Жизнь после Смерти

16 ноября, 1943 год

      Светает. Тимур с трудом разлепляет веки и, морщась от едкой боли в желудке, смаргивает мутную пелену. Раздумывая о беспокойной ночи, пропитанной мыслями о подноготной незнакомца, он берется за традиционный утренний обход.       Поначалу всё идет довольно гладко. Отсутствие сестры на своём месте ничуть его, только-только очнувшегося, не смущает: она достаточно редко, но ходила по утрам пить прохладную воду. Однако потом, когда голова поворачивается в сторону приоткрытой двери, завязывается ребристый путь. Ключ, торчащий из нее, сразу напоминает ему о том, что эта ночь кардинально отличается от предыдущей. Что этим утром родная душа ни в коем случае не должна была покинуть комнату.       Тимур ощущает, как ужас стискивает легкие, как внутри что-то с жутким воем срывается вниз. Как только он проводит трясущейся рукой по ее простыне, становится понятно — пропадает она за пределами этих стен давно. Такое открытие нисколько не играет в его пользу. Подхватывая очки, он с трудом поднимается с кровати. Ноги с первых шагов подкашиваются то ли из-за истощения, то ли из-за паники, натягивающей нервы как тетиву, — приходится держаться близ стены.       Пока он спешит к выходу, перед глазами мелькают страшные картины. Картины, похожие на те, что ему не так давно приходилось наблюдать.       Что могло произойти? Что, если он сделал ей больно? Избил? Растлил? Убил? Всё это поочередно?       С каждой новой мыслью нечто, скребущее изнутри, становится всё разъяреннее. Оно без конца рычит себе под нос всего одну фразу — «не уберег». Не уберег, а мог это сделать. Мог предупредить перед сном, наказать ей не ходить одной, будить его, вдруг что. Почему он решил, что оставить ее в неведении, избежать лишних вопросов и заблуждений — лучший выход? Почему не уделил должное внимание ее периодическому утреннему желанию сделать глоток холодной воды? Почему понадеялся на удачу, когда этого категорически нельзя было делать?       По достижении цели Тимур не чувствует себя в своём теле. Его дух бьется о промозглый потолок, испытывая неумолимое желание взвыть над крышами и, пав ниц, скрыться в гуще серого мокрого снега. Всё возвращается на круги своя лишь тогда, когда он, насильно беря себя в руки, переступает порог. И то, что он наблюдает, вынуждает застыть.       Его сестра, девочка семи лет, худая и бледная, словно сама смерть, с коричневыми взъерошенными короткими волосами и серыми глазами, сидит на том самом диване, на котором вчера он был вынужден оставить незнакомца, и теребит подол своей длинной теплой сорочки. Тот же, из-за которого его душу вновь потряс кромешный ужас, располагается поодаль от нее на полу и, перебирая тонкую стопку бело-желтой бумаги, дружелюбно кивает. Оба о чем-то перешептываются, и эта тема, по всей видимости, так увлекательна, что никто из них не отмечает его присутствие. Лишь когда он шевелит пересохшими губами, выдыхая слово «Рита», ситуация в корне меняется.       Ребенок, слыша своё имя, поворачивается. Тимур не сразу признает родное лицо. Он не помнит, когда в последний раз видел крупицы живости в этих чертах. Не помнит, когда это маленькое тельце вскакивало с кровати и, хоть и с заметным придыханием, шло к нему навстречу.       — Тима, смотри… Смотри, что я нарисовала. Красиво? Тебе нравится? — те листы, что минутой ранее покоились в руках парня, оказываются перед его лицом. Тимур наблюдает, как некогда бледные щеки чуть розовеют от смущения, и, не реагируя на ребяческие восклицания, медленно присаживается на корточки. Так много вопросов рождается в его голове. Он не знает, с чего начать.       — Ты… Всё в порядке? Мальчик тебя не обижает, не запугивает? — выдвигая на передний план неожиданные изменения в самочувствии, тихо-тихо интересуется он. Глаза самовольно бегут по детскому телу, руки с предельной осторожностью ворочают его, дабы убедиться, что всё цело и невредимо.       — Матвейка? — с явным недоумением молвит Рита, так же, как и он, переходя на шёпот. — Нет, он хороший, очень хороший. Он учит меня рисовать и рассказывает интересные истории… И ещё книжку обещает принести, — со всей нежностью прижимая неоцененные рисунки к груди, она чуть склоняет голову и сводит брови «домиком». Тимур, знающий, что придает она такое выражение лицу, когда говорит правду, разом перестает дергать ее, как кукловод марионетку.       Поступившая информация гудит в голове подобно рою пчел. И среди этого скопления в глаза бросается наиболее яркая весточка.       Книга.       О какой книге идет речь? И почему эта речь идёт? Неужели парень тешит себя ложными надеждами? Верит, что нить, возникшая между ними за это время, не порвётся? Значит, следует спустить его с небес на землю: как ни крути, ни Рите, ослепленной детской непосредственностью, ни ему не нужны проблемы, которые может повлечь за собой эта связь. И совсем не важно, что парень будет обречен на одиночество, что он, вероятно, не выживет.       Не важно ведь?       — Понятно, — в который раз отгоняя от себя мысли о трудности чужого положения, Тимур шумно выдыхает и опускает глаза. В тот же момент он замечает то, ради чего к нему спешили, и, говоря «ну-ка», высвобождает это из захвата. Поднося чуть мятые листы к себе, он зрит, как на них расцветают нежные ландыши. Те ландыши, что отец так любил собирать и дарить матери и сестре в мае. Унимая сердце, горько тоскующее, Тимур укладывает отголосок прошлого на озябшие девичьи ладони. — Очень красиво. Умница.       Выуживая толику тепла из его постоянно ледяных радужек, Рита вновь отображает на лице довольство и, разворачиваясь, уходит к тому, кто успел стать учителем. Последний же, получая от нее новость о положительной оценке, улыбается и, не сводя глаз с собственного наброска, выказывает радость.       Тимур, созерцая это, ощущает, как в груди крепнет желание выразить протест здесь и сейчас, но, вместо того чтобы что-то предпринять, он оставляет этот позыв до лучших времен: и так изнемогший ребенок не должен стать свидетелем разногласий. Не должен испытать еще бóльший стресс, чем есть на самом деле.

***

      Проходит примерно полчаса с того момента, как Тимур попадает в темно-серую гостиную. За это время он успевает разжечь печь, вскипятить воду и понять, как парень пронес в квартиру чистые листы и карандаши, — оказывается, при нем всегда была рваная почтальонка. Он вчера её ввиду темноты не приметил. Сейчас же Тимур покоится близ печи, отрешенно глядя на мерно покачивающееся пламя, и ждет, когда Рита, только-только прервавшая беседу с гостем, позавтракает кипятком и кусочком хлеба.       Тишина, перебиваемая гудением огня, стуком настенных часов и кашлем, лелеет уши. Она завораживает, даруя почву для ухода в себя. И Тимур уходит. И он бы рад задержаться там, в том месте, где так давно не ступала нога человека, однако судьба засчитывает такое блаженство как незаслуженное, подбрасывая то, что ему не хотелось бы зреть.       Под носом неожиданно возникает лимонно-белый листок, на котором кривыми буквами написано:       — Ночь не заладилась?       Тимур, хмурясь, поднимает голову. В тот же момент он встречает карие глаза, наделенные крохотной искрой, отличающиеся от тех, что он запечатлел вчера в своей памяти. Это на мгновение озадачивает его.       — Ты о чем? — принимая от собеседника карандаш, чертит он онемевшей рукой.       — Выглядишь так, будто вот-вот свалишься.       — Тебе кажется, — не желая показаться слабым при постороннем, Тимур отмахивается и, ненадолго прикладывая кончик стержня к нижней губе, переводит тему. — Лучше скажи, на работу тебе не пора? Или ты у нас вольная птица?       Парень задумывается на пару мгновений, после чего обращается к массивным тикающим часам. Выглядывая время и кивая самому себе, он возвращается к нему.       — Как думаешь, хватит пяти минут, чтобы дойти до завода? Который неподалеку отсюда стоит.       «Неужели в одном месте работаем?» — с прискорбием предполагает Тимур, осознавая, что такое свойство, как близкое расположение, подходит лишь одному заводу. Не без труда сохраняя бесстрастное выражение лица, он держит ответ.       — Хватит.       — Тогда к шести меня уже здесь не будет, — расписывает незнакомец, после чего, придавая приподнятым уголкам губ застенчивости, вглядывается в него. И, кажется, обнаруживает что-то из того, что он хотел скрыть, раз тут же меняется в мимике и крепче хватается за карандаш. — Но если хочешь, я раньше уйду. Без проблем. Ты только скажи, и я…       Тимур, спокойно наблюдающий за тем, как на свет появляются округлые слова, краем уха подцепляет сдвиг в окружающей обстановке. Он, всей душой надеясь на игру воображения, вытягивается по струнке, после чего, прислушиваясь, с ужасом понимает, что ему не кажется, что недосып не причем. Темп метронома, доносящегося из тарелки, и вправду резко увеличивается. Это значит лишь одно — воздушная тревога. С минуты на минуту начнется бомбардировка. Им следует срочно скрыться в ближайшем безоконном помещении.       Окидывая мимолетным взглядом застывшие в растерянности фигуры, Тимур встает настолько быстро, насколько может. Первое, что он делает, — спешит к сестре с целью забрать посуду. Как только чашка оказывается в его руках, Рита приходит в себя. Она, чуть ли не с пеленок знающая, что делать, подскакивает, хватает за руку гостя, к тому моменту поднявшемуся, и направляется в ванную комнату. Тимур следует за ними, когда перекладывает бьющуюся утварь под стол. И только он ступает на порог, раздается раскатистый взрыв.       Ноги рефлекторно подкашиваются. Колени обжигает каменная плитка. Тимур едва успевает сориентироваться в пространстве и поправить спавшие на кончик носа очки, когда вновь доносится оглушительный грохот. Следом еще один, и еще, и еще. Где-то поблизости ревут моторы немецких самолетов. Пол моментами пробирает тревожная дрожь. Спина непроизвольно жмется к ледяной стене, будто желая раствориться в ней, найти в ней спасение. Все нервы сжимаются в комок, и воздух застревает в грудной клетке. Жутко.       Не в первый раз он переживает налет, но каждый раз как впервой.       Волнуясь за сестру, Тимур ищет ее глазами. В ванной комнате гораздо темнее, чем в гостиной, оттого поиск венчается успехом не сразу. Но как только это происходит, он видит, как она, съежившись, жмется к парню, и как тот в ответ успокаивающе поглаживает ее по спине. От этой сцены в нем вновь пробуждаются смятенные чувства, подобные тем, что пробудились ранее при встрече с ясными карими радужками. Разница между ними состояла лишь в том, что на этот раз в душу закрадываются сомнения насчет принятого им решения об их связи.       Может, он ошибается?       Тимур вертит головой. Нет, он не должен позволять таким мыслям произрастать. Он должен оставаться на той стороне, которая будет так и так выгодна для него и для Риты. Рисковать в нынешнее время — собственноручно выкапывать себе могилу. Нельзя так. Нельзя.       Подавляя колебания, Тимур круто отворачивается и, смыкая веки, дожидается конца воздушной тревоги.

***

      Развязка наступает спустя пять-шесть минут. Пропадают и стальные птицы, рассекающие небесное пространство, и трескучий гром, повреждающий дома и земную поверхность. К власти приходит гробовая тишь. Всё будто замирает, перестает дышать. Не слышно ничего, кроме мерного стука метронома, «пульса Ленинграда», сообщающего о том, что всё закончилось, что они выстояли, что город остался жив.       — Отбой, — выдыхает Тимур, чувствуя, как адреналин сменяется энергетическим истощением. Это заветное слово доходит до Риты, и та, затрачивая около минуты на восстановление, начинает ползти к выходу. Сипящим голосом она бормочет о том, что ей следует поторопиться и закончить рисунки к возвращению мамы, что надо порадовать ее, ту, что так давно не получала цветы. Тимур, в сотый раз превозмогающий детскую тоску, молчаливо провожает ее печальным взором.       Когда она пропадает из поля зрения, к нему спешит один-единственный вопрос. Тот вопрос, который он ожидал заслышать.       — Она не знает?       Тимур кивает головой.       — Так будет лучше.       Косясь в сторону парня, он отмечает, как тот обнимает колени и предается раздумьям. Видно — выход из этой комнаты у него не входит в список дел под названием «сейчас». И это, казалось бы, Тимуру только на руку: идеальный момент, чтобы развеять чужие иллюзии и надежды, поставить точку в так и не начавшейся истории.       Но почему он молчит?       В такой туманности проходит некоторое время. Утекают драгоценные минуты, одна за другой. И продолжалось бы так дальше, если бы незнакомец не решил первым подать голос.       — Насчет времени… Я…       — Оставайся до шести, — лишь бы поскорее закрыть эту тему, говорит Тимур первое, что приходит в голову. После этого он, осознающий, что час забвения настал, подбирается, глушит всякие переживания и, делая голос нарочито грубым, заявляет. — И это мое последнее одолжение. Слышал, что ты дал обещание книгу принести. Но ни о каких книгах не может идти речи. Не знаю, что за дружба у вас там завязывается, но это не имеет никакого значения. После того как ты переступишь порог квартиры, я хочу, чтобы ты больше не появлялся в нашей жизни, — не глядя на собеседника, Тимур поднимается с насиженного места. И, перед тем, как покинуть комнату, тем самым указав, что несогласие не приветствуется, он добавляет. — Ничего личного.       Гостиная встречает его до неприличия ярким светом, отчего глаза, привыкшие к тьме, пронзает резь.       Он сделал это. Осведомил парня — и тот, вероятно, принял информацию к сведению. Теперь всё останется как прежде, на своих местах. Но почему в груди не расцветает торжество? Почему его руки трясутся? Почему он чувствует себя не победителем, а побежденным? Ему не ясно. Он надеется, что это временно. Да, это временно. Не может быть иначе.       Не может ведь?

***

      Время близится к шести — пора выдвигаться на работу.       Тимур подходит к входной двери. К ней же подходит и тот, которого он вот час назад огорошил. И состояние его вынуждает подвергать самого себя нервной чесотке: вроде и улыбается, и ведет себя непринужденно, но всё-таки что-то не так. Чувство такое, будто жизнь в нем постепенно перестает биться. Тимур старается не думать об этом, но получается у него до ужаса плохо.       Точнее, не получается вовсе.       Как только порог оказывается позади, парень и вправду «пропадает». Всю дорогу до завода он ведет себя так, будто идет один: молчит, не реагирует на его мысли вслух, не бросает и взгляда. Лишь изредка останавливается, если он вдруг задерживается, и то, если в моменте ловит себя на этом, отшатывается, второпях продолжая путь.       Он следует его словам, и Тимуру впору бы упиваться этим, но всё, что он делает, — это утопает. Болото, которое образовалось в нем еще тогда, при первом появлении замешательства, становится гораздо плотнее.       Когда в нос ударяет запах машинного масла, подвальной сырости и гнили, они расходятся. Парня останавливает руководитель с целью отчитать за последние пропуски. Он же доходит до рабочего места и берется за дело.       Казалось бы, теперь можно было с лихвой влиться в прежний ритм, отбросить всевозможные заботы, позабыть волнения. Но у него не выходит. Не складывается.       Он никак не может не то, что остановить ход мыслей, — даже замедлить его.       Может, ему не стоило выражаться так грубо? Может, не стоило и вовсе выражаться? Он ведь оставил человека. Того человека, который ничего плохого ни ему, ни его сестре не сделал. Только хорошее. От него веяло только хорошим. Но… Вдруг это обманчивое впечатление? Вдруг он планировал ударить под дых, только момента подходящего не нашлось? Так ли это? Как узнать, так или нет? А вообще, зачем? Он и так сделал ему уйму одолжений. В его обязанности не входит и не должно входить спасение утопающих. Так же? В нынешнем мире каждый сам за себя. Верно ведь?       Одна дума переходит в другую. Каждая из них кричит. Кричит громче, чем предшествующая. И от этого крика в ушах начинает звенеть. Невыносимый звон пускает вибрации по коже, держа мышцы в напряжении. И в один из моментов этот накал достигает своего апогея.       Тело внезапно выходит из строя. Голова становится ватной. Он замечает, как кренится в сторону, и пытается это предотвратить, хватаясь пальцами за железный механизм, но всё тщетно: руки теряют всякую силу. Вместе с ними и ноги совсем перестают держать. Он сползает по боковой части станка вниз. Очки падают на пол. Окружающее пространство погружается во мрак. Глаза закрываются. Его многочисленные попытки предотвратить это пусты и безнадежны. Перед тем, как сдаться и окончательно и бесповоротно переместиться из ужасного мира в мир более пугающий, Тимур улавливает, как его кто-то трясет и зовет по имени.       «Должно быть, соседка по конвейеру» — вскользь размышляет он, совершенно забывая о том, что она его имени знать не знает, да и, в целом, сегодня отсутствует.

***

      Когда Тимур приходит в себя, первое, что он делает, — это раздвигает практически неподъемные веки. Перед глазами стоит серый потолок, а не бескрайнее небо, что дает понять: не умер. Не умер — лишь в обморок упал.       После нахождения очков внутри у него рождается интерес насчет местоположения. Он вертит головой, чувствуя, что его бренная оболочка еще не способна на такой подвиг, как принятие вертикального положения, и обнаруживает доселе незнакомую комнату.       Она маленькая, такая, что ее можно свободно назвать каморкой. Окно одно, и то залепленное так, что в помещение пробивается лишь пара сизых лучей. Напротив окна располагается входная дверь, кровать же стоит по правую сторону от нее в углу. В таком же закутке, до которого можно добраться, если встать с постели и пройтись по диагонали, стоит стол и стул. Они пустуют, если не брать во внимание толстый слой пыли. И на этом всё. Больше он ничего не замечает.       Или, быть может, не успевает заметить.       Антураж теряет его внимание, как только в поле зрения попадает знакомая фигура. Тот самый парень, которого, помнится, Матвеем звать, сидит на краю постели и рисует, водя карандашом по листу хаотично и, кажется, без особой цели. Тимур убеждается в этом, когда вглядывается в его лицо.       Оно выглядит крайне уставшим. Та блеклость, что вчера концентрировалась в этих чертах, возвращается. Возвращается, увеличиваясь в размере и силе в несколько крат. Ни в одной морщине, ни в одной реснице не найти и малости блеска. Не найти абсолютно ничего.       Тимур чувствует, как в него впервые за долгое время вгрызается то, что называют совестью.       По всей видимости, из-за того, что его взгляд выдается чересчур изучающим, выворачивающим внутренности наизнанку, парень на чувственном уровне засекает слежку. Он поворачивает голову и, обнаруживая его в себе, перестает безбожно изводить и так полуживой кусочек бумаги.       — Как себя чувствуешь? — тут же, на удивление, искренне интересуется, наклоняя голову вбок. На язык так и напрашивается фраза «а ты?», но Тимур сдерживается, осознавая, насколько эгоистично и мерзко это прозвучит в свете последних событий. — Получается, утром мне не показалось? От недосыпа всё это, да? — не дожидаясь ответа, выдыхает парень с досадой и отворачивается. Однако ненадолго: почти сразу возвращается, чтобы толкнуть ту мысль, что только-только посетила голову. — Или причина в ином? Сейчас что-то стряслось? Распереживался о чем-то? Или о ком-то?       — Не твоего ума дело, — рычит Тимур, не привыкший к тому, чтобы в нем непонятно кто копался. Чувство неудобства и понимание того, что он сделал слишком резкий шаг, приходят тогда, когда какая-никакая эмоция с чужого лица пропадает и доносится спокойное «да, точно, извини». Губы машинально сжимаются. Закрывая глаза ладонями, он пытается исправить положение. — Я не… Не думай об этом, ладно? Просто забудь, — находя в себе силы на то, чтобы сесть, Тимур поднимается и переводит тему. — Скажи, что это за место и как я здесь оказался? И что успело произойти, пока меня не было?       — Это кабинет моего отца. Тебе нужно было отлежаться, поэтому так получилось. Если говорить о том, что произошло, то… Ну, ничего особенного. Вот, получасовой сбой с электричеством был. И сейчас, кстати, опять же он, — совершенно буднично осведомляет парень, пожимая плечами. И в такой же манере произносит то, что обычно так не произносят. — А… Ещё начальник злобился на твое отсутствие.       — Ох, черт возьми…       — Всё в порядке. Я поговорил с ним, и мне удалось вынудить его сделать для тебя отпуск длиною в день. Сегодняшний, — Тимур непроизвольно вытягивается в лице. С губ соскальзывает вопрос «как»: в подобных случаях людей поднимали и гнали в шею за станок. Собеседник, слыша это, существенно оживляется. — А вот так! Тайна. Загадка. Секрет. Ловкость рук и никакого мошенства!       Иронично поднимая брови, Тимур краем глаза подмечает то, как на бледное лицо ложится легкая тень хитрости. Доброй хитрости.       — Всё с тобой ясно.       Ему довольно хмыкают в ответ, после чего возникает безмолвие, изредка прерываемое грохотом, лязгом и чьими-то шагами. Длится оно совсем недолго.       — Ладно, засиделся я что-то. Отдыхай, набирайся сил, а я, пожалуй, пойду, — говорит парень, поднимаясь с кровати и потягиваясь. — Если что, выход в зал прямо по коридору и третий поворот направо. Это очевидно, но мало ли. Вдруг, заблудиш…       — Постой… Я… — внезапно даже для самого себя откликается Тимур, только-только поймавший себя на потребности в выражении слов благодарности. Собеседник, замирая в дверном проёме, поднимает на него свои карие озера, испещренные тьмой. Они невыносимы. Тимур не находит сил на поддержание долгого зрительного контакта — уходит от него, отворачиваясь. — Спасибо. За то, что выручил.       — Рад был помочь.       Тимур смыкает веки и прикусывает язык, когда сердечность, сосредоточенная в этом голосе, пробирает его. Следом он слышит шаги. Человек, который, по всей видимости, не таит и капли обиды на него, на его ядовитые шипы, уходит. Покидает его. Оставляет наедине с самим собой.

***

      Рабочий день вскоре заканчивается. Тимур, выуживающий эту информацию из разговора мимо проходящих рабочих, покидает кабинет и направляется к главному выходу из завода. По пути он замечает руководителя и, недолго думая, подходит к нему.       В груди томится ожидание. Несмотря на недавний разговор, Тимур предполагает, что сейчас ему всё-таки предъявят претензии насчет отсутствия, обвинят в безответственности и вероломстве, ведь настоящий патриот несет обязанность отдавать долг Родине до потери пульса. Однако никакие опасения не воплощаются в жизнь. Начальник, среди народа известный как «любитель въесться по поводу и без», задает ему только один вопрос насчет завтрашнего дня:       — К труду и обороне готов?       Тимур утвердительно кивает головой. И этого, по всей видимости, оказывается вполне достаточно: его отпускают, тяжело взмахивая рукой.       Свободно вздохнуть выдается лишь тогда, когда здание оказывается позади и тело пронизывает мороз, свойственный для поздней осени. Пока он кутается в куртку и поправляет шапку, в голове вырисовывается одна-единственная мысль, возникшая еще во время беседы, но нашедшая истинное подтверждение именно сейчас: парень обладает даром убеждения, не иначе.       Того, кстати говоря, Тимур замечает почти сразу, как только начинает двигаться в сторону дома. Он идет вместе с ним, по той же траектории, только держится позади, вероятнее всего, не желая маячить у него на горизонте. Не сказать, что Тимур недоволен этим, но и не сказать обратное. Его вновь разрывают те же противоречия, связанные с борьбой разума и желаний. И продолжается так вплоть до того, пока перед носом не предстает знакомая дверь, ведущая в подъезд.       Он неуверенно глядит на ручку, дарующую ему возможность сбежать. И когда всё же решается взяться за нее, его окликают.       — Тимур, — он оборачивается и видит перед собой ту почтальонку, что обнаружил сегодня утро у себя в квартире. Обладатель усердно копошится в ней, чуть ли не с головой ныряя в нутро. — Знаю-знаю, я тебе уже порядком надоел, но… Вот. Эту книжку я Рите обещал. Если не сложно, передай ей вместо меня, пожалуйста, — юноша протягивает ему маленький сборник рассказов, по краям порванный, в некоторых местах потертый, но, в целом, пригодный. Очень даже пригодный по сравнению с тем, что Тимур обычно наблюдал у детей, снующих по мрачным улицам.       Не поднимая глаз, он принимает подарок. Парень выказывает признательность и, выжидая паузу, мягко произносит то, что оставляет след в душе:       — Берегите друг друга.       И уходит. Тимур слышит, как хрустит снег, как этот хруст становится всё тише и тише, как его затмевает тот шум, что бродит по близлежащим переулкам. Не контролируя себя, он обращается в сторону юноши, бросает на него взгляд, скользит им по спине, и видит всё то, что так и так старался забить в себе. Всё то, что так боялся признать.       Кто вернул карточки? Кто озарил сестру, даровав ей толику света? Кто стал для нее опорой в нелегкий час? Кто стал опорой ему самому? Кто договорился за него? Кто не затаил обиды на его горькие слова? Кто выполнил обещание, найдя обход в ограничениях?       Кто?       Тимур не понаслышке знает, что такое риск в нынешнее время. Знает, что риск — это яма, в которую если попадешь, то никогда не вылезешь, сколько не раздирай пальцы в кровь. И он готов сейчас пойти на него. Готов сделать исключение. Одно-единственное исключение.       — Матвей, — прилагая силы, чтобы набрать грудью воздух, зовет он. Владелец имени сначала замирает, вытягиваясь по швам, после чего медленно разворачивается. Тимур нервно сглатывает и, пересиливая ту чернь, что сидит в нем, молвит. Почти шепотом разрешает ему то, что, казалось, никогда бы никому не разрешил:       — Останься с нами.

***

      Смеркается. Хмурые тучи плывут по серому небу. Ветер гоняет клочья снега, которые топчет некоторая свора людей, спешащая с работы и учебы. Проспекты разражаются привычной какофонией. От нее по обыкновению веет холодом и беспокойством.       Они являются частью картины. Являются ею до тех пор, пока металлическая дверь позади них не закрывается с характерным хлопком. Пока звуки из внешнего мира не тонут в эхе внутреннего.