Воспитатель

      Цукаса провожал Руи взглядом, пока тот медленно растворялся в тени улицы, освещённой мягким, дрожащим светом фонарей. Лампы лениво рассыпали золотистые блики на потрескавшийся асфальт, покрытый тонким слоем свежего снега. Вечер словно затаил дыхание, и только скрип шагов да редкие порывы морозного ветра нарушали тишину. Тенма невольно провёл рукой по тёплому шарфу, который Руи накинул на его плечи, и ощутил странное тепло. Лёгкий румянец вспыхнул на его, уже розовых от холода, щеках. Внутри же поселилась едва уловимая грусть — неяркая, как тень, растянувшаяся под фонарным светом. Глядя на уходящий силуэт, Цукаса мысленно сделал пометку: «Нужно вернуть шарф и отблагодарить его как следует».       Рядом стояла Момоко. Девочка, обычно полная энергии, сейчас выглядела непривычно тихой. Её плечи слегка опустились, а взгляд, затуманенный детской обидой, был устремлён вдаль, на исчезающего в морозной дымке воспитателя. Маленькие губы надулись, как будто она вот-вот собиралась что-то сказать, но молчала, вздыхая так, словно воздух стал тяжёлым, почти невыносимым. Цукаса заметил её состояние и осторожно положил руку ей на голову, взъерошив пушистые, пахнущие солнцем волосы. Её привычный солнечный запах вдруг вызвал у него тёплую улыбку, которая растопила лёгкую тень на его сердце.       — Момоко, — мягко произнёс он, и в его голосе звучала одновременно забота и лёгкая нотка серьёзности, — не стоит так сильно расстраиваться, если кто-то отказывается от твоего приглашения. Девочка медленно подняла взгляд. Её глаза, обычно яркие и живые, теперь казались наполненными непониманием и отчаянием.       — Но он мог бы остаться… — пробормотала она тихо, словно спорила не с Цукасой, а с самой собой. Её голос был едва слышен, будто она боялась, что одно лишнее слово способно разрушить её надежды окончательно. Цукаса мягко улыбнулся. В его взгляде не было осуждения, только спокойное, глубокое понимание.       — Камиширо-сан, возможно, чувствует себя немного неловко, — начал он мягко, его голос звучал почти как тихая мелодия. — Быть в новом месте, рядом с людьми, которых ты ещё не успел понять, — это непросто. Иногда люди боятся или просто не готовы впустить что-то новое в свою жизнь. Момоко продолжала молчать. Её взгляд метался где-то между тихим пониманием и упорным желанием возразить. Она закусила губу, как если бы пыталась сдержать все, что клокотало внутри. Но её лицо всё равно выдавало этот невидимый шторм эмоций, которые она никак не могла отпустить.       — К тому же, — продолжил Цукаса, его голос стал чуть серьёзнее, но по-прежнему оставался тёплым, как зимний плед, укрывающий от ветра, — важно помнить, что у каждого человека есть свои границы. Иногда «нет» — это не отказ в твоей доброте, а всего лишь тихий способ сказать: «Я пока не готов». Это нормально. Мы не должны торопить его или заставлять переступить через себя. Девочка подняла на него взгляд, полный внутренней борьбы. Она хотела понять, но её детская искренность всё ещё сопротивлялась.       — Но… — начала она сдавленным голосом, в котором звучала почти беспомощная обида, — но я просто хотела сделать для него что-то хорошее. Он был так добр ко мне сегодня, и я подумала, что если я что-то сделаю в ответ, он будет счастлив. Её голос дрогнул, и она быстро отвернулась, пряча глаза.       — Мне кажется… — почти шёпотом добавила она, — он понимает мои чувства так, как не понимает никто другой. Цукаса почувствовал, как его сердце дрогнуло от её слов. В этой фразе было столько искренности, что он не мог не восхититься её открытостью. Его ладонь чуть сильнее коснулась её головы, словно он пытался передать ей своё тепло.       — Со временем он почувствует твоё тепло и сделает шаг навстречу, — сказал он после короткой паузы, его голос стал ещё мягче. Момоко замерла, переваривая его слова. Её лицо постепенно смягчилось, а в глазах забрезжило нечто, похожее на понимание. Девочка тихо кивнула, будто его слова коснулись её души, убаюкав её растревоженное сердце.       — Ты прав, — прошептала она, её голос стал чуть увереннее. — Я просто подожду. Цукаса улыбнулся шире, а в его глазах мелькнуло одобрение. Он легонько похлопал её по плечу, будто подтверждая: «Ты справишься».       — Вот и отлично. Не переживай, у тебя ещё будет возможность пригласить его снова. Момоко вздохнула, но её лицо уже озарилось лёгкой тенью улыбки. Она выглядела бодрее, и в её глазах мелькнуло озорное желание — то самое, которое всегда предвещало новый план. Тенма выпрямился и снова посмотрел в сторону дороги, куда ушёл воспитатель. За дрожащим светом фонарей и тонкой вуалью снега его фигуры уже не было видно. Но в его мыслях Руи остался — задумчивый, немного отстранённый, словно ограждённый от мира тонкой стеной. Эта хрупкая грань между ним и окружающим казалась почти осязаемой, но при этом непреодолимой.       «Каждое прикосновение должно быть осторожным», — подумал он, вспоминая невидимые границы, о которых говорил ранее. Ему не хотелось торопить события. Доверие, знал он, — это не приз, который можно взять одним рывком. Это танец, где каждый шаг и каждая пауза важны не меньше слов. И он был готов быть терпеливым, чтобы однажды этот танец стал совместным. Снег продолжал мягко ложиться на землю, погружая улицу в почти сказочное безмолвие. А в душе Цукасы постепенно укоренялось спокойное, но твёрдое ощущение: всё идёт так, как должно.

***

      Тепло охватило семью, как только дверь закрылась за спиной. Уютный свет ламп мягко заполнил пространство, заставляя вечерний холод остаться за порогом, словно невидимая стена защищала их от стужи. В воздухе витал лёгкий аромат приготовленной еды, такой домашний и умиротворяющий, что он сразу же наполнил комнату чувством уюта и умиротворения. Цукаса, снимая перчатки, повернулся к девочке и присел перед ней, чтобы помочь снять куртку. Его движения были плавными, заботливыми, как будто он боялся нарушить этот хрупкий момент тепла.       — Папа, я уже не маленькая! Хватит возиться со мной… — заявила Момоко с лёгкой обидой в голосе, надув губы, но тут же чихнула, словно опровергнув свои же слова. Отец тихо рассмеялся, а в его глазах блеснула искренняя нежность. Не сказав больше ни слова, он подошёл к шкафу, достал мягкий клетчатый плед и заботливо укутал малышку.       — Вот так, теперь тебе точно будет тепло, — произнёс он, пригладив выбившуюся из её причёски прядь. Момоко, слегка покрасневшая от мороза, обняла его за руку и потянула к кухне.       — Цукаса, пойдём скорее! Я та-ак проголодалась…       — Ты всегда голодна, — с лёгкой насмешкой заметил он, но позволил ей вести себя, как будто она была капитаном корабля, а он лишь её помощником.       На кухне царила атмосфера уюта. На столе стояли блюда, тщательно расставленные так, будто каждый элемент был частью невидимого узора, созданного чьими-то заботливыми руками. Цукаса заранее приготовил ужин, предвидя, что день может затянуться. Большая тарелка с темпурой — золотистые кусочки словно приглашали попробовать их. Рядом стояла миска мисо-супа, из которой струился лёгкий пар, создавая ощущение тепла. Жареный лосось с румяной корочкой, маленькие салаты из огурцов и водорослей, миски с рисом, украшенные ломтиками маринованного дайкона, — всё выглядело просто, но изысканно, будто мужчина вложил частичку себя в каждое блюдо.       — Ха-ха! Ну что, я сегодня превзошёл себя? — спросил он с нарочитой важностью, снимая крышку с кастрюли, чтобы проверить блюдо.       — Ого! Неужели ты всё это сделал сам? — воскликнула Момоко, её глаза широко распахнулись, а в голосе звучало неподдельное восхищение. Цукаса усмехнулся, взяв тарелки с полки. Его движения были неспешными, словно он наслаждался ритуалом приготовления ужина.       — Конечно, — сказал он, расставляя тарелки. — Ты же знаешь, я готовлю с душой. Девочка тут же уселась на стул, весело болтая ногами, как будто больше не имела никаких забот на свете.       — Приятного аппетита! — радостно воскликнула она и принялась за еду. Едва попробовав первый кусочек, её глаза засветились восторгом, словно внутри зажглись крохотные звёздочки. Она улыбнулась так широко, что, казалось, её счастье может осветить весь мир.       — Ммм! Это просто потрясающе! — воскликнула она, наполняя ложку рисом. — Наверное, это лучший ужин, который я когда-либо пробовала! Хотя… те блинчики, которые ты готовил на прошлой неделе, тоже были волшебными. Цукаса тихо рассмеялся, глядя на её сияющее лицо. В её радости было столько искренности, что он невольно почувствовал тепло в груди.       — Рад, что тебе нравится, — мягко ответил он, продолжая наблюдать за её неподдельным восторгом. Момоко, проглотив очередной кусочек, вдруг заговорила, а её лицо осветилось новым энтузиазмом.       — Знаешь, у меня сегодня был такой классный день! — начала она, её глаза блестели. — Мы с Юи рисовали! Ты бы только видел, как она это делает! Девочка говорила так ярко, что казалось, её слова могут перенести любого в тот момент. Она описывала, как Юи рисовала цветы — настолько живые, что, по словам Момоко, казалось, они вот-вот зашевелятся.       — Её кисточка танцует, как будто у неё есть своё собственное волшебство! — восхищённо закончила она, прижав ладони к щекам. Отец слушал с неподдельным вниманием, откладывая свою чашку чая.       — Это замечательно, — произнёс он. — У твоей подруги должно быть талант. Малышка кивнула, но её лицо внезапно посерьёзнело.       — Только вот она не любит, когда её хвалят, — тихо добавила она, опуская глаза. — Она даже свои рисунки прячет. Тенма удивлённо нахмурился.       — Почему? Момоко вздохнула.       — Её мама говорит, что настоящие художники должны рисовать что-то важное, а не «какие-то цветочки». Но я думаю, что Юи… она и так потрясающая, просто этого не знает. Это так обидно! Она замолчала, словно не знала, как передать эту грусть словами, но её голос дрогнул от эмоций.       — Я всегда говорю, что её рисунки — это волшебство, — добавила она твёрдо, а её глаза наполнились решимостью. — Надеюсь, однажды она тоже в это поверит. Цукаса посмотрел на неё с тёплой улыбкой, чувствуя, как её искренность наполняет комнату светом.       — Ей повезло, что у неё есть такой друг, как ты, — сказал он тихо. Момоко замерла, а её лицо озарила новая улыбка, мягкая, но полная счастья.       — Ты правда так думаешь?       — Конечно, — ответил он, чуть приглаживая её волосы. — Ты помогаешь ей поверить в себя. Это самое главное. Девочка крепче обхватила плед своими маленькими ладошками, будто стараясь удержать тепло, которое плед приносил не только её телу, но и душе. Она какое-то время молчала, внимательно глядя на тарелку перед собой, словно видела в ней отражение своих мыслей. Лицо её стало серьёзнее, но в глазах всё ещё мерцали те самые искорки задумчивости.       — Цукаса, — тихо заговорила она, перекладывая ложку с места на место, будто проверяя, достаточно ли удобна её новая мысль, чтобы поделиться ею. — Мне кажется… даже если бы моя мама была такой же строгой, как мама Юи, я всё равно была бы счастлива. Мужчина, занятый своим ужином, поднял взгляд, уловив нечто странное в её тоне. Её голос, обычно звонкий и беззаботный, теперь звучал мягко, почти трепетно. Он видел, как её тонкие пальцы чуть дрогнули, но девочка пыталась держаться спокойно.       — Почему ты так думаешь?..— осторожно спросил он, будто не хотел спугнуть хрупкую серьёзность, которая витала в воздухе. Момоко подняла на него взгляд, её глаза блестели от смешанных эмоций, которые она, вероятно, не до конца понимала. Её губы тронула слабая, но тёплая улыбка.       — Потому что… мама ведь всегда была бы рядом, правда? — произнесла она с лёгким волнением в голосе, словно в поисках подтверждения. — И даже если бы она говорила мне строгие вещи или ругала за что-то, это бы всё равно значило, что она хочет, чтобы я была лучше. А значит… что она заботится. Это же главное, правда? Цукаса почувствовал, как её слова отозвались глубокой и едва заметной болью в его сердце. Эти детские рассуждения, такие простые и чистые, несли в себе удивительную глубину. Он знал, что за этими словами скрывалось больше, чем просто размышления о матери подруги. Это был её способ выразить то, что она сама чувствовала, но боялась озвучить прямо.       — Я думаю, что любая мама хотела бы, чтобы ее близкие были счастливы, даже если она не всегда могла бы быть рядом, — добавила Момоко чуть тише, опустив взгляд. Её голос дрогнул, но она не отводила глаз от ложки, которая теперь казалась ей чем-то невероятно важным. Её слова прозвучали так искренне и трогательно, что мужчина невольно задержал дыхание. Он не ожидал такого откровения в этот тихий вечер.       — Момо, — начал он, придвинувшись чуть ближе. Его голос был мягким, полным теплоты. — Ты ведь знаешь, что мама гордилась бы тобой, правда? Такой, какая ты есть. С твоей добротой, твоим смехом… и даже с твоей привычкой есть больше сладкого, чем стоило бы. Девочка неожиданно рассмеялась. Её смех прозвучал легко и звонко, но казался слегка неуверенным, как будто она не до конца решила, позволить ли себе радоваться. Малышка посмотрела на него с той же детской серьёзностью, которая иногда внезапно озаряла черты её лица.       — А ты? Ты гордишься мной? Этот вопрос застал Цукасу врасплох. Прямота Момоко удивляла его, словно она была способна прорваться через самые плотные стены.       — Конечно, горжусь, — сказал он, улыбаясь. Его голос прозвучал чуть ниже, чем обычно. — Я всегда горжусь тобой, милая. И мама тоже гордилась бы. Момоко замерла, будто хотела запомнить этот момент, а затем её губы тронула застенчивая улыбка.       — Спасибо, Цукаса, — произнесла она, а затем, словно стряхнув с себя это внезапное настроение, с энтузиазмом вернулась к еде. — Но знаешь, ты всё равно должен готовить ещё лучше. Чтобы мне было чем хвастаться перед Юи-чан! Она снова наполнилась искрящейся энергией, что была её постоянной спутницей, и теперь сидела, медленно болтая ногами под столом. Свет лампы играл на её светлых волосах, добавляя сцене уюта и тепла. Цукаса смотрел на неё, наблюдая за тем, как жизнь в её маленьком теле бьёт ключом, несмотря на редкие вспышки детской печали. Его взгляд скользнул по комнате — по старым фотографиям в рамках, по полке с книгами, по часам, которые мерно тикали, вплетая свой ритм в вечернюю тишину. Аромат ужина всё ещё витал в воздухе, смешиваясь с чистотой их дома. Чашка зелёного чая стояла на столе, наполовину опустевшая, а рядом валялись ложки, которые Момоко уже успела случайно уронить. Всё это складывалось в удивительно тёплую картину — уютного вечера, полного простых, но драгоценных моментов. Мужчина перевёл взгляд на дочурку, которая теперь задумчиво рассматривала свои пальцы, теребя что-то невидимое. Её движения были лёгкими и непринуждёнными, словно она была частью этого вечера — его живым отражением.       Тихо поднявшись с места, Цукаса подхватил Момоко на руки, когда она начала зевать, стараясь спрятать сонливую мордашку руками. Хрупкое, тёплое тельце удобно устроилось у него на руках, как будто оно всегда должно было быть там. Он почувствовал, как голова девочки медленно опустилась ему на плечо, и услышал лёгкий вздох, полный спокойствия. Её тонкие пальцы машинально держали край пледа.       — Пришло время умыться и готовиться ко сну, — объявил он. Момоко, слишком уставшая, чтобы протестовать, лишь тихо шевельнулась, чуть крепче прижавшись к плечу отца. В ванной комнате царил мягкий белый свет, будто специально приглушённый для вечернего ритуала. Полки были аккуратно заставлены флакончиками с ароматами детства, разноцветным мылом и зубными щётками. Розовая щётка Момоко с цветочным узором выделялась среди них, как маленький маячок её беззаботного мира. Цукаса бережно поставил её на мягкий коврик перед раковиной и, убедившись, что ей удобно, опустился на одно колено, чтобы быть с ней на одном уровне. Затем включил воду, выжидая, пока её температура станет идеальной — не слишком горячей, но и не холодной.       — Ну-ка, кто у нас сегодня самый чистюля? — с тёплой усмешкой спросил он, протягивая ей мягкое полотенце. Момоко лениво приоткрыла глаза, и её руки с явным усилием взяли полотенце. Она кое-как промокнула лицо, но это выглядело скорее как попытка уговорить себя остаться бодрой, чем как настоящее умывание. На её щёчках остались едва заметные пятнышки от ужина. Цукаса не удержался от тихого звука умиления, глядя на её сонную мордашку, такую милую и беззащитную в этот момент.       — Давай я, — сказал он с улыбкой и аккуратно взял уголок полотенца. Тёплыми, уверенными движениями он вытер её лицо, избавив от следов соуса. Когда пришло время чистить зубы, Момоко немного оживилась. Она с энтузиазмом схватила зубную щётку, напевая себе под нос бессмысленную, но весёлую мелодию. Её хаотичные движения заставили Цукасу взять её руку и мягко направить, чтобы она не пропустила ни одного уголка.       — Вот так, — тихо сказал он, глядя, как она послушно двигает щёткой. Через несколько минут, уже в мягкой пижаме с овечками, Момоко босыми ножками топала по деревянному полу. Цукаса держал её за плечи, слегка подталкивая вперёд, чтобы она не упала, погружённая в свою сонную неуклюжесть. Движения её были ленивыми, почти автоматическими, но она крепко держалась за рукав его рубашки, будто не хотела терять это чувство защищённости.       Спальня ребенка была настоящим маленьким миром — светлый плед на кровати, полка с любимыми книгами, на которых виднелись следы частого чтения, и несколько мягких игрушек, что облюбовали угол, словно собрались охранять её сон. На прикроватной тумбочке мерцала ночная лампа в форме полумесяца, наполняя комнату нежным светом. Всё в этой комнате отражало её душу: яркую, тёплую и немного загадочную. Отец уложил девочку в кровать, осторожно поправляя одеяло, чтобы оно укутывало её с ног до головы. Момо широко открыла глаза, уже потускневшие от усталости, но всё ещё полные ожидания их привычного ритуала — истории перед сном.       — Хочешь историю? — спросил он, зная ответ заранее. Дочка кивнула, её глаза, полные доверия и ожидания, устремились на Цукасу. Он сел на край кровати, задержав дыхание, словно подбирая самые точные слова, чтобы окутать её ночь теплотой и сказкой. Несколько мгновений он просто смотрел на неё, такую крошечную и хрупкую в мягком сиянии ночника. Затем, как будто откуда-то издалека, зазвучал его голос — тёплый, мелодичный, словно шелест летнего ветра в густых кронах деревьев.       — Жила-была одна маленькая звёздочка, — начал он, — такая крошечная, что даже сама не верила в то, что её свет может быть кому-то нужен. Она никак не могла найти себе места на огромном ночном небе.       — Звёздочка скиталась по бескрайнему космосу, иногда робко, иногда с жадным любопытством, заглядывая в самые тёмные уголки вселенной. Она спрашивала у каждого, кого встречала на своём пути: «Где моё место?» Первым на её пути встретилось Солнце — огромное и яркое, как ослепительный огненный шар.       — Ты можешь остаться со мной, — предложило Солнце, озаряя звёздочку своим теплом. — Я поделюсь с тобой своей силой, и ты станешь ярче всех. Но звёздочка покачала головой, её маленькие лучики чуть дрогнули. Свет Солнца был слишком жарким, слишком ослепительным. Она мечтала о мягком, тихом сиянии, которое никого бы не пугало. Путешествуя дальше, она встретила Луну — спокойную и загадочную.       — Ты можешь стать частью моего небесного танца, — сказала Луна, её серебристый свет обволакивал звёздочку, словно заботливая ладонь. — Вместе мы будем освещать ночи, даря им очарование и тайну. Но звёздочка снова покачала головой. Луна была прекрасна, но её одиночество казалось слишком глубоким. Она поняла, что не сможет стать тенью такого благородного света. На своём пути она наткнулась на пушистые облака, тихо плывущие по небу. — Останься с нами, — шептали они, мягко окружая её, как уютное одеяло. — Мы будем тебя защищать, укрывать от бурь и холодного ветра. Звёздочка поблагодарила их, но облака казались слишком неспешными и тяжёлыми, словно их забота могла замедлить её полёт. Да и вечно прятаться она совсем не хотела. Её сердце рвалось светить, дарить тепло и радость, даже если её свет был совсем маленьким. Цукаса на мгновение замолчал, будто проверяя, слушает ли его малышка. Момоко прижалась к своему медвежонку, её взгляд блестел из-под наполовину закрытых век, как если бы она сама была маленькой звездой, следящей за развитием этой истории. — Звёздочка долго блуждала в одиночестве, — продолжил он. — Её лучики стали слабыми, и она начала сомневаться, найдёт ли когда-нибудь своё место. Но однажды, остановившись, она взглянула вокруг. Цукаса понизил голос, его слова стали почти шёпотом: — Перед ней раскинулось безбрежное небо, усыпанное миллионами звёзд. Каждая из них сияла по-своему: кто-то ярко, кто-то едва заметно, но все они вместе создавали невероятное полотно света. Он улыбнулся, глядя на затихающую Момоко. — И тогда звёздочка поняла: её место — здесь, среди других звёзд. Она всегда была дома, просто не осознавала этого. Её свет, каким бы маленьким он ни казался, был важной частью этого огромного танца вселенной. Голос Цукасы стал чуть тише, мягче, словно обволакивал девочку невидимым коконом тепла. — Благодаря своему путешествию звёздочка поняла, что каждая встреча была важна. Солнце научило её быть яркой и смелой, даже если это трудно. Луна показала, как важно быть нежной и терпеливой, чтобы освещать путь другим. А облака напомнили ей, что даже самым ярким звёздам иногда нужно отдыхать и прятаться, чтобы засиять ещё сильнее. Мужчина сделал паузу, его взгляд остановился на Момоко, которая уже погрузилась в сон. Он продолжил рассказ, уже скорее для себя, чем для неё: — Главное, что звёздочка поняла: ей не нужно становиться кем-то другим, чтобы занять своё место. Её свет, каким бы он ни был, был ценным, потому что она светила по-своему. Цукаса осторожно поднялся, не спуская глаз с её спокойного, умиротворённого лица. Он подошёл к ночнику, приглушил свет, оставив только слабое мерцание лампы в форме луны.

***

      Цукаса бесшумно вышел из комнаты, прикрыв за собой дверь. В коридоре царила тишина, лишь отдалённо слышалось мерное тиканье часов. Он остановился, прислонившись к двери. Его глаза были закрыты, а сердце сжималось, будто его захватили в железные тиски. Невидимая, но ощутимая тяжесть, подобная горькому грузу, пригибала его грудь, наполняя её тяжёлой болью. Его мысли, как тени, утаскивали его в глубины тревоги. Стоя в этой безмолвной ночи, он искал утешение, но вместо этого тишина ещё сильнее подчёркивала пустоту внутри.       «Как много вопросов она задаёт…» — мысленно повторял он, чувствуя, как слова Момоко, простые и искренние, словно невидимые стрелы, проникали в его душу. Каждый её вопрос о матери сдавливал его грудь всё сильнее. Что ему сказать? Как объяснить ей, что невозможное уже случилось, что утраты не исправить, а мир никогда не станет прежним? Он мог утешать её, обнимать, быть рядом, заполняя те пустоты, которые она ощущала, и пытаться подарить моменты, которые принадлежали бы другой женщине — её матери. Но он знал: она не сможет забыть. И он тоже. Перед глазами всё так же вставал взгляд маленькой девочки, полный тоски, её крохотные ладони, тщетно ищущие тепло, которого больше нет. С каждым её вопросом, с каждым упоминанием о матери, Цукаса чувствовал, как внутри что-то надламывается, как отголоски боли волной отзываются в его теле. Он не мог быть для неё тем, кем должна была стать та женщина. Не мог вернуть те воспоминания, что были украдены. Он не мог стать той целостной опорой, которую она заслуживала, — и от этого его сердце разрывалось на части. В чужой груди зияло пустое пространство, которое никто и ничто не могло заполнить. Даже его собственное присутствие. Он был лишь частицей этой жизни, осколком того мира, который трагедия превратила в руины. Осколком, отражающим её боль и свою собственную. Тихий вздох сорвался с губ Цукасы, когда он с трудом сдерживал слёзы. Его сердце билось тяжело и неровно под гнётом невидимого груза, а слёзы, холодные, как капли дождя, дрожали на ресницах, готовые сорваться. Он сжал кулаки, будто пытался удержать себя от распада, прогнать болезненные мысли, которые, словно тени, цепко держали его в своей власти. Он хотел бы верить, что его присутствие, его любовь, его забота способны заменить то, что она потеряла, но он знал: этого недостаточно.       «Прости меня, Момоко», — прошептал он, мысленно обращаясь к ней, как если бы её взгляд был где-то рядом. «Я не могу быть идеальным, но я стараюсь, изо всех сил». Тенма Цукаса знал, что всегда будет недостаточно хорош. Хоть он и был рядом, хоть и стремился утешить её, отдавая всю свою заботу и любовь, ему казалось, что этого было недостаточно. Недостаточно, чтобы заполнить ту пустоту, которую оставила её мать. Он понимал, что она всегда будет искать в нём то, чего он не может дать.       Шаги в доме были почти неслышными. Скрип пола под его ногами звучал едва ли не как шёпот. Он двинулся к своей комнате, стараясь не нарушать покой. Его сердце продолжало тяжело биться, и он чувствовал, как его собственная боль расползается, будто эти тяжёлые удары наполняют всё пространство. Но он не мог показывать этого. Момоко нужно было чувствовать, что её мир хотя бы на мгновение стал безопасным, что её жизнь не лишена опоры. И для этого он, как бы больно ему не было, должен был быть сильным. Хотя бы для неё.       Он уселся за стол, его взгляд устало скользнул по бумагам, которые заполнили рабочую поверхность. Отчёты, документы — всё это вдруг стало таким мелким, таким незначительным на фоне того, что происходило в его душе. Он взял один лист, перевернул его, но глаза больше не цеплялись за слова. Руки, как по инерции, потянулись к рамке с фотографией, стоявшей на углу стола. Уже несколько лет она оставалась неизменной, как и момент, зафиксированный на ней. Тенма осторожно поднял рамку, чувствуя, как знакомая тяжесть снова оседает на его сердце. Уже несколько лет эта фотография оставалась неизменной, как и сам момент, зафиксированный на ней. Это была старая фотография — момент, когда жизнь семьи ещё не была тронута болью. Момоко на руках своей матери, её глаза сияют счастьем, полные светлого будущего. Они были такими беззаботными, такими радостными. Время застыло в этом кадре, как если бы оно было вечным. Но оно было иным — далёким и неумолимым. Как и всё, что ушло, что было потеряно. Цукаса долго смотрел на фотографию, не решаясь встретиться с глазами той, кто когда-то верил в него. Девушка, что верила в его силу, в его обещания. Верила, что он будет рядом, что всё сделает правильно. Но вот теперь её не было. И всё это время он продолжал ощущать её присутствие — невидимый груз, долг перед памятью, долг перед её дочерью. Он почувствовал, как это странное чувство снова накатывает на него.       «Я надеюсь, ты не разочарована во мне», — пролетело в его голове, где был лишь нескончаемый поток мыслей о том, что он не стал тем, кем должен был быть. Он не смог выполнить обещания, не смог стать идеалом. Момоко видела, как он старался, но возможно, ей было нужно что-то большее. Аккуратно поставив рамку обратно на стол, Цукаса поднял глаза. В помещении снова воцарилась тишина, лишь его дыхание нарушало этот невыносимый покой. Сидя в комнате, наполненной бумагами, он осознал, как ему не хватает чьего-то присутствия, тепла и понимания. Всё, что он мог сделать, — это продолжать стараться. Но хватит ли этого?

***

      Закончив со своей работой, мужчина поднялся с кресла и направился к полке, где лежал аккуратно сложенный шарф, который Камиширо любезно ему одолжил. Он осторожно взял его в руки, замерев на мгновение. Ткань всё ещё сохраняла едва уловимый запах — приятный, успокаивающий аромат, который Цукаса не мог описать словами. Это был не парфюм, а что-то более естественное, чистое. Лёгкая горечь и сладость одновременно — как воспоминание о том моменте, когда их взгляды пересеклись, а молчание говорило больше, чем слова.       Этот запах вернул его мыслями к их вечерней прогулке. Они шли бок о бок по тихим улицам, пока холодный воздух заставлял пар клубиться из их дыхания. Руи не говорил много, но его присутствие само по себе было каким-то умиротворяющим. Он не спешил, его шаги были размеренными, словно он наслаждался этим моментом, но при этом внимательно следил за тем, чтобы спутник не замёрз. Именно тогда он снял шарф и, без лишних слов, накинул его на плечи Цукасы.       «Надо было одеться потеплее», — вспомнил он нежный голос мужчины. Руи даже не посмотрел на него в тот момент, словно это был самый естественный жест. Цукаса хотел отказаться, но тепло ткани, пропитанное заботой, было слишком убедительным, чтобы спорить. Теперь, стоя в комнате с этим шарфом в руках, он чувствовал странное волнение. Казалось бы, просто вернуть шарф — что может быть проще? Но сама идея отдать его в том виде, в котором он был сейчас, вызывала у Цукасы неловкость. Это было бы неуважительно, особенно после того, как Руи без колебаний поделился своей вещью. Тенма вновь перевёл взгляд на шарф. Ткань была мягкой, но слегка помятой, и хотя он аккуратно сложил его на полке, всё же ощущалась легкая потерянность того, что вещь уже была ношена. Вздохнув, мужчина принял решение — постирать его вручную. Это было логично и правильно: вернуть вещь в идеальном виде, показать, что его забота о чужом предмете не менее значительна, чем забота самого хозяина. Он пошёл в ванную, где открыл кран с тёплой водой, и, добавив немного ароматного средства для стирки, с лёгким движением опустил в воду ткань. Цукаса аккуратно водил руками по ткани.       «Я верну его завтра», — подумал он, осторожно отжимая воду из шарфа. Внутренний голос не мог больше сомневаться в своём решении. Он должен был вернуть этот предмет, но не просто так — с вниманием и уважением, чтобы Руи понял, что жест его доброты не остался без отклика. Когда стирка была завершена, Тенма развесил шарф на плечиках у окна, чтобы он подсох на свежем воздухе. Ночной ветер, слегка холодный, играл с тканью, заставляя её колыхаться, как будто шарф сам собой оживал, обвивая воздух вокруг.       Цукаса остановился, глядя на развевающуюся ткань. Возможно, это был не просто символ внимания и заботы, но и начало чего-то важного, что пока не поддавалось ясному пониманию. Как эта вещь, так и чувства, которые она вызывала в нём, оставались где-то в воздухе, между размышлениями и действиями, где-то на грани непонимания, но уже близкие к тому, чтобы стать чем-то понятным и настоящим.