Жизнь после Смерти

16 ноября, 1943 год

      Семь часов утра. Холодный и мрачный ноябрьский ветер. Бесцветные улицы наполняются людьми, ходячими мертвецами, без конца оседающими на сырую землю, утробно хрипящими и громко чихающими. На их хрупкие плечи ложатся довольно крупные комья снега, которые, подаваясь в печальный и монотонный вальс, снисходят с далеких небес. И танец их мало кого может заворожить, пленить. Или, быть может, совсем никого. Никого, кроме неё, пятнадцатилетней девушки.              Она заглядывается на эти предсмертные творения, пока шагает по дороге, поправляя наскоро надетую теплую одежду. Ее темп быстр и пульс высок, и всё по одной причине — опоздание. Она опаздывает на работу. Целый час не занимается тем, чем обязана заниматься, не стоит там, где обязана стоять. Думается ей, что начальник завода уже готовится её встречать. И далеко не с тёплыми объятиями и широкой улыбкой.             Всё-таки конвейер — та вещь, где значимо каждое звено.               Размышляя над презрительными взглядами рабочих, которые те обязательно адресуют ей, она краем уха ловит страшные звуки. До того страшные, что необходимая спешка мгновенно отходит на второй план. Она резко останавливается и ищет глазами источник. И при нахождении его судорожно вздыхает, закрывая рот рукой.              В десяти метрах от неё стоит четырехлетний мальчик, закутанный во всякое тряпье. Рядом с ним на снегу лежит человек, лицо которого не разглядеть. Ребёнок жалобно, подобно плачу ягненка, зовет его, дергает за бледно-голубую руку, призывая встать, но тот не реагирует. Не отвечает словами и не предпринимает попытки подняться.              — Сестрёнка? Сестрёнка, что с тобой? Вставай… Пожалуйста, вставай… Почему ты спишь? Ты же сказала, что нам нужен хлебушек… Пойдем же за ним, пойдём… Нас ведь ждут, сестрёнка, пойдём…              Она ощущает, как эти слова давят на легкие, и, будучи сердобольным человеком, осознает, что не пройдет мимо, как это делают остальные: очевидно, что мальчишка один не справится. Он явно погибнет. Быть может, от мороза, но вероятнее всего — от рук людей. От рук тех, кто, будто оголодавший волк, скитается из переулка в переулок, выжидая легкую добычу, держа пасть открытой в надежде попадания в нее кусочка беззащитности. От рук тех, кто сосредотачивает в себе зло.              Мысленно говоря руководителю, что придётся ему ещё немного подождать, она медленно, плавной поступью направляется к мальчику. Тот, примечая незнакомого человека, боязливо сжимается и, крепче хватаясь за озябшие пальцы родной души, застывает. Его глаза безотрывно следят за ней, пока она присаживается перед ним на корточки и поправляет свои черные волосы, беспрестанно спадающие на лицо.              — Привет, малыш. Как тебя зовут? — искренне интересуется она, наклоняя голову в бок и растягивая уголки губ в приветливую, по-матерински теплую улыбку. В глубине души брезжится надежда на то, что таким поведением она внушит хоть немного доверия детскому сердцу. Через пару мгновений так и случается: мальчик, смягчая заячий взгляд, выходит на контакт. Говорит робко и очень-очень тихо, из-за чего ей приходится склоняться к нему и вострить уши.              — Здравствуйте… Меня зовут Миша.              — Мишутка, да? А меня зовут Наташа. Я подруга твоей сестрёнки. И я позабочусь о тебе… Она попросила меня о тебе позаботиться, — ребёнок верит каждому слову: окончательно расслабляется и, бережно укладывая некогда румяную руку на белоснежный ковёр, подходит к ней. Примечая последние прикосновения, происходящие между членами семьи, Наташа чувствует, как выдержка даёт первую трещину. Ощущает, как губы непроизвольно сжимаются в тонкую линию и глаза становятся мокрыми. Стремясь скрыть их от по-детски чистых ярко-голубых радужек, выглядывающих из-под желтой чёлки, она отворачивается и, обращаясь к умершей девушке, принимается искать карточки и деньги. Они должны быть у неё.              — Скажи, Миш, с кем ты, кроме сестрёнки, живёшь? — припоминая слова мальчика, уточняет Наташа, не без труда сохраняя ласковую интонацию. Последняя воздействует на ребяческий голос, придавая ему хрупкие черты звонкости и сладкозвучности.              — С братиком.              В стремлении узнать, сумеет ли этот человек потянуть тот груз, что вот-вот свалится ему на плечи, она задает наводящие вопросы:              — А братик большой? Сильный?              В тот же момент в ее глаза бросается маленький, черный, с круглой плетеной ручкой, потертый по бокам ридикюль. Он лежит чуть поодаль от тела: видимо, девушка выронила его, когда упала, растеряв все силы. Поднимая сумку, Наташа бережно стряхивает с кожи слипшиеся снежинки, после чего, сухо щелкая замком с осыпавшейся черной эмалью, заглядывает внутрь. С губ срывается облегченный выдох, как только глаза натыкаются на жизненно важные вещи. Те вещи, которые она и разыскивала.       — Очень сильный. И большой. Очень-очень большой.              — Это хорошо, — считывая адрес проживания с карточек, Наташа укладывает их обратно во внутренние карманы. Как только стенки ридикюля смыкаются, скрывая нутро от посторонних лиц, она тяжело поднимается и ловит взглядом стоящего рядом Мишу. Тот, заметно трясясь, хохлится, подобно воробью. От этой картины у нее сердце кровью обливается, и она, выглядывая ларек с кипятком за три копейки, нежно шепчет, поправляя длинный шарф на его голове. — Замёрз, да? Тогда давай сейчас купим горячей водички, возьмём хлебушка и… вернёмся домой. Помнишь, где живешь? Покажешь мне? Ну-ка, покажи.              — Там.              Мальчик указывает красным от мороза пальцем в сторону массивных домов. Те возвышаются над извилистыми улицами. Их очертания виднеются сквозь снежную завесу, что с каждым мгновением становится всё плотнее и плотнее: снегопад усиливается.                     — Там? Значит, туда потом и пойдём.              Она мягко берет его за эту дрожащую ручонку и, коротко вздыхая, делает первые шаги, натягивая ворот водолазки до самого носа. Не проходят они и двадцати метров, как Миша, всё это время беспокойно оборачивающийся, останавливается и спрашивает, невинно глядя в ее зеленые глаза:              — А сестрёнка?              Детское непонимание проходится ножом по ее трепещущему сердцу. Наташа обращается в сторону усопшей, постепенно утопающей в белом как кипень покрывале, теряющейся на сером фоне, и чувствует, как в горле образуется удушливый ком. Как можно скорее сглатывая его, она глядит на душу, не знающую ни боли, ни зла, и сипит, тщетно стараясь сдержать подрагивающие уголки губ:              — А сестрёнка… Сестрёнка найдёт дорогу назад. Найдёт тебя, Миш. Не переживай.           Они возобновляют путь. Мальчик больше не оглядывается и на нее глаз не поднимает. Глядит только вперед, явно предвкушая тепло, которое разольется в нем после первого глотка кипятка. И Наташе это только кстати: две крупные слезы, что катятся по ее бледным щекам, не оставят свой отпечаток в чужой памяти. Об их соленых дорожках, обжигаемых ледяным ветром, останется воспоминанье лишь у нее. Только у нее.              Две фигуры с течением времени исчезают в молочной пелене, и следы их теряются, растворяясь на фоне таких же следов.