Жизнь после Смерти

20 ноября, 1943 год

      Три дня ускользают, оставляя за собой туманные воспоминания. Ничего примечательного за это время не случается: рутина остается рутиной. В их взаимоотношениях также мало что меняется. Тот вечерний разговор, бесспорно, скрашивает атмосферу между ними, делая ее более дружелюбной, однако рыхлая почва под ногами и дальше удерживает свою позицию. Тимур продолжает если не кусаться, то покусывать, не решаясь подпустить к себе ближе, чем есть сейчас, а Матвей, отмечая это, старается резко не подступать. Иногда, конечно, ввиду любопытства и откровенности оступается. Тогда, получая по первое число, шустро извлекает урок и в следующий раз по одному и тому же кругу не проходит. Что касается Тимура, то в последние два дня перед сном у него неизменно возникают непонятные дилеммы с ключом — поворачивать его или нет. Однако большой твердостью они не отличаются, оттого его решение остается прежним.       Сегодняшний день, как и предшествующий, не предвещает больших бед. Время близится к вечеру, и они возвращаются домой. Когда середина пути остается позади, им открывается вид на Неву, на то место, где многие блокадники, в том числе и они сами, набирают воду. И тут среди привычных ведер и половников мелькают самодельные удочки.       — Смотри-ка, а мальчишки-то стоят, рыбу ловят. Как думаешь, удачно? Может, тоже попробовать, — пыхтя, задумчиво, с долей иронии роняет Матвей и тяжело перешагивает через очередной сугроб. Вчерашней ночью мела метель — дорогу достаточно сильно занесло.       — Да как-то опасно это — под открытым небом стоять рыбу удить, — скептично бормочет Тимур, окидывая мимолетным взглядом сгорбленные над прорубями фигуры. Дети тонки как прутья, одеты в слабую драную одёжку, их руки краснеют от мороза, а колени дрожат от блуждающей по льду позёмки.       — А что поделать? Голод ведь не тётка.       Тимур, шумно выдыхая пар, пожимает плечами.       — Да и на что удить? Только если на пустой крючок… Ну, хорошо, хилого окуня тогда поймать вполне возможно. Насколько знаю, как раз в стужу на льду такая хитрость и работает.       — О, так ты разбираешься? Расскажешь, как это — рыбачить? А то я мало что знаю… Вернее, совсем ничего.       — Ты… Что? — Тимур замирает посреди дороги и с изумлением взирает на Матвея. Тот делает еще пару шагов и также останавливается. Оборачиваясь, он склоняет голову в вопросительной манере. — Не знаешь? Как так? Я думал, все мальчишки, подобные тебе, баловались таким в малолетстве.       Спустя пару мгновений Матвей, прищуриваясь, весело фыркает. Подзывая к себе взмахом руки, он разворачивается и, дожидаясь, когда Тимур сравняется с ним, возобновляет шаг.       — Да тут страх детский всему виной. Из-за одного случая я водоемов жутко забоялся, вот и пришлось отказаться от такой забавы, — целясь сообщить, что еще минут пять — и они будут на месте, парень дергает рукой в сторону многоэтажных домов, стоящих вдалеке. Тимур, в то время неосознанно оглядывающий его профиль, обращает к ним взгляд и находит среди множества крыш ту, что необходима конкретно им. — Давно это было. Сейчас всё как-то поутихло. Перерос, наверное.       Тимур, выгибая брови, задается вопросом, какой же случай приключился с юношей, но огласить его не поспевает. Окружающая обстановка подвергается изменениям, и эти изменения выбивают как его, так и иную живую душу из колеи. Город затаивает дыхание. Всё — рыхлые снежные кучи, обшарпанные балконы, заледеневшие водостоки, трупы у железных оград — начинает отражать торопливый тревожный стук. Метроном.       Осознание происходящего накрывает обоих парней с головой, и они, рефлекторно переглядываясь, пускаются бегом. Понимая, что к дому не поспеть, они устремляются в ближайшее известное им укрытие. Счет идет на секунды. Снег играет против них, проваливаясь под ногами. Сапоги вязнут. Ход сильно замедляется. Суждение, что судьба не на их стороне, сперва зарождается где-то на глубине, на подкорке, скромно подпитывая тревогу. Но после — бьет кровавым цветом, когда моторный рев, пробирающий небо, с каждым мгновением становится всё громче и громче, разъяреннее и разъяреннее. В их сторону движется немецкий самолет.       До подвала метров пятьдесят. Тимур, задушено хватая воздух ртом, нервно вертит головой, стремясь познать, с какой стороны будет прилет, и прикинуть, есть ли у них время. Когда из-за крыши одного из впередистоящих домов показывается железное крыло, становится ясно, что спешить им больше некуда. Цепляя Матвея под локоть, Тимур бьет их об землю. У них больше нет выбора. Им ничего больше не остается, кроме как вытягиваться пластом на снегу, рефлекторно прижиматься друг другу, как самые близкие люди, и, прикрывая головы руками, молиться.       Взрывается поблизости. Звук, подобный раскату грома, разносится эхом по переулкам, отражаясь от каменных стен и расходясь по водной глади, точно легкое течение. Ударная волна сотрясает воздух. За всем этим следует треск. Тимур приподнимает голову и зрит, как треть одного из тех зданий, к которым они шли, рушится, как его осколки, сталкиваясь с твердой поверхностью, поднимают огромный столп снежной пыли. И тогда видит в нем свое здание. То здание, в котором их ждала Рита, его сестра, маленькая девочка, еще совсем ребенок, но успевший за свои семь лет вкусить всю горечь жизни. И не поспевший опробовать ее сладкую часть.       Воздух вдруг становится тяжелым. Сердце замирает, а тело каменеет, делаясь, кажется, одним из тех обломков, что теперь безвольно валяются на белом покрове. Тимур чувствует, как его тянут, но не может даже пальцем дернуть, не то, что сгруппироваться и, поднявшись на ноги, пойти. Разум то застывает, то вновь оживляется — он то пропадает из бесцветного мира, то вновь возвращается в него. Он не помнит, как добирается до укрытия. Помнит лишь, как оседает на пол в окружении подвальных стен. И только это случается, все то, что постепенно подкрадывалось, раскрывается перед ним в полной мере.       Паника оплетает когтистыми лапами, с силой припечатывая к мерзлому камню. Она затуманивает глаза, прижимая к ним свои паучьи пальцы, звонко завывает в ушах, вызывая головокружение. Она проникает в горло — и он начинает задыхаться. Ни ртом, ни носом вдохнуть глубоко не получается. Глотки воздуха выходят судорожными и крошечными. Их недостаточно, чтобы насытить бешено бегущую по венам кровь. Их ей не хватает.       В один из моментов он слышит взволнованные восклицания. Они доносятся неясно, будто сквозь толщу воды:       — Тимур, что с тобой? Эй-эй! Тимур! Приди в себя, ну же!       Он не может ответить. Свой же организм ему не подвластен. Губы двигаются самопроизвольно. Они шепчут хрипло и сбивчиво. Твердят одно и то же, одно-единственное слово — «попали».       — Что? Попали? Кто попал? Куда? — в чужом голосе отчетливо сквозит растерянность.       На фоне поднимается какой-то переполох. Рядом с ним, кажется, шаркают ногами. Над головой раздаются иные булькающие возгласы. Это не то, что действует на нервы, — это усиливает страх. Тимур ощущает, как его безумно дрожащие руки мечутся по ледяному полу: тело предпринимает попытку отодвинуться. Что-то говорит ему бежать. Нужно бежать.       — Тимур… Черт возьми, да сгиньте вы! Отошли все!       Заскорузлые пальцы успевают покрыться мелкими царапинами, прежде чем он ощущает, как куртка расстегивается и как его щеки бережно обхватывают чужие ладони. Холод, исходящий от них, отрезвляет. Перед глазами пробегают белые мушки, после чего зрение немного проясняется. Он обнаруживает перед собой темную расплывчатую фигуру. Она что-то шепчет ему, и шепот этот, кажущийся таким мелодичным, расходится волной по его телу, принуждая негативных чувств ослабить хватку.              — Тимур, всё в порядке. Всё обошлось, слышишь? Не в твой дом попали. Не в твой. Тебе показалось. По-ка-за-лось, понимаешь? Нужно успокоиться. Давай — вдох-выдох. Вдох-выдох. Вдох и-и-и выдох, — наконец силуэт приобретает четкие очертания. Он, щурясь, различает в нем Матвея. Тот сперва предстает крайне встревоженным, а спустя пару мгновений, когда бдит крупицы осознанности в его глазах, лучиться радостью надежды. — Вот так! Да! Не останавливайся. Вдох-выдох, вдох-выдох, — голос парня дребезжит от волнения. Силясь подкрепить свой посыл, он показательно откланяется назад, вбирая грудью воздух, и вновь склоняется над ним, выдыхая. Тимур не спускает с него глаз. В эту минуту он с сильными чувствами в груди что-то находит в нем, что-то особенное, необъяснимое, то, что даже не помышлял найти. — Всё хорошо. Всё будет хорошо.       Вскоре буря, разыгравшаяся ввиду его воспаленной фантазии, постепенно сходит на «нет». Странные сантименты рассеиваются. Тимур, испытывая неловкость, поспешно отводит от себя всякий контакт, будь то зрительный или телесный. Матвей, считывающий его настрой и тоже оказывающийся в некотором конфузе, отступает: присаживается рядом и, стремясь себя чем-то отвлечь, принимается отряхивать всё еще подрагивающими руками прилипшие к шапке комки снега. Не описать словами, какой страх он испытал. В один из моментов ему почудилось, что он вновь потеряет.              Так проходит некоторое время. Сирена уже заканчивается, и те, кому десяток минут назад недоставало хлеба и зрелищ, покидают помещение. Остаются лишь они. Воцаряется всепоглощающая тишь, такая, что не требуется прилагать усилий, чтобы засечь чужой короткий вздох.       Немного погодя Тимур, наскребающий горстку сил, встает. Смятение — последнее, что ему выдается испытать. Как только оно отступает, а случается это, на удивление, быстро, быстрее, нежели в прошлый раз, в ситуации с мизинцем, разум застилает беспросветная апатия, идущая вслед за эмоциональным потрясением. Глядя на мир сквозь призму равнодушия, Тимур ничего не замечает. Он, уходя в себя, просто выбирается из подвала и движется по годами заученному маршруту, покачиваясь — а иногда и чуть не падая — из-за сильных порывов ветра и постоянно утопающих в толще снега сапог.       В течение этого времени Матвей или ни разу ярко не дает о себе знать, или всё же дает, но Тимур это попросту не примечает. Так или иначе, в подсознании таится всего два размытых воспоминания, связанных с ним: та картина, где его силуэт подскакивает к нему на выходе из убежища, и те мгновения на улице, когда сквозь плотную пелену отрешенности Тимур едва ощущает на себе его внимательные взгляды. Наиболее яркая весточка поступает от парня, когда они оказываются на пороге квартиры. Матвей говорит, что сходит за водой один, и хоть голос его тих и спокоен, но чувствуется в нем та твердость, что намекает на непринятие всякого протеста. Тимур и не думает сопротивляться, что в обычном состоянии, вероятно, осуществил бы. Сейчас ему безразлично. Он, никак не реагируя, раздевается и бредет в спальню, оставляя встревожено кусающего губы Матвея позади.       Уже в комнате Тимур наблюдает Риту. Свою Риту. Целую, невредимую, живую, в той же длинной сорочке, с теми же растрепанными короткими волосами, с тем же взором, отдаленно напоминающим детский, и с той же слабой улыбкой, возникающей в процессе рисования или чтения. Он молчаливо подходит к ней, садится подле нее, глядит из-за ее плеча на тонкую кисть, проводящую по такой же тонкой линии, и слушает. Голова у него пуста. Он ни о чем не думает. Старается не думать. Сейчас ему нужно лишь ощущение присутствия. Ее присутствия. И больше ничего. Он должен в полной мере осознать, что происходящее — не галлюцинация и не грёза. В полной мере осознать, что сердце Риты и вправду всё еще бьётся.       Остается только догадываться, сколько с того момента утекает часов. И сколько еще могло бы утечь, если бы Матвей не позвал ужинать. Ужин. Значит, на дворе уже ночь.       В квартире холоднее, чем обычно. Все, кутаясь в одеяла, пристраиваются к буржуйке: Рита — перед ней, они — чуть поодаль от нее, позади Риты. Едят они что-то доселе незнакомое, то, что Матвей, собственно автор, обзывает «творением». Тимур до того опустошен, что, черпая жидкую массу и видя, как ее же черпает Рита, не сразу хватается за мысль о том, что им могли что-то подмешать. В момент просвета в груди что-то вздрагивает, однако, впрочем, не разрастается — сжимается в точку, а после — и вовсе рассеивается. И неизвестно точно, что сему виной: угнетенное состояние или же то, как он, этот мальчишка, красиво и с душой расписывает Рите процесс приготовления блюда.       Когда наступает время сна, Рита, будто призрак, исчезает без следа. Они же остаются. Тимур, подстегиваемый то ли холодом, то ли усилившимся желанием раствориться на фоне предметов обихода, сжимается в комок. Ноги подтягиваются к груди, предплечья повисают на коленях, и та часть лица, что ниже глаз, прячется за этой оградой. На свет выходят только путаные локоны, узкий лоб и невидящий взгляд, устремленный на языки пламени.       С момента воцарения длительного молчания Тимур каждой клеточкой тела ощущает, как к нему со спины подступает то, от чего он пытался скрыться, — мрак. Тень движется медленно-медленно, шаг за шагом, словно глумясь, пока не оказывается над головой. Она постукивает заостренными когтями по его шее, по чувствительной коже и ярко-выраженным косточкам. Тогда в ранее пустую голову постепенно просачивается нечто ледяное, колючее и липкое, как талый снег, — воспоминание о сегодняшнем падении. Там, где ступает его нога, появляются кровавые ростки — мысли. Мысли о том, что было бы, если бы попадание пришлось на их дом, а не на рядом стоящий. Что было бы, если бы Рита всё-таки умерла. И, главное, что было бы, если бы в тот миг Матвея рядом не оказалось.       Тимур противится происходящему. Он пытается оттолкнуть от себя эти образы, придушить тревожные чувства, порождаемые ими. И одновременно с этим вязнет в них. Всё глубже и глубже. Глубже и глубже.       — Не держи в себе это. Отпусти, — внезапно шепчут совсем рядом. Он вздрагивает от неожиданности и, тяжело сглатывая слюну, оборачивается. Его взор сталкивается с взором Матвея. С взором того, кто уже в который раз силится покопаться в нем, призвать выразить то, что творится на сердце. Тимур всегда вставал на дыбы в такие моменты. И впору бы так сделать и на этот раз, однако… Душа, как ни странно, не ежится. И открытая обеспокоенность, кою он и в ранние моменты отмечал, пробуждает в нем не презрение, а давно забытые порывы. Она проходится по самым фибрам души — и Тимур, смиренно смыкая веки, отпускает.       В который раз за всё время он чувствует себя хуже некуда. И впервые за всё время плачет. Плачет, бессильно утыкаясь в свое предплечье, так, что оправа очков болезненно врезается в лоб и уши. Плачет тихо-тихо, изредка проводя рукавом черной рубашки по влажным щекам, содрогаясь всем телом и шмыгая носом. Те мысли, что суетятся в нем ранее, теперь становятся еще ярче. Они кружат, без передышки, без жалости, пока не тускнеют и не растворяются, оставляя после себя пустоту. Не ту пустоту, что сопровождала его весь вечер, а ту, что называют безмятежностью. Ее подкрепляют и шипение пламени, и щелканье часов, и завывание вьюги за окном, и чужие размеренные, как тихая колыбельная, вздохи. В особенности, они.       Обретая покой, Тимур не сразу дергается с места. Лишь когда Матвей бесшумно покидает его, пододвигаясь к печи с целью подкинуть пару книжных страниц, он, превозмогая ломоту в теле, поднимается и скрывается в спальне. Не роняет ни слова, не бросает и взгляда. Он не может поступить иначе. Честно признаться, ему стыдно за случившееся. В момент переживаний было плевать, а сейчас, когда всё успокоилось, — стыдно. Очень давно он по собственной воле не раскрывался перед кем-либо. Он и не предполагал, что это случится. По крайней мере, в ближайшем будущем и перед тем человеком, с которым они знакомы без году неделя.       Прикрывая дверь, он скользит взглядом по осточертевшему ключу. И размышляет. Размышляет о том, что какое-никакое тепло от печи для его комнаты обрастает большой необходимостью: сегодняшняя ночь выдастся холодной. Холоднее, чем вчера или позавчера. Он беспокоиться, как бы кто ни заболел, как бы ни заболела Рита. И в то же время это беспокойство бродит на заднем плане, не играя большой роли в изменении определённого решения. Решения о повороте ключа.       На самом деле, Тимур и без того хочет. Хочет попробовать не замыкаться.       Пять дней. С момента их встречи прошло только пять дней, а душа уже на этого паршивца отзывается. Вот, пятью минутами ранее он срывается при нем, а теперь? Теперь вверяется. Странно ведь? Странно. Глупо. Странно и глупо. Но… Если в который раз припоминать, что тот делал и как делал, припоминать, что говорил и как говорил…       Если припоминать…       С губ срывается рваный выдох. Пальцы устремляются к замочной скважине.       Припоминать…       Веки смыкаются. Тимур одергивает руку и, оставляя дверь полуотворенной, отходит.

***

      На дворе еще пресмыкается беспроглядная чернь и рыскает гробовое дыхание смерти, Ленинград еще спит под равномерное «тиканье» метронома, когда Тимур переплывает из тяжелого сна в непонятную полудрему. Не по своей воле, а от чужеродного ощущения. Он нутром чует, что в комнате не один. И Рита здесь, очевидно, ни при чем. Затаивая дыхание, он прислушивается, слепо веря в то, что ему мерещится. Нет. Не чудится: в один из моментов тьма за закрытыми веками начинает потихоньку рассеиваться, и чувство чьего-то присутствия резко обостряется. Это окончательно приводит в чувство. Тимур, пугаясь неизвестности, рефлекторно поднимает ресницы. Тотчас его прижимают к кровати, зажимая рот ладонью. Из-за дальнозоркости и сонной дымки не сразу удается разглядеть, кто перед ним. Оказываясь во власти животного ужаса, он принимается брыкаться. Дыхание заметно учащается, и из-за сердца, стучащего в ушах, он не сходу улавливает судорожный шепот:       — Т-с-с, стой, подожди, Тимур, успокойся! — Тимур, испытывающий прилив адреналина, еще пару раз дергает головой, прежде чем осмыслить чужие слова и, приметив знакомые очертания, окаменеть. — Успокоился? Если да, то моргни. Дважды.       Не повинуясь, Тимур рьяно отбрасывает от себя чужую руку и подбирает с пола очки.       — Ты… Дурень, совсем спятил? Что, черт возьми, происходит? — надевая стекла, рычит он глухо, вовремя вспоминая, что рядом спит Рита. По крайней мере, должна спать. Мельком кидая взор в ее сторону, он убеждается в этом.       — Да это… Тут… — невпопад мямлит Матвей, одно рукой удерживая мерцающую керосиновую лампу, а второй — конфузливо почесывая затылок. — Всё так-то в порядке. Ты не переживай. Ложись. Тебе нужно отдохнуть. Выспаться. Я через часик-другой тебе всё обязательно объясню.       Под ребрами закипает нешуточная ярость. Тимура перемыкает. Он хватает парня за воротник коричневого вязано свитера и тянет на себя.       — Объяснился здесь и сейчас, — так грозно, как только можно, требует он, не сводя с Матвея смертоносного взгляда, всем своим видом давая понять, что еще одно лишнее движение или слово, и Матвей — покойник. Тот воспринимает его посыл весьма оригинально: то ли с иронией, то ли с непонятной игрой.       — Упрямец, — выдыхает он с лукавой ухмылкой, и Тимур, невольно заостряя на этом внимание, ощущает, как в груди что-то екает и как пыл немного, но притупляется. После этого Матвей плавно отдаляется, и тогда Тимур осознает, как близко к нему он располагался. — Будь по-твоему. Только… не здесь. Пойдем. Пойдем-пойдем.       Юноша, кивком головы приглашая следовать за ним, скрывается за дверью. Провожая его взглядом, Тимур непонятливо взъерошивает волосы.       Что это было?       Уже в гостиной, слабо освещенной светильником, они усаживаются на диван, и Матвей разворачивает историю. Оказывается, Рите приснилось, что в дальнем углу спальни стоит черная высокая фигура с чем-то длинным и блестящим в руках, от нее пахло омерзительно, чем-то металлическим. Она испугалась, но его, Тимура, будить не захотела: всё же заприметила его вчерашнее состояние. Тогда она заслышала, что в соседней комнате не спят, и бегом направилась туда. Матвей успокоил ее, отвел обратно и дождался, пока она снова уснет. Когда это случилось, парень вздумал тут же уйти, однако, пробежавшись по нему взглядом, не застал дыхания. Сосредоточившись на мысли о недавнем, он принял решение подойти и узнать, всё ли в порядке. Тогда случайно разбудил, и в итоге получилось то, что получилось.       — Понятно всё… Ха-а, вы меня доконаете, — утомленно потирая пальцами отечные веки, Тимур досадливо хмурится. Рита. С ней нужно поговорить. Ей нужно напомнить, что она может тревожить его по любому поводу и в любое время, независимо от того, что с ним. Недоволен он тем, как она поступила. И сон ее… Не нравится он ему. Предчувствие нехорошее. Или, быть может, он преувеличивает? Думается, что да. Фантазия в последнее время у него больно разыгралась. Надо бы успокоиться.       — Извини, правда, я не хотел тревожить, — Матвей, всё это время опирающийся спиной о стену, наклоняется вперед и укладывает локти себе на бедра. В приглушенном свете керосиновой лампы, стоящей на столе, начинают мягко поблескивать его пальцы, теребящие от волнения рукава. — И… Рука… Это было гнусно. Тут просто… Тут ведь Рита только-только уснула, а ты неожиданно очнулся, и у тебя в глазах такой переполох, и я… Я растерялся… Знаю, это не оправдание. Извини… Это не повторится.       Выслушивая раскаяние, Тимур совсем размаривается и, поправляя одеяло, которое прихватил с собой из спальни, еле слышно хмыкает.       — Чудак, — в ответ на его неразборчивое бормотание раздается озадаченное «что?». Он коротко мычит и меняет предмет обсуждения. — Забыли. Скажи лучше, ты чего? Почему не спишь?       Матвей, выдерживая паузу, переключается. Оборачиваясь к нему, он как-то по-детски подпирает щеку ладонью.       — Да так. Уснуть не могу. У меня такое часто бывает. Обычно это бессонница, знаешь, и всё такое… Но сегодня сон. Сон плохой приснился. О малолетстве. О вещи одной, которую, вот, вчера как раз потерял. Видимо, оттого она и приснилась.       — Что за вещь?       Тимур коротко дергает головой, подкрепляя свою заинтересованность. Карие глаза внезапно охватывает трепет, и также внезапно этот трепет от них ускользает. Тотчас его подменяет озорство, которое, распространяясь на все черты лица, концентрируется в изгибе губ.       — Давай я утром расскажу, м? Ночь всё-таки. Спят люди, и тебе не помешало бы. Отдохни.       — Чего ж ты заладил — «то мне надо, это мне надо». Угомонись. Всё со мной в порядке, — Тимур ждет, что парень изменит ход мыслей, оказавшись под его укоризненным взором, но этого не случается. В итоге, уступая, он показательно цокает. — Какой же ты… Ладно, — поднимаясь, Тимур семенит к спальне, не замечая, как край покрывала скользит по каменному полу. У входа он прерывается и, оборачиваясь, молвит, спонтанно, не задумываясь. — Но ты… Тоже ложись. Попробуй хоть.       Несмотря на то, что Матвей утвердительно кивает, поддерживая его идею, Тимур догадывается — не ляжет.       Что же, в самом деле, за вещь он потерял?