Сын хозяйки пекарни и модель

Антон утопал. Утопал в собственных эмоциях, которые всё сильнее напоминали вязкое болото. Они сковывали его движения, мешали думать, отбирали всякую возможность вырваться. Он чувствовал себя бесконечно слабым, беспомощным, почти неживым. Это была не просто усталость – это было что-то большее, всепоглощающее, как будто кто-то внутри выключил свет и оставил его блуждать в полной темноте. Ему даже не хотелось пытаться что-то менять. Каждая мысль о том, чтобы предпринять хоть какое-то действие, умирала в зародыше. «Я устал. Как же я устал» – эти слова звучали внутри него бесконечно, будто заело пластинку, которую нельзя ни выключить, ни перемотать. Антону казалось, что он идёт по кругу, снова и снова возвращаясь в одну и ту же точку. Иногда он думал, что хочет встать. Что хочет перестать тонуть. Но это было только мыслью – безжизненной, пустой, лишённой силы. Словно он уже не принадлежал сам себе, словно его тело и разум отказались выполнять его приказы. Он бы хотел подняться, действительно хотел бы, но не мог. Всё внутри будто сковали цепи, невидимые, но до боли ощутимые. Возможно, дело было в том, что он остался один. Совсем один. Мама была рядом, конечно, но её поддержки Антон не хотел. Её страх, её слёзы, её попытки достучаться до него только усиливали его ощущение никчёмности. Он видел, как ей тяжело, как она старается ради него, но он оттолкнул её. Не потому, что не любил, не потому, что не ценил её заботу. Просто он не мог. Он не мог вынести её боли, её тревоги, которые только усиливали его собственные страдания. Но был же ещё Рома. Его оттолкнуть было куда сложнее. Антон не понимал, почему этот человек продолжает приходить, продолжает вытаскивать его из этого состояния, хотя он сам уже давно опустил руки. Рома мог бы уйти. Мог бы оставить его в покое. Это было бы проще. Это было бы логичнее. Но вместо этого он оставался. Его настойчивость, его упорство, его напор вызывали у Антона целую бурю эмоций. Благодарность и раздражение смешивались, создавая внутри него тяжёлую, вязкую массу, которая разрасталась с каждым днём. Антону не нравилось, что Рома заставляет его делать то, чего он сам не хотел. Это было похоже на насилие – мягкое, но всё же насилие. Рома буквально врывался в его мир, рушил его привычные барьеры, заставлял двигаться, есть, жить. Он делал это с такой уверенностью, с такой настойчивостью, что Антону становилось не по себе. Его раздражала эта уверенность, раздражал этот напор, эта непоколебимая вера в то, что Антона ещё можно спасти. Он чувствовал себя как ребёнок, за которого принимают решения взрослые. И всё же Антон знал, что Рома пытается помочь. Он видел это. Видел, как тот старается, как не сдаётся. Это вызывало у него смешанные чувства. Он был благодарен за эту заботу, но одновременно с этим она его злила. Потому что Рома вытаскивал его против его воли. Он не давал Антону времени, чтобы захотеть самому. Не оставлял ему выбора. Антон чувствовал себя пешкой, которой управляют. И это бесило. Бесило до такой степени, что иногда ему хотелось просто кричать. Но больше всего его злило то, что Рома продолжал, не смотря ни на что. Он мог бы сказать, что это бессмысленно, что Антон не хочет помогать себе, что он сам виноват в своём состоянии. Но он не говорил. Он продолжал приходить, продолжал заставлять, продолжал быть рядом. Антон не знал, как к этому относиться. Ему хотелось, чтобы Рома остался, и одновременно хотелось, чтобы он ушёл. Эти противоречивые чувства разрывали его на части, заставляли чувствовать себя ещё хуже. Антон был в замешательстве. Он не знал, что делать, как реагировать, как справляться с этими эмоциями. Всё внутри него кричало, что он не заслуживает этой заботы, этой помощи. Что он просто обуза, слабый, никчёмный, не способный ни на что человек. Ему казалось, что он тянет всех за собой в это болото, заставляет страдать вместе с собой. И это чувство вины только усиливало его состояние. Рома приходил. Сначала через день или два, давая Антону хоть какую-то паузу, хоть малейшую передышку между визитами. Это раздражало, но было терпимо. Эти редкие встречи не доводили до кипения – скорее, были как слабая боль, которая со временем притупляется, если её не трогать. У Антона оставалось время на то, чтобы попытаться отключиться от происходящего, хотя бы ненадолго спрятаться в своей голове и убедить себя, что всё это скоро закончится. Он мог быть один, пусть и в этой пустоте, в этом болоте, которое затягивало его всё сильнее, но это была его пустота, его болото. А потом Рома начал приходить чаще. Каждый день. Каждое его появление било по нервам. Раньше это была лишь лёгкая царапина, но теперь это ощущалось как настоящая рана, которая становилась всё глубже с каждым новым днём. Антон чувствовал, как внутри него нарастает злость — глухая, плотная, как густой дым, заполняющий лёгкие. Это была не просто раздражённость или усталость – это была ярость, которая не находила выхода, скапливалась внутри, превращаясь в чёрную, тяжелую массу, от которой не было спасения. Ему хотелось кричать, закричать так громко, чтобы Рома просто ушёл, перестал приходить, перестал пытаться спасать его. Хотелось, чтобы он оставил его в покое, чтобы перестал лезть в его жизнь. Но Рома не уходил. Он не замечал, не хотел замечать, что с каждым днём его напор лишь загоняет Антона глубже в эту яму. Он действовал так, будто его присутствие само по себе должно было всё исправить. Как будто хватит просто быть рядом, просто заставлять Антона вставать, есть, жить – и всё станет на свои места. Но это не работало. Это разрушало. Антону казалось, что он больше не принадлежит самому себе. Рома вытаскивал его из этой тьмы не заботой, а грубой силой, не оставляя выбора. Это было ужасно. Эти визиты, это давление, это постоянное «ты должен». Рома говорил, что хочет помочь, но как это можно назвать помощью? Антону казалось, что его буквально лишают права решать за себя. Каждый день превращался в борьбу не только с собственными эмоциями, но и с этим напором, который, вместо того чтобы вытаскивать, словно цементом заливал ему ноги, не давая двинуться ни вперёд, ни назад. Ему было больно от того, что он злился на Рому. Больно и стыдно. Рома старался, правда старался. Он продолжал приходить. День за днём. Без перерывов, без пауз. И Антон ненавидел себя за то, что не может принять помощь, ненавидел за то, что вообще оказался в этом положении. Рома мог быть добрее, терпеливее. Мог быть мягче. Почему он таким не был? Почему вместо того, чтобы дать ему время, дать ему пространство, он лез со своим «делай, вставай, живи»? Это была не помощь, это было чистейшее насилие. Антон чувствовал себя сломанным, раздавленным. Он не знал, как объяснить это Роме. Не знал, как сказать, что ему нужно другое, что его друг сам толкает его к краю. Рома этого просто не понимал. Или не хотел понимать. Антону казалось, что он тонет ещё глубже. Каждая попытка вытащить его была как камень, привязываемый к его ногам. Болото, в которое он погрузился, не отпускало, а Рома, сам того не осознавая, лишь помогал ему утонуть. Это было невыносимо. Рома. Рома. Рома. Рома. Казалось, это имя теперь звучало в голове Антона даже тогда, когда его друг не был рядом. Оно шло фоном, заполняя каждый момент, каждую паузу. Рома приходил утром, оставался днём, иногда задерживался до вечера. Он был везде. В его комнате, в его поле зрения, в его ушах со своим постоянным: «Ты должен это сделать». Даже когда Ромы не было, его присутствие ощущалось – в беспорядке на столе, в запахе кофе, который он приносил с собой, в навязчивом чувстве, что завтра всё повторится. Это было изматывающе. Антон чувствовал, что Рома буквально вытесняет всё остальное из его жизни. Его дни сливались в одно сплошное присутствие Ромы. Даже когда Антон закрывал глаза, чтобы хотя бы на минуту остаться в одиночестве, он не мог этого сделать. В памяти всплывало лицо Ромы, звучал его голос – низкий, чуть хрипловатый, наполненный настойчивостью. Он напоминал бурю, которая ворвалась в его жизнь, смела всё на своём пути и теперь не собиралась уходить. Это сводило с ума. Антон злился. Ему хотелось закричать, выбросить это имя из головы, избавиться от этого давления. Но оно всё равно возвращалось. Как будто Рома был не просто человеком, а какой-то неизбежной силой, от которой невозможно укрыться. Он заполнял всё пространство, весь воздух, всю его жизнь. Всего его. Даже мысли Антона теперь были не его собственными. Они вертелись вокруг того, как бы отмахнуться от Ромы, как бы справиться с его бесконечным напором. Всё остальное отошло на второй план. Ирония в том, что это оказалось единственным хоть сколько-то хорошим. Антон ненавидел себя за это, но должен был признать, что именно Рома стал его якорем. Он отвлекал. Его напористость, его желание помочь, его ежедневное присутствие не оставляли места для других мыслей. А другие мысли... Они были страшнее. Без Ромы они заполняли бы всю его голову: мысли о том, насколько он никчёмен, насколько глубоко он упал, насколько всё это бессмысленно. Рома вытеснял это. Пусть его методы были грубыми, пусть его напор вызывал злость, пусть он казался Антону чем-то навязанным, но это спасало. Это давало передышку. Антон не мог думать о чём-то ещё, кроме того, как пережить очередной день с Ромой. И это было хоть каким-то спасением. Даже если ценой было его собственное раздражение. Антон злился. Злился на Рому, на его вечное присутствие, на его настойчивость. Но ещё сильнее он злился на себя. Потому что никак не мог определиться, что он на самом деле чувствует. Бесит его Рома или нет? Антон задавал себе этот вопрос каждый день, словно пытаясь найти в своей голове чёткий ответ, но там царила только каша. Он думал: «Нет, он мне помогает, он же старается для меня, он хороший друг.» А в следующий момент его буквально трясло от злости на это самое «старается». Почему он должен терпеть этот постоянный контроль? Почему Рома позволяет себе решать за него, что будет лучше? Благодарен ли он Роме? Да, возможно. В глубине души он понимал, что, если бы не его упёртость, Антон давно бы окончательно утонул в своей беспомощности. Но это осознание приносило только раздражение. Он чувствовал себя обязанным, зависимым, а это раздражало ещё больше. Какое у него вообще право злиться, если Рома тратит на него своё время, свою энергию? Это бесило. Всё бесило. Он хотел бы просто сказать «спасибо» и разрубить этот узел, но вместо этого он кипел изнутри, не зная, куда девать все эти противоречивые эмоции. Как же Антона бесил он сам. Бесил за то, что в одном моменте он хочет послать Рому, просто выкинуть его из своей жизни, а в следующем понимает, что без него вообще ничего не получится. Бесил за то, что чувствует себя никчёмным, бесполезным. За то, что у него нет сил ни на что, кроме как лежать в этой чёртовой кровати и ненавидеть самого себя. Устал. Антон устал от себя самого. От того, что он устал. Устал от своих мыслей, от своих эмоций, от этого бесконечного болота, в которое он сам себя загнал. Если бы он мог посмотреть на себя со стороны, он бы наверняка рассмеялся. Посмеялся бы над тем, каким жалким он выглядит, каким он стал. Он бы покачал головой, как зритель, который с раздражением наблюдает за героем фильма, совершающим одну глупую ошибку за другой. «Ну и дурак» – подумал бы он. «Какой же идиот. Кому ты вообще нужен?» Но этого было мало. Он бы не просто посмеялся. Если бы Антон мог смотреть на себя как на чужого человека, он бы вылил на себя столько грязи, что утонул бы в ней. Он бы сказал себе всё самое гадкое, что мог бы придумать. И в какой-то момент это гневное «ты — ничто» стало бы его правдой. Он бы видел себя этим ничем. Тем самым... говном, извините за выражение, которое он так упорно из себя лепил в своих мыслях. Зима пришла слишком быстро, словно одним махом украв осень, оставив лишь воспоминания о её тёплых, золотистых днях. Теперь всё завалено снегом, и мир утопал в ослепительной белизне. Каждый день – метель или снегопад, которые, казалось, никогда не заканчивались. Деревья стояли, как замёрзшие изваяния, укрытые тяжёлыми снежными шапками. Воздух был свежим, почти стерильно чистым, но с каждым вдохом мороз щипал лёгкие. Это могло бы быть красиво, если бы только Антон мог видеть этот мир так, как раньше. Но его глаза больше не замечали ни красоты, ни воздуха, наполненного ощущением зимнего чуда. Для него всё стало серым, выцветшим, как старая, давно забытая фотография. Белоснежные пейзажи не вызывали у него восторга – лишь напоминали о холоде, который пронизывал не только улицы, но и его самого. Этот холод был повсюду: в стенах, в полу, в его собственных костях. Казалось, он проник глубоко внутрь, засев в сердце и не собираясь уходить. Морозные узоры на окнах больше не казались ему чудесными произведениями искусства природы. Теперь это были всего лишь ледяные следы, лишённые тепла и жизни, которые затмевали его мир. «Скоро снег и мороз вызовут болезни» – думал он, почти равнодушно. Температура, таблетки, бесконечное чувство усталости и слабости, что окутывала всё вокруг. Словно весь мир наполнялся этим замедленным, тяжёлым ощущением немощи. Ещё секунда – и воспоминания пронзили его сознание. Он закрыл глаза, но от этого образы стали ещё ярче. Оля. Он бы сейчас мог выйти с ней во двор. Они бы слепили снеговика: смешного, кривого, но такого, что заставил бы её улыбнуться. А потом она бы закуталась в его шарф, смеясь над тем, как снег холодит её щеки. Снежки, её звонкий смех, и то, как они, усталые, но довольные, вернулись бы домой. Горячий чай, плед, мультики – вот чего ему хотелось. Но от этих мыслей становилось только хуже. Он резко открыл глаза, будто пытаясь сбежать от себя самого. Нет. Стоп. Хватит. Нельзя думать об этом. Нельзя давать себе утонуть в этом болоте воспоминаний. От этого он чувствовал себя ещё более никчёмным, ещё более беспомощным. И без того в голове застряло: мусор. Ты просто мусор. Если он позволит себе нырнуть в прошлое, он станет не просто мусором. Он станет чем-то ещё хуже, настолько плохим, что и описать невозможно. Антон помотал головой, будто пытался сбросить тяжесть, которая душила его изнутри. Потолок в комнате выглядел таким знакомым. Каждая трещинка, каждое неровное пятно было выучено до мельчайших деталей за эти долгие, нескончаемые дни. Тиканье старых часов отдавало чем-то почти зловещим в этой абсолютной тишине. Дом, скрипящий под порывами ветра, казался живым, но от этого становилось только холоднее. Взгляд скользнул к окну. Снежинки кружили за стеклом, ветер бесконечно бросал их то вверх, то вниз. Мир за окном был чужим и недосягаемым. В голове всплыла мысль: Рома. Он придёт? Даже по такой погоде? Сильная метель не могла его остановить раньше. Удивительно, но Рома всё равно находил время, находил способ. Каждый день он приходил всё ближе к одному и тому же часу, будто это было для него так же неизбежно, как закат и восход солнца. Антон давно выучил это расписание, почти машинально отсчитывая время до его прихода. Сердце почему-то сжалось. От злости? От усталости? От того, что этот человек, этот Рома, наполняет собой каждый момент его дня? Наверное, да. Он придёт. Конечно, он придёт. Будто в подтверждение его мыслям, снизу, с первого этажа, донёсся скрип двери, а за ним – тихий, но отчётливый хлопок. Пришёл. Кто бы сомневался? Антон даже не дёрнулся, не повернул головы, лишь глядел в потолок, досадуя на самого себя за то, что так точно угадал. Рома всегда приходит. Независимо от погоды, независимо от времени или обстоятельств. Казалось, что весь мир мог рухнуть в тартарары, а Рома всё равно явился бы, словно это его долг, обязанность, как будто без этого самого прихода он просто не мог существовать. Но что раздражало, так это то, что не было ни стука, ни предварительных шагов по лестнице, ни голоса мамы, предупреждающего о визите. Ничего. Просто внезапно – хлопок двери, и он уже в доме. Антон поморщился, даже не пытаясь скрыть недовольство, хотя и знал, что Рома этого не увидит. Всё потому, что мама отдала ему ключи от дома. Просто так. Настолько часто Рома стал приходить, что теперь ему уже не нужно разрешение, не нужно даже ждать, пока ему откроют. Ему разрешено всё. Абсолютно всё. Все и всё в этом доме словно только и делают, что потакают Роме. Все, кроме Антона. Ему никто не потакает. Но, если подумать, разве это кого-то волнует? Разве кто-то спросит Антона, как он ко всему этому относится? Кстати, мама… Антон нахмурился, когда понял, что давно не слышал её присутствия в доме. Это ощущение странное, будто она исчезла из его жизни, растворилась, как снег в ладонях. Ни звука шагов, ни её голоса, ни знакомого запаха еды с кухни. Жива ли она там вообще? Подумал он скептически, скорее в шутку, чем всерьёз. Но шутка оказалась не такой уж и смешной, потому что что-то в этом осознании заставило его сжаться изнутри. Он думал об этом больше, чем собирался, и тяжело вздохнул. Конечно, она жива. Просто… он перестал замечать. Да, наверное, так. Не замечает шагов, не слышит голосов, потому что в его жизни нет места для кого-то ещё, кроме… Ромы. Да, в этом всё дело. Рома. Он занимал всё пространство, весь воздух, всё время, оставляя Антону лишь крошечные осколки. И папа… Его он тоже давно не видел. Нет, они не ушли. Просто их больше нет в его мире. Или это он сам перестал существовать в их. Сложно сказать. А может быть, он сам выбирает не замечать, потому что каждую минуту его дня поглощает этот человек. Рома. Дверь в комнату отворилась привычным мягким скрипом, почти беззвучно. Антон вздрогнул, как будто этого не ожидал, хотя за прошедшие недели это стало неизменной частью его дня. Впрочем, разве день начинался или заканчивался, если всё сливалось в одно бесформенное серое пятно? Рома вошёл, легко толкнув дверь плечом, и резкий запах мороза ворвался следом за ним. Этот запах был таким же нежеланным гостем, как и сам Рома. Холодный, колючий, он заполнил комнату, вытесняя привычный застоявшийся воздух. Антон невольно поёжился, стараясь глубже закутаться в одеяло, словно это могло спасти его от чужого вторжения. Рома остановился, как всегда, в центре комнаты, словно она принадлежала ему, словно это было его место, его пространство. От его присутствия воздух будто сгустился, стал тяжелее. Антон чувствовал, как этот вес давил на него, загоняя ещё глубже в кровать, будто подчёркивая его беспомощность. — Давай, поднимайся. Всё. Сегодня пройдёмся. - голос Ромы был таким же уверенным, как всегда. Даже с намёком на нетерпение. Антон, не изменяя своей позиции, лениво повернул голову к Роме и прищурился. В глазах застыло раздражение, смешанное с усталостью. — Какой ещё «пройдёмся»? - голос был хриплым, слабым, словно Антон не говорил вслух целую вечность. — Ты вообще за окно смотрел? Ты видел, что там происходит? Его пальцы невольно указали в сторону окна, где за стеклом бушевала метель. Снежинки безумным вихрем кружились в воздухе, налетали на стекло и тут же таяли, оставляя водяные следы, как будто пытались пробиться внутрь. Рома усмехнулся, но в этой усмешке не было насмешки, скорее – привычное терпение. Он сделал шаг вперёд, приближаясь к кровати, и чуть склонился вперёд, чтобы лучше видеть Антона. — Какая улица? - его голос звучал почти с издёвкой, как будто ответ Антона заранее был предсказуемым. — Ты серьёзно думаешь, что я тебя туда потащу? Ты вообще головой думай иногда, Антон. Нет, мы по дому прогуляемся. А то ты всё время валяешься. Уже, наверное, забыл, как ходить. От этих слов внутри всё сжалось. Антон отвёл взгляд, устремив его куда-то в угол комнаты. «Да, забыл» – мелькнуло у него в голове, и эта мысль вызвала прилив то ли злости, то ли отчаяния. Ноги, спрятанные под одеялом, казались чужими, как будто уже не принадлежали ему. Они были бесполезными, слишком слабыми, и любое движение воспринималось как подвиг. Рома продолжал стоять рядом с кроватью, явно ожидая, что Антон сейчас возьмёт и сделает то, что ему велят. Просто встанет, как будто это было так легко. А для Антона это стало настоящим испытанием. Он хотел ответить что-то едкое, что-то колкое, чтобы хоть немного уколоть Рому в ответ. Но язык будто не слушался, а в голове было пусто. Слова так и не слетели с губ. Вместо этого он остался неподвижным, глядя в никуда и пытаясь найти хоть какие-то силы, чтобы сопротивляться. Рома вздохнул, недовольно хмыкнул, но, к удивлению, больше ничего не сказал. Только его взгляд, тяжёлый и проникающий, оставался на Антоне, будто требуя от него невозможного. — Сам пройдись. - бросил Антон, резко закрывая глаза, будто надеясь, что это избавит его от Ромы. Он знал, что этот ответ только вызовет новую волну настойчивости, но сил сопротивляться дальше не было. Как будто на одно простое слово – одно «нет» – уходила вся энергия, которая у него ещё оставалась. Рома выпрямился, скрестив руки на груди. Из уголка глаз Антон всё равно видел его силуэт, неподвижный, как статуя. Этот взгляд он тоже чувствовал, обжигающий, требовательный. — Я твой дом вдоль и поперёк уже прошёл, знаешь, сколько раз? - в голосе Ромы проскользнула язвительная нотка, но она скорее звучала как отчаяние, замаскированное под раздражение. — А ты? Когда в последний раз выходил из комнаты? Антон напрягся. Это было не просто вопросом – это было почти обвинение. Он задержал дыхание, стараясь не дать словам Ромы утонуть в своей голове. Не дать им зацепиться. Но они уже зацепились, как крючья. Какая разница, когда он выходил? Рома говорил так, будто Антону просто лень, будто он сам выбрал сидеть здесь, в этой комнате, среди серых стен, которые уже срослись с ним. Но что он мог сказать? Что за этими стенами весь мир кричит ему в лицо напоминаниями? Ему не нужно было выходить, чтобы всё снова нахлынуло. Оля была повсюду. В каждой мелочи. В пустом коридоре, где раньше звучали её торопливые шаги. В кухне, где когда-то она с азартом мешала чай ложкой, издавая звонкий шум. В саду, куда они выходили играть, где снег сейчас укрыл всё, словно пытаясь спрятать воспоминания под белым покрывалом. Но снег не скрывал, а лишь подчёркивал. Его холодный, ослепительно белый свет резал глаза. Любая попытка выйти из комнаты заканчивалась только одним – болью. Он не хотел снова чувствовать эту боль. Не хотел поднимать тяжесть воспоминаний, которые всегда падали обратно с глухим ударом, придавливая его к земле. — Какая разница? - тихо бросил Антон, не глядя на Рому. Голос был слабым, срывающимся. Он звучал так, будто сам вопрос уже вытягивал из него последние силы. — Всё там одинаковое. Всё одно большое напоминание. Зачем мне это? Он замолчал, закрыв глаза ещё крепче, надеясь, что за этим молчанием Рома наконец уйдёт. Но Рома не уходил. Его дыхание, тяжёлое, размеренное, всё ещё было слышно. Антон знал, что тот не оставит его. — Как же ты достал уже со своей этой «депрессией». - выдохнул Рома. Слова ударили, словно пощёчина, раскалённым железом обожгли сознание. Антон застыл, будто его облили ледяной водой. Грудь сжалась, как будто кто-то внезапно и безжалостно наступил на неё. Воздух исчез – он просто не мог вдохнуть, как будто всё вокруг замерло. Мозг отказывался воспринимать услышанное, будто пытаясь защитить его, но защита не работала. Эти слова... они звенели в ушах, бесконечно повторяясь, словно застряли в пространстве. Он хотел двинуться, сказать что-то, но не мог. Мир вокруг словно замазали серой пеленой, даже боль в теле исчезла – осталась только пустота. Холодная, звенящая пустота внутри. «Достал». Рома так легко это сказал, будто Антон всего лишь раздражающий шум, мелочная проблема, которую надоело решать. Зачем он тогда здесь? Зачем он приходит каждый день, если его это тяготит? Антон даже не мог до конца осознать, что за вихрь эмоций поднимается внутри. Обида? Гнев? Боль? Всё и сразу, перепутанное в какой-то неразрывный узел. И «депрессия»... Рома сказал это так, как будто бросил в лицо насмешку. Будто то, что Антон переживает, это просто его каприз, выдумка. Пренебрежение звучало в каждом слоге, словно он унижал всё, что Антон чувствовал. Как он смеет? Каким правом Рома судит, раздаёт ярлыки? Он что, врач? Он ничего не знает! Не знает, как это – каждое утро просыпаться с темнотой в груди, как будто она пожирает тебя изнутри. Не знает, каково это – жить в болоте, не видя даже намёка на берег. Обида жгла, как раскалённое клеймо. Гнев, дикий и неконтролируемый, поднялся из глубины души, заполнив всё его сознание. Захотелось крикнуть, ударить, заставить Рому заткнуться, заставить его почувствовать хоть крупицу того, через что проходит Антон. Но вместо этого тело просто отказало. Руки остались сжатыми под одеялом, губы плотно сжаты, чтобы не сорваться на крик или слёзы. Он даже не знал, откуда взялось это странное, тупое спокойствие, обволакивающее всё, как глухая стена. В груди всё колотилось и рвалось, но снаружи – ничего. Никаких слов, никаких движений. И всё же, внутри уже было не остановить. «Достал... значит, достал...» Антон даже не заметил, как его мысли превратились в бешеный вихрь обвинений и боли. «Я его достал. Я раздражаю. Я не нужен. Зачем он здесь? Зачем он ходит? Чтобы унижать? Чтобы делать ещё хуже?» А потом пришёл стыд. За себя. За то, что он вообще существует, за то, что позволяет себе это ощущать, за то, что не может быть нормальным. За то, что где-то в глубине души он понимал – возможно, Рома прав. Рома вдруг открыл рот, будто собираясь что-то сказать. Его взгляд стал чуть мягче, в глазах мелькнуло что-то вроде смущения или сожаления. Возможно, он хотел извиниться. Антон невольно замер, наблюдая за ним. В глубине души он знал – Рома не хотел сделать больно. Тот просто говорил, не задумываясь, говорил как привык – грубо, иногда слишком прямо, но без настоящего намерения ранить. Однако у Антона не было сил это терпеть. Он не хотел слушать, не хотел никаких слов, оправданий, уговоров. Всё это казалось бесполезным. Что угодно, только не ещё один поток фраз, которые ничего не меняют. — Уходи. - прошептал он, так тихо, что сам едва услышал. Рома нахмурился, не понимая. — Что? Антон посмотрел на него. Горло сжалось, голос звучал глухо, ломко: — Пожалуйста... Просто уйди... В его голове всё кричало, всё внутри бурлило. Он ощущал, как на глаза наворачиваются слёзы, и ненавидел себя за это. Только не сейчас. Только не перед ним. Но Рома, как всегда, не понял. Или не захотел понять. — Не мямли, а. - раздражённо бросил Рома, его голос прозвучал резко, будто удар по лицу. Эти слова словно эхом отразились в голове Антона, наполняя её звенящим гулом. Всё, что он пытался подавить, удержать, спрятать где-то глубоко, вспыхнуло с новой силой. Его грудь сжалась, дыхание стало частым и неглубоким, как у загнанного в угол зверя. Он почувствовал, как горячая волна ярости поднимается откуда-то из глубины, заливая всё тело. Антон сжал кулаки. Ногти вонзились в ладони так сильно, что стало больно, но эта боль была ничем по сравнению с бурлящим гневом. Как он осмелился? Как смеет говорить с ним так, будто он ничего не значит? Будто его чувства – это всего лишь пустяк, ерунда, не заслуживающая внимания. Взгляд Антона упал на Рому. Тот стоял напротив, руки скрещены на груди, его поза была расслабленной, но в глазах читалось легкое раздражение. Это раздражение, это лёгкое пренебрежение в его тоне, в его взгляде – всё это словно добавило масла в огонь. Руки Антона дрожали, плечи напряглись, и он резко поднялся на ноги. Внезапность этого движения заставила Рому замолчать, его брови слегка поднялись, но он не сделал ни шага назад. Антона это только больше разозлило. Внутри всё кричало, всё кипело. Слова, фразы, мысли перемешались в хаосе, и всё, что он хотел, – это выплеснуть всё наружу, раз и навсегда. Его лицо горело, словно от лихорадки, а дыхание вырывалось из груди короткими, прерывистыми рывками. Он почувствовал, как кровь стучит в висках, отчётливый ритм пульса звучал громче, чем тикание часов в комнате. Антон уставился на Рому так, будто хотел прожечь его взглядом. Его злость была почти осязаемой, напряжённой, она заполнила всю комнату, словно электрический разряд. — Уходи! - выкрикнул он так громко, что у самого заложило уши. Голос прорезал воздух, как нож, резкий, полный обжигающего отчаяния. — Теперь услышал?! Рома застыл, его лицо исказилось то ли в непонимании, то ли в растерянности, но Антона это только сильнее подстегнуло. — В смысле «уходи»? - Рома поднял брови, как будто не поверил своим ушам. — В прямом! - выпалил Антон, его голос рвал горло, но он не мог остановиться. — Я не хочу тебя видеть! Я не хочу тебя слышать! Я не хочу тебя знать! Он шагнул вперёд, будто намеренно вторгаясь в личное пространство Ромы, чтобы его слова достигли цели. Ему было плевать на всё. Сейчас, в этот момент, гнев захватил его полностью. — Ты хоть понимаешь, что со мной?! - его голос сорвался, превратившись в дикий крик. — Хотя нет! Не «понимаешь». Ты пытаешься понять?! Словно цунами, злость накрывала его всё сильнее. Антон вскинул руку, будто собирался что-то бросить, но вокруг ничего не было – только его обида, застывшая в каждом движении, в каждом слове. — А ещё ты имеешь наглость отзываться, как будто через это прошёл! Как будто знаешь, каково это! - его голос поднимался всё выше, неумолимо, как ревущий пожар. — Какое ты вообще имеешь право?! Он кричал, его слова обрушивались на Рому как удары кулаков, мощные, острые, без малейшего намёка на сдержанность. — Да, я ноль без палочки! - выкрикнул он, снова шагнув вперёд, будто готов был его толкнуть. — Ни на что не способный, никому не нужный! Уже, может, и не человек! И что с того?! - его глаза горели холодным бешенством, полные боли, которая разъедала изнутри. — Тебе-то какое дело?! Рома что-то пробормотал, сделал шаг к нему, но Антон резко отмахнулся, как от назойливой мухи. — Погоди. - попытался сказать Рома, но Антон сжал зубы так сильно, что они едва не скрипнули. — Не смей меня затыкать! - выкрикнул он, и этот рык пронёсся по комнате, как раскат грома. — Ты хоть понимаешь, сколько я молчал?! Сколько я терпел?! Была бы рядом стена, его кулак бы с громким стуком ударил по ней, и боль бы отозвалась в руке, но ее рядом не было, и он только сильнее сжал челюсти, весь его взгляд полыхал ненавистью. — Ты думаешь, ты помогаешь?! - в его голосе звучало отчаяние, смешанное с яростью. — Ты убиваешь меня! Ты топчешь всё, что от меня осталось! Ты… ты только хуже делаешь! Он стоял напротив Ромы, тяжело дыша, его грудь с трудом втягивала воздух, как будто он только что пробежал марафон. В комнате стояла звенящая тишина, нарушаемая только его хриплым дыханием. — Уходи. - выдавил он наконец, голос стал тише, но от этого не менее угрожающий. — Уходи и больше никогда сюда не приходи. Рома не двинулся. Он замер, будто не понимал, что только что произошло. Антон уже не смотрел на него. Всё внутри его выгорело до тла, оставляя только пустоту, тяжелую, как камень. — Ну, встал хотя бы. - спокойно проговорил Рома, словно ничего не произошло. Этот тон, такая бесцеремонная невозмутимость, снова вспыхнули внутри Антона яростным пламенем. Он его на второй раунд вызывает сейчас? Или ему показалось? Он резко повернулся к Роме, его взгляд – лезвие, готовое рассечь тишину. Он хотел что-то сказать, уже открыл рот, но Рома его опередил: — Не начинай снова тираду свою. — Да ты, блять, перестанешь?! - рявкнул Антон, его голос наполнился гневом, который теперь ничто не могло сдержать. — Я тебе кукла, что ли? Раб?! Чтобы слушать каждое твоё слово и подчиняться?! Рома чуть поднял брови, его лицо выражало что-то среднее между недоумением и усталостью. — Я такого не говорил. - ответил он ровно, как будто это всё не имело значения, как будто весь этот разговор был чем-то мелким и незначительным. — Тогда с какого хера ты тут приказами отдаёшь?! - Антон шагнул ближе, оказываясь менее, чем в шаге от Ромы, его голос снова стал громче, а злость в груди колола, как тысячи острых иголок. Его дыхание участилось, грудь резко вздымалась, но Рома стоял как скала, будто даже не слышал его слов. Эта спокойная невозмутимость сводила с ума. — Ты думаешь, что у тебя есть на это право? - продолжил Антон, его голос стал тише на мгновение. — Думаешь, ты можешь вот так прийти и распоряжаться моей жизнью? Сука, ты сам-то понимаешь, как звучишь?! Его кулаки сжались, плечи напряглись так, что боль прострелила шею, но ему было плевать. Злость заполнила всё его существо, не оставив ни капли здравого смысла. — Ты ни хера не понимаешь! - выкрикнул он. — Ты вообще ничего обо мне не знаешь! Ты тут со своими блядскими советами лезешь, со своей жалостью, с этим… этим своим ёбаным «встал хотя бы»! Антон шагнул ещё ближе, но Рома сделал шаг назад. Глаза полыхали, а голос сорвался на резкий хрип. — Я тебе не обязан! Слышишь? Не обязан! Рома наконец открыл рот, но не успел ничего сказать. Антон уже второй раз сегодня прервал его. — Хватит. Хватит думать, что ты здесь главный. Хватит решать за меня, хватит говорить мне, как жить, что делать, как чувствовать! Ты ничего обо мне не знаешь! Ты… - его голос снова дрогнул, но в нём всё ещё звучала ярость. — Ты ничего не знаешь! Он замолчал, тяжело дыша, чувствуя, как руки дрожат от напряжения. — Какой лексикон у тебя, оказывается, богатый. - проговорил Рома с лёгким оттенком иронии, не убавляя своей невозмутимости. Антон вскинул голову, его взгляд был полон ярости, но он держал себя в руках из последних сил. — Я тебя сейчас ударю, Ром. - выдавил он сквозь стиснутые зубы. Его голос был низким, угрожающим, насыщенным гневом. — Хватит на эмоции выводить. Тишина упала, как тяжелое одеяло, плотное, душное, которое невозможно скинуть. Она заполнила комнату, растекаясь по углам, прилипая к стенам и давя на виски. Только ветер за окном изредка прерывал её, шепча что-то сквозь щели рамы, но этот звук был скорее мрачным напоминанием, чем облегчением. Антон стоял неподвижно, словно боялся пошевелиться, чтобы не разрушить хрупкий баланс между ним и этим давящим, звенящим молчанием. Оно пронизывало его до самых костей, будто дом внезапно стал пустым, неживым. А ведь никто не пришёл. Никто не попытался войти, остановить, спросить, что происходит. Он искоса посмотрел на дверь, ожидая, что вот-вот появится мама, обеспокоенная громкими криками. Или отец с его строгим, но всё же заботливым выражением лица. Но дверь оставалась закрытой, и время тянулось медленно, как сироп, загустевший от холода. Может, их просто нет дома? Эта мысль ворвалась неожиданно, всколыхнув что-то неприятное в груди. Если их нет, то почему он этого не заметил? Когда они ушли? Почему он не слышал, как хлопнула входная дверь? Или, возможно, они всё слышали, но не стали вмешиваться. Эта идея обожгла его сильнее, чем холодный воздух из окна. Если они были здесь, но не пришли, значит, они больше не хотят участвовать в этом хаосе. Они устали. От него. От того, каким он стал. Антон почувствовал, как что-то болезненное поднимается в горле. Его взгляд скользнул по комнате, по знакомым предметам, которые вдруг стали казаться чужими. Кровать, шкаф, тумбочка – всё это теперь выглядело безликим, неживым. Без мамы и папы, без их привычного шума, этот дом перестал быть домом. В груди разрасталось чувство, которое сложно было описать словами. Это была не злость, не обида. Что-то более глубокое, вязкое. Пустота. Он не мог понять, что хуже: осознание того, что родители могли быть дома, но не пришли, или мысль, что их просто нет. «Нет?» Антон перевёл взгляд на окно. Ветви за стеклом качались, как руки, безуспешно пытающиеся достать его изнутри. Дом казался чужим, застывшим. Воздух стал тяжелым, будто кто-то выкачал из комнаты кислород, оставив только эту вязкую, душащую пустоту. Никто не идёт. Эти слова звенели в его голове, будто чужой голос нашёптывал их ему снова и снова. Никто. Не. Идёт. Шум крови в ушах заглушал даже скрип ветра. Голова закружилась от напряжения, ноги вдруг стали ватными, как будто тело отказывалось удерживать его в этом состоянии. Антон сжал руки в кулаки, ощущая, как ногти впиваются в ладони. Боль помогала зацепиться за реальность, пусть ненадолго. Он старался убедить себя, что это не важно, что он привык быть один. Но эта тишина, эта пустота... Они словно кричали ему в лицо, что он ошибался. Что он всегда будет один. — В участке твои родители, если ты их ищешь. - вдруг сказал Рома, и голос его разрезал тишину как нож. Антон даже не сразу понял смысл сказанного. Его мысли, путаясь, будто уносились куда-то вдаль, в беспокойную пустоту. Он почувствовал, как кровь бросилась в лицо, а внутри зашевелился странный, колючий холод. Рома тяжело выдохнул, будто был вымотан не меньше Антона, и, развернувшись, направился к двери. Его шаги казались невыносимо громкими в этой гнетущей тишине. — Хорошо. Я ухожу, не буду тебя «убивать». - бросил он, резко и холодно, но в его голосе всё-таки проскользнула какая-то странная нотка. Горькая? Усталость? Или сожаление? Антон хотел что-то сказать в ответ, хотел резко парировать, но не нашёл слов. Его тело будто оцепенело. Он смотрел, как Рома подошёл к двери, потянулся к ручке... и вдруг замер. «Зачем?» В комнате раздался негромкий металлический звук, словно звон капли, ударившейся о стекло. Рома что-то достал из кармана и бросил на стол. Ключи. Они упали с тихим звоном, рассыпав его по комнате, будто последнее слово в их разговоре. — Это твои. Которые твоя мама мне дала. - сказал Рома негромко, не поворачиваясь. Его плечи опустились, словно он нёс на себе какую-то невидимую ношу. Он сделал шаг за порог и мягко закрыл за собой дверь. Без хлопка, без лишнего шума. Лишь негромкий щелчок замка. Тишина, которая вернулась после этого, была густой, тяжёлой. Она обрушилась на Антона, словно его обсыпали песком. Антон тяжело рухнул на кровать, словно ноги больше не могли держать его. Голова гудела, в висках стучало, а в груди зияла пустота, которую ничто не могло заполнить. Тишина, вновь занявшая пространство комнаты, была давящей, гнетущей, почти осязаемой. Её пронзала лишь глухая боль, расползавшаяся по всему телу. Он уставился в потолок, не видя ничего перед собой. Его разум был поглощён одной мыслью: всё кончено. Он испортил всё. Он прогнал единственного человека, который хотя бы пытался ему помочь, пусть и грубыми, неправильными способами. Прогнал, когда в этом не было никакой необходимости, когда мог просто промолчать, мог хотя бы раз попробовать не огрызнуться, не выливать всю свою ярость и обиду на другого. И теперь он был один. Один по-настоящему. Это осознание пришло, как ледяной укол. Антон вдруг понял, что никого больше не будет рядом, никто не скажет ему грубое слово, никто не попытается дотянуться, никто не будет вытаскивать его из этой ямы, в которой он сам себя похоронил. Его взгляд упал на стол, где лежали ключи. Они блестели в тусклом свете, словно напоминая о том, что он только что отверг. Эти ключи были символом чего-то большего. Заботы, которой он не оценил. Попытки помочь, от которой он отказался. Ему стоило лишь протянуть руку, принять её, но вместо этого он выбрал злость, выбрал одиночество. Горло сжалось, и к горькому чувству в груди прибавилось удушающее сожаление. Он вспомнил голос Ромы, его последние слова, спокойный тон, с которым тот закрыл за собой дверь. Не хлопнул, не ушёл со злобой – просто ушёл. Спокойно, словно принял его решение. Словно понял, что Антон уже окончательно сломлен. Антон зажмурился, чувствуя, как глаза начинают щипать. Нет, он не должен плакать. Слёзы сейчас не помогут. Они не вернут Рому, не исправят то, что он только что сделал. Но это было сильнее его. Горячая влага предательски потекла по щекам, смешиваясь с его тихим, еле слышным всхлипом. Он сам всё испортил. Сам разрушил то немногое, что у него осталось. Своими словами, своей злостью, своей неспособностью просто принять, что кто-то хочет ему помочь. Сам оставил себя. И теперь в этой комнате, в этом доме, в его жизни – только тишина. Тишина, которая разъедала его изнутри.