Соевое молоко

Я оказался последним мерзавцем. Плевок на правила, выстрел в спину. Пощёчина была унизительной, словно обращённой к жалкой твари, а главное — элитарной, не оставляющей возможности реванша. Я возвысился над Джерардом так же, как это бы сделал любой из моих дрянных друзей. Я сокрушил соперника в неравном бою и дрожал, зажмурившись от ослепительного блеска победы и кристальных слёз в моих серых глазах. Когда ладонь хлестнула по ангельской щеке, я напомнил себе своих родителей. Их голоса гремели в моей голове, их жесты мелькали в моих движениях. Я ненавидел себя за это. За то, что каждый мой возглас и каждое молчание раздавались эхом их грехов. Череда предательств и попадание в сумасшедший дом зародили во мне странное чувство — потребность стоять за себя. Сначала тебя предают. Потом предаёшь ты. А где-то между этим тебя запирают в белой комнате, чтобы прокапать витамин B, витамин C, витамин на удачу и на всякий пожарный, лишь бы ты стал угодным. Воспитанный нуворишским этикетом: в моей крови было выбирать самые жалкие методы самообороны — угодливые слова, коварные манипуляции и удары ниже пояса тем, чьи руки связаны. Вот такая дрянная наука о безопасности передавалась из уст в уста в обществе Лупа. Пелена липких слёз и лёгкое головокружение вытягивали ничтожные остатки сил. Я опустился на корточки, утыкаясь носом в колени и до боли крепко их стискивая. Я сжимался, не давая иррациональным чувствам вырваться из меня вновь и покалечить такого чистого бессовестного убийцу. Его неизменно наглые глаза превратились в зеркальный лабиринт, где каждый взгляд отражался обратно и не давал ни малейшего намёка на то, как выбраться. В них не было ни пути, ни спасения — лишь безжалостные, бесконечные отражения моих собственных пороков и ужаса. Джерард снисходительно опустил кокетливые ресницы, понимая, что мне не выбраться из собственного сознания, не покинув его взгляд. — Ты боишься меня, да? — поднял на него я зарёванные глаза. — Я боюсь за тебя, — покачал головой Уэй, отчего пара непокорных локонов выскользнули из-за уха, прикрывая ослепительные, полные утраты и разочарования глаза. — Теперь переведёшь меня в карцер с матрасами вместо пола и стен? — истерично бросил я, чувствуя, как горло сводит от горечи. — Ты избалованный, разнеженный мальчишка, Фрэнк, — озвучил палач мой приговор, твёрдо выделяя каждое слово. — Так ещё и на голову больной. Как бы ты не хотел этого признавать. Если бы я стал кинжалом, я бы отрезал Джерарду язык. Я помогу ему заклеить самокрутку*. — Зря я поверил, что ты мне друг, — выдохнул я своё сожаление, прикрывая глаза и давая покорную отмашку моим слезам разлиться из глаз полноводной рекой. — Послушай сюда, Фрэнки, — процедил он с сердитой нежностью, отчего мне, как покорному псу, захотелось лизнуть эту бьющую руку. — Я попросил прокапать тебя микроэлементами, потому что это был бы самый безболезненный для тебя способ остаться живым. У анорексии самый высокий уровень смертности из ментальных расстройств, и ты, мальчик мой, играешь с огнём, — каждое слово Джерарда было пропитано родной родительской злобой, бессилием и разочарованием. — Я защищал тебя, вымаливая у руководства капельницу, чтобы ты не валялся на кушетке с трубкой в носу, подведённой к желудку, чтобы тебя не пичкали таблетками, от которых разносит за считанные дни, чтобы ты не оказался в реанимации через пару недель. Ведь всего этого ты бы не выдержал. Ты очень сложный, проблемный ребёнок и пациент, Фрэнк. — Я не ребёнок, — вытер опухшие глаза я и снова поднялся на ноги, выпрямляясь. — Нет, Фрэнк, ты невоспитанный, брошенный родителями школьник, пытающийся доказать, что ты хороший сынок. Хочешь наконец получить равное рукопожатие от отца и поцелуй в щёчку от мамы, — его слова кромсали мою дырявую душу. — Ещё одна горькая правда: психотерапия — это всегда больно. Пить таблетки — это больно. Это побочные эффекты, которые сразят тебя наповал в первые недели, это дрочить и не кончать, считать дни до конца привыкания к препарату. Прости, но тебе пора открывать глаза и быть немного благодарнее. Меня пугает, что я не справлюсь, и тебе придётся подобрать другого врача. — Ненавижу, — взвыл я от одной мысли о смене мозгоправа, не до конца понимая, кому адресую эти рыдания: себе или Джерарду. — Ты просто боишься, что я сдохну на твоей совести, как Финн! Я хотел придушить нас обоих — единственных в мире, чьё тело и душу лелеял. Но руки на шее Джерарда я бы сомкнул сильнее. Я убил бы его первым лишь оттого, что он знал меня лучше, чем я сам. Его кожи, наверное, так приятно касаться. Его беззаботную жизнь, наверное, так приятно отнимать. — Ненавижу… Я выскочил из кабинета, захлопнув дверь так резко, что воздух взвизгнул. Безграничный коридор из одинаковых пронумерованных дверей поприветствовал меня удушливым запахом хлорки и истошным шёпотом шагов где-то вдали. Эта зловещая картина захватывала дух своей неподвижностью. Всё будто насмехалось: посмотри, ты здесь один. Я забежал в свою палату, захлопнув дверь так резко, что воздух взвизгнул. Стены цвета закисшего молока вперемешку со старым зубным порошком привычно наслаждались моим заточением. Воздух был пропитан чем-то липким, ощущаясь, как преследующие смутные воспоминания о тревожном сне. Здесь пахло пылью и той невыносимой смесью, которую оставили после себя прошлые узники своего безумия: агонии, блаженства и хлипкой веры на то, что завтра, быть может, всё изменится. Посмотри, ты здесь один. Письменный стол у стены хлипко держался на трёх ногах и одной моей молитве. Я вынул из его ящика «Двойку кубков» с нашим с Джерардом рисунком плачущего звёздами неба и некогда двух фигур, пьянствующих на крыше. Но ангел с листа упорхнул, печально подмигивая: «Посмотри, ты здесь один».

***

Надутое пузо рыбок-гуппи перевешивало их к поверхности, заставляя бедолаг барахтаться боком. — У меня есть странное предчувствие, что рыбки налопались валиума, и их центральная нервная система может не выдержать, — признался в содеянном я Томасу Хейзу. Когда я закидывал ту откусанную зубами крошку транквилизатора, я не хотел убивать их из ненависти. Это преступление было совершенно на почве странного чувства, которое зародило во мне пребывание в сумасшедшем доме, — желание справедливого возмездия. Ничего личного, рыбки-гуппи. Просто и вам пора было узнать, что значит быть заложником чужой доброты. — Бедные создания, — протянул Том, совсем по-детски пытаясь обнять аквариум широко распахнутыми сильными руками. А после, одернув задравшийся низ поношенного джемпера, перекрестил умирающих рыбок-гуппи двумя пальцами — мол, аминь, рыбки. Им ничем не поможешь, малыш. — Пускай помнят, что не стоит доверять каждой кормящей руке, — вздохнул я, прощая рыбкам свою же слабость. Эта усвоенная мораль была моим способом выжить. Их способом умереть. — Если ты хочешь что-то контролировать, Фрэнк, начни с себя, — хмуро заметил Томас. Его голос звучал как отцовский. Такой важный голос, который хочет, чтобы ты поверил, что он действительно что-то понимает в жизни. Ох, бедный-несчастный Томас. Я знал, что такое контроль. Тот самый контроль в мире хаоса, который я пытался найти, когда прятал горький клонозепам под языком, чтобы потом полежать с мурчащим Джерардом щека к щеке. — Знаешь, Доктор Уэй сегодня не особо себя контролировал, — пожаловался я Тому. — Он всегда говорил не словами, а тишиной между ними, — Том окунул ладонь прямо в аквариум, и рыбки, ещё живые, испуганно поковыляли к противоположному краю, будто это ещё имело смысл и могло их спасти. Ох, бедные-несчастные рыбки-гуппи. Да воздастся каждому по делам его. Меня выходками Томаса уже было сложно удивить, и я подошёл ближе к аквариуму, цепляясь за его край и заглядывая в водную гладь сверху. — Ты защищаешь Уэя? — поднял я глаза на своего единственного союзника, пытаясь разгадать, что творится в этой патлатой бошке. — Да. — Я думал, ты ненавидишь его, — ревниво нахмурился я. — А ты его любишь и собаку белую вражескую, — прищурился он и, проводя влажной ладонью по волосам и небрежно зачёсывая их назад, снова окунул руку под воду. — Нет, я тоже его ненавижу. Я даже ему в этом признался, — прозвучали мои раскаяние и сожаление. — Он сбивает тебя с толка, — кивнул Томас Хейз, и спутанные пряди заплясали снова по его широким плечам. — Я тебя понимаю, у меня тоже так было. — Ничего ты не понимаешь. Он оставит меня, и тогда я в этом мире совсем один. Ох, бедный-несчастный я. Да воздастся каждому по делам его. Томас лишь хмыкнул в ответ и потянулся за самой дохлой из рыбок, бережно хватая её, и спокойно сказал: — Их мёртвые тела смоют в унитаз. Мы не можем дать им умереть так бесславно. Обычно рыбаки пассивно дожидаются, пока пустоголовые создания сами заплывут в их терпение, однако Томас действовал решительно. Как хищник, мальчишка резкими движениями выудил ещё двоих бедолаг —любителей бензодиазепинов. Маленькие, с выпученными глазами, будто всегда на грани панической атаки. Эти малышки выучили урок о чудесных проявлениях насильственной доброты.

***

Амбер Льюис была моей единственной соперницей среди собравшихся в светлом и неуютно просторном кабинете для групповых терапий. Брюки на её тощей заднице висели печальным мешком, а бледные щёки впали, состаривая лицо анорексички на десяток лет. Оливия бы сказала, что Амбер не помешало бы несколько кубов филлеров и румяна оттенка Spring Jardin от Channel, и я, на удивление, согласился бы с ней, ведь в любой компании лишь один может быть самым хрупким. Амбер расположилась почти напротив меня в нашем разношерстном кругу кислых мин, собирающихся в неизменном составе двенадцати человек трижды в неделю. Большинство пациентов выглядели, как чёртовы калеки: внутреннее безумие изуродовало не только израненную душу, но и внешнюю оболочку. Прозрачная кожа их измождённых рук покрылась рубцами от порезов, словно треснувшее стекло, и болезнь сочилась из их глазниц, наполняя комнату отчаянием и вновь делая моё пребывание в сумасшедшем доме особенно осязаемым и реальным. Для особой эффективности группу всегда вели двое специалистов с разными подходами к терапии, и я, конечно же, по счастливой случайности или очередному приступу насильственной доброты своего мозгоправа, оказался в той, где в чарующем дуэте спелись доктор Уэй и доктор Клара Остин — брюнетка средних лет с выпученными, вечно удивлёнными глазами, которые безупречно подходили для проведения собраний неравнодушных и сочувствующих. — Ребята, познакомьтесь, это Фрэнк, и теперь он будет посещать наши собрания, — представила меня Клара, мягко жестикулируя, и молчаливый кружок оживился, дружелюбно кивая и улыбаясь мне. — Может кто-то хочет рассказать Фрэнку о наших правилах? — Давайте я! — с важным видом подняла руку самая мелкая девчонка среди нас. Правила просты как дважды два. Высказываемся по желанию. Если хочешь молчать — ты молчишь, если говоришь — остальные слушают. — Перебивать нельзя, реагировать на слова действиями тоже, — продолжила тараторить Мелания. — Например, можно сказать: «Я так злюсь, что хочу бросить стул в стену», но бросать его по-настоящему нельзя. Советов мы друг другу не даём, а делимся опытом. — Всё верно, Мелания, — довольно кивнула доктор Остин, осматривая выскочу взглядом гордой за дочку мамаши. С первых секунд я не проникся их дешёвой верой в равенство участников, ведь в каждом классе есть, как минимум, любимчики-отличники и негодяи-двоечники, и свою роль мне ещё предстояло избрать. — Должна добавить, что если беседа стала вызывать у вас дискомфорт, обязательно скажите об этом, чтобы мы сразу сменили тему. Также я прошу не обсуждать с участниками других групп наши беседы. То, что было сказано во время терапии, не должно выходить за её пределы. Ну что же, начнём? Должен признать, Джерард держался безупречно, ничем не выдавая мою утреннюю пощечину и его грубые слова, в ярости и отчаянии на произвол брошенные в кабинете индивидуальной терапии. Пускай этот актёр и молчал, но невербально включался в диалог, поддерживая связь с каждым в кругу взглядом, жестами и мимикой. И всё, чего мне хотелось, наблюдая за Джерардом, — это наброситься на него и, повиснув на плечах, взмолить: «Не бросай меня, я здесь совсем один». — Может быть, Фрэнк начнёт. Это ведь его первая группа, — подкинула ужасную идею выскочка Мелания, и все в кругу заинтересованно уставились на меня своими мутными, как у мёртвых рыб, глазами. — Фрэнк, не хочешь рассказать, как твои первые дни в клинике? Ты уже осваиваешься? Как ты себя чувствуешь у нас? — промурлыкала доктор Остин, бросая многозначительный взгляд на молчаливого Джерарда с намёком, что и ему пора подключиться к беседе. — Сегодня у меня день не задался, — честно ответил я, карауля реакцию доктора Уэя сквозь свисающую на глаза чёлку. — Мне ставили капельницу, которая оказалась настоящей пыткой. К тому же у меня умер друг. Сонная группа тотчас расшевелилась, а вздохи и скрипы от ёрзанья на стульях пропитали комнату тревогой, как только фантомный образ смерти заметался над кругом сочувствующих. Ведущие этого терапевтического спектакля тревожно переглянулись между собой, явно не ожидая от меня такого исполнения первой пробы. В обществе Лупа встречали по одёжке, как, впрочем, и провожали, отчего мой навык эффектных дебютов был невольно мастерски отточен за годы паясничества и притворства. Я знал, как обратить все взгляды в комнате ко мне, но в данный момент внимание лишь одной потерянной и безучастной фигуры мне могло быть мило. — Мне очень жаль, Фрэнк, — с глубоким сочувствием произнесла Клара Остин. — Смерть — это особо тяжёлое переживание для каждого человека; испытание, которое каждому из нас предстоит однажды пройти. В такие моменты поддержка важна как никогда. Ребята, давайте поможем Фрэнку пережить эту потерю вместе. Может, кто-то хочет высказаться? Хоть группу постарались собрать из сверстников, но Джерард этим утром был чудовищно прав. Мы всё ещё были детьми. Детьми, заточенными в этой исправительной колонии для несовершеннолетних безумцев. Никто ещё не хоронил своих друзей. Все были слишком молоды, чтобы уже быть такими несчастными. — Раньше у нас жила собака Белла, — выкрутился из ситуации мальчик лет десяти со скорбными глазами на юном лице. Она съела кусок мяса, ты её убил. Было в этих группах что-то до неприличия глупое и некомфортное, сравнимое с тем, как ходить по улице голым. Люди стесняются разгуливать без одежды, а сейчас на моих глазах зарождался натуральный нудистский терроризм. Психиатры-садисты подталкивали заложников к групповой искренности — деструктивной, неправильной и абсурдной. В чистом поле схоронил, камешком притиснул. — Два года назад Белла ушла навсегда, и, несмотря на всю боль, я смог это пережить. Мы обязательно встретимся на небесах, ведь собаки всегда попадают в рай. А через полгода мы завели нового пса Спайка. Я разрешаю ему спать в своей кровати и грызть мамины туфли. Новая собака смогла заменить мне Беллу, но это не значит, что я смогу когда-то забыть её. — Ты не понимаешь. Таких, как он больше нет на целом свете, — раздражённо перебил я этого болвана, добавляя: — Я так злюсь, что хочу бросить стул в стену. — Спасибо, Марк, — неожиданно включился в дискуссию доктор Уэй, пытаясь направить её ангельским тенором в мирное русло. — Марк не собирался сравнивать свою ситуацию с твоей, Фрэнк. Каждый опыт уникален так же, как и каждая личность, и ты верно подметил это. Правильнее было бы сказать, что Спайк не заменил Беллу, а помог Марку справиться с утратой. — А мне понравилось, что Марк отметил, что они с собакой встретятся на небесах. Это правда! — возбуждённо вскинула руки Мелания, чуть не падая со стула. — Уходя из жизни, мы ни с кем не прощаемся навсегда, а лишь говорим «до встречи». А пока в обличии ангела твой друг продолжит присматривать за тобой, уж в это ты поверь. Я так злюсь, что хочу бросить стул в Меланию. Эта отличница знала, как попасть не в бровь, а в глаз. Как ещё глубже расковырять червоточину в сердце, кровь на которой только успела слегка запечься невесомой коркой. Эта чёртова Мелания знала всё, безжалостно перехватывая наши с ангелом письма друг другу, срывая с них сургучные печати и обнажая тайны едва секретной переписки. А ещё эта дрянь смогла привлечь внимание Джерарда искуснее меня, натянув тетиву и прицелившись в сердце стрелой, отравленной нашей тайной. Пронзающий выстрел заставил ангела охнуть, заглядывая своей тоской мне в глаза. — Я так злюсь, что хочу бросить стул в Меланию, — твёрдо озвучил свои мысли я, и Мелания ошарашенно уставилась на меня зелёными кристалликами, которые уже начали понемногу ограняться слезами ужаса и непонимания. Она крепко вцепилась в края стула с велюровой узорчатой обивкой, вжимаясь в него, и из последних сил крепилась, чтобы с позором не разреветься при всех. — Что в словах Мелании вызвало в тебе эти чувства, Фрэнк? — настороженно спросила доктор Остин, придвигаясь вперёд, словно собиралась поймать стул в полёте. — Может тебя разозлило то, насколько она права? — обернулся ко мне сидевший на соседнем стуле вечно проницательный Томас. Ему была свойственна никем не понятая и не оценённая гениальность, и за этот дар один я его и облюбовал среди других пациентов, назначив своим другом. Томасу Хейзу было известно, что даже если наша с Джерардом дружба умерла, ангел меня не оставит в этом опасном мире наедине с нещадным собой. — Простите, мне просто тяжело, — выдохнул я в наш тесный круг сочувствующих. — У меня такое чувство, будто я держал что-то очень ценное, хрупкое и красивое, но уронил. А это всё, что у меня было. Наверное, я был плохим другом, и теперь я совсем один. — Невозможно быть идеальным другом, — подхватила Клара Остин, но я должен был положить конец этому нудистскому терроризму, потому что итак опозорился с лихвой. — Эта беседа вызывает у меня дискомфорт, — отрезал я. — Сегодня, кстати, умер кое-кто ещё, — вмешался Томас Хейз со своей прерадостной вестью и блаженной улыбкой. В награду за это паясничество мне захотелось задушить его в объятиях, пока мальчишка-переросток не обмякнет в моих руках белым трупом от нехватки кислорода. — Эта беседа вызывает у меня дискомфорт, — выдохнул Джерард свою нервную шутку. Мы бесили доктора Уэя и пугали доктора Остин, и это зарождало во мне странное чувство — ощущение справедливого возмездия. Хейз выступал на душещипательном мероприятии блистательно, ни капли не уступая моему звёздному дебюту. Смерть, от которой детишки только-только начали оправляться, вернулась по его зову вновь, но на этот раз нагрянула толпой. — Что случилось, Томас? — придвинулась вперёд Клара Остин. — Кажется, кто-то подкинул таблетку валиума в аквариум к рыбкам-гуппи, — Том поднял картонную упаковку от антипсихотика, демонстрируя её каждой измученной театром фигуре в нашем кругу. Мёртвые тела рыбок катались внутри пачки, и их хрупкие останки глухо барабанили реквием в свою честь. Гроб из упаковки галоперидола им пришёлся велик. Томас Хейз выставил себя наивным убийцей, и помутневшие от утомительной драмы глаза участников колупали мальчишку с кровожадностью и ужасом. Все, кроме моих и родных — болотных и беспощадных, всепрощающих и наглых. В нашей проблемной группе повисла тишина, такая осязаемая и плотная, что захотелось раскрошить её, как лёд в водку-мартини, замахнувшись ножом. — Рыбки… мертвы? Том кивнул, поднимаясь со взвизгнувшего скрипом стула, и направился в припрыжку к ведущим драмкружка. Он заботливо опустил коробку галоперидола в ладони удивлённого Джерарда и наклонился над его ухом, что-то неразборчиво шепча. Его локоны угодничали с плечом Уэя, и меня выворачивало от их секрета наизнанку. Моя мать бы сказала, что Томасу не помешало напомнить, что больше двух говорят вслух, и я, на удивление, согласился бы с ней, ведь в любой компании лишь один может делить тайны с Джерардом. — Что ты ему сказал? — мой злобный шепот сорвался прежде, чем я успел себя остановить, а Томас плюхнуться обратно на соседний стул. — Я сказал, что люблю тебя за то, что ты его шанс всё исправить, — зазвенела в ушах его детская доброта. — Чтобы берёг тебя, Фрэнки.

***

Комната с телевизором — достояние и единственная отрада в любой психушке. Игровая комната с бассейном пластиковых шариков для взрослых. Здесь пахло бисквитами, и озарялось светом экрана бессмысленное и беспощадное существование каждого пациента. Амбер Льюис пялилась на целлюлитных моделей на шоу Runway Project, явно воображая, что она изящней их, и мне хотелось переломать её хлипкие кости. Томас Хейз, утомлённый сегодняшним триумфом, откисал остаток вечера в палате, и я не знал, чем занять себя, чтобы не вспоминать тарелку супа и кусок жирного бифштекса, который мне пришлось затолкать в себя добавкой к утренней капельнице. Даже комната с телевизором будто насмехалась: посмотри, ты здесь один. Джерард Уэй приоткрыл дверь в райскую комнату, пробегая взглядом по пациентам, как фермер, считающий цыплят. Чтобы не заплутать в зеркальном лабиринте его глаз, я виновато уставился в Runway Project, прежде чем мой мозгоправ заметил меня. Покажи мне страсть. Щёлк. Покажи мне гламур. Щёлк. Покажи мне, как разваливается платье, сшитое участником за одну ночь. Щёлк. На этот раз пряди доктора Уэя любезничали с моим плечом. Он наклонился ко мне, дурманя кожаным шлейфом парфюма, но я не мог отлипнуть от экрана от ужаса пропустить дефиле следующей модели. Амбер Льюис покосилась на нас, и это зародило во мне странное чувство — желание свернуть анорексичке шею, чтобы она никогда больше не могла вертеть лысеющей бошкой. — Собирайся, дрянной мальчишка. Мы идём на свидание, — погладил мой слух нежный тенор. — Томас попросил кремировать рыбок. Ангел простил меня вновь, и я обратил свой благодарный взгляд на него. Его лицо источало раскованную беспечность. Девчачьи ресницы кивали: «Посмотри, ты здесь не один». — Доктор Уэй, почему вы вечно шепчетесь? У вас сел голос? — обернулась на нас Амбер с завистливой ухмылкой. Покажи мне сучий характер. Щёлк. — Стараюсь не повышать голос на пациентов, — подмигнул этот лгун. ________________ * Чтобы заклеить самокрутку, нужно облизнуть клейкий слой бумаги языком.