Принц нации

Как бы ни противились тело и ум тому, чтобы разрывать эту тесную, уютную связь — все равно наступает время расставаться. За окном светает. Хуа Чэн, изо всех сил стараясь не шуметь и не делать резких движений, вылезает из-под сложенных на себя ног, замотанных в сбившееся одеяло. Затем кое-как отрывает затекшую задницу от насиженного места и, онемевший ниже пояса, ползет в ванную комнату — собираться. Там он наскоро споласкивается прохладной водой, и сразу становится лучше. Из зеркала в душевой на него смотрит сосредоточенное бледное лицо — за остаток ночи так и не предоставилось случая вздремнуть. Но ожидаемой свинцовой усталости нет. Только зоркая невозмутимость, с какой удобнее всего сторожить чужой сон. Покидая ванную, Хуа Чэн, посвежевший и побритый, отмечает, что лицо в зеркале над раковиной пусть и бледное, но одновременно с этим — чертовски удовлетворенное. Так может выглядеть лицо хирурга, многочасовая операция которого закончилась успешно. Или лицо альпиниста, покорившего недоступную вершину. Короче, Хуа Чэн примеряет облик фантастически преуспевшего в этой жизни засранца, и нельзя сказать, что тот ему не подходит. Вернувшись в гостиную, Хуа Чэн первым делом опять приближается к дивану. Опускается на колени перед Се Лянем, закинувшим за голову руки. Приоткрытый рот, едва заметно подрагивающие ресницы, расслабленный лоб, мерное сопение и запах чистых волос — воплощение невинности, к которому непреодолимо тянет прикоснуться… Зарыться носом в каштановые, с бронзовым отливом пряди и остаться здесь навсегда. Однако сегодня Хуа Чэн и без того позволил себе более чем достаточно. Он много думал в последние темные часы — о Се Ляне, о его словах перед тем, как провалиться в царство Морфея. А пока думал — осторожно рисовал на чужих приоткрытых ладонях неизвестные орнаменты, мягко гладил ноги до самых коленей, заботливо поправлял задирающуюся вверх кофту. И все время боялся перегнуть, не рассчитать интенсивность своих ласк, потому что если бы он мог со всей искренностью выразить чувства — Се Лянь точно бы проснулся. Хотя, если бы он проснулся и не стал бы отталкивать, а дал бы зайти дальше… Остановись. Хуа Чэн дергано отползает назад и врезается спиной в кофейный столик. Тяжело втягивает в себя воздух и не освобождает легкие несколько долгих секунд. Отчего-то он вполне хорошо может представить — особенно сейчас, глядя в утреннем свете на спящего, беззащитного Се Ляня — как тот «позволит». Без внутреннего сопротивления, без желания, но и без страха или отвращения. Вообще без чувств. Причем «позволит» и Хуа Чэну, и кому-то, вроде Хуа Чэна, и даже кому-то совершенно не похожему, лишь бы этот некто не делал больно или горько. Полная заместимость. Хуа Чэн дергает головой, прогоняя странные и глупые мысли. Однако они кажутся очень уж реальными в противовес тому, что он думал и испытывал буквально полчаса назад.

***

Пока доваривается рис, Хуа Чэн жарит яйца и нарезает найденный в закромах кухни свежий пучок зеленого лука. Ни шкварчание сковородки, ни льющаяся из крана вода, ни стук ножа о разделочную доску не тревожат Се Ляня, который все еще на диване. Все еще крепко спит. Раз есть возможность, Хуа Чэн собирается отплатить за гостеприимство хотя бы таким нехитрым способом. Помнится, один из соседей на съемной квартире, попробовав его стряпню, удивился, что Хуа Чэн работает разнорабочим, а не поваром в какой-нибудь популярной забегаловке. Не стоит обольщаться и верить всему на слово, но готовка у него и правда выходит недурно. Годы ведения домашнего хозяйства научили всякому. Готовый завтрак, спрятанный под тарелку с глубоким дном, Хуа Чэн оставляет на столе, а сверху кладет записку-салфетку: «доброе утро и приятного аппетита, гэгэ». Немного подумав, подрисовывает сердечко. Не забывает заварить чай, легкий и освежающий. Неумолимо приближается время встречи с ассистентом телекомпании. Хуа Чэн аккуратно убирает постель, поправляет шторы, лампу, придирчиво осматривает ванную на предмет какого-нибудь мусора. Все должно быть в идеальном порядке, как и вчера. Перед самым выходом, уже с рюкзаком на плечах, он бросает последний взгляд на спящего младенческим сном Се Ляня. А как только отворачивается, смотрит вновь. Расставаться — тяжело. — Скоро увидимся, гэгэ. Конечно же, Се Лянь не слышит. Дверная ручка поддается с тихим щелчком. Хуа Чэн делает шаг за порог и первое, что он видит, — козырек белой кепки от Версаче. Козырек угрожающе медленно приподнимается. Из-под него прожигают — сперва удивленные, но очень скоро подозрительные — знакомые глаза. Нет нужды проверять, Хуа Чэн и без того в курсе, что ниже — прямой категоричный нос, требовательно поджатые губы и аккуратно подстриженная бородка… Мэй Няньцин собственной персоной. Хореограф молчит, явно ожидая объяснений, и с каждой секундой промедления напряжение в воздухе нарастает. У Хуа Чэна пересыхает во рту — он чувствует себя преступником. Вопрос лишь в том, какого рода преступление он совершил. Не дожидаясь обвинений, он бросается в защиту: — Э-это не то, что вы думаете… Мэй Няньцин язвительно прищуривается, отчего выглядит так, будто уже все знает и лишь получает подтверждение своих догадок. — А что я должен думать? — он еще молод — не на много старше Се Ляня — но ведет себя так, будто живет не первую жизнь. И, мать его, у него получается! Уверенности и проницательности в позе и выражении лица позавидует сам Конфуций. — Мы просто… — начинает Хуа Чэн, но тут же исправляется: — В смысле, я… — Не ломай голову, черненький, — снисходительно перебивает хореограф. — Мне интереснее узнать, почему ты пропустил репетицию? Хуа Чэн озадаченно моргает. — Разве вам не сказали? — Предпочитаю услышать это от тебя. Что ж… Все же стоило обозначить нынешнюю ситуацию если не для всей команды, то хотя бы для Мэй Няньцина. Увы, Хуа Чэн давно обзавелся безответственной привычкой уходить по-английски. Связано это скорее всего с тем, что восемнадцать лет никого особо не заботило его присутствие или отсутствие. — Извините, учитель Мэй. Я очень хотел работать с вами, но Му Цин решил, что мне в команде не место. Он сообщил мне об этом перед репетицией. К удивлению, при упоминании менеджера Мэй Няньцин неприязненно дергает щекой. — Ясно, — резюмирует он сухо и тотчас меняет тему, кивает на дверь за спиной Хуа Чэна. — Он собрался? — Он… — Хуа Чэн косится через плечо, словно желая удостовериться, что они говорят об одном человеке, — он спит. — Спит? — интонация напоминает низкое недовольное карканье. — Ладно, черненький, иди куда шел. Хуа Чэн коротко кланяется и проходит мимо хореографа, чувствуя спиной его пристальный взгляд. — Лифт с другой стороны, — бросает вслед Мэй Няньцин. Хуа Чэн останавливается и медленно разворачивается. Он точно помнит, где лифт, но также знает, что вошел в здание через вход для персонала. А значит… Слегка смущенный, он направляется обратно по коридору. Только когда двери лифта закрываются с тихим шипением, язвительный хореограф пропадает из виду. Пока лифт ползет вниз, Хуа Чэна одолевают вопросы: почему Мэй Няньцин здесь? Что ему нужно от Се Ляня? Ко всему прочему, ведет себя так, будто наведывается сюда так же часто, как к себе домой. Они близкие друзья? Сомнительно… Просторное лобби на первом этаже выглядит роскошно и безупречно чисто. Даже более впечатляюще, чем «внутренности» здания. Высокий и прямой, как игрушечный солдатик, консьерж за массивной стойкой из темного дерева одет в темно-синий костюм с золотыми пуговицами. На его груди сверкает именной бейдж. — Доброе утро, господин, — здоровается консьерж; его голос отражается эхом от стен. — Вы из апартаментов тридцать одиннадцать? Не ожидавший еще каких-либо разговоров Хуа Чэн напрягается. Его редко называют «господином». Это непривычно и цепляет слух. А самое главное — какая разница, откуда он? Стоит ли отвечать на подобные вопросы незнакомцев, когда покидаешь жилище самого известного певца Китая? — Для вас заказано такси, водитель ожидает у входа, — продолжает консьерж, не дожидаясь ответа. Хуа Чэн, наконец, заторможено реагирует: — Это не мне. Консьерж невозмутимо опускает взгляд на стойку, где лежит планшет: — Вы… господин Хуа? Такси заказано и оплачено вчера. Прошу вас, — он учтиво указывает на выход. Хуа Чэн, решив не спорить и не отнекиваться, в полном замешательстве выходит на улицу и замечает серую Ауди, стоящую у крыльца. Происходящее вызывает слишком много вопросов…

***

Инь Юй — ассистент с короткой ровной челочкой — оказывается нормальным парнем. Хуа Чэн мысленно нарекает его «человек-задача». Ни одного лишнего вопроса, ни одного лишнего взгляда; все только по делу. А когда они садятся в автомобиль (сильно уступающий такси бизнес-класса), создается впечатление, что включается автопилот — Инь Юй водит в точности, как написано в правилах дорожного движения. В половине десятого с Хуа Чэна снимают мерки для сценических костюмов. К своему неудовольствию, он отмечает, что схуднул, мышцы словно потеряли в объеме, а с учетом того, что скоро начнутся съемки, планы на вечер вырисовываются яснее некуда. После этого Инь Юй отвозит к стоматологу — врачу для Хуа Чэна незнакомому. Неожиданно он получает комплимент о состоянии своих зубов, а когда те отбеливают на пару тонов, у Хуа Чэна внезапно рождается внутри что-то похожее на уверенность в себе. Он никогда не страдал низкой самооценкой, как нередко страдают подростки: не боялся улыбаться, не давил прыщи, однако и не чувствовал себя… привлекательным. Да, именно привлекательным. Став совершеннолетним, Хуа Чэн продолжил оценивать себя словами «нормально, сойдет», натягивать толстовку, широкие джинсы и хорошенько мыться. Всякие украшательства и улучшения были как-то не особо нужны. По крайней мере, Хуа Чэн думал, что заниматься внешностью пока смысла нет. А теперь… теперь есть Се Лянь. Согласно расписанию, следующим пунктом должен быть парикмахер. До назначенного времени остается несколько часов, и Инь Юй предлагает заехать по дороге в телекомпанию и магазин электроники — купить Хуа Чэну новый телефон. — Посидишь в кафе внизу. Мне нужно забрать документы, — говорит он, четко до сантиметра припарковывая машину у здания. Хуа Чэн убирает козырек с зеркалом, в котором до этого без капли неловкости рассматривал свои новые зубы. Рядом с малозаметным молчаливым Инь Юйем и ковыряться в носу — простительно, правда, такое Хуа Чэн все равно не станет делать. — Без проблем. Кафе приходится как нельзя кстати, поскольку, приготовив завтрак Се Ляню, Хуа Чэн не поел сам. После вечерних равиоли он постеснялся в очередной раз объедать гостеприимного хозяина, который к тому же (а кто еще?) заранее заказал ему такси. Он берет сэндвич с бужениной и бутылку воды — стоматолог запретил красящие продукты на двое суток — и садится у окна, выходящего на небольшой парк. За спиной обедают офисные работники, одетые по корпоративным нормам, несколько женщин и мужчин, которых Хуа Чэн видел по новостям, и еще десяток человек в таких же бесформенных шмотках, как он сам. Все заняты собой и своими тарелками — никого не интересует парень с синяками на лице. Да и крем Се Ляня помог снять самый заметный отек. Непонятно — это прием пищи или общая обстановка, но все тревоги и сомнения отступают. Сегодня хороший день. И вчера был хороший. Случилось столько всего нового, что Хуа Чэн уже перестал считать. Ему понравилось ездить с Инь Юйем, а на замерах и у врача понравилось вдвойне. Почему-то до этого ему представлялось, что там его будут трепать, как бездушный манекен, или сверлить зубы без наркоза. Но никто не стал подвергать пыткам, наоборот, все отнеслись к нему приветливо и любезно. Отложив пустую упаковку от сэндвича, Хуа Чэн лезет за планшетом в рюкзак. Пока есть минутка, он собирается написать Се Ляню — поблагодарить за ночевку и такси, узнать, как тот себя чувствует. Ну и просто… напомнить о себе. В Вичате творится хаос. Хуа Чэн с ужасом листает список неотвеченных от Сян Цзяна, парней-трейни и ребят из команды и подозревает, что сообщения останутся без ответа. Ну нахрен. Если он возьмется всем писать, уйдет день. — Вот и причина моей головной боли. Хуа Чэн не спешит поворачиваться. Сделать ли вид, что это вовсе не он, и тогда пронесет? Но следом скрипит соседний стул, отодвигаемый от стола, и остается принять неизбежное. — Что надо? — Повежливее, Хуа Чэн. Му Цин выглядит максимально инородно в декорациях относящейся к телекомпании столовой, замаскированной под кофейню. Персонажи, наподобие Му Цина, трапезничают обычно либо в одиночестве, либо в элитных заведениях и уж точно не сидят на повидавших множество задниц стульях из дешевого пластика. Не было бы предела счастью, если бы сидушка волшебным образом сломалась, Му Цин бы упал, разбил голову и диалога бы не состоялось. Впрочем, можно не ждать чуда, а встать и уйти. — Не знаю, на что ты рассчитываешь. Когда ваш конфетно-букетный период кончится, ты останешься ни с чем. Шум столовых приборов уходит на задний план и затем вовсе стихает. Слова пригвождают Хуа Чэн к месту, точно камень, привязанный к утопленнику. — В чем ваша проблема? — вопрос он задает скорее от безысходности, нежели из-за реального желания знать. Му Цин пододвигается близко-близко. От него пахнет дорогим табаком и злорадством — не конкретно по отношению к Хуа Чэну, а словно ко всему миру разом. — Ты не думал, почему он так крепко вцепился в тебя? Только надеюсь, ты не считаешь себя каким-то особенным. — Почему бы вам от меня не отъебаться? Му Цин прыскает со смеху, а потом вмиг серьезнеет. Психопат. — Я бы с радостью, но ты же сам вынуждаешь меня расчищать после тебя дерьмо. Се Лянь, чтобы тебя порадовать, подписался на какой-то шлак, а у меня теперь проблем на год вперед, — он откидывается на спинку стула, протирает большим и указательным пальцем глаза. Хуа Чэн сглатывает застрявший в горле комок. Желудок, отведавший сэндвич, сворачивается в тягостный узел. — На что он подписался?.. — На то, на что у него нет ни времени, ни мозгов, — грубо отрезает менеджер. — Кстати, ты так и не ответил на вопрос. Хуа Чэн упрямо молчит. — Возможно, это станет для тебя сюрпризом: его биологический и психологический возраст не совпадают — он застрял на уровне шестнадцати-семнадцати лет, — бесстрастно поясняет Му Цин, будто говорит не о человеке, с которым знаком годы, а зачитывает статью из медицинского справочника. — По какой-то причине он увидел в тебе того, за чей счет сможет компенсировать свою неполноценность, и захотел привязать тебя к себе сильнее. И он уже начал, поэтому ты сидишь здесь, а не моешь полы где-нибудь поближе к родине. Теперь ты ему должен, и он тебя не отпустит, если сам не вырвешься. Хуа Чэн сжимает влажные кулаки под столом. — Не вижу ничего плохого, — наконец выдавливает он. — Ты не захочешь отдавать этот долг, — кривая усмешка. — Я готов отдавать его всю жизнь. — Посмотрим. Хуа Чэн не дыша отворачивается к большому окну, за которым стоит серая осенняя пора, мертвая, совсем не живописная. Му Цин встает со стула и добавляет, по всей видимости, в излюбленной манере оставлять последнее слово за собой: — Мы тут все обслуживаем его неполноценность. Тебя ждет то же самое. Лишь под ногами будешь мешаться.