Принц нации

По наказу фотографа, Хуа Чэна облачают в алую рубашку, черные кожаные портупеи и повязку на подбитый глаз. Затягивают, застегивают, приглаживают и приталивают — готовят, как коллекционную куклу перед продажей. А когда его оставляют одного буквально на пару минут, он пользуется моментом, чтобы хорошенько себя рассмотреть в зеркале, и очень впечатляется. Таким он себя видит впервые. Вернее, это не то чтобы и он… Взгляд скользит по ткани, ремням и слишком смело выглядывающей из-под одежды бледной груди. В голове даже рождается шутка на этот счет, произнесенная голосом Сян Цзяна: «пират из фильма для взрослых», и Хуа Чэн прыскает и отворачивается от отражения, не в состоянии смотреть на себя в новом образе дольше. Все это как-то неловко и странно, хотя и оживляет раскатанную сегодня — в очередной раз — по асфальту самооценку. В гримерку заглядывает Инь Юй: — Пора. Они идут вниз, к «прекрасной даме», что скучает в ожидании на другом этаже, и спустя один пролет и коридор Хуа Чэн наконец-то воочию видит ее. Сюань Цзи предстает перед вошедшими сидящей на диване, закинувшей босые ступни на соседний стул и любуется собой через фронтальную камеру телефона. Приглядевшись, Хуа Чэн замечает, что девушка ведет трансляцию на Вейбо. Она ничего не говорит, только снимает себя с разных ракурсов, и будь на ее месте кто-то попроще, посредственнее… это бы выглядело неоправданно самовлюбленно. Однако нужно признать, Сюань Цзи — вне зависимости от того, генетическая ли лотерея или операции и другие косметические ухищрения сделали ее ею — наслаждается собой по праву. Она поворачивает аккуратно причесанную голову в сторону двери, смотрит прямо и твердо, чуть приподняв тонкие брови вразлет, и, черт — она действительно красива. А Хуа Чэн, которому почти все, хоть прекрасные, хоть ужасные, представители человечества — побоку, неожиданно не может отвести от своей нынешней напарницы взгляд. Не сказать чтобы он вдруг резко захотел чего-то… Или внутри что-то шевельнулось… В этом плане Хуа Чэн неплохо себя знает, да и поле для исследований нехитрое: ему легко отличить желание, влечение, иногда неконтролируемо поднимающуюся из самого нутра похоть — от простого созерцания эстетики. Очевидно, фото, которые он мельком и против воли глянул, пока был в гостях, не передают и половины того, чем располагает живая версия экс-участницы какой-то-там-женской-группы. Кажется, темная принцесса Сюань Цзи, одетая в соответствующее образу готическое черное платье, рассматривает Хуа Чэна так же внимательно, как и он ее. Она не улыбается, не опускает ноги со стула — выказать малейшее уважение вошедшим, лишь спрашивает у Хуа Чэна, как его зовут. Сама она не представляется, видимо, полагая, что в этом нет нужды, а затем определяет дистанцию в их с младшим коллегой отношениях одной фразой: — Малыш, называй меня цзецзе. После этих слов недолгое колдовство первой встречи спадает, словно его и не было вовсе.

***

Единственное, о чем Хуа Чэн может более-менее связно думать: какой он ей, к херам, малыш! Он встречал за свою жизнь множество и наглых, и бестактных, и донельзя самоуверенных людей. Он видел тупиц, считающих себя умнее всех вокруг, и придурков, полагающих, что им все должны. Он за свои годы познал весь калейдоскоп человеческой пóгани, и привык, что мир такой, какой есть. Чаще всего с этим стоит смириться, а если возмущаться — то не слишком громко. (Чучело Му Цин не в счет). Однако насчет девушек Хуа Чэн в принципе сохраняет радикальный нейтралитет. Зачем ему проблемы на пустом месте, верно? Еще на родине одноклассницы его, естественно, не интересовали; а если вдруг кто-то в школе проявлял интерес к нему, что случалось крайне редко, он вежливо сливался, и все тихо забывалось. В нынешних реалиях Хуа Чэн держится от людей настолько особняком, что никому, к счастью, и в голову не приходит с ним сблизиться — ни в каком плане. А Сюань Цзи… ведьма. Они были знакомы лишь полчаса, а у Хуа Чэна уже развилась на нее и ее цитрусовый парфюм мучительная аллергия, грозившая перерасти в анафилактический шок. Когда он вошел в чужую гримерку, на него без сомнений подействовала отравляющая энергетика этой чертовки. Иначе как объяснить помутнение рассудка, во время которого он уставися на эту… Сюань Цзи, как олень на свет фар? Фотосессия начинается с простых постановочных кадров, и поначалу все идет вполне обычно, насколько обычной может быть первая профессиональная фотосессия. Но вскоре атмосфера меняется. Сюань Цзи открывается, точно ящик пандоры, и у Хуа Чэна — от бессилия перед происходящим — к горлу подступает желчь вместе с недавно съеденным рисом. «Цзецзе» подходит слишком близко, касается плеч, поясницы, верха ягодиц. Она становится позади и, наклоняясь вперед, как будто случайно трется о спину Хуа Чэна грудью, затянутой в корсет. Движения навязчивые, двусмысленные, слишком личные. Ее руки маленькими белыми зверушками залезают ему за ворот и касаются шеи и ключиц. Хуа Чэн едва заметно дергается от совсем неприятной щекотки, а Сюань Цзи смотрит в объектив камеры и тихо усмехается у него рядом с ухом. Беременная фотограф, попросившая обращаться к ней Лань Чан, наблюдая за происходящим через объектив камеры, кажется, приходит в восторг от того, что творит Сюань Цзи. — Да, вот так! Приобними его! Молодцы! Теснее! — подбадривает она, ловя момент, когда Сюань Цзи садится на колени Хуа Чэна. Нет, эта дрянь садится вовсе не на колени, а выше… Она делает это специально. Неужели реально пытается возбудить его прямо на съемочной площадке? Конченая дура. И несмотря на то, что ее в этом все равно ждет неминуемый провал, Хуа Чэну легче не становится. Когда он слышал о домогательствах, жертвой всегда была женщина. До сегодняшнего дня он не задумывался, что бывает наоборот. Хуа Чэн старается сохранять спокойствие и профессионализм, но держать лицо становится с каждой минутой все труднее. На стене напротив висят часы, но из-за студийного света, повязки и слезящихся глаз он ни черта не видит. Минуты длятся несколько вечностей. Хуа Чэн делает глубокий вдох. Он уже не понимает, что с ним, куда он должен смотреть и что, блять, в принципе происходит! Тогда, наконец, слышится спасительное: — Так, перекус! Лань Чан опускает камеру, висящую на шее, и, одной рукой приобняв круглый живот, так же громко добавляет: — И никаких аш-кью-дишек тут! Имейте совесть, друзья! — Хуа Чэн, ты в порядке? Тебе жарко? Инь Юй с озабоченностью заглядывает в лицо. Ведьма, напоследок поелозив ему рядом с пахом задницей, куда-то исчезла. Хуа Чэн и не понял, когда это произошло. Настолько он перенапрягся. — Мне нужно отойти, — отмахивается он от наседки в макинтоше, вставая на ватные ноги. — Мне пойти с тобой? — Нет. Ориентируясь чисто интуитивно, Хуа Чэн размашистыми шагами добирается до верхнего этажа, а потом до своей гримерки. Там, в полном одиночестве, ему хочется врубить кран на полную и умыться, но он вспоминает про макияж и, чертыхнувшись, ограничивается бутылкой питьевой воды. Вроде чуть легче, но башка раскалывается. Хуа Чэн падает на диван, опустошенный и мрачный, по инерции проверяет телефон. В Вичате горит новое сообщение от неизвестного контакта. Хуа Чэн открывает приложение и тут же, округлив глаза, роняет бутылку на пол. Благо, та оказывается закрыта. «Сань Лан, привет, это гэгэ!» «То есть это Се Лянь *эмодзи с фейспалмом* Прости…» «Напиши, пожалуйста, когда будет время поговорить. Буду ждать!» Непослушными пальцами Хуа Чэн — с колотящимся сердцем — набирает: «Я свбдне», — стирает, — «Гэгэ, провет!» — опять стирает, перед этим едва не отправив сообщение и не отдав богу душу от ужаса, — «Пишу, как ты просил». И в очередной раз стирает лихорадочный бред. Возможно, легче сразу позвонить… Хуа Чэн стремительно встает с дивана — по пояснице течет холодная капля пота — и застывает с телефоном, поднесенным к глазам настолько близко, будто у него последняя степень близорукости. SanLang321: Привет, гэгэ. Давай поговорим. И нажимает заветное «отправить».