лезвие под языком

Серый совсем не в себе — взгляд диковатый, расфокусированный, а если потянуться к нему, даже не тронуть, просто протянуть руку — вздрагивает, дергается, как от пощечины. Олег совершенно не понимает, что с ним таким делать. Он знал Сережу разным: испуганным мальчишкой, которого задирали в приюте агрессивные от тупости парни; подростком со сжатыми в нитку губами, с выставленными кулаками, который коротко оборачивался, будто спрашивая: мы ведь победим, Олег, мы ведь победим? Он помнил его и нервным студентом, вцепившимся в возможность хоть чего-то достичь в этой жизни, выбиться в люди, выгрызть себе место под солнцем. Он тогда обещал, что обязательно создаст что-то великое, и им уже никогда не придется голодать и донашивать вещи из секондов. Олег ему не верил. Улыбался мягко, кивал, будто душевнобольному, но в глубине души не верил, потому что у таких, как они, никогда не наступает светлое завтра. Как оказалось — зря, нужно было вернуться, остаться рядом, подставить плечо, когда Сережа пошатнулся, и не дать ему упасть. Теперь расплачивается за неверие и малодушное решение отстраниться от него, взяться за свою жизнь, выстроить себя как единицу, а не созависимую половину: Олег, не касаясь Сережи, ведет его в дом и не знает, как поступить. Сережа пугливо переступает порог, оглядывается все так же затравленно, замечает Олега, словно в первый раз, и меняется в лице. Олег напоминает: — Все хорошо. Ты на свободе. Хотел бы сказать — дома, но язык не поворачивается. Это далеко не дом. Так, временное убежище. Сережа хватается за косяк двери, трясет головой. Глухо говорит: — Я думал, ты умер. Годами думал, что тебя больше нет. Олег прикусывает губу. Так и не придумал отмазки, почему не дал понять, что похоронка — липовая. Может, боялся, что правда всплывет наружу, как ни шифруйся. Может, страшился, что в отряде узнают: он не порвал еще с прошлой жизнью. А может, приходил в ужас от того, что придется признаться: да, Серый, я живой, вот только тебе не понравится человек по самые уши в чужой крови, ты возненавидишь человека, который в этой жизни только и умеет, что убивать. Сережа, не дождавшись ответа, сникает, опускаются его плечи. Ведя ладонью по стене, проходит в дом, и Олег запирает дверь на все обороты ключа. Пробует заговорить мягко, только голос давно огрубел и не слушается, связки выплевывают лишь приказы: — Серый. Нужно поесть. Потом — в душ. Переодеться. Я тебе помогу. Пальцы Сережи, вцепившиеся в край больничной рубашки, вздрагивают и сжимаются сильнее. Он, коротко глянув на Олега, пятится, покачивает головой из стороны в сторону, словно надеется: если сильно верить — то видение пропадет. Вдохнув, Олег пытается исправиться: — Сережа. Пожалуйста. Прости. Но я не мог иначе. Сережа медленно закрывает глаза, глубоко вдыхает. Роняет совсем тихо: — Хорошо… И Олег, приблизившись к нему, опасливо касается локтя. На этот раз Сережа не отдергивает руку, только все равно страх его так ощутим, что Олег его чует, как запах добычи, как осязаемую фигуру, стоящую с ними в одной комнате. Он теряется, не может найти ни слов, ни правильных жестов, и больше всего хочется сказать — Серый, это же я, посмотри ты уже в упор, как ты можешь меня бояться? Но губы, запекшиеся, обветренные, так и не размыкаются, и Олег стоит, кончиками пальцев касаясь локтя Сережи, и глядит на его подрагивающие ресницы, а Сережа упер взгляд в пол и втянул голову в плечи. Олег отступает, поднимает руки: хорошо, хорошо, я тебя больше не трогаю, я дам тебе столько времени, сколько нужно, и если кто-то попытается его у нас отнять — в глотку вцеплюсь, но не позволю тебя обидеть. Больше — никому не позволю. Хватит. И так уже набегался вдалеке, и так уже причинил нестерпимую боль мнимой смертью. Уговаривал себя поначалу: давно не виделись, он и не вспоминает меня. Но сам ведь помнил. Каждую минуту. В лихорадочных снах его видел, в агонии его звал, словно не было иного бога, кроме рыжеволосого, тихого, с тонкими запястьями. И порой казалось, что лишь мысли о Сереже дают силы встать и идти дальше, хоть на встречу совсем перестал надеяться, убедил себя — у Сережи все отлично, ему призраки прошлого не нужны. Если бы только знал, что он с ума сходит… Сережа опасливо поднимает взгляд. Спрашивает жалобно: — Ты ведь настоящий? — Настоящей некуда, — отвечает Олег и в порыве тянется к нему, касается запястий. Сережа опять опускает глаза. Сведя брови, словно готов заплакать, задерживает дыхание, сглатывает. Шепчет: — Ты мне так долго снился, Олег. Как наяву. — Значит, сон в руку, — с трудом улыбается Олег — чтобы получился не озлобленный оскал, ставший таким привычным, а настоящая улыбка, которую видел, наверное, один лишь Сережа. Порывисто вздохнув, Сережа вдруг касается кончиками пальцев ладоней Олега. Проводит осторожно от костяшек к запястьям, соскальзывает вовнутрь, щекотно дотрагивается до линий жизни и любви. Поднимает глаза и смотрит опасливо, тихо говорит: — Мне так тебя не хватало, что ты ко мне стал приходить даже когда я не спал. Долго мерещился… — Серый, — выдыхает Олег. — Я… я правда не мог раньше вернуться. Но теперь я рядом. Я тебя не оставлю. Сережа жмурится, словно смаргивая слезы. Пошатнувшись, почти падает на Олега — прижимается, стискивая пальцы, и кладет голову на плечо. Олегу до боли хочется коснуться его волос — спутанных, грязных, потускневших, но таких родных. Он клеткой ребер ощущает ускоренное биение сердца Сережи, чувствует все его кости, словно он совсем не ел последний год; но не рискует отбирать пальцы из Сережиных ладоней. Дыхание его касается загривка, и Олег обещает одними губами: — Я теперь всегда буду рядом. Сережа сильнее сжимает его пальцы. …Все же удается его хоть немного покормить: наспех отваренными макаронами, нарезанными кружочками колбасы. Сережа ест через силу, тянется к стакану воды и осушает его за один глоток почти наполовину, а потом ощупывает себя, будто ищет карманы, и помертвевшими губами произносит: — Таблетки забыл. — Не надо таблеток, — произносит Олег жестче, чем хотел бы. — Они тебя… Осекается. Они тебя совсем размазали, ты от них сам не свой, тебе от них наверняка только хуже — толпятся слова, никак не находятся верные. А Сережа бормочет: — Да, от них лишь ярче… — Закрывает глаза. Облизывает губы. Глубоко вдохнув, поднимает на Олега взгляд — несчастный, исстрадавшийся, и заканчивает: — От них в голове все путалось. Олег, ты ведь правда живой? — Правда, — тихо отвечает Олег и тянется к нему — никак не может удержаться. Дотрагивается до волос и ведет по длинной, тонкой пряди. И на этот раз Сережа не вздрагивает, не пытается уйти от прикосновения. Даже кажется, что все станет как прежде, но эта дымчатая надежда тут же рушится, потому что Олег вспоминает, кто виноват в таком состоянии Сережи. Психиатр, пичкавший его ядом. Гром, станцевавший на костях Сережи, возгордившийся, поставивший себе памятник. Он сам — Олег — оставивший Сережу на долгие годы. Челюсти сводит от злости на весь мир, а самое главное — на самого себя. Не сразу получается разжать зубы. Сережа, положив вилку, отодвигает от себя тарелку и негромко говорит: — Больше не хочу. Голос его выдергивает из тяжелых мыслей и приглушает ярость. Нет, все это — потом, потом он вскроет грудную клетку каждому, кто довел Сережу до такого состояния, а пока — помочь ему, попытаться хоть на каплю искупить вину перед ним. — Я приготовил тебе чистую одежду, — говорит Олег и легонько касается пальцев Сережи. — Пойдем, я отведу тебя в ванную… Но уже через пару шагов он понимает, что Сережу развезло от теплой еды, от попыток разговаривать, от дороги. Он пошатывается, и приходится придерживать его за талию. О том, чтобы отпустить одного в душ, под горячую воду — и речи быть не может. Олег опять твердит, что поможет, что будет рядом, и Сережа не спорит, он попросту ничего не отвечает, а зайдя в ванную, тянет за край белую рубашку, словно рядом никого нет. Олег почти боится смотреть на него обнаженного — ждет синяков-кровоподтеков, следов пыток, вот только страх давно атрофировался, и потому он лишь пристально следит за Сережей. Все равно выдыхает с облегчением: на белой коже — ни одного повреждения, только худоба пугает. Сережа, разжав пальцы, оглядывается на Олега, совершенно его не стесняясь, и говорит: — Мне лучше сесть. Нервно приспускает штаны на резинке, и Олег в одно движение опускается на колено, помогает ему выпутать лодыжки из штанин. Сережа перешагивает через них и, схватившись за бортик ванны, как за соломинку, неловко забирается в нее, садится и с облегчением закрывает глаза. Олег, поднявшись, касается холодного бока ванной. Отводит глаза — Сережа совсем голый, рыжеватые волосы бегут от пупка к лобку, острые полусогнутые колени смотрят в потолок. — Я воду включу, — отчего-то охрипнув, сдавленно говорит Олег и тянется к смесителю. Ладонью проверяет температуру. Чтобы не ледяная, не слишком горячая… Сережа со стоном съезжает пониже, прячется в теплую воду, едва набежавшую на самое дно, но Олег не хочет оставлять лежать его в ванне. Знает, что сосуды по-разному могут среагировать на погружение, и не хватало еще, чтобы Сережа потерял сознание. Наполнив ванну от силы на треть, Олег снимает с лейки душ и предупреждает: — Я помогу тебе… помогу со всем. Странно: язык никогда не заплетался, рубил правду, как есть, мог жестко отбрить и соврать, а с Сережей — с Сережей так не получается, с ним самые простые фразы становятся непроизносимыми. — Хорошо, — отвечает Сережа, прикрыв глаза, и кладет ладони себе на бедра, все так же ничуть не стесняясь наготы. Облизав губы, Олег осторожно поливает его из лейки. Потом опускает ее Сереже на живот и берет мочалку, купленную заранее в магазине тут же, рядом, намыливает ее. Сев на колени возле ванны, спрашивает: — Можно? Сережа, склонив голову на бок, кивает. Шелестит: — Совсем силы оставили. У Олега сжимается сердце. Даже когда их отмудохали в кровь, когда у Сережи была трещина в ребре — он хорохорился, заявлял, что ему совершенно не больно, скрывал гримасу боли. А теперь покорно соглашается на все, хоть и не просит помощи, но ждет ее, принимает. Олег, решившись, касается мочалкой его плеча. Ведет вниз и, подхватив ладонь, поднимает ее, проводит до самых пальцев. Повторяет с другой рукой и дотрагивается до груди. Сережа безвольно все терпит, дышит мелко и часто, а Олегу кажется, что он гладит его кожу голой ладонью безо всяких преград. Пенится мыло, грудь Сережи чуть розовеет — то ли от теплой воды, то ли от того, что Олег слишком сильно трет мочалкой. — Нагнись немножко, — просит Олег, и Сережа отталкивается от стенки ванны. На спине его только один след, словно от ремня — чуть пониже лопатки. Олег смотрит на него, и даже моргнуть не может. Спрашивает глухо: — Они тебя связывали? — Иногда, — бормочет Сережа. — Только я этого почти не помню… Олег со всей аккуратностью моет ему спину. Смыв пену, заново трет мыло о мочалку. С ногами почему-то проще: стопы и между пальцев, голени и колени, а вот бедра… нет, все-таки сложнее. Олег поглядывает на Сережу, подбираясь слишком близко к интимным местам, но Сережа в ответ не смотрит. Так и лежит, скосив взгляд в сторону, и Олег абстрагируется, словно это медицинская процедура. Он порой ловил стояк от одной мысли о бедрах Сережи, а сейчас — ничего, только сожаление и тянущая между ребер боль. Отложив мочалку, он окатывает Сережу из душа, и тот поднимает лицо, подставляет под струи воды. С неожиданной радостью, робкой и тихой, произносит: — Как хорошо… — Можно я вымою тебе голову? — спрашивает Олег. Сережа кивает. Полив ему на макушку, Олег опять кладет лейку Сереже на живот, и та скатывается немного вниз, прикрывая пах. Выдавив шампунь на ладонь, Олег, сам уже по локоть мокрый от воды, дотрагивается до головы Сережи. Осторожно, словно массируя, пенит шампунь, касается затылка, висков. Кончиками пальцев раздвигает пряди волос, непривычно длинных, неудобных — он отвык от таких, столько лет только свою голову, то коротко стриженную, то слегка заросшую, тер хозяйственным мылом, споласкивал, встряхивался, как собака, и даже не расчесывался неделями напролет. А с Сережей так нельзя, у него волосы — нежные, лижут руку, мыльную воду — до самых кончиков прядей, взбить в рыжеватое гнездо — и отпустить, чтобы упали плоскими змеями на плечи. Сережа, склонив голову, доверяется ему, позволяет касаться головы, за ушами, линии роста волос у шеи. В ванной становится жарко, запотевает зеркало над раковиной, хоть и приоткрыта дверь, и через нее сквозит прохладный воздух, хоть и вода — не кипяток. Подняв лейку, Олег промывает волосы Сережи от шампуня, гладит пряди волос, проводит по ним, зажав между пальцами, как ленту, и разглаживает. Сережа вдруг поднимает на него взгляд и говорит: — Знаешь… а сейчас я поверил, что ты мне не мерещишься. Олег смотрит в его глаза — чуть посвежевшие, оживившиеся на самую малость, и касается ладонью его щеки. — Это правда я, Сереж. Успею еще тебе надоесть. — Никогда, — шепчет Сережа, качнув головой. Поднимает подрагивающие пальцы к лицу, касается волос над губой, на подбородке. И бородой с усами это назвать нельзя — редкие рыжие волоски. — Хочу сбрить, — бормочет Сережа. — Раздражает. Посмотрев на его дрожащие пальцы, Олег отвечает: — Я сам, хорошо? Доверяешь мне? Сережа опять глядит на него — бездонные омуты измученных глаз — и выдыхает: — Доверяю… И одноразовой бритвой — по его лицу. Придерживая пальцами за подбородок, так аккуратно, как никогда самому себе, лишь бы не оставить царапину. Олег касается лезвиями линии его челюсти, внимательно вглядываясь, чтобы не пропустить ни одного волоска. Приподнимает его голову и скользит станком вниз, к горлу. Просит прикусить верхнюю губу и проходится рядом с луком купидона. Опять смывает — волосы, пену. Волосы все еще спутанные. Олег тянется за расческой на краю раковины — самый обычный деревянный гребешок с крупными зубьями — и запоздало думает, что стоило бы постараться получше, найти расческу более навороченную, чтобы один раз провести — и все… Но у него есть только этот гребень. Отделив одну прядь волос Сережи, Олег пропускает их между зубьев, ведет вниз. Натыкается на колтун, Сережа тихо ойкает. Отложив расческу, Олег пальцами пытается распутать узелок. Руки слушаются плохо, они привыкли к куркам автоматов и кольцам гранат, а не к тонким невесомым волоскам. Олег уговаривает: — Прости. Потерпи чуть-чуть. Я сейчас все сделаю… Мокрые волосы словно назло завязываются в морской узел, и Олег неловко дергает, сам вздрагивает, словно от боли, но Сережа не издает ни звука. Наконец удается распутать их, и гребень скользит легко до самых кончиков. Олег терпеливо, отделяя прядь за прядью, водит гребнем, развязывает узелки, гладит Сережу по голове — еще немного, они просто длинные такие… Сережа терпит. Склонив голову, позволяет распустить пряди по плечам, и они липнут к коже. Ложатся на спину просвечивающим веером. Закончив, Олег отводит волосы от лица Сережи, и тот смотрит на него не мигая. Ты такой красивый, хочет сказать Олег, но горло сжимает спазмом. Даже такой исхудавший, бледный, все равно красивый. Как и всегда был. Словно прочитав его мысли, Сережа застенчиво опускает глаза, и уголки губ его чуть дергаются, поднимаясь вверх. Придерживая Сережу за локоть, Олег помогает ему встать сначала на колени — и опять водой от макушки по плечам, по груди и спине, потом — и на ноги, и уже торопливо, чтобы скорее увести в кровать. Сережа, переступая через бортик ванны, держится за руку Олега. Олег накидывает полотенце ему на плечи, мягко прижимает его ладонями, промакивая влагу и в сумасбродном приступе подхватывает его на руки — обхватив руками в кольцо чуть ниже ягодиц, поднимает в воздух, и Сережа, изумленно ахнув, обнимает за плечи, наклонившись. Олег бережно, чтобы не задеть ни один дверной косяк, несет его в спальню, опускает на свежие простыни. Сережа тут же тянет к себе одеяло, укутывается, заворачивается в кокон. Тихо говорит: — Спасибо, Олеж. И закрывает глаза. Олег только сейчас осознает, как измучила его близость родного, ослабевшего тела. Всего его перетряхивает и штормит. Сам он принимает душ наскоро — скоблит кожу мочалкой, оставляя красные следы, бреется, пару раз порезавшись, канцелярскими ножницами укорачивает волосы. Проводит ладонью по запотевшему зеркалу и почти себя не узнает — он забыл, как выглядит без бороды, привык к лицу, заросшему по брови. Ему бы тоже лечь спать — но он не хочет оставлять Сережу без присмотра. Прокравшись в спальню, присаживается на самый край постели и вперивает в Сережу взгляд. Тот словно спит, веки его подрагивают, бегают под ними зрачки. Олег через одеяло касается ноги Сережи, сжимает лодыжку. Вздрогнув, Сережа приоткрывает глаза. Сонно смотрит на Олега. Протягивает ему руку. Олег, подсев ближе, берет в ладони его пальцы, борется с желанием притянуть их к губам и целовать один за одним. — Спасибо, — шепчет Сережа. Благодарность его бьет наотмашь — Олег все еще ничего не сделал, чтобы заслужить ее, только лишь попытался минимизировать ущерб, который сам и спровоцировал. Он горячо шепчет в ответ: — Я все исправлю. Убью твоего психиатра, санитаров, всю психушку взорву, Грома голыми руками порву… — Не надо, — прикрывает глаза Сережа. — Ты… ты просто полежи со мной немного. Ослепляющая ярость сворачивается в клубок и вьется между ребер. Выдохнув, Олег отпускает руки Сережи, перебирается через его ноги к нему за спину — на свободную половину постели, словно оставленную для кого-то. Прижимается к Сереже грудью, обняв за талию, и Сережа накрывает его ладонь своею. Ярость обманчиво стихает, притворяется спящей. Пусть. Пусть так. Он отомстит всем, кто заставил Сережу пройти через ад, а какой удар нанесет самому себе — еще предстоит придумать. Но пока он закрывает глаза и исполняет просьбу Сережи — лежит с ним, сжав в объятиях, и запросто себе признается: я ведь и сам больше всего на свете хотел именно этого. Обнимать его, касаться кончиком носа мокрых волос, закрывать спиной от всего мира. И на одну ночь Олег позволяет себе быть счастливым.