Сын хозяйки пекарни и модель

Антон просыпался каждый день в одном и том же положении – на боку, лицом к стене, укрытый одеялом, которое давно перестало согревать. Постель пахла затхлостью, так как он не менял её уже много дней. Тело ломило от постоянного сидения и лежания, но ему было плевать. Казалось, что этот тупой фон боли – единственное, что связывает его с реальностью. Он не вставал. Не было причин. Еда, вода, даже туалет – всё это превратилось в что-то далёкое, как будто не имеющее к нему никакого отношения. Голод стягивал желудок в тугой узел, но он не хотел кормить себя. Это казалось ненужным. Он смотрел на потолок, на трещину, растянувшуюся с угла, и думал, что она тоже умирает, медленно разрушаясь с каждым днём. Внутри – пустота. Тёплая, вязкая, липкая, будто болотная вода. Пустота, от которой не сбежать, как ни пытайся. Но он и не пытался. Антон чувствовал себя как в ловушке, только вместо прутьев клетки – его собственная голова. Маша... Оля... Катя... Их образы расплывались в сознании, как плохо прокрученная плёнка. Голоса стали тише, лица размылись, остались только смутные силуэты, как блеклые следы пальцев на запотевшем стекле. Но, чем сильнее он пытался вспомнить их, тем хуже становилось. Он слышал их смех – резкий, чужой, будто кто-то нарочно пытался имитировать то, что уже потеряно. Видел их улыбки – но они превращались в гримасы, пустые и мёртвые. Антон зажимал голову руками, выл в подушку, глотая крики. Никто не слышал, никто не мог помочь. Даже он сам. Ему казалось, что за ним наблюдают. Невидимый взгляд, тёмный и ледяной, прожигал его даже сквозь закрытые глаза. Антон шептал сам себе, как мантру: — Это случайность… просто случайность… Но сам не верил. Случайность не бывает такой точной. Почему именно они? Почему люди, которых он любил больше всего? Это словно кара, словно кто-то забирает его мир по кускам, чтобы посмотреть, как он останется один. Иногда он фантазировал, что это всё какой-то злой эксперимент. Что где-то там, за стенами его дома, кто-то смеётся, видя, как он разваливается на части. Эти мысли сводили его с ума. Прошёл день, потом два, три. Каждый вечер мать приходила в его комнату и пыталась поговорить. Но ничего нового она не говорила. Ни одной новости, ни единого намёка, что их хоть где-то видели. Она говорила о еде, об учёбе, о погоде – о чём угодно, только не о Оле, Маше и Кате. Это было хуже всего. Молчание. Оно убивало веру, пожирало её медленно, но беспощадно. С каждым днём Антону казалось всё более очевидным: если новостей нет, значит, они не вернутся. Он стал избегать матери, просил не входить к нему, чтобы не видеть её взгляд – полный тревоги, жалости и какой-то скрытой вины. Её лицо стало для него немым подтверждением того, что никто всё-таки не вернётся. Иногда он слышал, как она говорила по телефону. Голос её становился напряжённым, низким, а слова – быстрыми и короткими. Он не мог разобрать, о чём шла речь, но знал, что это снова о них. Антон начал считать дни, хотя это лишь усиливало ощущение безнадёжности. С каждым утром он просыпался с мыслью: «Ещё один день, и их всё ещё нет.» Ночи были ужасно тяжёлыми. Темнота накрывала его, как чёрный саван. Лежать в тишине и думать – это стало пыткой. Он закрывал глаза, но образы Маши, Оли и Кати вырывались из памяти. Их голоса, их смех, их привычки – всё это всплывало в голове, а потом исчезало, оставляя боль. Часто он представлял, как это случилось. Их украли? Они сбежали? Может, они в опасности? Или... Он боялся заканчивать эту мысль, но она всё равно жила где-то глубоко в подсознании. И потом, в одну из тех мрачных ночей, когда он снова не мог заснуть, появилась новая мысль: «А если пропадёт кто-то ещё?» Он вспомнил лицо матери, отца. Потом – Полины, Бяши, Марка, Ромы. Учителей. Даже случайных прохожих. Что если кто-то из них исчезнет? Снова. Ещё. Он почувствовал холодный ком в груди, такой плотный, что стало тяжело дышать. Эта мысль поселилась в нём, как яд, и больше не отпускала. Антон начал задумываться: почему забирают именно тех, кто ему дорог? Почему не кого-то другого? Или он сам... виноват? Эта идея была настолько болезненной, что он сжимал голову руками, пытаясь выдавить её, но она возвращалась снова и снова. Он перестал смотреть в зеркало. Оно стало его врагом. Каждый раз, видя своё отражение, он видел человека, от которого отворачивается весь мир. Он видел слабость, страх, бессилие. «Почему я остался, а они пропали?» Время в комнате остановилось. Тени на стенах вытягивались и исчезали, сменяя друг друга, но он этого не замечал. Ему было всё равно, который час. Всё, что осталось, – это ожидание. Только он больше не знал, чего именно ждёт: возвращения или очередного удара. Иногда мать всё-таки подходила к его двери, не смотря на его просьбы оставить его. Он слышал, как её шаги замирали за порогом. Она долго стояла, молчала. Потом раздавался её голос – тихий, глухой, почти робкий, но слова не могли пробиться сквозь стену, которая выросла между ними. Иногда она говорила о том, что кто-то приходил. Чьё-то имя звучало в пустоте комнаты, но оно не оставляло следа. Имя… Кто? Он не знал, не помнил, не хотел вспоминать. Звуки её голоса растворялись так же быстро, как и появлялись. Дни растягивались, словно вязкий, тягучий мёд, но не оставляли после себя ничего сладкого – только пустоту. Утро сливалось с вечером. Свет за окном сменялся тьмой, но внутри комнаты это ничего не меняло. Сначала он пытался следить за временем, считать дни, но потом перестал. Устал. Отсутствие событий сделало каждую минуту мучительно долгой и одновременно – лишённой смысла. Иногда он пытался встать, но это давалось всё труднее. Как-то раз он собрался с силами, поднялся с кровати, но ноги сразу подкосились. Голова закружилась, и перед глазами всё поплыло. Мир вокруг стал будто жидким, скользким. Он схватился за край кровати, но всё равно осел на пол, тяжело дыша. Сердце колотилось слишком быстро, словно даже оно уже устало. Ещё одна попытка – на другой день. Он решил дойти до двери, просто чтобы проверить, может ли он вообще это сделать. Но шагов хватило только на то, чтобы добраться до стены. Он опёрся на неё ладонью, но ноги снова подогнулись, и он сполз на холодный пол. Его дыхание было рваным, а руки дрожали от напряжения. Он почти не ел. Голод давно перестал быть ощущением – он стал частью его, как тяжесть в груди или мутное сознание. Когда он ел в последний раз? Пару дней назад? Неделю? Может, месяц. Антон не знал. Это не казалось важным. Еда больше не приносила утешения, не имела вкуса. Его организм привык к отсутствию пищи, как привык к боли и одиночеству. Тело становилось всё слабее. Он заметил, как сильно похудел, когда случайно взглянул на свои руки. Кожа, натянутая на кости, стала почти прозрачной. Пальцы выглядели длинными, чужими. Когда-то он видел подобное только в фильмах, где показывали людей на грани выживания. Теперь это был он. Однажды, взглянув в зеркало, он не узнал собственного отражения. Осунувшееся лицо, впалые щеки, глаза, окружённые тёмными кругами. Свет в них погас, оставив только пустоту. Он отвернулся, но образ остался в памяти, навязчивым, будто тень. С каждым днём становилось хуже. Тело слабело, разум угасал, а пустота становилась всё тяжелее. Она заполнила всё вокруг, превратив его комнату в мрачный кокон, из которого не было выхода. Антону казалось, что он умирает. Медленно, почти незаметно, как угасающий свет свечи, которая горела слишком долго. Иногда он смотрел на свои руки, на тонкие, костлявые пальцы, и не мог отделаться от ощущения, что его тело больше не принадлежит ему. Оно стало чужим, слабым, сломленным. Как будто он сам выскальзывал из себя, оставляя за собой лишь оболочку. Он и не знал, что может быть таким ранимым. Сколько бы он ни пытался убедить себя, что всё можно пережить, что всё проходит, – это не работало. Девочки были слишком дороги ему. Их отсутствие, их исчезновение разрывало его изнутри. Оля. Катя.. Маша... Их имена словно отпечатались в его сознании, но воспоминания о них становились всё более размытыми, как будто его разум старался защитить себя от боли. И был холод. Постоянный, всепроникающий холод, который не оставлял его ни на секунду. Он окутывал его даже под несколькими слоями одеял и пледов, пробирался под кожу, словно ледяные иглы. Холод сковывал мышцы, от него сводило пальцы, он будто жил в его костях. Иногда Антону казалось, что это не просто ощущение, а знак. Как будто его тело уже начало процесс умирания, медленно, шаг за шагом отдаваясь этому ледяному безмолвию. Он пытался согреться – иногда закутывался в плед, иногда натягивал на себя все возможные свитера. Но ничего не помогало. Ему было холодно не только снаружи, но и внутри. Этот холод был не просто физическим. Это был холод пустоты, которая поселилась в его душе. Он вспоминал их лица. Улыбки. Смех. Воспоминания были обжигающе яркими и болезненными. Как они исчезли? Почему? Он пытался найти ответы, пытался строить в голове теории, но ни одна из них не приносила облегчения. Каждый раз, когда он закрывал глаза, перед ним всплывали их образы, но теперь они были как призраки – расплывчатые, блеклые. Это пугало его. Он боялся, что в какой-то момент... не сможет вспомнить их вовсе. Он лежал на кровати, завернувшись в плед, и смотрел в стену. Холод не отпускал. Губы пересохли, кожа стала шершавой, пальцы иногда немели. Время шло, но его ощущения оставались неизменными. Он чувствовал, как его сознание постепенно угасает, как будто жизнь утекает из него вместе с этими днями, которые он проводил в полном одиночестве. Иногда ему казалось, что он уже перестал быть живым. Живые люди чувствуют тепло, боль, радость. А он чувствовал только этот холод. Тишина комнаты была абсолютной, гнетущей, словно густой туман, пропитавший всё вокруг. Любое движение, любой звук могли стать угрозой, разорвать эту тонкую, хрупкую оболочку. Но вдруг её нарушили. Сначала тихий, но настойчивый скрип двери. Потом резкий хлопок, будто кто-то вошёл слишком решительно, как будто ему принадлежало право на это пространство. Антон продолжал лежать лицом к стене, не реагируя. В нём не осталось сил даже на удивление. Шаги, мягкие, но уверенные, направлялись прямо к нему. В этом звуке была какая-то тяжесть, почти неуместная в этой комнате, но Антон никак не отреагировал. Он слышал всё. Каждый звук казался слишком громким: шелест ткани, лёгкое дыхание. Всё было будто усилено до предела, ведь привычная тишина делала эти звуки оглушительными. — Антон. - голос. Знакомый голос. Антон остался неподвижным. — Ты жив там вообще? Рука потянулась к одеялу, но Антон слабо дёрнул его на себя. – Да жив. - выдохнул он. Голос был тихим, хриплым, будто он говорил впервые за целую вечность. — Хорошая новость. - прозвучало с насмешкой. Рома. Конечно, это был Рома. Этот голос нельзя было перепутать. Усталый, но всё ещё с этой почти раздражающей уверенностью. — Повернись. - последовала команда. Антон не двинулся. Лежать так, не шевелясь, казалось ему единственным правильным выходом. В комнате раздался тяжёлый, протяжный вздох, как будто Рома на секунду пожалел себя. Затем сильные руки уверенно ухватились за одеяло, потянули его вниз. Одеяло сопротивлялось, но ненадолго. Одним решительным движением Рома перевернул Антона на спину. И замер. Лицо Ромы, обычно спокойное и уверенное, исказилось в одно мгновение. Сначала на нём отразилась короткая растерянность, как будто он не верил своим глазам. Потом его губы дрогнули, уголки рта на миг опустились, словно от какого-то неслышного стонущего «нет». Брови сначала взлетели вверх, а потом нахмурились, словно он пытался что-то понять или найти в этом хаосе хоть малую долю ответа. Глаза, обычно яркие и холодные, будто потемнели, наполнились странным, непонятным чувством. Может, это был страх? Или ужас? А может, то тихое, тяжёлое сожаление, которое проникает в душу, когда видишь, что кто-то, кого ты знаешь, разрушается на глазах. Он сделал шаг назад, будто не выдержал видеть то, что лежало перед ним. На его лице отразилась какая-то смесь паники и отчаяния, которое он пытался скрыть, но скрыть было невозможно. — Что ты с собой сделал, ёмаё? - голос Ромы прорезал гнетущую тишину, наполняя комнату резкостью, но в этой резкости сквозила странная мягкость, тревога. Он шагнул ближе, ещё раз посмотрел на Антона, и в его взгляде на миг мелькнула жалость. Не та, что жалит, а та, что накатывает волной безысходности, как если бы он не знал, что делать. — Не знаю. - тихо ответил Антон, не поднимая глаз. Одеяло снова стало его щитом. Он подтянул его к подбородку, сжимая пальцы так крепко, что побелели костяшки. Было холодно, жутко холодно. Рома нахмурился, наклонился ближе. Его голос прозвучал приглушённо, как будто он не хотел разбудить что-то хрупкое в этом пространстве: — Ты когда ел? Тон был тихим, заботливым, но в нём слышалась жалость. Это тянущее, липкое чувство, от которого Антону хотелось сбежать, спрятаться ещё глубже. Нужна ли ему эта забота? Где-то в глубине одна часть шептала: «Да, нужна, хватайся за неё», но другая, большая, будто раздавила этот голос своим хриплым: «Нет, не нужна. Всё бесполезно». — Не знаю. - снова тот же ответ, тот же пустой голос, лишённый интонаций. Антон прикрыл глаза. — О-о. Да тебе прям херово. - выдохнул Рома. Он смотрел на Антона, и его лицо снова исказилось, но теперь не только от ужаса. Это была смесь сочувствия, беспомощности и чего-то, что он сам, кажется, не мог объяснить. Рома стоял молча, словно что-то обдумывал. Его взгляд метался по лицу Антона, пытаясь найти хоть крохотный след жизни или эмоций, но натыкался лишь на безразличие. Антон лежал недвижимо, словно был сделан из мрамора, его тонкие пальцы цеплялись за край одеяла, как за последнюю границу между ним и миром, который давно стал ему чужим. Рома выпрямился. Его движение было резким, почти механическим, как будто он заставил себя сделать это, чтобы не дать чувствам затопить. Он тяжело вздохнул, шумно, но не грубо. Казалось, этот вздох был последним признаком его растерянности, которую он не хотел показывать. — Подожди. - бросил он, коротко, но настойчиво, будто это слово могло хоть как-то подтолкнуть Антона к реакции. Шаги – тяжёлые, но быстрые. Скрип двери резанул слух, а громкий хлопок окончательно вернул в холодную тишину. Рома ушёл. Антон никак не отреагировал. Он даже не посмотрел в сторону двери. Лишь медленно, будто каждый жест давался ему с трудом, перевернулся лицом обратно к стене. Его рука натянула одеяло выше, закрывая шею. Оно больше не грело. Не согревало ничего, даже эту пустоту внутри, и было лишь некой формальностью. Пальцы обхватили себя, руки прижались к груди, а тело стало ещё меньше, ещё слабее, как будто он мог сжаться до невидимого состояния. Глубокий вдох, а затем медленный выдох – долгий, усталый, еле слышный. Он был истощён. Настолько, что даже дыхание казалось тяжёлой работой. Голова гудела от странной, липкой пустоты, словно мысли отказались его слушаться. Тело не слушалось тоже, и даже боль, всегда сопровождавшая слабость, теперь затихла, превратившись в приглушённый фон. Он устал. Ужасно устал. От всего. От этого холода, который проникал в каждую клетку, напоминая о том, что он ещё жив. От времени, которое тянулось, как тягучий, серый сироп. От себя самого, от своего отражения в тех моментах, когда он случайно видел его. Устал от того, что казалось бесконечным. От того, что, возможно, он уже давно умер, но почему-то всё ещё дышит. Антон лежал неподвижно, словно растворяясь в собственных мыслях, в этой ледяной пустоте, которая заполнила всё вокруг. Он слышал, как медленно тянулось время, тикая стрелками на часах, как каждый его вздох отдавался в голове, будто эхо в пустом помещении. Казалось, что это тишина самого конца, когда даже мир вокруг устал существовать. Он уже собирался закрыть глаза, просто позволить себе утонуть в этом состоянии, где не нужно ничего чувствовать, как скрипнула дверь. Этот звук вырвал его из состояния относительного покоя, заставив стиснуть зубы. Скрип был низким, неприятным, как будто кто-то специально хотел не дать ему уснуть. Он услышал короткий звонкий стук. Что-то стеклянное ударилось о деревянный стол. Этот звук был слишком чужим для комнаты, где уже давно не происходило ничего. Никаких движений, никаких звуков. Лишь его медленное дыхание и шелест редкого ветра за окном. Шаги приблизились. Они звучали всё ближе и ближе, пока не остановились у кровати. — Что там в этой стене такого интересного? - голос прозвучал спокойно, с лёгкой насмешкой. Антон не среагировал, только сильнее прижался к стене, словно желая слиться с её холодной поверхностью. Он хотел, чтобы Рома ушёл, чтобы всё снова погрузилось в прежнюю неподвижность. Рома что-то снова сказал, но Антон не расслышал – слова утонули в гуще его собственных мыслей. И только когда он почувствовал, как кто-то снова тянет одеяло вниз, его тело вздрогнуло. Холод ударил резко и безжалостно, словно Антона внезапно выбросили в зимнюю ночь. Он поёжился, невольно сжав плечи. — Ты серьёзно, Антон? - голос Ромы стал чуть мягче, но по-прежнему звучал настойчиво. — Вставай давай. Антон не ответил. Он лишь слабо потянул одеяло обратно к себе, пытаясь укутаться сильнее, но руки были слишком слабыми, чтобы удержать его. — Ну уж нет. - выдохнул Рома, его тень склонилась ближе, а руки уверенно обхватили Антона за плечи. Движения были неожиданными, но не грубыми. Рома медленно, но настойчиво приподнял его, помогая сесть. Антон пошатнулся, голова закружилась, будто он вдруг оказался на краю пропасти. Мир поплыл перед глазами, и ему показалось, что вот-вот он снова упадёт. — Спокойно. - тихо сказал Рома, почти шепотом. Он придерживал его, пока Антон не почувствовал, что может сидеть. Антон сидел, опустив плечи и втянув в них голову, словно стараясь спрятаться даже от самого себя. Он прижал руки к груди, обхватив себя, но это не помогало. Холод никуда не уходил, он продолжал пронзать каждую клеточку его ослабленного тела. Рома смотрел на него долго, молча, и этот взгляд был слишком тягучим, слишком наполненным тем, чего Антону совсем не хотелось сейчас видеть. Жалость? Забота? Раздражение? Всё смешалось в один клубок. Он слышал, как Рома тихо вздыхает, но не поднимал глаз, избегая встречи с его взглядом. — Мне тёть Карина рассказала, сколько ты тут уже не ешь и с комнаты не выходишь. И у меня только один вопрос: ты ахуел? Слова резкие, почти режущие, как битое стекло, прорезали застывший воздух комнаты. Антон вздрогнул, мышцы на его спине напряжённо сократились, словно каждое слово было ударом, который приходилось терпеть. Он не обернулся. Даже не пошевелился, только ссутулился сильнее, сжался так, будто хотел стать совсем незаметным. — Ты хоть мозгами думаешь? - Рома сидел рядом, совсем близко. Его голос, хоть и звучал сдержанно, отдавал яростью, в которой смешались беспокойство и злость. — Ты тёть Карину не видел. Бедная женщина, а. Антон продолжал молчать. Его руки машинально теребили выступающие складки кофты, пряча пальцы в мягкой ткани. Но это не помогало согреться. Холод внутри был совсем другим – ледяным комом где-то под рёбрами, который ни кофта, ни тепло чужого присутствия растопить не могли. — Дочь пропала, сын сам себя убивает, её не жалеет. - Рома вздохнул, словно пытался успокоиться, но голос его всё равно дрожал от напряжения. — Ты думал о ней? В груди сжалось, как будто слова Ромы ударили туда чем-то острым. Антон моргнул, но взгляд его остался пустым, упёртым куда-то в точку на стене. Вина вспыхнула где-то глубоко внутри, но не принесла с собой ни раскаяния, ни сил что-то ответить. — О девочках? - Рома продолжал, наклоняясь чуть ближе, так что голос его стал звучать громче, ощутимее. — Как они отреагируют, когда найдутся и увидят тебя? Ты думал? Антон напрягся. Его руки перестали двигаться, пальцы замерли, сжав ткань так, что костяшки побелели. Упоминание девочек было словно ледяная волна, накатившая на сознание. — Не найдутся они. - тихо прошептал он, голос прозвучал так, будто говорил не он, а кто-то другой. Словно это не его мысли, а чей-то чужой голос в голове. Слова утонули в тишине. В комнате стало будто ещё холоднее, и Рома невольно сдвинулся ближе. — Чего? - голос Ромы резко изменился, стал резче, громче. Он едва не сорвался на крик. — Ты совсем дурак, что ли? Антон только сильнее сжался. Руки сильнее обхватили плечи, а взгляд остался прикован к одной и той же точке, будто там было что-то, что могло спасти его. Шум в голове усилился, заглушая всё вокруг. Сердце билось глухо, медленно, и он не был уверен, слышит ли его сам или это просто иллюзия. Ему хотелось провалиться куда-то глубже в кровать, раствориться в ней, стать частью этой неподвижной тишины. Слова Ромы продолжали висеть в воздухе, звенеть в ушах. Где-то в глубине Антон понимал, что Рома прав, но чувства уже давно не подчинялись логике. Внутри была только пустота. Молчание, повисшее в комнате, было тяжёлым, почти осязаемым. Антон едва замечал его, уставившись в пустоту перед собой, но Рома, казалось, чувствовал его каждой клеткой. — Ладно, это потом. - произнёс он, резко нарушая тишину. Антон услышал, как кровать тихо скрипнула, когда Рома поднялся. Тяжёлые шаги направились куда-то в сторону двери, но не ушли далеко. Вскоре последовал звон стекла. Затем тихий звук ложки, слегка звякнувшей о тарелку. — Тебе надо поесть. - раздался голос Ромы, твёрдый, но не без оттенка заботы. — Не хочу. - отрезал Антон, не поднимая взгляда. — Ты сейчас серьёзно? - Рома повернулся к нему, удивление в его голосе сменилось раздражением. Напомни, сколько ты уже ничего не ел? Антон лишь пожал плечами, уставившись в одну точку. Он знал, что Рома не сдастся, но и сопротивляться сейчас было проще, чем признавать слабость. — Не хочу. - повторил он, не поднимая глаз. — Знаешь, Антон. - начал Рома, голос звучал мягче, но в этой мягкости скрывалась стальная непреклонность. — Я не уйду, пока ты не поешь. Антон молчал. Рома тяжело вздохнул. — Ладно, ты сам выбрал. - сказал он и поднял тарелку с приготовленным. Рома двигался неспешно, но уверенно, словно обдумывал каждый шаг. Антон краем глаза следил за ним, но ничего не говорил. Он видел, как Рома поднимает тарелку, подходит к кровати, аккуратно опускает тарелку на неё, стараясь ничего не разлить. Казалось, будто эти действия были для него чем-то привычным, обыденным, но Антон знал: всё это – не из-за обыденности, а из-за него. — Или ты ешь сам, или я тебя накормлю. Антон, недовольно нахмурившись, слегка отодвинул тарелку от себя. — Не надо… Я не голоден. - пробормотал он, но голос был слабым, без настоящего сопротивления. — Тебе надо. - перебил Рома. — И не спорь со мной. Он взял ложку, зачерпнул суп и поднёс её к губам Антона. — Давай. Не делай хуже ни себе, ни окружающим. Антон попытался отвернуться, но Рома оказался быстрее, преградив путь ложкой. — Открывай рот. - потребовал он, его тон стал более жёстким, но не грубым. — Не вынуждай меня делать это силой. — Холодно мне. - неожиданно выдохнул Антон, наконец поднимая взгляд. Голубые глаза смотрели пусто, почти умоляюще. Рома замер на мгновение, осознавая смысл этих слов. — Холодно? - он оглянулся, будто ища решение, затем быстро взял стянутое им же одеяло с кровати и накинул его на плечи Антона. Движение было решительным, но аккуратным. — Так теплее? Антон ничего не ответил, лишь крепче сжал одеяло, кутая плечи. — Сейчас ещё, подожди. - Рома наклонился, поднимая один из нескольких пледов, лежащих на полу, который до этого сполз с кровати. Он аккуратно укутал Антона сверху, словно хотел полностью скрыть его от холода, от всего мира. — Теперь нормально? - спросил он, отступая на шаг, чтобы убедиться, что Антон не мёрзнет. Антону стало чуть теплее, но не из-за вещей – из-за того, как это было сделано. Аккуратные, почти бережные движения. Ни лишнего слова, ни ненужного взгляда. Рома не смотрел на него осуждающе. Он просто действовал. Антон чуть заметно кивнул, не поднимая взгляда. — Отлично. Теперь давай поешь. - Рома молча поднёс ложку, наполненную чем-то тёплым, к губам Антона. Его движения были удивительно аккуратными, словно он пытался не спугнуть кого-то хрупкого, как будто лишний толчок мог разрушить всё вокруг. Антон хотел отвернуться, скрыться от этого внимания, но не смог. Тело предательски не слушалось, словно и оно признало: противиться бесполезно. — Я… не могу. - выдохнул Антон, голос звучал приглушённо, как у человека, которому просто не хватает сил бороться. — Можешь. - отрезал Рома. Он сел рядом и мягко чуть приподнял голову Антона, заставляя поднять взгляд. — Вот, открывай. Антон сопротивлялся ещё несколько секунд, но, ощутив тепло тарелки и настойчивый взгляд Ромы, медленно сдался. Он открыл рот и, чуть помедлив, проглотил первую ложку, которая далась тяжело, слишком тяжело, будто Антон давно забыл, что такое еда и как её употреблять. Тёплый вкус супа расплылся по нёбу, а потом вниз по горлу. Это было приятно, даже слишком приятно для его измученного организма. Но вместе с этим пришло странное чувство... гнетущее, непривычное. — Молодец. - одобрительно проговорил Рома, поднося следующую. Антон не знал, куда девать взгляд. Он упрямо смотрел куда-то в сторону, на стол, на дверь, в стену, в окно. Но от этого неловкость лишь усиливалась. Он чувствовал каждое движение Ромы, как тот берёт ложку, зачерпывает еду, подносит её обратно. И это вызывало странное чувство вины. «Зачем он это делает?» - пронеслось в голове. И тут же вспыхнули другие мысли, одна громче другой: Ты должен был сам справляться. Ты взрослый. Это унизительно. Стыдно. Ты снова стал обузой. Опять, опять, опять... Каждая ложка, поданная Ромой, будто ставила его перед фактом. Он не справился. Он оказался слабым, беспомощным, неспособным даже на элементарное. Наказание за это – его собственное отражение в этой комнате, в лице Ромы, на которое он упорно избегал смотреть. Рома кормил спокойно, но его молчание было каким-то давящим, даже кричащим. В этом молчании читалось всё: осуждение, жалость, разочарование. Или, может, это лишь Антону казалось? Но этого было достаточно, чтобы напряжение в его груди становилось почти невыносимым. Каждый глоток пищи отдавался странным вкусом – смесью вкуса еды и жжения внутри. Он чувствовал себя глупо. Словно ребёнок, которому силой пришлось напомнить, что нужно заботиться о себе. Но теперь это была не его забота. Теперь за него это делал кто-то другой. С каждым новым движением Ромы Антон пытался найти способ отвлечься. Он сосредоточился на еде, на том, как она согревает его холодное изнутри тело. Но это не помогало. Грудь сдавливала волна эмоций: смущение, стыд, злость на самого себя. «Я не должен был позволять этому случиться. Я не должен был доводить себя до такого.» Но внутри эти мысли звучали пусто, как эхо в пустом доме. Он почувствовал, как его плечи начинают мелко дрожать. Может, от холода, а может, от гнетущего чувства собственной никчёмности. Слёзы не пришли, но где-то глубоко внутри всё кричало. А Рома всё так же спокойно подносил ложку, будто ничего не замечал. Или делал вид, что не замечает. Когда ложка в очередной раз коснулась губ Антона, его желудок неожиданно отозвался тупой, но ощутимой болью. Это было странное, неприятное ощущение, будто внутри что-то проснулось и тут же забилось в панике. Голову окутало лёгкое, неприятное головокружение, комната на мгновение пошатнулась, заставляя его инстинктивно зажмуриться. Слабость, такая знакомая и привычная, будто накрыла с новой силой. Его руки, до этого безвольно лежавшие под одеялом, внезапно показались слишком тяжёлыми, а дыхание стало чуть тяжелее, как если бы он пробежал длинную дистанцию. Антон резко отвернулся, сжав губы, давая понять, что больше есть он не собирается. От движения голова закружилась ещё сильнее, и ему пришлось упереться плечом в спинку кровати, чтобы не потерять равновесие. Внутри всё сжалось. Желудок, едва успевший почувствовать, что его снова начали кормить, вдруг взбунтовался, будто не знал, что делать с этим неожиданным подарком. Ощущение было странное: будто он объелся до отвала, хотя в реальности проглотил всего несколько ложек. Он тихо застонал, кутаясь в одеяло плотнее, пытаясь спрятаться от собственной слабости, от навалившейся волной тяжести. Боль в животе была тупой, но назойливой, словно организм протестовал против еды, отвыкший работать так, как нужно. Антон прикрыл глаза, надеясь, что это поможет справиться с головокружением и ощущением переполненности. Сейчас он чувствовал себя ещё более нелепо, чем раньше. Пять ложек. Всего пять ложек. И он уже был полностью вымотан, как будто ему пришлось преодолевать что-то невообразимое. Рома несколько секунд просто смотрел на Антона, словно оценивая, стоит ли продолжать настаивать или лучше оставить всё как есть. Он медленно выдохнул, будто принимая какое-то внутреннее решение, и негромко произнёс: — Хотя бы так. Его голос был тихим, почти безэмоциональным, но в нём чувствовалась некая усталость. Он аккуратно поднялся с кровати, стараясь не потревожить Антона лишними движениями, и взял тарелку. Его пальцы крепко, но без напряжения обхватили её края, и он отнёс посуду к тумбочке, поставив её рядом со стаканом воды. На секунду замер, смотря на еду, словно размышляя, что делать дальше. Антон в это время сидел, сжавшись под пледом. Тепло, казалось, начинало медленно пробираться под кожу, но тело всё ещё дрожало, словно не веря, что его наконец начали согревать. А потом оно решило напомнить о себе по-другому. Желудок резко болезненно сжался, а голова внезапно закружилась так, что перед глазами будто всё поплыло и на секунду потемнело. Тошнота нахлынула резко, будто весь организм поднял тревогу, стараясь избавиться от того, что было ему чуждо. Антон сжал губы, пытаясь подавить подступающие спазмы, но те накатывали с новой силой. Рука автоматически поднялась к лицу, прикрывая рот, а глаза зажмурились. Голова склонилась чуть вперёд, как будто от этого могло стать легче. Он закашлялся – глухо, с трудом, будто это был не просто кашель, а некая отчаянная попытка организма справиться с тем, что творилось внутри. Рома заметил это мгновенно. Его взгляд сначала задержался на Антоне, затем быстро скользнул к стакану, стоявшему на тумбе. Он взял его одной рукой, другой поддерживая снизу, словно боялся пролить воду. Его движения были быстрыми, но плавными, как у человека, который знает, что делает. — Только попробуй. - произнёс он, протягивая стакан. Его голос был ровным, но в нём чувствовалась лёгкая строгость. Он не смотрел прямо в лицо Антона – скорее, куда-то в сторону, чтобы не давить на него своим взглядом. Антон медленно открыл глаза, не убирая ладони от губ. Он видел стакан, который держал Рома, и чувствовал, как тошнота внутри поднимается новой волной, заставляя его сжаться ещё сильнее. Несколько секунд он просто сидел, обдумывая, стоит ли брать воду, но тело уже отказывалось подчиняться. Голова казалась тяжёлой, желудок – словно узел, который тянул вниз всё его состояние. Тепло пледа, мягкость подушек, даже тихая забота Ромы – всё это стало каким-то второстепенным на фоне гудящего в ушах организма, который продолжал протестовать. Рома смотрел на Антона несколько секунд, видя его состояние, и, кажется, сам принял решение. Он медленно опустился на край кровати и, не спрашивая разрешения, приподнял стакан воды чуть ближе к губам Антона. — Давай, немного. - тихо сказал он, но в его голосе было больше настойчивости, чем мягкости. Антон хотел было протестовать, но в груди лишь нарастала тяжесть, которая будто сдавливала его изнутри. Он не стал двигаться, не стал спорить. Рома осторожно поднёс стакан к его губам, слегка наклонил его, чтобы вода тонкой струйкой коснулась рта. Антон сделал глоток, потом ещё один, стараясь не думать о том, насколько это всё унизительно. Не думать о том, как это выглядит – как он, взрослый человек, не может самостоятельно справиться даже с таким простым действием. Он чувствовал, как всё внутри буквально кипит от ярости на самого себя, от бессилия и отвращения. Хотелось закричать, выплеснуть это чувство, но вместо этого он просто опустил взгляд на свои руки, сжавшиеся на пледе. Он чувствовал себя настолько никчёмным, что это ощущение, казалось, заполнило всё его существо. Словно он больше не человек, а настоящая обуза. Словно он стал беспомощным инвалидом, потерявшим не только силу, но и всякое право называться самостоятельным. Эта мысль вызывала отвращение к самому себе, едкую горечь, которая разливалась по горлу вместе с водой. — Спасибо. - прошептал он, когда Рома убрал стакан, его голос был глухим, безэмоциональным. Он вытер губы тыльной стороной ладони и тяжело выдохнул. Тошнота никуда не ушла, она всё ещё была где-то внутри, но стала менее острой, как будто чуть затихла, перестав напоминать ком в горле. Антон чуть сдвинулся с места и откинулся назад, медленно ложась на подушки и натягивая на себя одеяло, будто прячась от самого мира. Ему хотелось, чтобы всё это просто закончилось. Рома встал, ненадолго задержав взгляд на нём, и, словно взвешивая каждое слово, наконец сказал: — Ладно, оставлю тебя сегодня. Ты пока спи, отвлекись. Не настраивай себя на рвоту, хорошо? Его голос звучал мягче, чем прежде, но в нём всё равно была та самая нотка упрямства, словно он до последнего хотел контролировать ситуацию. Антон не ответил – он просто закрыл глаза, надеясь, что это хоть ненадолго избавит его от всех чувств, бурлящих внутри.