Жизнь после Смерти

21 ноября, 1943 год

      Тьма уступает рассвету неохотно. Мороз сковывает землю, и даже ветер, кажется, замерзает. И в этой зябкой тишине, словно зачарованные, витают снежинки. Этим утром мир, скованный всенародной скорбью, обретает особую, хрупкую и неповторимую красоту.       Тимур ничуть не изумляется, когда, оказываясь на пороге тёмного зала, смекает, что Матвей не спал и, кажется, даже не пытался уснуть: его одеяло как лежало в одном положении, так и продолжало лежать. Парень бодрствует около печи, прислоняясь спиной к стальной ножке стола. Его голова направлена в сторону крохотной, только-только обретшей жизнь искры. Тимур испускает глубокий вздох и подступает к нему со спины.       — Не спал-таки.       Огонь постепенно разгорается, начиная потрескивать на всю комнату. Еле уловимое тепло, распространяемое им, скользит по коже, вызывая мурашки.       — Не-а, — не увиливая, весело усмехается Матвей и, задирая голову, ненавязчиво оглядывает его. Чем дольше это длится, тем живее становится прищур карих глаз. Тимур встает спиной к столу и, опираясь о него, скрещивает руки на груди.       — Рассказывай.       — Да что рассказывать? Нечего, — Матвей беспечно пожимает плечами. — Ну, смотри… Помнишь, в нашем с тобой детстве были такие маленькие-маленькие оловянные солдатики? Везде они валялись — что на дороге, что во дворах, что в цветниках, — Тимур помнит: до четырнадцати лет его дом был полон этих фигурок — настолько они ему нравились. Невольно подаваясь в воспоминания, он наблюдает, как чужие покусанные губы растягиваются в печально-глумливую улыбку. — Так вот, у меня был один. Я, знаешь, не интересовался этими игрушками, мне больше по душе были самолеты, но вот был один. Один… Я уверен, что потерял его, когда мы упали там, перед укрытием. Я пытался найти, когда за водой ходил, но всё тщетно. Нет, может, я плохо пытался, спешил ведь назад, да и темно уже было. Но… Не знаю, есть ли смысл пытать удачу сегодня: он ведь маленький, а за ночь вновь намело. Да и так-то не поспеваю я этим заняться: в квартиру надо бы сбегать. Сегодня уж точно надо… Ну-у, ничего, дождусь тепла, может тогда… Ха-а, может быть, может быть… Если до меня никто не поспеет его прикарманить, — парень застревает на пару мгновений, после чего, пренебрежительно посмеиваясь, возвращает голову в прежнее положение. — Да-да, знаю, это пустяки. Люди, вон, родных теряют, да и я своих потерял, а сейчас сижу, пекусь над какой-то игрушкой. Смешно ведь.       — Я так не думаю.       Матвей явно не ждет подобной реакции. Он перестает разминать руки и, стирая всякую улыбку, стреляет в него беглый несмелый взор.       — Просто… Этот солдатик важен был. Очень, — отворачиваясь, почти беззвучно, сокровенно шепчет он и затихает. Тимур вздергивает брови.       Раз уж эта игрушка представляет такую большую ценность…       Еще раз оглядывая чужие печально поникшие плечи, он невольно задерживает дыхание.       Так и быть, он попробует ее найти.       Они завтракают. Рита описывает им новый сон, в котором она поглаживает свою большую мечту — пушистую ласковую кошку, после чего они, подкрепленные детской лучистостью, покидают дом. Как на пути к месту работы, так и на нем Тимур, подталкиваемый безотчетным чувством, посвящает парню короткие взгляды. Не имея возможности остановиться, он обманывает себя, ссылаясь на стремление осмотреть пространство, а не высмотреть конкретную фигуру в нем. Кстати, говоря о рабочем пространстве, точнее, о его составляющих. Благодаря тому, что Матвей находится через несколько станков от него, Тимур улавливает, что ему лепечут. И среди тружеников, обращающихся к нему по имени, он отмечает троих, окликающих по фамилии — Журавлёв. Не с уважением, а с ехидством, будто стараясь зацепить. Тимур ловит себя на чёрном чувстве, но принимает решение не лезть: верит, что если дело обретет серьезные повороты, то Матвей к нему обратится.       Смена заканчивается. На обратном пути Тимур не единожды отмечает, как парень зевает и чешет веки, оттого как бы невзначай интересуется, уверен ли он, что стерпит вылазку в квартиру и за водой. Ведь дом и завтра можно посетить — спичек и дров на вечер и утро им вполне хватит, — и искупнуться впору тоже завтра. Матвей задумывается на мгновение, но в итоге мотает головой и переливчато, по-птичьи свистит, давая понять, что волноваться незачем: дух в нем имеется. Тимур негодует, но, боясь показаться подозрительно навязчивым, отступает.       Забирая из квартиры вёдра, они расходятся у подъезда. Тимур по-солдатски отстаивает очередь за водой, после чего, семеня до дома, делает остановку примерно в том месте, где вчера его душа чуть не отделилась от тела. Оценивая территориальные размеры и поднимая глаза на мерно тускнеющую небесную высь, он берется за поиск. Нельзя медлить.       Вопреки желанию, искания не сразу венчаются успехом. Снежный покров пугает своей глубиной, однако Тимур и не думает отступать. В груди теплится надежда на хороший исход, и она крепка.       Довольно скоро снег, прилипший к перчаткам, тает, пробираясь к тонкой коже, и пальцы на ногах немеют от холода. Тьма неумолимо наступает. Половина белого полотна уже остается позади, оттого Тимура всё чаще посещают нерадостные мысли. Однако амбиции всё еще удерживают свою позицию.       Когда неровно бьющееся сердце примечает приход мелкого снега и сумерек, Тимур как раз исследует последний клочок земли. И снова пусто. Тяжело дыша, он еле поднимается и, застывая над ним, чувствует, как вера в лучшее просачивается меж ребер и взвивается ввысь. Впору бы расширить зону поиска, однако времени в обрез. Пора уходить: вот-вот опуститься ночь и взвоет вьюга. Вьюга. Значит, заметет еще сильнее. И тогда о вещице и вправду можно забыть до первой оттепели… Обводя изученную им зону понурым взглядом, Тимур хватает оставленное ведро и, зябко втягивая голову в плечи, берет курс к дому.       Сказать, что он огорчен, — ничего не сказать. С другой стороны, что он ожидал? Вероятность найти столь крохотную вещь на столь широком снежном поле приравнивалась если не просто к нулю, то к нулю с хвостиком. С самого начала это было плохой затеей. По сути, он мог даже не пытаться… Но попытался. И ничуть о том не пожалел. Быть может, будь он чуть удачливей, или внимательней, или рачительней, всё удалось бы.       Интересно, какая бы у Матвея была реакция?       В грудной клетке что-то сжимается, и сладко, и горько одновременно. Тимур без задней мысли стремиться сконцентрироваться на этом, однако судьба, имея иные планы, сбивает с намеченного пути.       Проходя пару метров, Тимур случайно выбивает из очередного сугроба что-то твердое, и это нечто отлетает вперед, ныряя в толщу снега. Цепенея от неожиданности, он вглядывается в миниатюрную лунку. Первой мыслью становится суждение о том, что это не что иное, как камень. Привлеченный его необычной формой Тимур подходит, наклоняется и, разгоняя снежинки, резко втягивает колючий воздух в легкие. Перед ним не булыжник и даже не мятая железка. Солдатик. Самый что ни на есть настоящий. Алюминиевый. В черных сапогах, зеленой шинели и буденовке, с коричневым поясом и автоматом во весь рост. Подбирая его, Тимур чует, как взволнованно бьется душа и как мороз, покусывающий оголенную кожу, спасует. По сей день ему думалось, что такая удача бывает только в сказках. Оказывается, нет. Оказывается, и реальная жизнь умеет радовать.       В думах о таком прекрасном исходе Тимур добирается до подъезда. Неизвестно, что его дергает, но он решает оглядеться, прежде чем проникнуть в здание. И когда обращает свой взор в сторону одного из дальних переулков, лицезрит, как к нему навстречу ползет знакомая косматость. Она тоже примечает его, и тогда в темно-карих глазах рисуется логичный вопрос. С него и начинается их беседа, как только дистанция сокращается.       — Откуда ты? Давно ведь дома должен быть, — с легкой отдышкой любопытствует Матвей, размещая ведро в ногах. Из-за его спины выглядывает почтальонка, вновь забитая всякой всячиной. Тимур одним лишь взглядом указывает на нее и манерно качает головой. Просил ведь много за раз не таскать. Юноша, распознавая причину его негодования, прыскает и пристыжено закусывает губу.       — Да так. Очередь, — врет Тимур, веря, что полутьма покроет его мимику, а с ней — и неумение лгать. К счастью, парень принимает его слова за чистую монету: всплескивает руками и, фырча о риске простуды, отворяет подъездную дверь. Тимур довольствуется успехом и поднимается в квартиру.       Он не горит желанием давать Матвею даже крохотный намек на то, что искал солдатика. Не по себе ему с этого, от одной лишь мысли об этом его пробирает крайняя неловкость. Оттого он ставит своей целью обыграть ситуацию: поставить игрушку на неприглядное место, как бы невзначай подтолкнуть к ней Матвея и притворно изумиться, что, оказывается, всё это время она была здесь.       «Веду себя как ребенок» — нарочито журит себя Тимур, когда незаметно для парня подбрасывает цветной кусочек металла под диван. Журит, при этом не без искры созерцая, как в потаенных уголках внутреннего мира восстает забитая военными годами ребячливость.

***

      И вот опять вечерняя рутина, подбадриваемая едким голодом. Матвей с приходом в квартиру становится непривычно молчаливым. Он помогает соскрести немного мучного клея со стены и обоев, после чего, подобно бревну, падает на диван. Тимур не возражает. Наоборот, полагает, что было бы недурно, поспи тот чутка. Однако у юноши, по всей видимости, имеются иные планы на этот счет.       — Поспал бы. Я разбужу, — как бы мимоходом предлагает Тимур, когда, отвлекаясь от дел, переводит на него взор. Тот отзывается отрицательным мычанием. Тимур вглядывается в его лицо, поглощаемое полумраком, и это лицо ему о многом молвит. Раздумывает парень. И о чем-то далеко не приятном… В таком случае когда, если не сейчас, претворять план в жизнь? Думается, лучше момента не сыскать. — Уж если нет, то, будь добр, подсоби мне еще кое в чем. Загляни под диван. Нужен коричневый коробок. Вот не припомню, где он стоит. Может, там. В дальнем углу.       Матвей не упирается — без единого слова свешивает голову с кровати, прохаживаясь кончиками волос по полу.       — Коробок? Нет. Здесь его не… — глухо шепчет он и, прерываясь на полуслове, резко принимает сидячее положение.       Нашел.       Вмиг отворачиваясь, Тимур как ни в чем не бывало продолжает смешивать клей с кипятком, параллельно соображая, как бы всё не испортить своей «изумительной» актерской игрой.       — А, погоди, я вспомнил. Он в спальне около столешницы. Как же я мог забыть? — старательно изображает он замешательство, после чего, скользя взором по обескураженным карим глазам, в вопросительной манере поправляет очки. — Что там у тебя?       — Солдатик…       — Тот самый? Ну вот. Зря только волновался.       — Так он всё это время здесь был! Видимо, из сумки выпал, когда я по привычке ее кинул… Черт, как же я не додумался сразу заглянуть-то туда? Ху-ух, да ладно, ё-моё, — щебечет Матвей, улыбаясь во все тридцать два зуба. Тимур довольный, как кот: и чужие переживания рассеял, и не попался. И в последнем он не сомневается, пока радостное выражение лица парня не сменяется на плутливое. — Так бы я отреагировал, если бы не прочесал место под диваном вдоль и поперек. И утром, и вечером... Говоришь, очередь была непривычно длинной? — Тимур вытягивается в лице. Матвей старается сдержать добрый смех, прыская в кулак, но в итоге не выдерживает — смеется. Смеется так счастливо, как никогда прежде. Тимур ощущает, как щеки рдеют, и отворачивается.       — Ой, уймись… Уймись, говорю, — тщетно пытаясь придать голосу строгости, бурчит он. Уголки губ и нарочно нахмуренные брови самопроизвольно подрагивают, выдавая подлинный настрой. Глупо получилось.       Вскоре Матвей успокаивается и растягивается на диване. Его лицо больше не обезображено глубоким унынием. Теперь в нем брезжатся брызги, напоминающие сияние рассветного солнца.       — Спасибо, — минут через пять пришептывает он, безотрывно глядя на солдатика. — Спасибо, спасибо, спасибо… Спасиб…       Тимур, улавливая, что только-только утихомирившееся смущение вновь задумывает выступить на щеки, одергивает парня:       — Да ладно тебе. Хватит, — когда в воздухе повисает безмолвие, он пользуется случаем и озвучивает тот вопрос, что подогревал его любопытство с самого начала. — Расскажи лучше, откуда он? Ну, солдатик… То есть что за история с ним связана? Если, конечно, для тебя это не проблема.       — Нет, нет, всё в порядке. На самом деле, интересная история получилась… Жаль, что немного… я помню. Это произошло… Это произошло… Произошло в детстве. Так. А… Я тогда с ребятами был… Ха-а. Мяч уплыл. А я что? А я за ни… И я в речке, а потм… По…       — …том? Что потом? — переспрашивает Тимур, когда внезапно наступившее молчание затягивается. И как только он кидает очередной мимолетный взор в сторону юноши, то понимает, что ответа не дождется. Матвей спит сном младенца, скручиваясь в клубок и прижимая к груди столь маленькую в размерах, но большую по значимости вещь. Выглядит это, как ни странно, уютно. Губы сами собой изгибаются в нечто похожее на крошечную улыбку.

***

2 декабря, 1943 год

      Конец ноября выдается довольно безмятежный. Если и случаются стрессовые события, то по скорбности и чрезвычайности ту самую ситуацию с обрушением здания не обходят. Начинается декабрь. Что тот принесет — только Богу известно. А у всех на уме лишь одно — вот бы победу.       Телу и духу всё еще тяжело. Тяжело вставать, тяжело брести по мертвым улицам, тяжело почти безотрывно нависать над станками, тяжело стоять в очередях и тяжело ложиться спать, понимая, что завтра всё повторится. Тяжело, а как без этого? На войне только так. Только так…       Каждый блокадник вымотан, и Тимур — не исключение. Однако чудится ему, что, не будь Матвея, дела бы обстояли куда хуже. За две недели между ними успела завязаться приятельская атмосфера. Они стали больше помогать друг другу, говорить друг с другом и, главное, понимать. И понимание это, хоть и не столь сильное, только-только пробившееся ростком сквозь мерзлую землю, становится своего рода лекарством. Ведь как легко делается на сердце, когда настигает осознание, что тебя слышат. По крайней мере, пытаются услышать.       Сегодняшним вечером цепь из людей у хлебной лавки рассеивается достаточно быстро. Вместо устоявшихся сорока минут они отстаивают пятнадцать. Это не может не радовать. Выходя из помещения и двигаясь по вытоптанной дороге, Тимур предвкушает, как славно отлежится и найдет силы на исполнение данного сестре обещания — сооружения какого-никакого домика для игрушки.       Не так давно Матвей из старого цветастого платка и ниток сотворил для Риты новую куклу, и Рита ее так полюбила, что тотчас возжелала для нее уютное гнездышко. С таким желанием она обратилась именно к нему, не понаслышке зная, какие красивые скворечники его научил создавать отец. И он даже не подумал о том, чтобы сослаться на боль в руках или изнуренность. Рассудил лишь о том, что должен потрудиться на славу.       Эти грезы стоят перед глазами, в который раз вынуждая припоминать, какие материалы имеются под рукой, и прикидывать, что из них может получиться. В размышлениях об этом Тимур не сразу примечает отсутствие Матвея подле себя. Только-только же был по левое плечо. Оборачиваясь, он примечает его неподалеку, около входа в торговую точку. Рядом с ним дрожит скрючившаяся фигура, женщина пожилых лет. Дрожит непомерно, будто нарочито. Тимур, презрительно щурясь, скорым шагом подтягивается к ним.       Уже на месте он вслушивается в женские стенания. И двух слов хватает, чтобы просечь — обыкновенная побирушка. Таких в городе уйма, на каждом шагу попадаются. Тимур уже привык их не замечать, как бы эгоистично и мерзко это не звучало. А Матвей? По всей видимости, нет, не привык, раз отламывает и передает в чужие костлявые руки половинку своего ломтя. Тимур прикусывает язык, но настороженного взгляда не скрывает. Понимает ли парень, что делает? Матвей, примечая его напряженность, подмигивает и одними губами говорит «всё в порядке», после чего возвращается к гражданке, вероятно, с целью откланяться. Однако этого не случается. Сама гражданка не дает. На ее перекошенное обветренное лицо внезапно ложится тень ослепляющей безрассудной ярости. Из уст начинают литься вздорные обвинения, не содержащие в себе ничего, кроме желания выместить обиду за неудавшуюся жизнь. Сначала следует тема скупости, мол, мало хлеба, хотя должно быть иначе, ведь она такая старая и дряхлая, а он такой молодой и здоровый, способен продержаться и без него. Следом под дых бьет вопрос воспитания, а финальным аккордом становится стремление ударить костылем по ногам. Матвей не шевелится, смиренно принимая всё, что на него сыплется. Тимур недоумевает. Он не на шутку разгорается еще на моменте упрека в адрес родителей, а когда видит, как особа замахивается, больше не сдерживается.       Если не Матвей поставит ее на место, то это сделает он.       Вокруг уже сгущается скромная толпа зевак — в последнее время блокадники стали больно любознательные, — оттого он подступает к бабке чуть ли не вплотную, нависает над ней, лишь бы его дальнейшие слова приняло минимум ушей.       — Ни разу крошки хлеба со льда не слизывала? — вопрошает с таким жутким льдом в голосе, что женщина заметно робеет. Всю напыщенность как ветром сдувает. Тимур не смотрит на это — продолжает наседать. — Спрашиваю, ни разу крошки хлеба со льда не слизывала? Нет? Хочешь попробовать? Я устрою это. Давай. И тогда язык твой намертво прилипнет. Намертво. И отсохнет. И кусаться тебе уже будет нечем. Змея.       Внутри все кипит. Челюсти сжимаются так сильно, что зубы скрипят. Кулаки непроизвольно сжимаются. Тимур старается дышать ровно, но каждое вдыхание словно подливает масла в огонь. Людей становится всё больше. Нужно уходить. Не думая, Тимур хватает Матвея за руку и тащит за собой. Хрычовка, приходя в себя, кричит вслед. Что кричит — он уже не разбирает. Не то, что не хочет, — не может разобрать. В голове водоворот. Осколки фраз, обрывки звуков, неясные образы — все это кружится с бешеной скоростью, сталкиваясь друг с другом и порождая новые, еще более беспорядочные комбинации. А он будто стоит в центре этого торнадо, и его постоянно то затягивает, то выталкивает.       — Ти…       Кто ей дал право так выражаться?       — Тимур, подож…       Что значит «мало хлеба»? Даже крупинки должно быть для тебя много! Неблагодарная!       — Остановись же.       Кого это родители здесь еще не воспитали!.. И хватило же совести заговорить о таких вещах! В блокаду! Когда у каждого второго — нет, первого — от родителей остались лишь воспоминания!       — Тимур!       Тимур резко тормозит и, оборачиваясь, ненароком срывается:       — Что?! Что «Тимур»? Ты видел, что сейчас было? Слышал, что она говорила? Да как она только посмела такое ляпать! Как посмела ляпать такое человеку, который помог ей! Как посмела такое ляпать тебе! Тебе! — не соображая, что говорит, Тимур горячо, рвано дышит. — И ты! Тебя поливают грязью с ног до головы, а ты стоишь как вкопанный! В чем дело? Почему ничего не предпринял? Отошел бы хоть, раз сказать нечего!       Матвей сжимает губы в тонкую линию и склоняет голову, как дважды побитый щенок. Тимур от этого чуть образумливается.       — Ну… Это же… Взрослый человек. Старший.       Теперь всё понятно. Культура поведения. Тимура к такому же приучали. Приучали не грубить, не перечить старшим, полагаться на старших, прислушиваться к мнению старших во всех делах, ведь они смыслят больше. По большей части так наставляла его мать. Отец же между тем внушал одну-единственную вещь, из-за которой с матерью не раз вступал в спор: в крайних случаях, когда старший рычит попусту, с целью задеть, можно и ответить, желательно сдержанно, с умом, а там — как ситуация ляжет. И Тимур принимал эту точку зрения, но до сих пор старался действовать по наказам матери. Сегодня он впервые встал в позу. И, что интересно, не ради себя, а ради другого человека. Ради… Него.       — Джентльмен, значит. Меня тоже учили вести себя по-джентльменски. Я и не против. Вовсе нет. Но не кажется ли тебе, что в таком случае все эти манеры следовало оставить в стороне? Нет, не находишь? — Матвей не поднимает глаз — только неловко ведет плечом. Тимур выдыхает, избавляясь от последних огненных искр, будоражащих кровь. Смыкая веки, он мирно подхватывает. — Слушай, одно дело — когда старшие ругаются за дельные вещи, другое — когда происходит вот это. То, что она взрослая... Да ничего это не значит. Никто не может так говорить. Ты не должен таким спускать подобное с рук. Ты должен если не опускаться до их уровня, то хотя бы осаждать их. Может, не так жестко, как я это сделал, но осаждать, — Тимур пробуждает взор и, наблюдая, как парень поднимает голову, роняет с неясным тремором. — Не дозволяй так поступать с собой.       Карие глаза тотчас заметно светлеют. Тимур, недавно поймавший себя на немощности перед долгим зрительным контактом, по обыкновению отводит взгляд вниз. И тогда обнаруживает, что всё это время крепко сжимает чужую руку. Он невпопад ослабляет хватку, прежде чем раздается проникновенный голос:       — Я понял, — Тимур ощущает, как по тыльной стороне ладони проходят большим пальцем. Случайно или нет — всё одно: сердце заходится, и дыхание перехватывает. На свет рождается чуждая, можно сказать, абсурдная тяга, и он по-заячьи спешит срубить под корень ее источник: руки расходятся. — Понял.       — Хорошо… Хорошо, — порывисто кивая несколько раз, заключает он и, спеша подвести черту под ситуацией, огибает юношу. — Пойдем. Нам нужно идти.       Матвей безоговорочно следует за ним. Под натиском его беспечного поведения, такого, словно ничего не произошло, Тимур успокаивается. Поверхностно. А то необычное чувство никуда не исчезает, а остается существовать в закоулках сознания.