Принц нации

Ты мал. У тебя слабые руки и короткие пальцы. По большому счету ты не представляешь собой ничего, кроме хилого комка сосудов, нервных окончаний и неокрепших костей. Ты отчаянно, до грудного плача, не замечая ни чужого лица, ни ног, ни того что вокруг, обвиваешь тонкими руками высокую талию. Узкую, как стебелек, но для тебя — непоколебимо крепкую. И в твоем по-детски самоотверженном объятии она становится таковой. Как Колóсс, что возвышается над мирами, уходящими и приходящими, умирающими и рождающимися. И вдруг надежная рука невидимого Колосса опускается на твое плечо, будто хочет донести: «ты останешься здесь, со мной, не бойся, ведь я не боюсь». И от этих непроизнесенных слов вниз по хребту, самому твоему нутру, растекается тепло. Прижимаешься теснее, ища убежище близ статной фигуры своего Бога; утыкаешься лбом в бок, как бездомное животное, унюхавшее среди прохожих будущего любимого хозяина. В драгоценном теле, которое ты отчаянно обнимаешь, заключена вся нежность мира. И ты ластишься, тянешься, держишься крепко-крепко, потому что знаешь: если отпустишь, упадешь. Потеряешь свет и себя, пропадешь во мраке, разобьешься… Звонко! Дзынь! Кр-р-р… Колкий звук пронзает сонный мозг — так первая вспышка электричества при включении телевизора разбивает темноту экрана. Хуа Чэн приподнимается на локтях, игнорируя головокружение, и вглядывается в чернильность комнаты. Где он? Легкая амнезия и полная дезориентация в пространстве, при этом четкое понимание, что забыл что-то чрезвычайно важное. Мерзкое чувство. Зато Хуа Чэн помнит защищенность и чистый детский восторг, переполнявшие до краев во сне. Только вот после пробуждения сон кажется выдохшимся, как старые духи. Обычно все хорошее заканчивается именно так — внезапно и без предупреждения, оставляя после себя лишь… Осколки? Если это не было частью сновидения, Хуа Чэна разбудил звук чего-то бьющегося. Уже более-менее соображая, где находится, и предполагая, что до утра уйма времени, Хуа Чэн скатывается с кровати и, как был босиком, идет на ощупь к двери. Врезается вытянутой рукой в косяк, грязно ругается, совсем не замечая, что делает это беззвучно, и выходит из кромешной темноты в тускло освещенный коридор. Осматривает стены мутным спросонья взглядом. Налево или направо? Не с первой попытки он находит верный путь, а когда наконец выруливает в зал, перед ним предстает неожиданная картина. Вернее, картина-то вполне прозаичная, но почему-то в такой час и в таком исполнении все выглядит весьма… странным. На полу действительно осколки стекла. А Се Лянь, раскорячившись по кухонной плитке на манер игроков в твистер, пытается их собрать. Распущенные волосы то и дело падают ему на лицо, перекрывая обзор. Кончики подметают пол. Хуа Чэн хрипит: — Гэ-э, — затем прокашливается и повторяет уже внятно: — Гэгэ, что ты делаешь? Вопрос из разряда «тупые», но на большее Хуа Чэна не хватает. Давно он не отрубался настолько глубоко, чтобы быть таким осоловелым после подъема. Се Лянь поднимает голову в сторону коридора и опасно пошатывается из-за неустойчивой позы. Хуа Чэн в два больших шага преодолевает разделяющее их расстояние и тянет потерявшего равновесие Се Ляня на себя, вверх. Аккуратно ставит на ноги и, удерживая за плечи, чтобы тот не упал, отводит подальше от места происшествия. — Осторожнее. Под разбитым стаканом блестит внушительная клякса воды, отражая приглушенный свет и маскируя опасные фрагменты. Се Лянь не выглядит сонным. Он моргает то ли испуганно, то ли удивленно, как будто забыл, что, помимо него, в квартире есть кто-то еще, и молча взирает на пришельца. У Хуа Чэна на языке крутятся десятки фраз, но звучит лишь одна: — Гэгэ, я все уберу. Что-то меняется, кажется, что это освещение, но нет. Оно прежнее. А лицо Се Ляня странно напряжено. Определить, что это за эмоции, почти невозможно, да Хуа Чэн и не ставит себе такую задачу, потому что в следующее мгновение его застают врасплох выталкивающие с кухни руки. Се Лянь пихает мягко, но настойчиво и, по правде сказать, напрягись он сильнее, Хуа Чэн бы уже летел на встречу с керамогранитом. — Не надо! Иди в кровать. Я тебя разбудил? Конечно, разбудил… Извини, пожалуйста. Вот криворукий… Сейчас все исправлю. Мне не нужна помощь! Хуа Чэн отступает на шаг, для того чтобы перехватить взвинченного Се Ляня за запястья. Под левой ладонью угадывается ремешок фитнес-браслета. Две фигуры застывают друг напротив друга в борцовской стойке, из которой не двинуться ни туда ни сюда, чтобы не причинить кому-нибудь неприятные ощущения. Они встречаются взглядами, ведя безмолвный диалог — сначала напористый, но затем все тише, тише… В глазах Се Ляня читается смесь раздражения, беспомощности и усталости, как будто он не стакан разбил, а, по меньшей мере, затопил все двадцать девять этажей под собой, и косметический ремонт им уже не поможет. Хуа Чэн вздыхает, прогоняя отголоски сонливости, и со всей аккуратностью, на какую способен, опускает руки, все еще сжимающие запястья Се Ляня. — Ничего страшного не случилось, — говорит он примиряюще. — Гэгэ, позволь прибраться. Пара минут, и все будет чисто. Се Лянь обреченно кивает, низко опустив голову — точно в его мире гравитация несоизмеримо больше привычной для землян и он вот-вот рухнет под тяжестью собственного веса. Никто не учит — а если и учит, Хуа Чэн, вероятно, прогулял все занятия — как вести себя в ситуации, когда человек перед тобой… Такой. А когда Се Лянь — такой? Лучше сказать что-нибудь успокаивающее или промолчать; уйти и не напрягать или остаться? Каждое действие или бездействие может иметь последствия, которые никто не в силах предугадать. Все идеи кажутся нелепыми, неподходящими, банальными, навязчивыми. А просто обнять, как сделал бы сам Се Лянь… Для этого надо быть в значительной степени смелее. Поэтому вместо полноценного объятия Хуа Чэн мягко тянет запястья Се Ляня к своей груди, к солнечному сплетению, и там и оставляет, пока крепко сжатые кулаки не превращаются в раскрытые ладони. Может, это все же немного нелепо, но теплый взгляд из-под ресниц вселяет уверенность, что это было неплохим решением. — Еще ночь, — шепчет Се Лянь. — Знаю, — ответ звучит так же тихо. — Тебе надо спать. — Демоны, вроде меня, мало спят. Се Лянь фыркает и вскидывает брови, удивленный заявлением. — С чего это Сань Лан стал демоном? — А на кого я сейчас похож? — Хуа Чэн пытается угадать, как выглядит после подъема, и картина рисуется не самой радужной. — На взъерошенного птенца, — усмехается Се Лянь и отнимает руки от груди Хуа Чэна, чтобы по-хозяйски заправить ему волосы за уши. Жест этот очень родительский, и все же от него перехватывает дыхание. — Вообще-то, я как раз пил снотворное, а потом… Се Лянь немного отстраняется — окинуть взглядом свой погром. Хмурится, но быстро подносит указательный палец к точке между бровями, где образовалась недовольная морщинка, и задумчиво ее потирает. — Гэгэ, надень, пожалуйста, тапочки, — советует Хуа Чэн, ощущая, как к правой ступне уже что-то прилипло — повезет, если крошки.

***

И ведь недаром прошли те месяцы в стенах G.C.I. с ведром и шваброй наперевес… Хуа Чэн не только убрал осколки, но и профессионально надраил пол, вымыл оставшуюся после чаепития посуду и до скрипа протер столешницу, после чего с педантичностью потомственного дворецкого расставил салфетницу, перец, соль и прочие безделушки. Тем временем Се Лянь сидел на диване, отказываясь идти в спальню и внимательно наблюдая за уборкой. Что же интересного он нашел в Хуа Чэне, который, сидя на корточках, выжимал тряпку или расставлял вещи по местам? Узнать не дано. Хотя, если бы монотонное представление навеяло на Се Ляня желанный сон, покорный слуга национального принца мог бы считать это личной заслугой. Но сон к Се Ляню не шел. Из кокона-одеяла торчали макушка, белеющий в полумраке лоб и широко распахнутые глаза. Хуа Чэн порой косился в направлении гостиной и ловил на себе взгляды: «гэгэ, что-то не так?»; отрицательное покачивание одеяла — «все хорошо, Сань Лан, спасибо». Хуа Чэн лениво скидывает тапочки, прежде чем ступить на мягкий ворс ковра, и, пройдя до дивана, присаживается в уютное велюровое кресло. — Можем идти спать, — выносит вердикт он. Несмотря на возможность провести лишние пару минут с Се Лянем, Хуа Чэн не в состоянии перебороть физиологические потребности. Желание лечь в прохладную кровать и отключиться вдруг накатывает с неотвратимой силой. Тело ощущается ни больше ни меньше — мешком с рисом. Да и самому Се Ляню жизненно необходимо уснуть, поскольку — если Хуа Чэн правильно понял — тот не спал всю первую половину ночи. Сложно представить, чем он все это время занимался… — Ты иди, а я посижу, — доносится из шуршащей кучи. Чтобы поместиться в кокон подобного размера, Се Ляню, наверное, пришлось свернуться калачиком. Хуа Чэн ни за что бы не уснул в столь скованном положении — ноги и руки должны быть свободны и желательно раскинуты по постели. — Подожду, когда подействует снотворное, — добавляет Се Лянь. — Не лучше ли сделать это в кровати? — Не хочу. Взгляд у Хуа Чэна проясняется. Ему интересно — почему? Но не его это собачье дело. — Понял, — вялый кивок, адресованный самому себе. — Тогда я подожду вместе с гэгэ. — Сань Лан!.. — Се Лянь негодующе выглядывает из одеяла. Хуа Чэн пожимает плечами: — Я так хочу. Короткая борьба взглядов, и… — Ладно… Невозможно не усмехнуться про себя: пусть и маленькая, но это была победа. В гостиной тихо. Дождь прошел. А за огромными окнами, которые занимают всю стену, раскинулся бескрайний… Нет, не город. Целый космос. Звезды-огни мерцают холодным светом, а вдали, на поредевших тучах, виднеются туманности, созданные прожекторами, направленными в небо. В этой обстановке каждый звук, даже гудение электрических приборов, кажется громким. Негласно установленное молчание усиливает ощущение изоляции от мира. На мгновение, прежде чем погрузиться в дрему, фантазия рисует, что они с Се Лянем летят на огромном космическом корабле — в бесконечность и неизвестность. Только вдвоем. И никто им не нужен. В ходе межгалактического полета сознания Хуа Чэна возвращает в сон, который прервался из-за разбитого стакана. Сквозь забытье он вспоминает — конечно, ему снился Се Лянь. Тот был похож на бога, которого Хуа Чэн воображал все эти годы: величественного, непоколебимого, с аурой силы и благородства. Сейчас же, свернувшись на диване, Се Лянь выглядит слишком человечным. Как будто лишенным прежней силы. Диссонанс между этими двумя образами поражает до глубины души. И в то же время умиротворяет. И когда почти рвется нить, связывающая с реальностью, происходит резкий, непроизвольный толчок. Хуа Чэн распахивает глаза. Сердце в груди болезненно бьется, напуганное ощущением падения в бездну. Но под ногами — устойчивый пол. На диване различимо копошение. Проглотив вязкую слюну, Хуа Чэн вполголоса спрашивает: — Гэгэ, засыпаешь? Пару секунд одеяло молча шевелится, и появляется надежда, что на этом все и закончится. — Может быть… Не знаю. Черт, и что мешало просто молчать? — Прости, я тебя потревожил? Услышав это, Се Лянь резко приподнимается. Его большие глаза видны благодаря играющим в них бликам. — Нет, нет, Сань Лан, ты не потревожил... Эта испуганная интонация… Хуа Чэн принимал ее за вежливость, иногда за боязнь обидеть, и это так, но в густом полумраке слышится нечто новое — более глубокое и… отчаянное. — Гэгэ, ложись обратно, — Хуа Чэн поддается порыву, тянется вперед и кладет ладонь на то место, где, по его догадкам, под одеялом прячется ступня. И угадывает. — Не нужно со мной осторожничать. Я все понимаю и не имею привычки обижаться. Тем более на тебя. Се Лянь ничего не говорит. Он, помедлив, укладывается обратно и немного вытягивает ногу так, что в ладони оказывается его лодыжка. Да, сквозь слои ткани, но Хуа Чэн как зачарованный чуть сжимает пальцы, мечтая запечатлеть форму. Кажется, Се Лянь не против этого бесхитростного контакта, и Хуа Чэн тихонько перебирается на диван. В момент, когда обе вытянутые ступни мягко упираются ему в бедро, сонливость рассеивается окончательно. Огромное везение, что в гостиную почти не проникает свет слабого кухонного торшера и не видно ничего, кроме силуэтов, поскольку… — Сань Лан? — Да?! — отзывается Хуа Чэн с легким паническим придыханием. Твою ж… Успокойся, идиота кусок! — Тебе удобно? — Да… Се Лянь вздыхает, вроде как удовлетворенный ответом, и признается: — В спальне не так уютно, как здесь. Который раз за сегодня Хуа Чэн теряется и не может ничего сказать. Правда, и говорить не хочется. Он жаждет лишь положить ладонь на прежнее место — ступни Се Ляня — и почувствовать живое тепло не только под боком. Не веря собственной наглости, он начинает осторожное наступление. Рука медленно скользит под одеяло, пока не находит цель — острую косточку на щиколотке. Он поглаживает ее большим пальцем. Се Лянь вздрагивает. Однако не отстраняется. Это придает Хуа Чэну больше уверенности, и тогда он принимается разминать стопу — одну, другую. Подключает вторую руку. Хуа Чэн никогда не знал, что такое ласка. В детстве ее должна была дарить мама, но она умерла. Позже, когда Хуа Чэн встретил своего ангела и начал мечтать о будущем, он представлял, как будет делиться нежностью с тем, кого любит. Но место, где он жил; тот, кем он в принципе являлся… Было бы закономерно, если бы судьба снова ничего не дала. И, наверное, все закончилось бы тем, что Хуа Чэн убедил бы себя — ему это не нужно. Как он пережил отсутствие мамы, так бы он пережил бы и неразделенные чувства. Однако теперь, когда он сам проявляет нежность, пусть немного неуклюже, он понимает, насколько сильно нуждается в этом древнем и естественном способе общения — без слов. Се Лянь. Я люблю тебя. Ты чувствуешь? — Сань Лан, — голос слабый, уставший. Снотворное действует. — Я хотел сказать… Помнишь про уговор? Про наш танец. И ту мелодию. Я написал ее… давно. А сегодня… я кое-что изменил… Хочу, чтобы… у нее появилась жизнь. Ты можешь это. Дать ей жизнь… Я чувствую.