Жизнь после Смерти

      Держа под наблюдением чужой шаг, Тимур надеется на то, что не совершает безумство.       При мысли об этом в груди завязывается борьба между неким чувством долга и разумом. Дышать становится труднее. Сомнения переполняют его, но ненадолго, до тех пор, пока шелест одежды не становится отчётливым и порог не оказывается под чужими сапогами. Тогда они оседают липким слоем на дне души, точнее, Тимур прибивает их ногами, заталкивая как можно глубже: поздно отступать.       Отшатываясь назад, тем самым давая возможность пройти, он исподлобья взирает на гостя. Тот, держа свечу двумя руками, внимательно оглядывается, как только-только приобретенный хозяевами кот, и неспешно движется навстречу. Далеко не заходит — замирает посередине узкой прихожей и, растерянно хлопая ресницами, одними радужками вопрошает, что делать дальше.       Тимур в раздражении хмурит брови и, кивком определяя парня к стене, оглашает, казалось бы, очевидную тонкость:       — Разувайся.       Убеждаясь в исполнении наказа, он подходит к двери. Располагаясь возле нее так, чтобы отмечать даже малейшие изменения в обстановке, начинает перебирать подрагивающими пальцами замочные механизмы и, дабы не терять драгоценные секунды, излагать условия пребывания в здешнем месте. — Ты здесь на одну ночь. По квартире не перемещаться, лишних телодвижений не совершать, попусту языком не молоть, — раздается щелчок, означающий, что квартира заперта. В тот же момент Тимур разворачивается и, целенаправленно делая несколько шагов вперёд, оказывается в непосредственной близости к незнакомцу. Окидывая его беглым взглядом, подмечает не только заинтересованность, сосредоточенную в лице, но и само положение лица. В головном мозге тут же рождается мысль о том, что они одного роста. Рождается — и моментально отправляется пылиться в долгий ящик на дальнюю полку: нечего ей здесь делать. — Так и только так. Никак иначе. Уяснил? — придавая голосу излишней строгости, чеканит он и, выжидая короткий кивок, заносит руку над свечой. Момент — и жизнь янтарного пламени подходит к концу: к чему его лишний раз эксплуатировать? — Идем.       Ночь, сатанеющая в ветхих переулках, витающая трупным запахом над треснувшими крышами, заглядывает в залепленные окна. Скребет когтистыми лапами замороженное стекло, дышит на него, и это дыхание проникает в каждую квартиру через невидимые человеческому глазу отверстия. Уже в помещении оно пуще прежнего скалит зубы, обдавая пробирающим холодом и черной копотью углы и стены, полы и потолки, двери и предметы обихода.       Пугающее зрелище. Благо, не столь пышное в нынешний момент.       Гостиная. Та же гостиная, из которой он всего пару минут назад крался к выходу, не подозревая, что возвратится не один. По периметру ее, как и в остальных комнатах, бродит тьма, капая голодной слюной на изодранный пол. Единственное, чем она от них отличается, — это буржуйка. Довольно пыхтящая буржуйка, распространяющая и оранжево-желтый свет, и успокаивающее тепло, и терпкий аромат. Дающая отпор тому, что таится в закутке, подстерегая момент вкушения человеческой плоти.       Обводя «защитницу» мимолетным взглядом, Тимур ощущает, как успокоенность крепнет в жилах. Ощущает, как со стуком приливает к сердцу кровь, и указывает незнакомцу на потрепанный диван. Когда тот беспрекословно занимает предложенную позицию и, закапываясь в верхнюю одёжку, застывает, он подходит к спальне с целью закрыть дверь. И эта цель для него в новинку: обычно проход в комнату открыт, чтобы тепло и там курсировало. Сейчас же это удовольствие теряет всякую важность. Ее обретает желание не позволить сестре впутаться в нынешнюю историю. Не позволить ей оказаться в опасности.       Задача считается выполненной, когда дверная ручка разражается звонким цоканьем.       Огонь привлекает внимание, жонглируя алыми искрами. Тимур обращает к нему лицо, и то дело, что имело актуальность ранее, но в итоге оказалось забыто в неумолимом потоке жизни, восстанавливается в правах. С его губ срывается усталый вздох. Подходя к буржуйке и вставая на корточки, он с неохотой берется за него, за тот же самый процесс — процесс приготовления.       За то время, пока в горячей кастрюле томятся дрожжи, со стороны дивана не слышится ни звука. Тимур уже задумывает предаваться душевному ликованию — его слова и вправду были намотаны на ус, — однако судьба спешит подложить свинью. И всё тогда переворачивается кверху дном.       — Позволишь один вопрос? — тихо-тихо, почти беззвучно молвят издалека, когда он переливает готовое блюдо в миниатюрную миску, берет заранее подготовленные ломтики хлеба и, присаживаясь на хлюпкую табуретку, приступает к трапезе. Приходится ему сделать вид, что со слухом туго. Надеется он таким маневром сбить чужой порыв, однако терпит крах: запрос повторяют. На этот раз громче.       — Нет.       — А как насчет обмена?       — Условие о говорливости прошло мимо тебя?       Тимур вонзает в собеседника грозный взор. Тот сидит, скрестив ноги, и глядит на него в ответ, да так смело и горячо, что брови самовольно ползут вверх.       — А ты и вправду ничего не хочешь от меня услышать?       — А должен?       — Ну, у твоей квартиры я оказался не просто так, — парень с театральной задумчивостью и толикой иронии намекает на добычу хлебных карточек. Тимур, тупя взгляд, невольно впадает в раздумья. И вправду, где он их достал? Каким образом у него удалось их заполучить? То, что прежде отнюдь не волновало, а если и волновало, то хило, принимается возбуждать неуёмное любопытство. Он старается справиться с ним, однако проваливается с треском при возникновении того же раздражителя. — Что скажешь?       Вот же проныра!       — Один вопрос — не более, — раздраженно буркает, пальцем поправляя сползающие очки.       Слыша это, незнакомец сверкает пуще натертой до блеска посуды.       — Тогда я, пожалуй, начну, — отзывается, не сдерживая воодушевленной полуулыбки. И смолкает. Берется за рассказ лишь тогда, когда расправляется с узлом под подбородком, предотвращающим падение шапки, снимает и откладывает в сторону испачканный ватник и достает из кармана своей темно-синей теплой рубашки хлебную корку. — Спрашиваешь, как же я достал карточки? На самом деле, всё просто. Иду, знаешь, где трамвайные пути пересекаются и кипяток продают по три копейки. Смотрю, мальчишка скачет. Думаю, странный малый: оглядывается постоянно, пыхтит как паровоз, ноги еле волочит. Чую, что неспроста, и подхватываю под локоть. Начинает, понимаешь, брыкаться, тогда спрашиваю, что да как. Долго-долго не признается, но в итоге кается. Лепечет, чуть не плача, что, мол, деньги его семье надобны, оттого и крадет: дяденька на рынке сулит целых два рубля за хлебные карточки. Думается мне, что парнишку дурят. Мирно объясняю ему это, а он тотчас нос вешает, всхлипывает. И что мне остается? Карточки же не отдать, но и не обречь ведь на верную гибель, — он, всё это время отламывающий от горбушки небольшие кусочки и поглощающий их, внезапно останавливается. Секунды три глядит на то, что от нее осталось, и с тяжелым вздохом убирает этот остаток обратно в карман. Не съедает и половины. Тимур чует неладное: таким количеством ни один человек никогда не насытится. Даже самую малость. — Ну и вручил я ему свои два. И хоть осталось у меня всего семьдесят копеек, но, знаешь, не жалею вовсе, — принимая эту информацию к сведению, Тимур уходит в размышления. До конца месяца пятнадцать дней. Одна карточка стоит десять копеек. Судя по бережному хранению хлеба, дома у парня или вовсе нет средств, или есть, но совсем немного. Получается, последние восемь суток он пребывает без жизненно важного продукта. Недопонимание охватывает Тимура. Множество вопросов о том, что творится в голове у этого юноши, начинают в нем рвано дышать. И дышат они до тех пор, пока сам же юноша не соблаговоляет расставить все точки над «ё». — Понимаю ведь… Ситуацию понимаю. Я так человека родного потерял. Последнего. Тогда на санках как раз его отвозил.       Тимур ощущает, как все процессы в его организме разом спотыкаются.       — Ты… — безотчетно начинает он и тут же замолкает.       — Сирота, беспризорник, волк-одиночка — называй это, как душе угодно, — беспечно взмахивая рукой, парень натянуто улыбается, даже посмеивается раз через раз. Видно — старается произвести впечатление, будто за душу его вся эта ситуация не берет. Однако вскоре не выдерживает — ломается: опустынивает радужки глаз, безвольно роняет голову, вплетает пальцы в лохматую коричневую шевелюру и судорожно выдыхает. — Еще с позавчерашнего дня.       Теперь понятно, в чем дело. Понятно, почему он ведет себя так легкомысленно, так бестревожно. Его здесь ничего не держит. Его здесь никто не ждет. Он — человек, потерявший близких людей. Человек, потерявший опору и поддержку. Человек, потерявший часть себя.       Тимуру страшно представить, каково это.       Борясь с нарастающей в груди тревогой, он снимает очки и, пользуясь серой гимнастеркой, поочередно протирает линзы. Голова начинает жутко гудеть от скопления мыслей. Присутствует четкое понимание того, что следует что-то сказать. Но что? Какие слова способны отозваться в одинокой душе? И способны ли они, эти слова, отозваться? Он не знает. Он с самого детства не отличается способностью красиво выражаться. И вряд ли нынешняя ситуация — подходящее время для усовершенствования навыка.       Мертвенное беззвучие давит на уши. В кожу микроскопическими осколками впивается атмосфера разрушения, и не чего бы то ни было, а внутреннего мира. В один из моментов Тимур, ловя периферийным зрением очертания собственной тарелки, не выдерживает. Нечто глубинное берет над ним верх.       Возлагая очки на нос, он встает, отыскивает под столом такую же емкость и столовый прибор и подбирается к буржуйке. Несколько мгновений — и суп чуть не переливается через края. Пара капель обжигает пальцы, но он не обращает на это внимания, продолжая держать курс.       Парень настолько глубоко погружается в себя, что никак не реагирует на его близкое присутствие. Лишь когда он ставит порцию ему на ноги, подает какие-никакие признаки жизни: обхватывает трепещущими руками горячую посуду. И то, должно быть, рефлекторно.       Возвращаясь к своему месту, Тимур старается не задумываться над тем, что творит. Оставляет без внимания и то, что отдает незнакомцу, с которым расстанется вот уже следующим утром, драгоценное продовольствие, и то, что ведет себя эгоистично, будучи с родным человеком за спиной.       Ход далеко не выгодный. Но разве правильнее было бы умыть руки?       Тимур, краем глаза подцепляя то, как сгорбленная фигура потирает веки тыльной стороной ладони, даёт категоричный ответ на свой же вопрос.       Нет.       Вновь тишина пускает корни в мерзлый каменный пол и разводит цепкие руки во все стороны. Известно, что их цепкость в сто крат превосходит цепкость человеческих конечностей. Однако на этот раз она не пользуется данным Богом преимуществом. Не хватается ни за выступы, ни за плоть, намериваясь содрать с них последнее свидетельство жизни. На этот раз она не кажется чем-то из ряда вон выходящим. Скорее само собой разумеющимся.       Спустя некоторое время, когда он уже заканчивает трапезничать, слышится смущенное «спасибо». Еще через несколько минут молчание искореняется проникновенным шепотом:       — Это лучшее, что я ел за последние два года.       Тимур, в то время приводящий поверхность стола в божеский вид — на этот раз процесс приготовления оставляет за собой немалую грязь, — по голосу выслеживает улучшения в чужом состоянии. И тогда, считая необходимым выйти на контакт, интересуется с крупицей благосклонности:       — Лебезишь?       — Да какой там! — неожиданно вспыхивает парень, отчего он неизбежно вздрагивает. — Боже мой, как вкусно. Я точно останусь без языка. Точно его проглочу, — лепечет, уплетая за обе щеки. Тимур находит эту картину несколько забавной, однако спешит объяснить, что, мол, медленно нужно есть, чтобы чувство насыщения было ярче. Но кто бы его слушал. — А раз так, то… Нужно поспешить и передать эстафету тебе.       Тимур сразу догадывается, о какой «эстафете» идет речь, и, не имея привычки оттягивать неизбежное, кивает головой.       Его согласие считывают мгновенно. Так же мгновенно возникает то, ради чего его, собственно, на беседу и выводили.       — Не ночь ведь всему виной. Точнее, не совсем она, — начало неприятной тяжестью отзывается в животе. Тимур старательно делает вид, что сердце его стучит в прежнем ритме. — Видно же, что ты — человек, не жалующий чужаков. А человек, не жалующий чужаков, не стал бы их и на улице взглядом добрым удостаивать, не говоря уже о том, чтобы в свой дом пускать. Даже если на дворе ночь, — недоумение, сосредоточенное в чужом голосе, выходит из берегов. Теперь оно осязаемо: только руку протяни — нащупаешь. — Тогда… Почему? Почему ты так поступил?       Почему? Интересный вопрос. И отнюдь не выгодный.       Тимур, шумно выдыхая, опирается руками о стол.       И как же ему на это реагировать? Что говорить? «В знак благодарности»? Несколько сомнительная отговорка. Но вполне возможно, что и она бы произвела необходимое впечатление, если бы не его «искусное» умение лгать. «Потому что»? И насколько же это красиво по отношению к тому, кто открыл ему свою душу? С одной стороны, этот пункт нисколько не должен его волновать: никто ведь не просил откровенничать и подаваться в плач. Однако с другой стороны…       Тимур чувствует, как усталость с новыми силами стискивает его в смертельных объятиях. Смыкая налитые свинцом веки, он в полной мере осознает, что истощает себя несусветной ерундой. К чему он голову лишний раз морочит, если завтра никто из них друг друга не вспомнит?       Отпуская ситуацию, он с напускным бесстрастием призывает язык к действиям:       — Мать. Пару месяцев назад она тоже решила пройтись по ночным улицам. И не вернулась, — испуская хриплый вздох, Тимур снимает с веревки, протянутой над столом, сырую тряпку. — То, что с ней стало… Это не должно было повториться, — он берется протирать железную поверхность, не подозревая, что после заключительного слова его разум накроет багровая волна. Перед глазами предстанет то, что он больше никогда бы не захотел созерцать, — картинки. Страшные картинки.       Труп. Ни чужого человека, а матери. Он отыскал его спустя два дня в соседнем районе. Тогда был рассвет, и блеклые лучи утомленного солнца падали на обезображенные останки. Одежда была изорвана и бездыханно валялась поодаль в кровавой грязи. Ничего, кроме скудных горсток прелых листьев, не мешало обозреть глубокие порезы, оставленные тиранами на бело-голубой коже. Все мягкие места были вырезаны. Ее съели.       Судя по лицу, искаженному жуткой гримасой отчаяния и боли, на момент истязаний в ней еще теплилась жизнь.       Тимур ощущает, как к горлу подступает тошнота. Силясь скрыть от посторонних глаз внезапно нагрянувшую слабость, он как бы невзначай запрокидывает голову.       — Мне очень жаль. Это… Тяжело, — после того как ком в горле перестает обладать удушающим эффектом, он с отрешенностью во взгляде обращается к парню. Тот глядит на него с такой печалью и тоской, будто не чужой человек погиб, а его собственный. Еще раз. Такого сопереживания он никогда и ни в ком не наблюдал с того момента, как началась война. — Но я верю, что ты выстоишь. Выстоишь любые невзгоды, какие бы на тебя не свалились. И она… поможет тебе в этом. Правда. Теперь она как… как звезда. Путеводная. Знаешь такую?       Незнакомец чуть склоняет голову и растягивает блёклые губы в ободряющей улыбке. Тимур, принимая реальность, убеждая себя, что происходящее — не сон, невольно вытягивается в лице. Видеть и слышать всё это странно. До чрезвычайности странно и… приятно? Его тело слабо вздрагивает от непривычного наплыва теплых мурашек.       Спеша уйти от темы, во всех отношениях подрывающей хладнокровный дух, Тимур рассеянно взмахивает рукой, мол «не стоит, все это меня больше не колеблет», и отворачивается, продолжая натирать уже протертый стол. И хотя его состояние не отличается стабильностью, он всё же умудряется отметить два наиболее важных ощущения. Отметить непривычную подвижность легких и спад части груза с плеч.       Из-за тотального изучения тех чувств, которые были им давным-давно забыты, Тимур теряет счет времени. Не замечает, как его же руки, берущие на себя роль отдельно существующего слаженного механизма, подводят легкую уборку к концу. Фокусируется он на этих явлениях лишь тогда, когда приходит в себя. Точнее, когда его вынуждают это сделать.       — Тимур.       — М? — с некоторым изумлением откликается он, находя себя возле той же кастрюли, с той же миской и с тем же половником. Вопрос «почему я здесь» не заставляет себя долго ждать. Благо, таким же свойством славится и закономерный ответ.       Сестра. Как долго он еще будет заставлять ребенка ждать?       — Я… Я лишь хочу сказать спасибо. За кров, за горячую еду — за всё спасибо, — дергая бровями, Тимур замедляется, чтобы шум разбивающихся о воду капель не мешал ему внимать внезапные пламенные речи. И от последующих слов его узкие глаза машинально расширяются. — Ты… Я так рад, что встретил тебя. Благодаря тебе мой день стал… лучше. Намного лучше, — голос становится всё тише и тише, пока и вовсе не затихает. Тимур выжидает ещё пару мгновений, прежде чем повернуться. И когда он всё-таки обращает взгляд на диван, наблюдает одновременно и душевную, и щемящую сердце картину: парень, скрутившись в один большой комок, мирно посапывает под тяжестью собственной куртки.       Куртка… Это, конечно, хорошая вещь, только вот мало чем она поможет глубокой ночью, когда температура сильно понизится и печь прекратит рождать какое-никакое тепло. Тогда немудрено окоченеть.       Тимур, ведомый этим суждением, оставляет столовые принадлежности и подходит к входу в спальню. Рядом с ним, по левую сторону, стоит высокий, изуродованный темным временем шкаф. Его ржавые петли пронзительно скрипят, когда он слабо дергает за одну из дверец. Глазам открывается черное нутро. Всматриваясь в него, Тимур достает старое, погрызенное крысами одеяло. Одеяло, которое можно нарекать «экземпляром не из приятных», однако это, очевидно, лучше, чем ничего.       Подступая к незнакомцу, он случайно накрывает не только его тело, но и голову. И когда вялым движением руки скидывает ткань с лица, видит, как в узкой ямке между переносицей и внутренним углом глаза таится одинокая слеза. И боли в ней сосредотачивается больше, чем в самых мокрых ресницах.       Тимур, испытывая необъяснимую тягу, присаживается на корточки и, подпирая щеку кулаком, с напускным бесстрастием вглядывается в этого человека. Кожа у него, как и у всех, бледная, веки опухшие и синяки фиолетовые. Нос ровный, губы с кровоподтеками, темные брови не столь редкие, но и не густые, ресницы хоть и длинные, а количеством не хвастаются. Волосы коричневые, такого же цвета, как и конфеты, напоминающие о далеком детстве. И глаза… Если память ему не изменяет, то карие. Темно-карие, темнее, чем у его отца.       «Не тот красавец, которого свет не видывал, но и не чудовище», — ехидно щурясь, подытоживает Тимур, после чего решает прикинуть его возраст. И когда понимает, что они примерно ровесники, плотно сжимает губы: такой молодой, а уже одинокий.       Одинокий.       Не дает ему покоя это открытие. Даже в обычном мире тяжело быть отшельником, а сейчас каково? Как же он, этот ребёнок, справится с этой напастью? И справится ли?              Не желая предаваться глубоким размышлениям по этому поводу, Тимур с трудом сбрасывает образовавшееся напряжение и, осознавая, что покоится перед незнакомцем достаточно долго, осуществляет подъем. После этого, пряча нож и другие потенциальные орудия убийства, подхватывая подготовленную порцию сестры и керосиновую лампу, уходит в спальню. Уже там вновь закрывает дверь. На этот раз на замок. Ведь, как он считает, каким бы хорошим человек не казался, всегда следует быть настороже. Особенно в нынешних условиях.       Два раза проворачивая ключ, Тимур оставляет его в скважине. И это становится непоправимой ошибкой.