в степени одинаковой и по причине одной и той же?