Принц нации

Запах его дома. Его запах. Сложно дать определение тому, что так же неуловимо, как ветер на открытом пространстве, как ускользающая полуденная тень. Но если бы Хуа Чэн все же постарался описать этот запах, наверное, он бы назвал… Назвал что-то свежее и теплое, похожее на хлóпок и чистую кожу. То, как пахнет Се Лянь за закрытыми дверями, пленяет и увлекает в какие-то другие миры. Оттого Хуа Чэн слабо верит в реальность момента. Но вдыхает полной грудью — осторожно, чтобы не вызвать подозрений, не нарушить хрупкое доверие. Общеизвестно: друзья не обнюхивают друг друга при встрече. Они с Се Лянем, кажется, теперь друзья. — …Сань Лан? Будто нарочно, когда Хуа Чэн наконец набирается храбрости ответить на объятие и почти касается кардигана, Се Лянь отстраняется и с еще более обеспокоенным видом, чем минуту назад, проводит по плечу, пытаясь что-то нащупать. — Почему ты так легко одет? Это же ветровка, — он опускает взгляд следом за своей ладонью, скользящей по рукаву Хуа Чэна, и добирается до перевязанной руки. — Господи… Это тоже из-за «падения»? Хуа Чэн теряется между желанием растаять от заботливого внимания к своей персоне и желанием отмотать время назад, чтобы придумать оправдание правдоподобней. Тогда можно было бы избежать вопросов, полных неприкрытой иронии. И не вспоминать, где и при каких обстоятельствах он травмировался. Особенно — порезал руку… Что ж, сменить тему — всегда удачный выход. — Гэгэ, пирожные, — Хуа Чэн нарочито беззаботно демонстрирует пакет, а раненую конечность прячет за спину. — Надеюсь, они придутся тебе по вкусу. И вроде неловкая ситуация разрешилась. Вернее, одна неловкая ситуация. Потому что дальше Се Лянь неловко предлагает тапочки, Хуа Чэн еще более неловко стягивает кроссовки и, застеснявшись своих вдруг аномально длинных ступней, заскакивает в домашнюю обувь. Впервые Хуа Чэн полноценно осматривает место, в котором оказался. И не остается равнодушным. Если бы здесь жил кто-то другой, а не Се Лянь, интерьер и огромные пространства не произвели бы такого впечатления. Но поскольку живет тут именно Се Лянь, Хуа Чэну любопытно абсолютно все. К тому же лучше пялиться на стены, мебель и потолки, чем на каскад каштановых волос, разлет широких плеч и подтянутые бедра, которые то и дело проступают силуэтом через мягкие штаны. К великому счастью, в штанах самого Хуа Чэна ничего не шевелится; волнение не позволяет крови прилить вниз. Беглый осмотр дает понять, что это не квартира и не апартаменты в обычном среднестатистическом понимании. Это президентский номер в самом престижном отеле, единственное — не по-президентски вычурный. Хотя откуда Хуа Чэну знать, как выглядят современные президентские номера? Он их видел через телевизор, и то мельком. Се Лянь приводит в светлый и воистину огромный зал, объединенный с кухней — той самой, что периодически появляется в прямых эфирах «кулинарного ада», и, поставив пакет на островок-столешницу, вешает полотенце. — Давай покажу, где ванная. Хуа Чэн как раз занят тем, что, застенчиво стоя в одном проеме, с интересом заглядывает в полумрак другого — где, по логике, располагается хозяйская территория. И немного теряется. — М? — …помыть руки. — А, да. Спасибо. Се Лянь перебрасывает волосы со спины на плечо — из-под рукава кардигана поблескивает циферблат фитнес-браслета — и небрежным жестом указывает в сторону загадочного коридора. — Нам туда. — Угу. Шлеп-шлеп. Се Лянь идет впереди. Шорк-шорк. Хуа Чэн в несколько маленьких тапках следом. Ванная комната совсем близко, за углом, но Се Лянь, как хороший хозяин, сопровождает до двери и включает свет. Может быть, он боится, что гость случайно (или нет) сунется не по адресу? Стоит признать, противозаконные мысли подобного рода Хуа Чэна посещают — а как иначе? он бесстыжий засранец-фанат, — но даже под страхом смерти он не нарушит физические или ментальные границы Се Ляня, если тот сам не разрешит. — Там мыло, полотенце… — Се Лянь медленно тянет за дверную ручку, — и тебе бы поменять бинт. Хуа Чэн непроизвольно поднимает руку. В полоске света из ванной рассматривает крепкую, но посеревшую за сутки перевязку. Должно быть, Се Лянь заметил грязь, и ему стало противно — Хуа Чэн будет ходить всюду, трогать дверные ручки, белые выключатели… Вот почему он открыл дверь сам. — Сниму и выкину. — А наложить новый? — пока Хуа Чэн соображает ответ в духе «все зажило, не надо, все в порядке», Се Лянь говорит: — Я возьму аптечку.

***

— Кошмар… Это кошмар, Сань Лан. Тебе нужно было наложить швы! Ты совершенно безответственно относишься к своему здоровью. В помещении очень ярко. Это не ванная, правильнее будет сказать, что это гостевой туалет. Ватная палочка, пропитанная раствором без цвета и запаха, едва ощутимо проходится по краям влажного пореза. Боли нет, и конца причитаниям тоже нет. Хуа Чэн не может перестать улыбаться. Се Лянь, кажется, действительно огорчен, и в его словах нет ничего смешного, совсем наоборот… Они пугают. А улыбка — лишь механизм защиты. — Гэгэ, ты меня все эти дни лечишь, спасаешь. Я тебе не надоел? Хуа Чэн сидит на комоде с бытовой химией, расставив ноги и протянув ладонь. Сосредоточенный Се Лянь стоит между его коленей. — О чем ты, Сань Лан? У Хуа Чэна не хватит сил повторить сказанное. Если Се Лянь правда его не понял, оно и к лучшему. Сегодня Хуа Чэн будто взял себе за правило молоть всякую чушь. Пора бы остановиться. Однако повисшая пауза тревожит. — Гэгэ, тебе не холодно босиком? Се Лянь опускает взгляд на свои аккуратные голые ступни. — Тут теплый пол. Так и есть. Сквозь подошву и носки явственно ощущается идущий снизу поток тепла. Как можно было не заметить? Хуа Чэн мысленно отвешивает себе оплеуху. Ему полезно заткнуться и оставить попытки вести светские беседы, отвлекая Се Ляня от оказания гуманитарной помощи бедным слоям населения в лице Хуа Чэна. Вдруг жестко накрывает притаившееся до этого чувство собственного убожества. Хуа Чэн фактически — бомж, потрепанный жизнью, несвежий, избитый. Мысли быстро перекидываются на тело. Хочется сжаться, исчезнуть, закрыться от высвечивающих все изъяны ламп или хотя бы свести колени. И Хуа Чэн сводит, невольно зажимая Се Ляня. Осознав, что сделал, тут же возвращает ноги на место. Нервы натягиваются в ожидании упрекающего взгляда, недовольного вздоха или обвинений в чем-нибудь ужасном… А Се Лянь все делает вид, словно ничего несуразного и странного не произошло — откладывает ватную палочку и берет бинт, своим молчанием заставляя внутренности переворачиваться вверх дном. — Знаешь, Сань Лан, много… — при этих словах не удается сдержать нервную дрожь в порезанной руке, которая так уютно лежит в лодочке чужой ладони. Се Лянь мгновенно спохватывается: — Больно? Хуа Чэн отрицательно качает головой и отворачивается. Ну что он за идиот?.. — Много лет назад, — продолжает Се Лянь, — произошло кое-что, о чем я не могу забыть. Он не смотрит на Хуа Чэна, поскольку приступает к перевязке, а вот Хуа Чэн смотрит, но из-под ресниц — от стыда за свои дурацкие телодвижения, и надеется, что делает это незаметно. — В тот раз я выступал в провинции… — Се Лянь замолкает, будто пытается вспомнить название провинции, и на короткое мгновение поднимает взгляд, встречаясь с притихшим и внимающим любой звук Хуа Чэном. — Концертную площадку разместили на главной площади города и присоединиться к выступлению могли все, кому хочется, даже прохожие. Бесплатный концерт, начинающие артисты часто такие дают. Ближе к концу я заметил среди толпы ребенка. Клянусь, его едва не задавили насмерть… В общем, я вытащил его из-за ограждения и понял, что он совершенно один. Му Цин сказал, что мальчика нужно сразу отдать полиции, но я попросил отнести его ко мне в гримерку… — раздается щелчок ножниц. — Это была ошибка. Изумление «ты все помнишь?» сменяется ледяным ужасом. Ошибка? В ушах, словно далекий морской прибой, шумит навсегда оставшаяся в памяти площадь. Перед внутренним взором — блеск пайеток и большие добрые глаза. Глаза из воспоминаний накладываются на те, что смотрят вживую. Хуа Чэн шумно сглатывает и спрашивает сухими губами: «почему?». Се Лянь неуверенно пожимает плечом. — Я не должен был отдавать его. Было не трудно закончить концерт с ним на руках, тем более он доверился мне. Если бы я сделал чуть больше, позаботился бы обо всем сам, проследил, что полиция передаст его родителям… Все сложилось бы иначе. Он бы не убежал. Кто знает, добрался ли он до дома? Остался ли жив? Бинт завязан на узелок. А Хуа Чэн все держит свою руку в руке Се Ляня. Когда до сознания, наряду с кадрами из прошлого, со скрипом доходит расположение тела в реальном пространстве, он медленно убирает ладонь и как-то отстраненно и тихо — будто это не о нем — проговаривает: — Уверен, встреча с тобой уже была для него спасением. Се Лянь дарит добродушный прищур, в котором читается несогласие, и отступает назад, чтобы покинуть капкан из расставленых длинных ног. Неведомая сила тянет Хуа Чэна следом. Голос в голове кричит на высочайших частотах: «скажи — вот он я, я тот мальчик, я здесь, я жив, мою жизнь ты спас, тебе я обязан!». Но из горла не раздается ни звука. На все тело будто наложено заклятие онемения. Хуа Чэн никогда прежде не думал, что умеет так испуганно и так жестоко молчать. Он, как ненамеренно совершивший убийство простак, боится услышать свое признание вслух. — Я хочу сказать, Сань Лан… Мне не надоело тебя лечить и спасать, — Се Лянь шутливо демонстрирует похудевший рулон бинта, прежде чем спрятать его в аптечку. — Если это вообще можно так назвать… Я стараюсь не допустить, чтобы наше знакомство стало еще одним сожалением о том, что я сделал недостаточно. Как считаешь, у меня получается? — их глаза вновь встречаются, хотя Хуа Чэн ни на секунду не отводил от Се Ляня взгляд. — Или я говорю глупости? В воздухе повисает та звенящая атмосфера, которую можно или разрушить, или сделать непоколебимой одной отразившейся на лице мыслью. Хуа Чэн сам не понимает, откуда дается осознание того, что происходит, ведь прежде он никогда и ни с кем не говорил вот так, ходя по краю между доверием и ненамеренной болью. Се Лянь, живой, из крови и плоти, неожиданно — слишком осязаемый, слишком по-человечески простой, стоит и ждет, явно желая услышать, что все сказанное им… — Для меня — не глупости. Гэгэ… — Хуа Чэн поглаживает свежую повязку, которая сидит не так крепко, как прежняя, но все равно гораздо лучше, — делай то, что хочешь сам и в меру своих сил. Я просто рад, что мы встретились. Твоего присутствия достаточно. Се Лянь слушает, глядя куда-то в сторону и поправляя волосы на плече, так что они полностью скрывают шею и скулу. А потом издает нервный смешок. — Обычно, когда я озвучиваю такие вещи, Му Цин называет меня эгоистом. А Фэн Синь — дураком. Им бы твою вежливость, Сань Лан. При внезапном упоминании обитателей животного мира, которые, несмотря на свою видовую принадлежность, вполне неплохо устроили задницы в креслах G.C.I., Хуа Чэн морщится. — Это не вежливость, — резко бросает он и тут же смягчается. — Я сказал то, что правда думаю. А те две ехидны судят по себе. Гэгэ, они тебе в подметки не годятся. — Сань Лан! — возмущение не кажется серьезным. Хуа Чэн изображает невинную улыбку и получает в ответ приподнятый уголок губ. — Пойдем есть угощения. Заодно расскажешь, как все прошло с Ши Уду. Я весь день сгораю от любопытства.