лезвие под языком

В палате вдруг темно становится: мельтешит перед глазами темная многослойная одежда, лицо и не разглядеть — так много черных волос. Колет страх, такой привычный, въевшийся в самые кости: будет больно, будет унизительно, будет тихим шепотом, как ядом, прямо в разум, потому что иначе не бывает, к нему никогда не приходят, чтобы утешить, пообещать, что все будет хорошо, чтобы даже просто коснуться руки — он, раньше сторонившийся людей, оказывается, очень скучает по человеческому теплу и объятиям. Прищурившись, Сережа осторожно перебирается к стене, все пытаясь разглядеть посетителя, и с потолка будто падает что-то. Он вздрагивает, цепляется за свои плечи, и зрение, смазанное, неверное в последнее время, понемногу становится четче. Сначала видит фигуру, приближающуюся к нему, потом цвета — не только черный, но и грязно-серый, и выцветшие зеленые пятна, и это не доктор, доктор — строгий и в белом, не санитары — белые-белые, не… не Софочка, с болью проскальзывает ее имя в истерзанной голове, потому что у нее волосы — росчерк рыжего. Нет, цвета новые, и запах — запах без примеси горьких больничных лекарств, без примеси перегара, без примеси удушающе-сладких духов. Гость вдруг садится на колени совсем рядом, и Сережа едва не вскрикивает, но от лекарств в горле так сухо, что он едва разлепляет их. Хочет уже взмолиться: не надо, я буду послушным, я… — Серый, — слышит он тихий голос словно из другой жизни, и тогда — тогда кричит. Кричит беззвучно, только слабый хрип вырывается из легких, но кричит, бьет нервная дрожь, возвращение худшего кошмара, опять обманет, опять поймает за самое сокровенное и вывернет наружу, кожей наизнанку… — Серый, чем они тебя обкололи? Сережа, посмотри на меня. Он тянется — и Сереже уже некуда сбежать, вжался лопатками в мягкую стену, сквозь нее бы прошел — но замирает и дрожит. Лица касаются чужие руки, и прикосновение настолько реально, что у него мурашки бегут по спине. Зрение наконец становится четким, и он видит перед собой голубые глаза. Глаза, которые знал с самого детства, которые изучил лучше собственных, которых никогда не было у птицы, как бы она ни притворялась О… Оле… Олегом. Даже имя его произносить про себя страшно, будто притянет вместе с ним все плохое, что натворил. — Сейчас поедем домой, — говорит гость. — Ты меня слышишь? Серый, ты понимаешь? Сережа знает: морок не пройдет проверку прикосновением, потому что он истлевает, тает от таблеток. Он, разочарованный, покинул его точно так же, как однажды покинул лучший, единственный друг. Сережа поднимает дрожащую руку, чтобы ткнуть пальцем в видение, чтобы увидеть, как ладонь проходит сквозь него, но вдруг его пальцы ловят чужие руки. Теплые. Жесткие. Настоящие? Сердце так сильно бьется, что уже больно. Но рука его — в чужих ладонях, до сих пор он чувствует их тепло и твердость натруженных пальцев. И глаза. Такие внимательные глаза. Не веря, все еще не веря, Сережа едва слышно шепчет: — Олег?.. — Я, родной, — тепло отвечает гость и обнимает его. Сережу бьет дрожь в такт сердцебиению, пульс подскакивает. А объятия… объятия совсем как настоящие. Совсем как он мечтал, лежа в палате с мягкими стенами, его держат крепко, но не как смирительная рубашка, нет, его держат надежно, будто прячут от всего мира за каменной стеной. Неужели это все правда? Гость запускает пальцы в волосы, кладет ладонь на затылок, целует в висок и снова прижимается, и так легко положить голову ему на плечо. Запах от одежды — будто рядом горел костер. Сережа закрывает глаза, и уже все равно, очередная это шутка его бедовой психики или реальность, важно лишь объятие, прикосновение к волосам, удивительно правдоподобная текстура ткани куртки гостя. Сережа цепляется в него, почти спрашивает — кто ты, но гость шепчет: — Это я, Сереж, я пришел за тобой. Все будет хорошо. Ты держись за меня крепко, хорошо? Да, вот так держись… И Сережа цепляется за него — руками за шею, ногами — за талию, держится за него всеми конечностями, даже прикусывает воротник, и эти простые действия словно придают сил. Он даже замечает, как палата становится все дальше. Поднимает голову — и видит небо в прорехе разбитого окна. Тогда складывает все и понимает: его и вправду вытаскивают. А кто мог его спасти? Кому он еще в этой жизни никчемной нужен? Только Олегу. Облизав губы, Сережа спрашивает: — Олег, это правда ты? Цепляясь за веревку, поднимаясь вверх, к разбитому окну, он отвечает: — Правда. А ты сомневался? Да, я зарос немного, — смеется. — Ради тебя побреюсь… Он выбирается на крышу, подсаживает сначала Сережу — вот сюда, здесь безопасно, не вставай в полный рост, а потом и сам делает шаг в сторону и выпрямляется. Сережа, стоя на четвереньках, смотрит на него снизу вверх. Солнце, на миг показавшись из-за облака, режет глаза, голова кружится от ветра, от воздуха, но, проморгавшись, Сережа жадно рассматривает спасителя. Глаза. Он позволяет себе поверить — на мгновение, хотя бы на долю секунды — позволяет поверить, что это действительно Олег. Протягивает к нему ладонь, чтобы на ощупь убедиться: не морок, но тот в ответ берет за руку и тянет на себя, поднимая на ноги. Сережа, покачнувшись, хватается за его плечи, и вдруг он улыбается — широко, будто скалясь, и говорит: — Совсем тебе голову заморочили, да? Все, пошли. Приведем тебя в чувство скоро. И они идут: спускаются с крыши, быстрым шагом — по газону к мосткам возле воды. Сережа теряется, когда Олег — Олег? Олег, Олег! — отпускает его руку, резко разворачивается, и будто щелкает что-то, а в следующий миг — звук падения. Сережа оборачивается и видит, как на зеленой траве лежит в белой форме санитар, а под ним растекается багровая лужа. Сережа смотрит на него, кажется, вечность, пока Олег не дергает за руку: — Быстрее. Пока еще кто-нибудь не вышел покурить. Олег, это точно ты? Ты ведь умер. Он ведет Сережу к воде, подталкивает в лодку. Садится сам и, оттолкнувшись от берега, включает мотор. Весело улыбнувшись, стреляет в сторону больницы. Сережа касается его руки, одними губами — не надо. Сам не знает, что именно: не надо больше стрелять? Не надо так страшно скалиться? Не надо больше отпускать мою ладонь? Олег понимает по-своему и говорит: — А вдруг догонят. Ладно, не догонят, просто нечего было вслед смотреть и руками махать… Родной, ты чего? — меняет он тон, становится мягче. Сережа, положив ладони ему на грудь, вглядывается в голубые глаза. Шепчет: — Ты мне не приснился? Ты точно настоящий? Олег проводит ладонью по его волосам и вдруг целует — касается губ нежно, резко до боли прикусывает нижнюю, контраст его прикосновений бьет током по истончившимся нервам, и Сережа почти плачет — если и это окажется ложью, то он точно найдет способ покончить с собой. Борода колет лицо. А руки — горячие, сильные руки — прижимают ближе, ощупывают все тело, словно проверяя, цел ли, и Сережа, обессилев, падает на дно лодки спиной, а Олег — за ним следом. Целует так жадно, что от губ живого места не остается. И так все искусанные, потрескавшиеся… Легкий привкус крови металлически отдается на языке. Олег отстраняется рывком, оглядывается, тянется к рулю, корректируя курс лодки. Сережа медленно садится, касается губ. Точно, нижняя посередине треснула. — Прости, — говорит Олег, мельком глянув на него. — Одичал. Сережа слизывает капельку крови с губы. — Я больше так не буду, — по-детски говорит Олег. Сережа прикусывает губу, чтобы боль стала такой, от которой просыпаешься, но, моргнув, он все еще остается в лодке. Не верит глазам: Олег — он живой? Ему все говорили, что он умер, он сам видел похоронку, спрятал ее подальше, чтобы не так сильно болело, и все равно каждый день первой мыслью было: Олега нет. А что, если чудеса бывают не только злые, и кто-то ошибся, и Олег все это время был жив? Дрожь становится все сильнее. Сережа лихорадочно думает: я должен проверить, убедиться, нужны еще доказательства, и боль — лучшее свидетельство, что он бодрствует. Сережа выдавливает: — Нет. Сделай так еще. И сам приникает к Олегу, сжимает воротник куртки, сбивает с него фуражку, цепляется за отросшие жесткие волосы, исследует его всего — настоящий? Настоящий? Он? Только Олег на этот раз осторожничает, касается губ мягко, ловит руки Сережи и успокаивающе проводит по плечам. — Переоденься, хорошо? Нам нужно будет еще немного проехаться. И будем дома. Ванна, свечи, все как ты любишь. Улыбка острая, но в глазах — нежность. Сережа дотрагивается до его щеки кончиками пальцев. Кажется, это он. Не может счастливое видение длиться так долго, все радостные мгновения, которые подсовывала ему птица, были лишь для того, чтобы сильнее ударить кошмаром, протащить по асфальту, выцарапать сердце; а этот сон — длится и длится. Сережа послушно переодевается: мешковатый спортивный костюм, кроссовки на размер больше, чем нужно. Олег собирает ему волосы в хвост и прячет за воротник, протягивает шапку и темные очки. Придирчиво смотрит и велит ходить, склонив голову — все равно легко узнать. Сережа не перечит. Уставившись себе под ноги, идет в машину, даже в окно не смотрит — Олег велел сесть на заднее и запретил высовываться; не поднимает взгляда, поднимается за ним по лестнице, заходит в квартиру, и лишь тогда Олег, заперев дверь, берется за дужки очков и снимает их с Сережи. В темной прихожей Сережа смотрит ему в глаза. — Все еще думаешь, что я — плод твоей фантазии? — тепло улыбается Олег. Ему, наверное, смешно, но стоит Сереже кивнуть — и улыбка пропадает с его лица. — Серый… — растерянно говорит он. — Вот же я. Настоящий. Хочешь проверить? Взяв Сережу за руку, он складывает его пальцы в кулак. Сережа вырывает ладонь, мотает головой — нет, нет, лучше буду верить. Олег, приобняв его за плечи, ведет в ванную, снимает толстовку и футболку, подталкивает к ванне. — Я сам, — вздрагивает Сережа — некстати вспоминает унизительный душ в больнице, где постоянно смотрели санитары. Олег, подняв ладони, отступает, предупреждает: — Я буду рядом. Сережа запирает дверь. Вода — горячая. С ума сойти, горячая… Нет, точно по-настоящему все, ведь и вправду горячая, а не прохладная или ледяная, как в больнице, и на бортике ванны стоят пузырьки, шампунь для густоты волос, гель с персиковым запахом, ярко-розовая мочалка, мыло, душистое мыло… Олег бы никогда себе такое не купил. А для него — выбрал… Он действительно живой, тревожно, боясь радоваться, бьется сердце, потому что всегда заботился, пока не пропал навсегда… Сережа залезает в ванную, нюхает все бутылочки, греется под душем, моет голову раза три, отскребает кожу до красноты. И только когда от горячей воды начинает кружиться голова, вылезает, заворачивается в мягкое махровое полотенце. Смотрится в зеркало над раковиной, проводит по лицу руками. В стаканчике на раковине стоит зубная щетка и бритва, и Сережа решает, что это тоже для него. Приводит свое лицо в порядок, почти улыбается отражению, но губы не складываются в улыбку. Он будто снова стал самим собой, волосы только длинные… В полотенце он выходит из ванной. В прихожей все так же темно, и он идет на свет и на звук — звон ложечки по чашке — и натыкается взглядом на Олега. На его спину в черной футболке, на его ноги в пестрых брюках хаки, на странные длинные черные волосы на затылке. Олег, обернувшись, улыбается: — Поешь пока. А мне тоже надо в душ. Некогда было. Обустроил квартиру — и сразу к тебе. Сережа, переступая с ноги на ногу, никак не привыкнет, что от Олега — одни глаза, а все остальное — сплошная борода. Уловив его взгляд, Олег с насмешкой дергает себя за бороду: — Мне тоже не нравится. Одежда в шкафу, выбери сам. Он, проходя мимо Сережи, мимолетом целует его, положив руку на затылок, и поцелуй еще долго остается на губах эхом. Про одежду Сережа забывает. Как был в полотенце — тянется к столу. Обжигаясь, пьет горячий чай, хватает печенье. Только спустя полпачки замечает сковороду на плите и заглядывает под крышку. Яичница и поджаренный ломоть хлеба. Нет, это он не будет, слишком отвык от еды, и печенья достаточно… Тем более что есть не хочется, тревога переходит в нетерпеливое ожидание, тревога рассыпается салютом: его Олег вернулся, он столько времени об этом мечтал, молился богам, в которых не верил, умолял целую вселенную — пусть он будет жив, и его единственное, самое главное желание исполнилось. Он слышит шаги за спиной, оборачивается. Замирает, открыв рот. Он словно видит ожившее воспоминание: Олег, начисто выбритый, глаза сияют двумя холодными сапфирами, волосы сам себе обкорнал — никогда не любил парикмахеров, в приюте рычал и брыкался, когда к ним приходил цирюльник и приближался к нему с ножницами, Олег — подтянутый, сильный, жилистый, Олег — в нелепых трусах с мультяшными мордашками и футболке, по ногам бегут темные волосы. Сережа поднимается, как сомнамбула идет к нему, берет лицо в ладони — гладкая, нежная кожа. И уже не спрашивает, а сам себе говорит: — Настоящий. Олег, ты живой? — Потом расскажу, — криво усмехается Олег. Вдруг посерьезнев, тихо говорит, положив ладони на талию: — Прости, что заставил так долго ждать. Не сразу смог вырваться. Но постоянно думал о тебе. Сережа закрывает глаза. Без разницы, почему он оказался жив, почему заставил столько времени оплакивать его смерть, в голове все смешалось — жив или мертв, рядом или бесконечно далеко, последний год выдался таким, что Сережа уже всему может поверить, и если сердце Олега бьется у него сейчас под ладонью — то без разницы, почему он даже не писал; они не виделись целую вечность, Сережа запомнил его юным, самоуверенным, жестоким к другим — ко всем, но к Сереже — всегда мягким. Родным. — Родной, — вторит его мыслям Олег. — Тебе, наверное, хочется отдохнуть?.. — Нет, — выдыхает Сережа, — мне хочется тебя. Приникает к нему, обнимает, жмется всем телом. И сколько раз он представлял, что Олег вернулся — из армии, с контракта, из другой страны — и они, обнявшись, больше не разлучаются? Сколько раз он выл от тоски, потому что едва ли когда снова коснется его руки? Сколько раз заставлял себя забыть, переключиться, баюкал свою бедную голову? Олег глубоко вдыхает, прижавшись носом к его волосам, и целует щеку, шею, плечо, целует… Полотенце все-таки соскальзывает, комкается между их телами, и Олег чуть изменившимся голосом говорит: — Серый, я ведь ни с кем… — И я, — выпаливает Сережа, хотя ему совершенно нет дела, был ли у Олега кто-то, кроме него. — Я предупреждаю просто, что взорваться могу, — словно бы шутит Олег. Сережа запускает руки ему под футболку. Его переклинивает от голоса, от запаха, от тактильных ощущений — все, что он чувствует, кричит лишь одно: Олег, он наконец вернулся, он вернулся, когда уже надежды ни на что не осталось. Он спас, и не только от заточения. — Хорошо, — тихо говорит Олег. Запросто подхватывает на руки — и Сережа скрещивает лодыжки за его спиной, словно всегда так было, есть и будет, а так ведь и было — Олег легко поднимал его, улыбался-скалился: видишь, какой я сильный? Будто Сереже нужны были подтверждения. Олег несет его в спальню, опускает на кровать, но Сережа так и стискивает его талию коленями, не отпускает, и Олег, нависнув над ним, мягко касается губ. Тело все еще непослушное, перегруженное раздражителями. Внутри словно мечутся импульсы, не зная, какую систему запустить, а потому стучит сердце, покрывается холодным потом спина, дергается веко, слабо ворочается внизу живота. Олег, внимательно глянув, кладет ладонь на щеку Сережи. Спрашивает: — Ты боишься? Сережа мотает головой и обнимает его, чтобы не задавал вопросов, только касался. Лишь это и нужно сейчас — каждую секунду ощущать, что он живой, что он рядом, все это сотрет боль утраты, воспоминаний, вины. Нет, вина останется, но с ней он сладит, найдет способ искупить, только бы напиться поцелуями, взять все, что они оба упустили порознь, насытиться. И Олег, поняв, больше не говорит. Сдерживает себя, мягко целует шею, спускается поцелуями к груди. Сережа цепляется за его футболку, и Олег, приподнявшись, снимает ее и отбрасывает в сторону. Вновь опускается, ведет губами по бедру до колена, в полузабытом жесте приподнимает ногу и целует под коленом тоже, и Сережу снова бьет дрожь — он помнит, Олег помнит. — Серый… Сереж… — Олег словно успокаивает его. Подтянувшись к изголовью, гладит по волосам, целует. Бедром Сережа чувствует твердость его члена, а собственный — собственный еще только приподнимается, отвык работать, заглушен таблетками и уколами. Но все это неважно, потому что Олег горячий и живой, Олег целует, щадя треснувшую губу, и Сережа проскальзывает кончиками пальцев под резинку его нижнего белья, касается плоти. Олег, выдохнув, прикусывает Сереже плечо, но тут же проводит языком, словно опомнившись. И Сережа, наверное, благодарен. У них было по-всякому: и нежно, и на грани грубости, он заводился каждый раз, у Олега сверкали глаза жадно, страстно; только сейчас тело болезненно реагирует, если надавить. Сережа со стоном толкает Олега, заставляя перевернуться на спину, и повторяет его путь: поцелуями — от губ до коленей, и опять вверх. Задевает упругую твердость щекой и уже не может уйти, трется о его член. Олег, запустив пальцы ему в волосы, невольно сжимает их в кулак, отпускает, стекает пальцами к плечу. Сережа подрагивающими руками спускает с него трусы. Проводит языком по члену — не делал так целую вечность — и возбуждение бьется в голове, в сердце, понемногу стекая ниже. Приподнявшись на локтях, Олег просит: — Родной, если не хочешь… Посмотрев на него, Сережа одним взглядом говорит: как я могу не хотеть? И Олег откидывается на подушку. Обхватив член ладонью, Сережа касается его кончиком языка, заново изучая, как Олегу нравится. Прикосновением по кругу? Сверху вниз? Нет, он любит, чтобы сразу в рот… Челюсть начинает ныть с непривычки спустя полминуты, и глубоко не получается взять, но Олег все равно рычит-стонет, выгибается, трет пятками по простыни, и его хватает совсем ненадолго — значит, все еще хочет, любит, желает, бьется у Сережи в висках. Проглотив, он проводит губами линию от живота Олега до губ, и тот, прижав к себе, целует. Перекатив на бок, тянется вниз, осекается. Сережа виновато шепчет: — После лекарств, наверное, так… — Исправим, — улыбается глазами Олег. И ласкает рукой неторопливо, все целует, и тоже ласкает ртом. Все возбуждение словно скапливается в груди — ребра распирает, мешает дышать, а до члена доходит медленно. Сережа, коснувшись скулы Олега, говорит: — Не получится. — У нас впереди весь день и вся ночь, — отвечает Олег. — Тебе же приятно? Вот и все… Сережа закрывает глаза. Да, приятно, и гораздо больше, чем приятно, он словно покачивается на теплых волнах, и внизу тепло, нежно… Он смотрит на Олега сквозь ресницы. Он, помогая рукой, мерно покачивает головой, шумно дышит носом. Слишком медленно приливает кровь вниз, и хочется поцелуев, хочется объятий. Сережа тянет Олега за плечи на себя. Шепчет: — Давай просто полежим, или я… Олег, с укором глянув, ложится рядом. Притягивает к себе за талию, обнимает со спины. У него самого — снова твердый, упирается в ягодицы, совсем как раньше, до всего этого… — Сереж, — мягко говорит он, — если ты только из-за того, что долго… то нет. Если не хочешь… — Хочу, — шепчет Сережа и жмурится — все в нем сломалось, абсолютно все. Олег, обнимая поперек груди, кладет другую руку на член. Плавно двигая кулаком, отвечает: — Я так по тебе скучал. И думал, что ты меня уже не ждешь. — Всегда ждал, — говорит Сережа. Сердце сжимается. Олег ласкает его и тихо произносит: — Прости меня. Я тысячу раз хотел вернуться. И не мог. Я все еще тебя так сильно… Проглатывает последнее слово — они всегда боялись его говорить. Боялись до того, что расстались на годы. Сережа шепчет: — И я тебя люблю. Олег выдыхает ему в шею, прижимается лбом к плечу. И это странное, не нашедшее правильного места возбуждение начинает все-таки стекать вниз, концентрироваться, крепнуть. Сережа кладет руку поверх ладони Олега, лежащей на груди. Улавливает, как Олег толкается к нему бедрами — легонько, словно стесняясь, и сам подается ему навстречу. Выворачивает шею, ища поцелуй. Олег касается его губ. Плавно, в такт движениям руки, скользит членом между ягодиц, и от запредельной близости даже дышать едва получается. Олег, про себя повторяет Сережа, Олег… Им еще предстоят разговоры — долгие разговоры о них, какими они стали в разлуке, им еще придется что-то делать с жизнями, узнавать друг друга заново, договариваться — лишь бы не расставаться больше. — Ты останешься? — спрашивает Сережа. — Останусь, — обещает Олег. — Больше я тебя не покину. И снова целует. От его прикосновений, от его желания тело Сережи, словно гитара, настраивается на правильный лад, и фальшивые ноты стихают, пропадают. Остается лишь идеальная механика двух тел — движения, дыхание одно на двоих. И загорается внизу так ярко, что Сережа, ахнув, сам толкается Олегу в ладонь, бьется пульс у самого основания члена, все тело сводит судорогой — и резко отпускает, трясет только немного. — Родной, — шепчет Олег. Слово его прошивает насквозь, Сережа стискивает запястье Олега, переплетает с ним пальцы, и ладонь скользит по сперме. А Олег, обняв крепче, теснее прижимается, член его трется между ягодиц быстрее, и на спину горячо проливается сперма. Словно потеряв равновесие, Олег роняет Сережу на живот и наваливается сверху. Целуя плечи, все так же обнимает, и лопатками Сережа ощущает бешеный стук его сердца. — А говорил… говорил не получится, — выдыхает Олег и цепляет кромкой зубов за мочку уха. — Сейчас еще пару раз — и отдыхать… — Раньше тебя хватало подольше… Сережа улыбается словно первый раз за целую вечность, и губы подрагивают с непривычки. Олег, не замечая, целует, гладит, словно никак не может насытиться прикосновениями, и Сережа наконец понимает: теперь все будет хорошо.