Жизнь после Смерти

10 декабря, 1943 год

      Глубокая ночь. Звезды, как драгоценные камни, сверкают на безбрежном небосводе. Лунный свет, проникая через окно в зале, рисует серебристые узоры на полу. Тимур окидывает их немигающим взором, когда несет из спальни тарелку и ложку. С каждым новым шагом с плеч скатываются последние крупицы смутного чувства, которое возникло некоторое время назад. Тогда он кормит Риту. И в тусклом свете лампы ему кажется, что ест она не столь охотно, да и выглядит немного обеспокоенной. Без вопроса о самочувствии не обходится. Рита в ответ трясет ладонями, давая понять, что с ней всё в порядке. И он верит. Ссылается на то, что Рита не станет лгать. По крайней мере, после давнего разговора, связанным с кошмаром, не должна.       Разминая ноющую шею пальцами, Тимур оставляет посуду на догорающей печи, после чего по обыкновению поднимает глаза на Матвея. До того, как он отлучается, парень занимается тем, чем в последние дни зачастил заниматься: витает в облаках, изредка прикусывая губы, причесывается и всячески привлекает его к беседе. Сейчас же он лежит на спине и сопит, прижимая к груди разрисованные листы. Видно, внезапно уснул, раз не успел отложить их в сторону. И как у него только получается так быстро и легко засыпать? Тимур не перестает удивляться этой особенности.       Мысль о том, что юноша ненароком помнёт бумагу, пока будет дремать, маячит перед носом. Он решает предотвратить такой исход, однако не поспевает сделать и шаг, как парень, бормоча, укладывается на бок. Рисунки тотчас разлетаются по комнате. Тимур сначала каменеет на пару мгновений, затем удрученно проводит рукой по лицу. Великолепно. Ему ведь так хотелось лишний раз напрягаться. Мысленно укоряя спящего, он присаживается и подбирает первый листок. Затем второй. Третий. Четвертый. Пятый. А на шестом, когда случайно мажет по нему быстрым взглядом, непроизвольно останавливается. Его охватывает оторопь. На бумаге изображен ни цветок и ни зверь, ни фантазийный персонаж и ни случайный человек. На бумаге изображен он. Его нынешний лик. Причем такой детализированный, будто он сейчас таращится не на рисунок, а в то старое прикроватное зеркало. Почти. Есть одна несостыковка в этом суждении: в зеркале черты лица пугают, а здесь — завораживают.       Не раздумывая о правильности своего поступка, Тимур подхватывает с пола оставшиеся полотна и находит себя на половине из них. В основном обнаруживает обыкновенные портреты. Реже попадаются иллюстрации ранних ситуаций, в которых его фигура играла ключевую роль. Например, удается распознать случай, где Рита пытается его заплести, а он дремлет у печи, стоически подавляя нелюбовь к ощущению чужих пальцев на макушке. Или другой эпизод, где Рита всматривается в звезды за окном и вопрошает у него, почему их видно ночью, но не видно днем, а он отмалчивается, ибо ответа не ведает. Или, вот, еще момент… Любопытный момент.       На днях выяснилось, что Матвей любит слагать стихотворения. Он зачитывает ему несколько произведений, и кусочек одного из них как-то по-особенному отзывается в нем. Всего на пару мгновений это впечатление, овладевая им, проступает на лице, но юноше чудом удается уловить его и умело воссоздать на бумаге. И под этим силуэтом, оснащенным загадочной отчужденностью, он начеркивает хоть и не конкретный отрывок, но однозначно то стихотворение. Тимур с замиранием сердца снискивает полюбившийся фрагмент:       По тихому зову расходятся веки,       И взгляд поднимается на ветхий дом.       Тот шепчет о прошлом, о том, что навеки       Сокрою я в омуте сердца своем.       «Умеет, ничего не скажешь», — осмысливая подкованность Матвея в искусстве, он хмыкает. И как только этот слабый звук растворяется в ночной тиши, в его ум проникает трезвая рассудительность. Не к чему лукавить — то, что его рисуют, доставляет ему удовольствие. Смущают всего две вещи — то, что всё это нарисовали без его же ведома, и то, что так много нарисовал один человек. Откуда такая тяга? К чему она? Тимур с неясным волнением сглатывает образовавшуюся слюну. В груди начинает плескаться желание проявить интерес, в лоб спросить, почему так, но быстро приходит осознание, что это однозначно плохая идея. В таком случае он мало того, что посеет лишние недоразумения, так еще и даст понять, что без спросу ворошил чужие вещи. От последнего его и так коробит: бесчестно поступил.       В конечном итоге Тимур решает сделать вид, будто ему ничего неизвестно. Отрывая глаза от линий, он оставляет стопку на табуретке и отправляется спать. Когда голова касается подушки, становится ясно, что покой навестит его не так быстро, как того хотелось бы. Думы не дадут.       Откуда всё-таки? К чему?

***

11 декабря, 1943 год

      Проруби. Об этих неровных обледенелых краях, прорубленных топором или ломом, ведает каждый блокадник. Эти места столь же необходимы, как и хлебные лавки.       Вокруг прорубей — снег, грязь, копоть от пожаров и полуразрушенные дома. Люди изможденные, не сдерживающие мученические вздохи. Дожидаясь своей очереди, они спускаются к водоему по глыбам льда и черпают черную живительную жидкость. Кто — бидонами, кто — поварешками, а самые отчаянные — руками. Некоторые по пути назад проливают воду, и тогда, возвращаясь, вновь падают на колени у кромки. Тяжело это. Так тяжело, что мало кто выползает обратно без посторонней помощи. Однако иначе никак. Иначе смерть.       Сегодня у проруби оживленно. Тимур преодолевает водное испытание и теперь бредет сквозь толпу в сторону дома, стремясь выйти на свободное пространство. Там он договаривается встретиться с Матвеем. Тот не спешит идти за ним по причине того, что вновь сталкивается с очередным знакомым и вступает с ним в разговор. Что интересно — Тимур всегда в такие моменты стойко дожидается парня, не глядя на продолжительность диалога. Однако ныне карта не укладывается.       Суть в том, что его до подергивания нижнего века раздражает всё, что окружает. В особенности мельтешащий народ. Эта гуща душит его, оттого ему хочется как можно скорее от нее абстрагироваться. С чего такая злоба ко всему? Начинается всё с крохотного раздражения, возникшего еще в момент пробуждения, без причины. Дальше оно активно развивается, ощетиниваясь иглами. Причина тому проста — Матвей. Тот шутит несколько раз, вероятно, пытаясь поднять его настрой, но Тимур не признает этот юмор. Вот кому станет легче, когда человек перед ним присядет, сделает вид, что поднимает что-то с земли, и протянет ему это со словами «держи, настроение твое, больше не роняй»? Тимур, закипая, до последнего отдергивает юношу. Однако когда слова в который раз пропускают мимо ушей, то на авансцену выходит воспитательный подзатыльник. Он срабатывает, всё становится на круги своя. За исключением, конечно, расположения духа.       Тимур нервно виляет между людей. В один момент он различает впереди нетоптаные белые сугробы и, предвосхищая глоток свежего воздуха, устремляется к ним. Он не сводит с них глаз, ввиду чего вздрагивает, когда перед носом неожиданно выныривает кривая фигура молодой девушки, из последних сил утягивающей за собой сани с банками. Резкая остановка — и ведро кренится. Вода проливается. Гнев резко подступает к горлу. Тимур на пару мгновений смыкает глаза и глубоко вздыхает, после чего оценивает убытки. Проливается немного, но приятного тоже мало. Щелкая языком, он задумывает продолжить путь, однако к осуществлению этого приступить не успевает: над головой звучит громовой прокуренный голос.       — Эй, пацан, слышь! Смотри, куда катишься. Ты на меня воду пролил.       Тимур бросает взгляд в бок. Рядом возвышается мужчина лет тридцати. Лицо у него угрюмое, на щеке рваный шрам. Одет неказисто, стойка павлинья, как у типичного уличного вандала, кои в блокаду развелись как блохи: вздернутый подбородок, руки в карманах штанов, ноги на ширине плеч. Тимур не робеет перед ним, наоборот, сдерживается, чтобы не сболтнуть лишнего.       — Да? Виноват, — как можно более спокойно роняет он и намеривается шагнуть. Однако мужчина не отстает.       — И это всё? — с надменным высокомерием подступает он, и тогда Тимур, страшно разгораясь, позволяет себе колкость:       — Мне в ноги пасть?       — Ты че такой дерзкий, а? Да ты знаешь, кто я?       — Нет. С чего бы?       — Я пахан на этом районе, при улице буду. Такие очкарики, как ты, хвосты при виде меня поджимают. И неспроста.       Внутри что-то трескается. Не слушая инстинкт самосохранения, Тимур медленно поворачивается, становясь с собеседником лицом к лицу. Ведро размещается на снегу.       — Ну надо же. Как же мне… — он выдерживает паузу, после чего отрубает. — Чхать.       Наблюдая, как в глазах напротив сердитость эволюционирует в бешенство, Тимур осознает, что сейчас случится. И не противится этому. Напротив, незаметно разминает кулаки и расправляет плечи.       — Борзеешь, гаврик. Не сечешь, что да как, да? По-другому поговорим, да? А ну, сука, сюда иди!       Хулиган молниеносно хватает его за грудки и тянет на себя. Ясно становится сразу — первый удар за ним. Тимур тотчас вспоминает, что забыл снять очки. И он уже мысленно хоронит их где-то под кроватью, мирясь с мыслью о слепоте, как в общую картину вливается еще одна тень. До боли знакомая тень. Она протискивается между ними, заслоняя его спиной.       — Отпустил, — цедит Матвей, вцепляясь ногтями в предплечье неприятеля. Тимуру требуется пара секунд, чтобы прийти в себя. Склоняясь к парню, он шипит злобно и требовательно, подобно недовольной змее:       — Матвей, черт тебя дери. Отойди. Не вмешивайся.       — Отпустил, говорю! — не прислушиваясь к нему, Матвей зыкает на обидчика и, судя по дрожи в руке, усиливает хватку. Тимур мрачнеет более чем прежде, однако сказать и пары слов ему не дают. Мужчина швыряет его в сторону. Он теряет равновесие, но чудом остается на ногах.       — Откуда ты взялся, когтистый? — теперь Матвей оказывается один на один с тем, чей рост составляет примерно сто девяносто сантиметров. Юноша на голову ниже него. — У-у, какие мы злые. Дружка твоего задели, да? Ну. Врежь мне. Врежь, — бандит, морща нос и дергая подбородком, толкает его и надвигается, вынуждая пятиться. Лидирующая позиция: таким образом он сбивает, не дает сориентироваться в пространстве, ломает боевой дух. В их случае, когда габариты сильно разнятся, переиграть такую ситуацию достаточно трудно. Что же парень думает на этот счет? Какая у него тактика? Тимур теряется в догадках. Жаль, что лица его не видно: тогда бы мысли удалось направить в правильное русло. — И, чего ждешь? Давай! Ну! — прекращается всё так же неожиданно, как и начинается. Матвей, в очередной раз переставляя ногу, поскальзывается на льду и падает. Тимур зажмуривается от стыда, а когда через пару секунд приоткрывает веки, раздается злорадный хохот. — Эх ты, шкет. Клычки свои отрасти, прежде чем на бывалых кидаться, — мужчина скалится и указывает на свои конусовидные зубы, после чего продолжает смеяться. Матвей не поднимает глаз, оставаясь со свешенной головой. Тимур, приближаясь к нему, кусает обидчика красноречивым взглядом. — Позабавили вы меня. Ладно уж. На этот раз закрою на вас зиньки, но смотрите: ещё раз встанете на моем пути — раздавлю как мух, — незнакомец уходит довольным. Как только его силуэт исчезает, Тимур оборачивается к побежденному и без единого вздоха приседает. Лица его всё еще не разглядеть. Он хочет попросить его показаться, однако вмиг раздумывает, когда подмечает, как снег под голой юной рукой окрашивается в красный цвет. В тот момент всякое теряет свое значение.

***

      Вечер крадется за окном. В комнате привычная полумгла, в которой тонут углы и прячутся детали. Керосиновая лампа тихо шипит, стоя на табуретке у дивана. Стеклянный колпак ее запорошен пылью времени, сквозь которую тускло пробивается желтоватый свет. Под ним всё оживает: старая кожаная аптечка, йод, бинты и лица, собравшиеся на постели. Безмолвствие.       Тимур спокоен. Его пальцы неторопливо ходят над чужой ладонью. На ней — глубокий порез, полученный в результате встречи с ржавым куском ведра. Сначала он бережно протирает его и обрабатывает. Теперь же берется за перевязку. В ходе процесса он изредка поглядывает на того, кто за всё это время ни разу не поднял голову и не выдавил из себя и слова. Сейчас он вновь смотрит, но вместо того, чтобы неопределенно качать головой, инициирует общение. Пора бы привести к завершению сложившуюся ситуацию.       — Вот зачем ты полез, а? Зачем? У меня ведь всё под контролем было, и ко всему я был готов, — не то чтобы упрекая, а скорее подтрунивая, шепчет он и устремляет взгляд на упаковку от бинта, что не хочет ему поддаваться. Матвей молчит. Тимур успевает подумать, что какой-либо реакции не последует, как вдруг парень еле слышно сипит:       — Даже к тому, что тебя ударят?       — Даже к тому, что меня ударят.       — А вот я — нет. Я к этому был не готов, — Тимур перестает разматывать марлю, как только внимает столь странные слова. Дух на миг перехватывает. Он подцепляет эту деталь, но не размышляет над ней: парень подскакивает к другой проблеме, увлекая его внимание за собой. — Э-э-эх, как же я так упал-то! Если бы я только не упал… Если бы… Черт возьми! Как же глупо. Увидел бы меня папа… Стыдоба-то какая.       Тимур акцентируется на последних словах. Значит, Матвея учил драться родитель. Эта деталь кажется ему любопытной, так как его отец прямо заявил, что «такому обучит улица». И та обучила. Много что было: и школьные драчуны, которым не импонировала его отрешенность, и травмы, и душевная боль. Сейчас он осознает всю ценность полученного опыта, однако тогда, будучи ребенком, не понимает, чем заслужил такое отцовское отношение.       — Боюсь, если бы ты не упал, то одной раной ты бы не отделался. И я, разумеется, тоже, — припоминая параметры мужчины, с тем же настроем предполагает Тимур и убирает медицинские приспособления в аптечку. Когда он задумывает встать, слышится подавленный вздох. Тотчас его плечи снова опускаются, голова склоняется в бок и уголки губ приподнимаются: до чего же восприимчивый этот юноша. Тимур, не выдерживая, подбирается к нему и, склоняясь, заглядывает в лицо. На нем, как он и ожидал, висит горечь поражения: губы сжаты, брови нахмурены, и в глазах детская обида на самого себя. От взгляда на это улыбка расползается, становится явственней. Матвей обращает на нее внимание. Тимур, не дожидаясь какой-либо реакции, отстраняется и, когда поднимается, позволяет себе то, что давно хотел, — взъерошивает коричневую шевелюру. — Не бей себе голову попусту. Упал — и упал. В этом нет ничего такого. Забудь.       Он отступает к противоположной стене и прячет аптечку в свое излюбленное место — под стол. Тогда ему отвечают, и голос этот больше не звучит так бесцветно, как звучал минутой ранее:       — Ладно. Может быть, ты прав.       — Еще бы. Сомневаешься? — оборачиваясь, Тимур выглядывает того Матвея, которого привык видеть: лучезарного.       — Конечно… — затихает парень, после чего, выуживая из него наигранное удивление, подытоживает. — Нет.       С той секунды квартира пропитывается умиротворенностью.

***

      Сегодня банный вечер. Рита, пройдя все необходимые водные процедуры, падает на кровать и уходит с головой в книгу. Тимур также обмывается и, переодеваясь в теплую рубашку изумрудного цвета и темно-серые полосатые штаны, чистит зубы углем. Пока он полощет рот над ведром с грязной водой, не перестает поглядывать на Матвея, который готовиться к купанию. Его смущает неповоротливость парня, некоторое неудобство, связанное с покалеченной рукой. Тимур рассуждает об этом, и в ту секунду, когда пострадавший прикидывает, как будет держать ковшик, мотает головой.       — Давай помогу.       Матвей быстро оборачивается и встревоженно трясет ладонями. Карие глаза смущенно перебегают от места к месту.       — Н-нет, не нужно. Я сам. Я справлюсь.       — Ты что? Стесняешься? Нашёл, кого стесняться. Мы ведь оба парни, — Тимур заявляет об этом спокойно, даже с налетом иронии, однако не может не отмечать, что и у самого в груди заседает непонятная пульсация. Он привычно закрывает на нее глаза.       — Да не в этом… Эм. Я… Ладно. Ладно. Хорошо. Я тогда… Пошёл? Сейчас.       Он наблюдает, как юноша возится, доставая из-под дивана сменную одежду. Тогда на него набредают глубокие думы.       В последнее время Матвей ведет себя очень странно. То рисует его, то выражается откровенно, то… Это. А ещё постоянно смотрит на него, касается. И эти бесконечные разговоры… С каждой новой деталью он путается всё больше и больше. Всё это напоминает ему о кое-чем. О чем-то далеком. О школьных годах и весне. О ее головокружительном воздействии на учеников… Однако это абсурдно. Он, видимо, сходит с катушек, раз припоминает такое. Явно заблуждается, уходит не в те дебри. Всему этому точно имеется иное объяснение. Четкое, логичное и, главное, адекватное объяснение. Ему просто надо хорошенько поразмыслить на досуге. Хорошенько, а не урывками и не на сонную голову, как у него выходит. И тогда всё обязательно встанет на свои места. Да. Без всяких сомнений.       Когда Тимур подытоживает, парень уже умещается в тазу. Он, подхватывая ковш, подходит к нему со спины — и время замедляется.       Мир утопает в декабрьской ночи. Из буржуйки доносится тихий шепот пламени, снедающего куски книжных страниц и палок. Она будто рассказывает свои древние истории, полные тепла. Воздух насыщается легким металлическим ароматом, который смешивается с налетом пепла — свидетельством долгих зимних вечеров. В этом сумраке самые смелые мысли становятся тихими и осторожными.       Тимур с еле уловимой дрожью в пальцах оглаживает чужую шею и плечи, ощущая, как те напряжены. Теплая мыльная вода течет по запястьям и, ныряя под рукава, спускается к локтям. Дыхание по-особенному глубокое. Никто из присутствующих не издает и звука.       Закачивая с верхними конечностями, он перемещается ниже по позвоночнику, под лопатки, и тогда натыкается на то, на что не ожидал наткнуться, — на застарелые шрамы. Они длинные и неровные. Их достаточно много, и они уходят по пояснице к крестцу. Эта картина страшит. Тимур задумывает поднять вопрос об их происхождении, однако в итоге отрекается от замысла. Матвей и так крайне напряжен, как натянутая тетива. Вдруг эта тема болезненна для него? Тогда он совсем выйдет из строя. Лучше полюбопытствовать в другой раз. Главное, как всегда, не забыть.