Принц нации

Вода в бутылке идет нервной рябью. Пластиковая пленка на упаковке от сэндвича, оторванная и загнутая, дергано колышется из-за сквозняка — в спину дует ледяной кондиционер. Мысли-отрывки не дают за себя зацепиться. Хуа Чэн бродит среди них, как чужой, и ни одну не узнает. Это ужасно бесит, сбивает, кружит голову, точно в бреду… А больничного цвета стены и серые, впитавшие в себя городской смог окна собрались кругом и давят на виски, выдавливая способность думать вместе с кровью. Неполноценность — отвратительное, грязное, больное слово. Хуа Чэн чувствует себя больным. Это слово лично о нем. Лично о нем. Он не может и не хочет слышать ничего дурного о своем Боге, своем Солнце, своем Мире. Да что уж там, он готов рвать глотку за случайный хейтерский комментарий в интернете! Поэтому, наверное, и не любит там сидеть. Как бы великолепен ни был Принц нации, найдутся ничего не представляющие собой анонимные твари, которые наваяют что-нибудь в духе: Последние альбомы звучат одинаково. Его музыка стала слишком коммерческой. Се Лянь такой талантливый, но кажется, что он оставил всю свою харизму в 2010-х. Может, стоит поработать с другими продюсерами? Скучно как-то… Слушаю только из-за его голоса, видимо, пора переходить на акапеллы. Мне одной кажется, что он играет на публику, а не поет от души? Его идеальность раздражает, она недостижима для обычных людей, к тому же это выглядит неестественно. G.C.I. всегда отличались утрированными стандартами для своих артистов. Хуа Чэн резким движением отодвигает от себя стол — легкий и скрипучий — привстает, как будто собираясь погнаться вслед за неотомщенным противником, но не проходит и пяти секунд, как он без сил падает обратно. Обхватывает голову руками, желая спрятаться от мира и не слышать никого. Каждый укол, брошенный в сторону Се Ляня, всегда отдавался болью в Хуа Чэне. Каждая неправда и полуправда прожигали в нем дырку, как тлеющий окурок в газете. Каждое нелестное замечание впечатывалось в мозг навсегда. Но «неполноценность»… Она еще более ужасна оттого, что произнесена вслух. Произнесена не кем-то там, а тем, кто с Ним. Она — не неправда и не полуправда. Почему-то она — другое. Она вызывает желание валяться в песке, как собака, пока не отскочит вся грязь. Пока Хуа Чэн не избавится от собственных неполноценности и дефективности. Все слова о Се Ляне — в действительности слова о нем. Сэндвич нагло просится наружу. Жалкий треугольник хлеба с тонким, словно бумага, ломтиком мяса — даже такую мелочь желудок отказывается принимать после гнусного разговора с Му Цином. Хуа Чэн бежит в туалет и, едва открыв дверь, понимает, как не вовремя пришел. Звуки и — хуже всего — зловоние чьего-то послеобеденного несварения выталкивают обратно в коридор ударом под дых. Бормоча и рыча под нос нечленораздельные ругательства в адрес тех, кто срет как в душу, так и в буквальном смысле, Хуа Чэн разворачивается и куда-то целенаправленно идет. К величайшему счастью, будто в знак солидарности с ним — пышущим яростью ко всем срущим мудакам — сэндвич успокаивается и больше не делает попыток оказаться вне желудка. Только вот… Наступает маниакальная стадия. — Где же ты? Хуа Чэн украдкой озирается, проверяя, не увидел ли кто, как он говорит сам с собой. Хотя ком в горле, тяжесть в груди и под ребрами не пропали, неожиданно проснувшийся гнев рассеял мысли и чувства. Поебать, кто там этот Му Цин, поебать, что такого он знает. Он покусился на того, чье имя Хуа Чэн вывел чернилами под кожей. Этот поступок вовсе не был блажью или подростковым помешательством. Неполноценный… Тяжелая усмешка растягивает пересохшие губы. Может, это самонадеянно, может, кто-то посчитает, — глупо, но если Се Ляню не будет доставать ног или глаз, Хуа Чэн станет ими, не говоря уже о чем-то менее ощутимом. Он отдаст все, что у него есть, и сделает это с радостью. Му Цин — упертый змей, но он не догадывается, что у Хуа Чэна упрямство сравнимо с психиатрическим расстройством. — Алло. — Ты уже все? Посиди внизу, пожалуйста, мне нужно еще минут двадцать, — деликатно просит человек-задача на том конце провода и уже собирается отключиться, но Хуа Чэн и не думает его слушать, захваченный другим вопросом. — Ты не видел Му Цина? — выпаливает он и, подумав, исправляется: — В смысле, ты вообще знаешь его? У тебя есть его номер? — спрашивает Хуа Чэн, едва сдерживая зуд от желания действовать. Инь Юй заминается, сбитый с толку таким напором. — Если ты про Му Цина, который из G.C… — Да-да, он! — Я только что ехал с ним в лифте… Наверное, он спускается на парковку. Хуа Чэн, а что случилось? В метрах в пяти открываются двери одного из лифтов. В холл вываливается толпа, но среди них нужного лица нет. — …на парковку, где мы оставили машину? — Хуа Чэн… — начинает было Инь Юй, но что-то заставляет его оборвать назидательный тон. — Насколько мне известно, он ездит с личным водителем. Полагаю, из-за погоды машина на подземной… — Спасибо, Инь Юй, — бросает Хуа Чэн, не дослушав, и отнимает от щеки громаду-планшет. Хоть бы успеть. Лифты перегружены, все едут наверх. Однако по правую руку — дверь с табличкой «exit». Там должна быть лестница. Му Цин нанес ему непростительное оскорбление, и теперь Хуа Чэн полон решимости оставить последнее слово за собой.

***

Машины тянутся длинными рядами, поблескивая металлическими корпусами под белым светом флюоресцентных ламп. Хуа Чэн сканирует территорию в поисках знакомой фигуры, пока наконец у одного из автомобилей, похожего на космический аппарат, не видит Му Цина. Тот открывает дверь, явно намереваясь примостить свой тощий зад и уехать не прощаясь. Хуа Чэн переходит на бег и громко окликает: — Эй, стой! Му Цин оборачивается. Даже издалека заметно — его лицо выражает смесь удивления, раздражения и желания поскорее отбрить всех неугодных. Дождавшись, пока Хуа Чэн приблизится достаточно, он хлопает задней дверью, принимает развязную позу, закинув одну руку на крышу, и ядовито спрашивает: — По какому праву мне тыкает вчерашний поломойщик? И вот опять… Хуа Чэн иного не ожидал, оттого не думает обижаться. Было бы чем его стыдить — тем, что он честно зарабатывал себе на жизнь? Причем платили нормально, чтобы и оплачивать комнату с вечерней школой и иметь возможность прикупить пару новых вещей в течение месяца. Поэтому Хуа Чэну за себя в этом плане не стыдно, только Му Цин все никак не успокоится. «Уедешь мыть полы на родину», или что он там говорил? В такой же токсичной манере, что и оппонент, Хуа Чэн выдает, делая особенный акцент на последнем слове: — Мыть заплеванные полы в агентстве было приятнее, чем общаться с тобой. Му Цин отрешенно и ласково гладит крашенный в черный металл. — Давай я это исправлю. Вернешься к швабре, и будет нам обоим счастье. — Ты ничего не сделаешь. — Почему? — Ты не можешь. — Откуда тебе знать, что я могу, Хуа Чэн? — Это легко, Му Цин. Если бы ты что-то реально мог, то не бесился бы из-за меня. Тонкие пальцы над крышей застывают. Му Цин из просто бледного типа превращается сначала в очень бледную мраморную статую, а потом розовеет — неожиданно настолько смазливым и подкупающим румянцем, что более странным сейчас было бы лишь появление циркового медведя на колесе. — Ты догнал меня и устроил сцену, чтобы это сообщить? — Почти, — Хуа Чэн делает шаг вперед, чувствуя, что момент немного, но перевесил чашу весов в его пользу. — Мне не нравится, как ты говоришь о… — он оглядывается, проверяя, нет ли кого поблизости, — нем. Как ты к нему относишься. Клал я на все, что не знаю, во что не посвящен, я просто вижу — все это ненормально. И если он этого не понимает, я до него донесу ради его же блага. — Вау… — Му Цин двигается навстречу и дышит прерывисто, переходя на шепот. Теперь он не просто розовый, он красный, как Синьор Помидор из сказки про Чиполлино. Забавно, что менеджер такой большой звезды не может совладать с лицом, когда к тому приливает кровь. — Да ты еще более дубовый, чем я думал. Се Лянь — мой. Мой артист. Мой проект. Пока что я тебя предупредил. Если потребуется, я нажму на такие рычаги, что ты до конца жизни не вылезешь из судов и долгов, а Се Лянь не захочет на тебя смотреть… Мой. «Мой», — набатом бьется о стенки черепа. Повинуясь инстинктам и не чувствуя боли, Хуа Чэн дергает перевязанной рукой за лацкан модного пиджака. Смотрит сверху вниз и брезгливо, через раз, вдыхает облако чужого дорогого одеколона. — Ты, мразь, забыл, что всего лишь секретарь? Твой директор знает, как ты забрехался? Слышится звук открывающейся двери. Из машины выходит испуганный водитель. Его не было видно все это время, поскольку автомобиль стоял задом. — Господин!.. Му Цин выдирает свой пиджак из кулака Хуа Чэна и отряхивается, цедя сквозь зубы: «деревенщина». — Все в порядке! Не лезь, — кидает он через плечо. Водитель покорно возвращается на место, и Му Цин без промедлений тоже идет, вернее — сбегает, к задней двери. — Мы еще не закончили! — заявляет Хуа Чэн, но его показательно игнорируют. Хотя плевать, пока этот индюк не закрывает уши, надо говорить. — Даже если он просто компенсирует мной свои проблемы, я все равно не уйду! Никогда не уйду!.. Катись со своими угрозами. Кажется, ответа ждать не стоит, но Му Цин замирает и бросает на него долгий взгляд, полный чего-то… странного. Хуа Чэн почти со скукой готов встретить злость, колкость и прочую пакость, но… К своему глубочайшему ужасу, он замечает, что в этот момент Му Цин каким-то извращенным образом, словно написанный задом наперед текст, напоминает Се Ляня. Не внешне, а внутренне. Оба они — скрытные, обоих сложно и страшно прочесть. Однако смотреть в глаза Се Ляню — это как втайне знакомиться со священными книгами, волнующе до восторженных слез. А глаза Му Цина… Они — чистый деготь, дьявольская смесь стонов и криков о помощи, когда-то произнесенных на всех языках. От таких глаз принято отворачиваться. Поэтому Хуа Чэн непроизвольно, из чувства самосохранения, смотрит ниже, на тонкие нервные губы. И это ненамного лучше. — Поразительно, как некоторым в жизни достается все, при том что они этого не заслужили. Не к месту высказав эту оторванную от их разговора мысль, Му Цин привидением скользит в темный салон, бесшумно закрывает дверь. Загораются фары. Скрипнув шинами, автомобиль трогается с места.