Жизнь после Смерти

      С момента разрешения рокового вопроса проходит пара часов. Наступает ночь. Равнодушная луна проливает на печальный город призрачный свет, делая его еще более далеким, загадочным и мертвым. Хотя, казалось бы, куда больше.       Спальню слабо освещает керосиновая лампа, расположенная на одиноком кривом крючке над кроватью. Ее теплые лучи скользят по близлежащей территории, по двум силуэтам, сидящим на постели, и по страницам книги, покоящейся между ними. Иногда эти фигуры хило посмеиваются, водя пальцами по бегущим строчкам, иной раз — затихают, а порою — переговариваются. Между ними витает приятная атмосфера, и Тимур соврет, если скажет, что смотреть на это гадко.       Он стоит в тени в дверном проеме, разделяющем спальню и гостиную, и пристально следит за действиями того, кого взял под свое крыло. Доверие к нему имеется, но, очевидно, далеко не крепкое, оттого проверка на вшивость, особенно сейчас, на первых порах, воспринимается им как святой долг.       Одновременно с этим он лениво размышляет о сегодняшнем вечере. И о том, как легко прошел поход за водой: Матвей оказался искусным носильщиком ведер. И о том, как быстро дошла до них очередь за хлебом: под воздействием сонного, почти неразборчивого, оттого и забавного бормотания парня минуты стали секундами. И о том, как сегодня на ужине они опробовали напиток из хвои: в сумке Матвея, который, к слову, прикорнул в процессе готовки, обнаружилась парочка ветвей.       К концу рассуждений Тимур осознает, что, несмотря на сумасшедший день, чувствует он себя не так плохо. Вечер услаждает его своим спокойствием, позволяя ощутить себя чем-то вроде дрейфующей на волнах яхтой. Давно он подобного не ощущает. Уже и забывает, каково это.       Убеждаясь в отсутствии опасности, Тимур бесшумно уходит вглубь гостиной. Уже там, садясь напротив буржуйки и ее тлеющих углей, повторно разводит огонь. Вскоре очки запотевают, бледное лицо обволакивает душистое тепло, а в ноздри проникает аромат, исходящий от углей. Тело наливается не свинцовой усталостью, как обычно, а легкой истомой, и он, стремясь прочувствовать это в полной мере, обнимает острые колени и кладет на них подбородок. Сначала его размытый взгляд направлен на огонь, потом же веки начинаются непроизвольно смыкаться, пока вовсе не смыкаются. И он проваливается. Начинает существовать на грани между сном и реальностью, там, где мысли неторопливы и дыхание глубже и четче. И, кто знает, может, он и вправду бы забылся на час-другой, но судьба распоряжается иначе.       Раздаются шаги. Первое время они чуть слышны, но позднее, уже после того, как слышится скрип, осведомляющий о закрытии двери, становятся громче. Когда звук останавливается рядом с ним, по правую сторону, Тимур плавно поднимает хилые ресницы. Боковым зрением он замечает Матвея, который, присаживаясь, протягивает руки к печке. Проходит порядка пяти секунд, прежде чем он шепчет, приподнимая уголки розовато-бледных губ:       — Очень ей понравилась сказка, но сонливость оказалась сильнее.       Сначала он глядит на свои пальцы, покрасневшие от мороза, затем переводит взор на пейзаж за окном, где на небе постепенно загораются миллиарды огней. Доносится глубокий вздох.       — Холодает.       — Да, — тихо-тихо соглашается Тимур и, садясь ровно, принимается протирать одно из стекл очков рукавом серой гимнастерки. Изредка он кидает короткие взгляды на собеседника, и в один момент, высматривая, как по его чертам, освещенным мерцающим пламенем, пробегают золотистые блики, вдруг осознает, что почти ничего о нем не знает. Кто он? Откуда? Что может рассказать о прошлом, а что — о настоящем? В глубине души рождается обыкновенный интерес, и Тимур, пребывающий в состоянии приятной расслабленности, спокойно принимает его. — Расскажи о себе.       Явно не ожидающий подобных запросов Матвей с чистым замешательством поворачивается к нему и застывает. Длится такое положение дел недолго: как только карие глаза несколько раз проходятся по его безмятежному лицу, недоумение сменяется доброй лисьей манерой. Подпирая подбородок рукой, Матвей ставит перед ним одно-единственное условие, и шутливое, и серьезное одновременно:       — Только если ты порадуешь меня тем же.       Тимур вскидывает брови и дергает головой, но не от искреннего удивления, а лишь с целью подыграть. Такого поворота событий следовало ожидать. Он был к нему готов.       Матвей заметно воодушевляется, когда получает в качестве ответа короткий кивок. После этого, укладывая предплечья на колени, принимает задумчивый вид. Проходит примерно полминуты, прежде чем его история берет свое начало:       — С чего же начать? Ну, мне семнадцать. Так… Детство? О нем я мало что могу поведать: просто не в силах. Скажу, что на улице тогда постоянно жарко было, будто лето круглый год гуляло, а в доме маленький-маленький щенок бегал туда-сюда, подпрыгивая и гавча. Кличка ему была… Трезор, вроде, — он стыдливо пожимает плечами. — А… Меня ещё, знаешь, с каштаном сравнивали, с орешком таким. Говорили, что мы одного цвета, что я, как и он, мягкий и сияющий. Странно, правда? И это, я скажу, ещё так, пустяки. Ребята со двора и не такое иногда воображали, — Матвей хмыкает, когда различает тень потехи в его полусомкнутых глазах. — Ну, за беззаботностью школа следует, да? Я тогда хорошо сошёлся со многими людьми. С учёбой, конечно, туго приходилось. Редко где преуспевал, часто тройки перед глазами стояли. Скучно мне было, понимаешь? Не интересовало ничего… Только если русский и чтение. Вот там я был лучший из лучших, — шутливо хвастается он, покачивая головой из стороны в сторону, но вскоре остепеняется. — Нет, потом, ближе к восьмому классу, я всё-таки взял себя в руки. Учителя, что отзывались обо мне как о «способном мальчике, но ленивом», нарадоваться не могли. Так и прошло несколько лет… Думаю, понятно, что было дальше. Жизнь изменилась. Люди изменились. Тот Ленинград, в котором я родился и вырос, изменился. И семья моя… — парень внезапно замолкает. Поворачиваясь к потрескивающему пламени, он шумно выдыхает и, сохраняя черты лица в прежнем положении, непринужденно подхватывает. — Нас было четверо: я, мама, папа и бабушка. Бабушка, мать папы, стала жить с нами, когда умер дедушка, то есть за несколько месяцев до войны. Она, знаешь, не любила нашу семью. Не любила нас, и не скрывала этого. Особенно маму. Насколько знаю, она считала ее недостойной своего сына. А папа… Папа думал иначе. Он очень ценил ее, защищал. Всё для нее делал. И это было… Красиво, — восхищенно шепчет он, смыкая ресницы. Однако почти сразу же выглядывает из-под них и, зевая, слегка откидывается назад, упираясь руками в пол. — Не забуду тот момент, когда получил от почтальона похоронку. И не забуду ее лицо, когда она узнала о его смерти, — коричневые радужки, блуждающие по потолку, в один момент снисходят к нему, и лишь тогда Тимур замечает, что всё это время безостановочно протирал одну и ту же линзу. Переходя на вторую, требующую деликатного отношения ввиду трещины, он кивает, давая понять, что весь во внимании. — И я, знаешь, не понимал, что делать, когда остался совсем один. Помню, оставил тело, и иду, куда глаза глядят. А потом… А потом карточки. И ночь. И квартира. И голос. И… Ты. Потом ты.       Тимур слышит, как легкая печаль в этом голосе рассеивается. И тогда с языка своевольно соскальзывает пара слов:       — А сейчас?       — Вы, — незамедлительно отзываются, подразумевая как его, так и Риту. Тимур отчетливо слышит добрую улыбку в этом голосе, отчего цепенеет.       После всего, что произошло сегодня, Матвей и вправду не думает о нем плохо. И вправду не таит неприятный осадок, оставленный им, смахивает его с плеч. Но как же так? Такое возможно? Хоть что-то, но должно ведь быть. Хоть толику неприязни, но должен ведь человек испытывать по отношению к обидчику. Разве нет? Он ошибается?       — Что-то не так?       Внезапный вопрос выуживает его из толщи дум. Тимур вздрагивает и, надевая очки, устанавливает зрительный контакт. Взор, устремленный на него, кажется искренне взволнованным, оттого он признается, ровно, с налетом смятения:       — Ты, кажется, не злишься на меня… Почему?       — А должен? — Тимур не знает, что сказать. Он дергает бровями, как бы интересуясь, насколько серьезен вопрос и есть ли смысл тратить на него силы. Матвей схватывает посыл налету. Испуская конфузливый смешок, он взлохмачивает свои и без того лохматые коричневые волосы. — Всё, что происходило сегодня… Я понимал. И слова, и действия — всё. Жизнь ведь сейчас такая. Вынуждает осторожничать… Да и всё ведь хорошо разрешилось! Чего это я должен обиду держать? — наклоняя голову вбок и прищуриваясь, Матвей протягивает к нему руку с выставленным на показ мизинцем. — Давай забудем всё плохое и запомним лишь хорошее? Начнем, как говорится, с чистого листа.       Сказать, что Тимур оказывается в ступоре, — ничего не сказать. Он несколько раз переводит настороженный взгляд с пальца на парня и обратно, прежде чем неуверенно ответить. Телесная связь отзывается в нем странным ощущением — и не хорошим, и не плохим одновременно. От этого становится неуютно. Прерывая контакт первым, он, стремясь отвлечься, хватает книжную страницу, валяющуюся неподалеку на полу. Повисает безмолвие, которое обретает свой конец с возвращением прежней темы.       — Ну, так… Что насчет тебя, Тимур? Твоя очередь сказывать.       Судя по тому же простодушному голосу, Тимур понимает, что странные сдвиги или не заметили, или целенаправленно пропустили мимо глаз. Так или иначе, это дает ему возможность свободно вздохнуть.       Приводя мысли в порядок, он рвет бумагу на мелкие кусочки и методично бросает их в огонь. Когда от последнего клочка остается лишь пыль, его язык приходит в движение.       — Как я и думал, мы с тобой сверстники. Личность моя обычная. Никто меня ни с чем и ни с кем не сравнивал, да и как-то некому было: со мной мало кто осмеливался заговаривать. Как я понимаю, внешность и манеры отпугивали. Хладнокровные они… Да и не искал я общения. Не видел в этом нужды, — он томно вздыхает и, приподнимая очки, потирает веки тыльной стороной ладони. — Как и ты, в Ленинграде родился. Детство не было насыщенным. Да и немногое я помню. Только если о… Тепле. Дома тогда так тепло было… Если говорить о школьных годах, то любовь к учебе я имел всегда. Особенно к математике. Часами мог сидеть над ней. Родители, помню, сердились, когда я засиживался допоздна. А я противился их наказам, — сначала Тимур всерьез прикидывает, стоит ли дальше развивать семейную тему. Потом же, осознавая, что ничего страшнее темы матери у него нет, а о ней собеседник уже наслышан, он отпускает ситуацию. — Семья — я, сестра, мать и отец. Мы ладили и с бабушками, и с дедушками, но с нами они никогда не жили. Не было повода. Да и не выдастся он больше, — с правой стороны раздается тихое и многозначительное «они», и он кивает, подтверждая, что никого из них больше нет в живых. В ответ на это ничего не следует. — О матери ты уже знаешь. Рита… Она дома сидит. С самого начала войны. В школу не ходит. Мать решила, что опасно это. И я согласен с ней. Потом, вдруг что, наверстает. Помогу ей с этим. Пережить бы только всё это, а остальное — не так важно. Отец… Он еще жив. Воюет. О матери он знает. Случайно разузнал: сумел прочитать мои кривые, перечеркнутые несколько раз слова… Да, мы письма друг другу шлем. Иногда. Вон, одно с недавних пор лежит. Никак ответить не могу… Ну и всё. Больше мне нечего рассказать.       — А чего ответить не можешь?       Тимур вяло отмахивается.       — Карандаш кончился. Руки не доходят новый сыскать.       — Не проблема, — в противовес роняет Матвей и берет с дивана почтальонку. Пара мгновений — и на свет появляется стержень средней длины. — Держи.       Тимур не успевает и глазом моргнуть, как нужная вещица касается его ладони. Ощущая ее незначительный вес, он чувствует, как голова опустошается. Всё мигом забывается: и то, что он должен что-то сказать в ответ на помощь, и то, что сейчас, собственно, не лучшее время для занятия тем, чем он нацелился заняться.       Тело с непривычной легкостью поднимается с пола. Тимур, покачиваясь, спешит к столу, где садится на стул и достает из-под груды посуды маленькую железную коробку. Замок, висящий на ней, тихо щелкает — и миру показывается сложенный пополам листок. Тимур осторожно расправляет его и скользит взором по знакомым строчкам, последняя из которых обрывается на середине, оттого кажется несуразной. По привычке несколько раз прокручивая карандаш между пальцами, он ставит кончик на бумагу. Судорожный выдох — и буквы начинают выбегать из-под дрожащей руки, складываясь в первую очередь в слова и словосочетания, а следом — в предложения.              Усердно копошась над тонкой связью с единственным родителем, над тем, что ценно его детскому искалеченному сердцу, Тимур не чувствует, как по нему курсирует чужой взор.       Спустя полчаса письмо дописывается и отправляется на прежнее место — под стол. Теперь первостепенную важность обретает раздумье о том, как бы про него не забыть завтрашним утром.       Организм требует сна, и Тимур, подчиняясь его воле, встает. Возвращая карандаш владельцу, что успевает перебраться с пола на диван и заняться тщательной чисткой сумки, он перекидывается с ним парой фраз и скрывается за дверью. Уже в спальне Тимур устремляет взгляд на ключ, покоящийся в замочной скважине с самого утра. Насчет того, проворачивать его или нет, как таковых вопросов не возникает. Он делает это. И в правильности этого не сомневается: он ещё ни в чем не может быть уверен на все сто процентов.

***

17 ноября, 1943 год

      За окном рассветает. Небо по обыкновению прячется за мрачными облаками, и первые проблески света кажутся тусклыми и холодными. Город вновь оживает под мерный стук метронома.       Когда Тимур посещает гостиную, Матвей еще спит. Сначала он помышляет разбудить его, но потом решает оставить всё как есть: не находит смысла в его сиюминутном подъеме.       «Точно ведь вплоть до выхода будет отвлекать и словом, и делом, что мне как раз не надо», — с этим умозаключением он в тишине и с осторожностью приступает к привычным утренним делам.       Так истекает час. Когда до работы остается сорок минут, Тимур, доселе не бросающий и взгляда на эту всклокоченную макушку, начинает коситься в ее сторону, и далеко не по-доброму. В конечном счете он не выдерживает и, подходя к постели, присаживается перед погруженным в негу лицом. До того погруженным, что с кончика рта чуть ли не стекает слюна. Тимур на мгновение дается диву — вот как, оказывается, люди могут спать в такое время — и щелкает пальцами перед чужим носом. Реакция поступает незамедлительно: Матвей морщится, выглядывая меж ресниц.       — Проспать вздумал? — риторически спрашивает Тимур, показательно вскидывая брови. Парень еще пару мгновений вглядывается в его серые радужки, после чего, глубоко вздыхая, с трудом присаживается. И, видимо, из-за сонливости не улавливая его тон, дает ответ:       — Да нет, я всегда под выход встаю. Привык. А то, что вчера… Это… Так… От Риты очнулся. Да.       Внимая расплывчатую речь, Тимур осматривает Матвея с ног до головы. Состояние его оставляет желать лучшего: глаза заспанные и красные, лицо бледнее, чем обычно, в движениях вялость, и тело в горбатой позе. Не дело. Скрещивая руки на груди, он не удерживается от вопроса:       — Ты спать когда лёг?       Матвей молчит, сконфуженно потирая шею. Тимур не может развидеть в нем глупого щенка, отчего, продолжительно выдыхая, опускает руки и отходит. Вскоре возвращается на то же место с горячей водой.       — Пей и собирайся. Нам скоро выходить, — с напускным раздражением разъясняет он, отмечая, как парень заметно оживляется при виде исходящего от кружки пара.       — Хорошо-хорошо. Спасибо, — Матвей тянется к нему, но в итоге на половине пути прерывается, отвлекаясь на карман своей синей рубашки. Из него он вынимает сухарь, тот, что не доел вчера, и торопливо сует его в зубы. После этого кружка всё-таки оказывается в его руках, и он, глупо улыбаясь глазами, повторяет свои слова, нечетко, почти неразборчиво. — Спасибо ещё раз, — Тимур, невольно задерживая на нем взгляд, угукает и удаляется.              Пока Матвей ест, укрываясь одеялом с головой, оставляя снаружи лишь лицо и пальцы, Тимур одевается. Накидывая коричневую куртку, он, следуя привычке, сует руки во внешние карманы и вытаскивает из них монеты, чтобы убедиться, что их не больше и не меньше, а как раз столько, сколько необходимо. Как только это происходит, звучит изумление:       — Ты что, деньги с карточками в карманы кладёшь? В карманах носишь?       Тимур застывает, нервно дергая кадыком.       — А ты на кой черт свой нос суешь, куда не просят?       Матвей, попадая под острый, как точеное лезвие, взгляд, заметно тушуется. Он озадаченно моргает, после чего, по всей видимости, осознавая свой просчет, вертит головой.       — Нет-нет, послушай. Я без злого умысла. Я про это. Я это имел в виду, — он кивает в сторону почтальонки, лежащей неподалеку. — У меня дома есть ещё одна такая вот сумка. Хочешь, я тебе её принесу? Сегодня же, после работы. В нее положишь вещи и будешь носить. Не представляешь, как это удобно! М? Ну что?       Тимур оказывается вне колеи: не ждал он подобных заявлений. Взгляд начинает суетливо курсировать, и он прячет его, отворачиваясь. Тогда в памяти стойким пятном принимается маячить чужая чистосердечность. Та подталкивает его к предложению, вынуждает помышлять о нем, и в конце концов он мирится с ним, принимая мысль о том, что наличие сумки — и вправду не плохая идея. Озвучивая ее, Тимур незамедлительно получает ответ:       — Тогда договорились!       Матвей хмыкает и продолжает беззаботно сёрпать кипяток. Тимур, незаметно поглядывая на него, рассеянно натягивает шапку.       Интересный всё-таки человек — этот Матвей. Тимур и не припоминает, когда в последний раз его кто-то так заинтересовывал.

***

      Рабочий день заканчивается, и они, преждевременно посещая лавку и почтамт, расходятся у подъезда. Тимур посещает Неву, возвращаясь до сумерек. Матвей подходит чуть позже, примерно через час, когда улицы уже обволакивает синева и фигуры, передвигающиеся по ним, становятся черными тенями, не имеющими четких очертаний.       Улавливая согласованный между ними стук в дверь, Тимур впускает путешественника, и тот заходит, еле волоча ноги. Помимо сумки, он решает прихватить с собой еще «парочку» вещей: чистую сменную одежду, ведро, уже, на удивление, полное воды, уголь для чистки зубов, чашку и много чего еще. Тимур дивится тому, как парень сумел всё это в одиночку донести. Он даже открывает рот, чтобы поинтересоваться, зачем тащить так много за один раз, но Матвей его опережает. Подскакивает и изрекает, чуть ли не в лицо тыкая зеленой почтальонкой:       — Смотри, что я принёс! Теперь она — твоя спутница. Спутница на все времена, так сказать… Грязноватая, конечно, но зато целая и невредимая, — орудуя ею, как вздумается, Матвей внезапно обнаруживает внушительную дырку во внешнем кармане и, цепенея, таращиться на нее. Выглядит это курьезно. — Ну, или не совсем… Ну, хоть вся не съедена — и на том спасибо, — хмыкая, он переходит к обозрению внутренней части. — Тут и выемки есть, и ремешок… О, я тебе ещё кошель взял! Не знаю, подумал, вдруг понадобится… Он еще такой интересный. Сейчас, — парень старательно копается в закромах, пыхтя себе под нос о том, где эта вещь может находиться, и в один миг вытягивает маленький тканевый мешочек. Судя по тому, как на его облик ложится тень удрученности, это явно не то, о чем шла речь. — А… И ещё вот. Держи. Теперь это наше. Общее. Бери, когда душа пожелает.       Матвей тяжелым броском передает ему эту ношу, и Тимур, пытаясь найти причину эмоциональных изменений, незаметно ощупывает ее.       — Откуда это? — незамедлительно вопрошает он, когда выясняет, что в руках его покоится внушительное количество монет. Матвей в тот миг же совсем тускнеет. Отводя взгляд, он склоняет голову. Тимур не на шутку настораживается. Украл? Или ему подкинули? Или это вопрос угрозы? Хмуря брови, он решительно повторяет. — Что случилось?       Парень не отвечает. Он мнется перед ним, то поворачиваясь, то вновь скрываясь. Тимур, примечая это, и не думает отступать. Могильная тишь повисает над ними гнетущей дымкой и не снисходит до тех пор, пока не раздается скрип двери и талию Матвея не обвивают тонкие девичьи руки. Пару мгновений тот пребывает в растерянности, однако после успешно цепляет на лицо маску безмятежности.       — Ой, Рита, привет… Как у тебя дела? Как себя чувствуешь? — Рита не издает ни звука. Она просто слабо улыбается ему, подобно котенку, рассчитывая, что он сам обо всем догадается. И он догадывается. — Сказку хочешь, да? Тогда беги, выбирай. Я сейчас приду, — девочка, довольно кивая, уходит, шаркая по полу рваными теплыми носками. Матвей провожает ее взглядом. После этого, коротко вздыхая, протягивает ему сумку. Тимур подмечает, как его лик вновь приобретает первозданную черту — потерянность. — Поговорим вечером, ладно?       Он, вопреки желанию, не сопротивляется — и Матвей уходит.

***

      Поздний вечер подкрадывается незаметно. Подходит время ужина. На этот раз они едят похлебку из кусочка кожаного ремня, предварительно обожженного на раскаленной сковороде, и небольшой горстки зерна. На вкус этот мутный бульон гадкий, горьковато-пресный, но выбирать не приходится: несмотря на его мерзость, он мало-мальски обладает питательными веществами. А тех сейчас, как известно, днем с огнем не сыщешь.       Когда трапеза подходит к концу, Тимур берется за организацию того, что всякому пятому блокаднику уже и не снится, — бани. Она случается у них каждые четыре дня. И выглядит, по меньшей мере, жалко.       Как известно, канализация в городе не работает еще с 1941 года, поэтому ванная комната практически во всех домах теряет свою основную функцию. У него — так точно. Вместо ледяной ванны, Тимур использует относительно большой металлический тазик. Он выносит его в гостиную и ставит перед раскочегаренной донельзя буржуйкой. Тепло распространяется на него, и он постепенно перестает морозить босые ступни. Тогда дело остается за малым: смешать студеную воду из ведра с горячей водой из чайника, взять кусочек мыла, добытого на барахолке, и ополоснуться.       Всегда в первую очередь купается Рита. Когда приходит время, Матвей отправляется покорять просторы спальни, а Тимур, как обычно, остается, чтобы помочь. Рита не противится его присутствию, наоборот, ей становится гораздо спокойнее, когда он рядом.       После того как с миниатюрного исхудавшего тела сходит накопленная грязь, Тимур укутывает его в недавно выстиранную и высушенную им одежду. Пока Рита греется у печки, он с целью экономии стирает ее вещи в использованной воде. Вычищается она, конечно, не так хорошо, но это, однозначно, лучше, чем ничего. В конечном итоге мутная жидкость переливается в другой таз, чтобы в ближайшее время — обычно следующим утром — оказаться на улице.              Дальше, отсылая сестру в кровать, он моется сам, переодеваясь в черную рубашку и черные штаны, а за ним — и Матвей. Тот без проблем соглашается с его «банным» распорядком, повторяя весь алгоритм действий, что был им предложен. В конце концов над печкой на старой веревке сохнет на несколько вещей больше, чем обычно.       Спустя время на Ленинград опускается глубокая ночь. Рита уже спит, согреваясь под грудой одеял. Тимур покоится на диване и рвет «Полное собрание сочинений М. Ю. Лермонтова», взятое из стопки книг, предназначенных для топки. Матвей, натягивая на нос ворот коричневого вязаного свитера, проводит время за столом, что-то сосредоточенно расписывая. Что именно — Тимур не интересуется. Он ждет лишь одного — разговора о непонятных деньгах, но тот всё не начинается. Это напрягает.       В один момент Матвей, задумчиво постукивающий пальцами по клетчатым бежевым штанам, косится на тканевый мешок, лежащий неподалеку на столешнице. Следом — и вовсе берет его в руки. Тогда Тимур не медлит.       — Расскажешь? — как бы между прочим спрашивает он. Парень не реагирует некоторое время, концентрируя всё свое внимание на вещице.       — Бабушкины это деньги, — в итоге, вздыхая, апатично шепчет он. — Сумка… Сумка твоя лежала в шкафу на верхней полке. Там же стояла и большая бабушкина ваза. Бабушка вплоть до своей смерти строго-настрого запрещала прикасаться к ней. Говорила, что это чрезвычайно важная вещь для нее, не дай бог кто из нас разобьет — век проклинать будет… То и понятно, — презрительно хмыкая, он дергает за шнурок и, с некой методичностью раздвигая тканевые стенки, достает один рубль. — Я случайно задел ее ногой. Она, конечно, упала и разбилась. И знаешь, что? Из нее посыпались монеты. Как я понял, бабушка копила их еще до войны. Не знаю, на похороны себе или на другие нужды. Да и не в этом дело, — безмятежность, сосредоточенная в его чертах, резко сменяется злобой. Матвей ненавистно щурится на кусок металла, пуская желваки бегать по скулам. Тимур впервые видит, чтобы тот пребывал в таком чувстве, и это, на удивление, порождает в нем не опасение, а некое любопытство. — Я не знал о них. Никто из моей семьи не знал, понимаешь? Ее ненависть к нам была так сильна, что она утаила такое. Даже перед своей смертью, когда, казалось бы, уже нечего терять, утаила… Будь всё иначе, думаю, мама бы еще была жива. Будь всё иначе, мне бы не пришлось успокаивать ее, когда она потеряла несколько рублей из-за болезни, пришедшей после смерти папы. Не пришлось бы видеть, как она горюет, бросая работу, как плачет, шепча о том, что не смогла обо мне позаботиться. Не пришлось бы насильно кормить ее хлебом, лживо убеждая, что денег на всё хватает. Не пришлось бы проходить через это, понимаешь? — Тимур не может не отметить, как чужие губы и голос подрагивают от напряжения. Он полагает, что это непременно достигнет своего пика — слез или сильной вспышки агрессии, — но ошибается. Всё просто сходит на «нет»: черты лица безвольно повисают, тот огонь, что зародился в них, оставляет после себя лишь горстку пепла. — Впрочем, нечего об этом думать. Уж ничего не поделаешь.       Матвей дергано кивает головой, как бы соглашаясь с самим собой, и бесстрастно отправляет монету на старое место. Откладывая мешок в сторону, он возвращается к тому, чем занимался изначально. Тимур, не сводя с него глаз, размышляет над ситуацией. Ему становится спокойнее от того, что появление денег связано не с криминальной, а с личной историей, хоть и далеко не приятной. Перед ним встает множество вопросов, но озвучивает он лишь один, наиболее, как ему кажется, важный.       — Мне жаль, но… Почему ты не хотел говорить об этом?       Парень ведь ранее спокойно посвящал его в подобные сферы своей жизни. Что же изменилось на сей раз?       — Ну, не сказать, что не хотел. Хотел, но, понимаешь, такой я человек, который не любит жаловаться, пока его не спросят. Да даже если спросят — не любит… Не знаю, никак не могу отделаться от той мысли, что людям и без меня плохо. Что людям не нужны чужие проблемы и переживания… Особенно сейчас. В наше-то время, — запрокидывая голову, отстраненно рассуждает Матвей, после чего, растягивая уголки губ в слабой, но, на удивление, мягкой улыбке, вглядывается в него. — На ум сразу приходят наши недавние разговоры, да? На самом деле, я сам себя не понимаю. Видимо, несколько дней, проведенных в пустой квартире, дают о себе знать.       Тимур ведёт бровью. Вот как.       — Знаешь, о чем я подумал в тот момент, когда нащупал в мешке монеты, а ты ни на один из моих вопросов не ответил? — Матвей заинтересованно приподнимает брови, и Тимур, тихо усмехаясь, отрубает. — Я подумал, что ты вляпался в плохую историю. Что ты украл или тебя подставили, оттого и молчишь... Ты не представляешь, как много вариантов отхода я успел перебрать. Ты хоть понимаешь… — закрывая глаза, он глубоко вздыхает и, выжидая паузу, продолжает. — Ради собственного же спокойствия я обмолвлюсь, что теперь мы с тобой в одной лодке. Что от нас зависит то, что с этой лодкой станется — потонет она или поплывет. От нас и наших решений, понимаешь? Твои решения влияют на меня, а мои — на тебя. Не все, конечно, но большинство. Поэтому... Ради мира. Думай, что делаешь, — Тимур, раздвигая веки, удостаивает парня усталым взглядом. — И... Если в следующий раз захочешь что-то рассказать, то, в самом деле, рассказывай. Или, по крайней мере, не умалчивай то, что касается столь важных вещей. Умалчивание подобного ни к чему хорошему не приведет. Приведет лишь к недопониманию и прочим проблемам. А проблем нам и без того хватает, не думаешь?       Сначала Матвей расширяет глаза, глядя на него изумленно, а после, на удивление, — как-то по-особенному изгибает губы. Изгибает губы так, словно ему выдалось взять с его слов больше, чем он, на первый взгляд, смог преподнести.       — Хорошо, Тимур. И... Спасибо.       Тимур без раздумий кивает и, опуская голову, продолжает рвать листы, стараясь не обращать внимание на то, как в груди разливается слабое тепло при вспоминании той улыбки. После этого гостиную навещает своего рода идиллия, поддерживаемая хрустом печи и постукиванием настенных часов.       Довольно скоро они расходятся. Когда Тимур оказывается спальне, в поле зрения тут же появляется ключ, торчащий из двери. Он, как и всегда, протягивает к нему руку, но на половине пути внезапно дергается, замирая. Что это? Не находя причину возникновения такой странности, он беспечно закрывает на нее глаза — и ключ в замочной скважине разражается характерным звуком.