Соевое молоко

В мою руку впивается катетер с чёртовым раствором глюкозы. Сладость тягуче скитается по венам, и от одного осознания этого меня выворачивает наизнанку. Хуже испытания и не представишь для анорексика. Я отключился всего на пару минут, и мамуля с папулей успели вызвать частную капельницу на дом. Вроде тех, к которым присасываются богачи наутро после смешивания всей таблицы Менделеева в своем организме. Должен признать, я не ожидал от родителей такой смекалки и не удивился, если бы они в истерике принялись запихивать запечённую курочку мне в рот, отпаивать чаем с сахаром или хлестать по щекам. Я всегда старался быть милым и признательным с семьей, но, покушаясь на мою худобу, они посягали на самое сокровенное. Мне приходилось защищаться, хоть это и было против правил. Английских джентельменов хлестали розгами, и это не было насилием. Это было нормой. Раз Айеро — теперь новая интеллигенция, то и я почти всегда старался повиноваться, умоляя добавки. Почти. И всё же я бы многим пожертвовал, лишь бы растянуть мучительную капельницу на подольше, с мужеством выдерживая пытку сахаром в жилах. Капли тикали, отсчитывая секунды до неизбежного разговора с мамулей и папулей. Ты заплыл на середину реки, грести обратно бессмысленно. Вот ты и сам путаешься в показаниях, стоило меньше врать. Твои конечности уже почти сгнили от ежедневных уколов крокодилом, кожа зелёная. Ты упал в голодный обморок на семейном ужине, ты зашёл слишком далеко. К мечте я приблизился достаточно близко. Казалось, вот-вот и исчезну, рассыпаясь костями и пеплом души по земле. Серые глаза сомкнутся и побелеют, как у мертвой рыбы. Прядь последних волос отрежут на память родители, спрячут и никогда не откроют так же, как они сделали с первой прядью в младенчестве. Осталось семь дней так проголодать. — Ну вот и всё, осталось четыре дня так прокапать и наладить питание, — вздыхает медсестра, вынимая катетер. Я вскочил с кресла, пронесся в свою комнату и шумно запер дверь. Я набросил маскировку. Я невидимка, привет. Мою смелость перед смертью вытеснила трусость перед разговором с мамулей и папулей. Я зашёл слишком далеко. Мои мысли снова кровоточили, но уже глюкозой. Она окисляла разум и окутывала спальню дымной пеленой, по-прежнему заставляя тело сокращаться от рвотных позывов. На капельницы и в дурдом невидимкам вход воспрещен, но родители всё ещё ощущали моё фантомное присутствие, долбя кулаками в дверь. — Я выйду чуть позже, — я прислонился затылком и острыми лопатками к двери, говоря в пустоту перед собой. — Мы завтра едем в стационар. Там о тебе позаботятся, — залепетала мамочка, и я изможденно сполз по двери, утыкаясь носом в колени. Свои колени я только и любил. То, как они выделялись, будучи шире икр и бедер, угловатые и хрупкие, вечно в синяках и ссадинах. Являясь верным религиозным фанатиком, я сложил ладони у груди и обратился к ангелу, наплевав, что сам отрезал ему крылья. Мой телефон завибрировал. Ангел пытался со мной связаться через уведомления от службы доставки еды. Схватив телефон, я увидел и пропущенный от Джерарда. Пускай я не знал, собирается он спасти меня или разрушить, но я верил в святую Троицу, верил, что он должен помочь ещё дважды. Ведь это всё, что мне оставалось. — Завтра ты в школу не идёшь. Мы выезжаем с утра. Я не хочу, чтобы ты продолжал нас позорить своим видом, — хлестающая рука папули трудилась до изнеможения, пока не изломались все прутья. Дрожащими руками я судорожно схватил телефон и принялся набирать бескрылому ангелу, которого я, возможно, обидел, отчего он и связался со мной через сервис доставки. — Алло, здравствуйте, мистер Уэй. — Фрэнк, что за игры? Почему ты так долго не отвечал? — нежный юный тенор в этот раз звучал недовольно и по-взрослому, будто Джерарду было вовсе не 21. — Меня хотят положить в стационар и кормить через трубку, — старался сохранять спокойствие я. — Вы могли бы объяснить родителям, что я иду на поправку и прекращение лечения с вами может привести к рецидиву? — Какой же ты придурок, Фрэнк, — с раздражением фыркнул Джерард. Опрометчиво было по живому резать крылья. Быть может, он и правда был послан стать моим другом или мозгоправом, спасителем или убийцей. Я был готов поверить во всё, кроме неизбежности пыток сахаром и дурдома. — Мама, поговори с моим лечащим врачом? — скидывая маскировку, я отпер дверь и протянул телефон. — С каким ещё врачом, Фрэнк? У тебя нет никакого врача. Не устраивай цирк, — мамуля всплеснула руками, но я заталкивал трубку в её ладонь. — Алло, с кем я говорю? Ты говоришь с Генри Брэдфордом, мамочка. С тем Генри Брэдфордом, что спас твоего сына после аварии. Только мамуля принялась маячить взад и вперёд в нескольких метрах от меня, что-то растеряно бормоча Джерарду, как папуля вырывал трубку из рук. Ужас пронзил меня, раздаваясь электрическим разрядом по всему телу, падением в воздушную яму. — Что это ещё за чушь? — грянул раскатистый возглас отца. — Прошу, послушайте мистера Уэя! — на мой надрывистый всхлип родители обернулись, и я постарался заглянуть в их лица. Их физиономии спутались в свирепой усталости, смятении и испуге, но мне мамулю с папулей было не жаль. Они посягали на самое сокровенное, и мне приходилось защищаться. Я готов был отдать им всё, кроме соевого молока. Я им всё и отдал с молчаливой мольбой сохранить себе самую малость. — Послушайте мистера Уэя! — я согнулся, пытаясь докричаться до их бестолкового сознания. Слёзы и так обжигали лицо, но мамина пощечина вовсе раскалила его. Мамуля молниеносно преодолела бесконечность, нас разделяющую, и, цепко схватив за запястье, толкнула в мою спальню. — Приди в себя! — в истерике крикнула женщина, только что ударившая своего сына, и захлопнула дверь у себя за спиной. Ещё в гостиной, когда настала очередь папули маршировать с телефоном, биение моего сердца перебивало его твёрдый голос, но даже не различая всех слов, мне было стыдно за каждое. Я по правде испытал наивысшую степень позора, вовлекая в этот дурдом Джерарда. Я никогда больше не смогу бессовестно заглянуть в его прекрасные зелёные глаза. Я приблизился, я отдалюсь. Я сидел на полу, весь изрёванный и растерзанный. Прошло полчаса, как Джерард завершил переговоры с террористами, но я всё ещё оставался заложником, неведающим, что со мной станет утром. Мама молча вернула телефон, стараясь не пересекаться глазами. Мой ангел также не пытался со мной связаться, но первый шаг не входил и в мои планы. Я больше никогда бессовестно не появлюсь в его жизни сам. Я вспомнил себя, я забуду.

***

Звонкий стук в дверь перенёс меня из одного кошмара в другой. Завтракать мне не предложили. Мамуля с папулей отступили перед моим голодным протестом, чтобы с новыми силами ринуться в бой. В ответ и я надел свою самую крепкую броню, самую тщательную маскировку, не собираясь поднимать белый флаг. На похороны всегда наряжаются: солидные костюмы и матовые туфли, слой тоналки и лёгкий румянец. Я натянул на себя всё самое траурное и лучшее, скрыл синяки корректором и закапал в покрасневшие от ночных всхлипов глаза. Вчера я показал свою слабость на годы вперед, чем мамуля с папулей воспользовались, как последние гады. Пора показать свой несгибаемый дух. — Фрэнк, через 40 минут выезжаем, — робко сказала мама, заканчивая свой завтрак. Она по-прежнему не поднимала на меня взор, но я знал, что глаза её были злыми и опухшими. — Куда? — Мы едем в больницу, — она отодвинула тарелку от себя. — Я не поеду, — ответил я спокойно, хоть руки дрогнули, и капля соевого молока стекла по коробке мимо стакана. — Тебя не спрашивали. Меня не спрашивали, когда мы переезжали из родного Нью-Джерси в проклятый Чикаго, где не встретить после учебы Криса и его зеленоглазой компании. Со мной не советовались, когда оторвав от Мирты и Лео, переводили в частную школу, похожую на торговый центр. Меня не оповещали, когда Rodver Hotel открывал свои двери в новых штатах. Когда оставлял беззаботное время позади, обретая дыру в душе и желудке.

***

В зеркале заднего вида исподлобья на меня хмурился мамин личный водитель. Багажник катафалка захлопнулся, и резина шин, лизнув лужу, взвизгнула от удовольствия. Папуля не наградил меня прощальным плевком, ведь маме Хелены мучительна разлука с ним даже на ночь. Он потрепал бы ей нервы и задержался, не будь ему так совестно перед Чикаго за бедолагу-сына. Мамуля в пасмурное утро напялила чёрные очки, стыдливо пряча глаза. Я и сам предпочел на казнь идти с мешком на голове, не видя осуждающего мира, и сомкнул глаза. Энтеральное питание — без глютена, лактозы и холестерина. Одна трубка, один миллилитр — одна килокалория. Как единственный источник питания, накачивает всем необходимым, пока голодавший учится заново есть и выстраивать доброжелательные отношения с едой. Жду не дождусь. Мамуля крутила от меня нос всё утро, и мне хотелось дать ей больше причин для брезгливости. — Что вы скажете в школе? Она молчала, накрепко втрескавшись взглядом в тонированное боковое окно. Групповая терапия пищевого поведения — «только сегодня»*. Прекрасный способ увидеть, как борются с голодовкой другие, получить поддержку и мотивацию. Проникнувшись чужими историями, не забудьте похлопать в ладоши и утонуть в слезах. Пробки на дорогах растягивали свободу, и я не мог не пользоваться этим преимуществом. — О чем вы говорили с мистером Уэем? Мамуля проглотила язык, но ничего — у нашей семьи столько денег, что найдётся донор и этого органа. Машина заглохла во дворе, и семейный пёс остался сторожить, чтобы после доставить мамочку на трансплантацию языка. На ресепшене мамуля заполняла все бумаги за своего недоноска сама, а я набивал живот водой из кулера на случай, если меня с порога встретят взвешиванием. — Я попрошу вас сдать ремень и мобильный телефон в ящик хранения, — сочинила улыбку медсестра, и я повиновался. — Фрэнки, я буду тебя навещать, — прошептала мама с мокрыми глазами, и я понял, что мы прощаемся. Меня будут кормить через трубку, прокапывать витаминами и вправлять мозги. Осознание приходило только сейчас, когда стеклянная дверь между холлом и основным зданием сомкнулась, и мисс Дэвис с папкой бумаг зацокала каблуками по коридору, приглашая меня последовать. В предчувствии опасности я снова пожелал притвориться мёртвым, как за семейным ужином, но моё прощание со свободой ещё не прошло как следует. — Подождите, я кое-что забыл! — вскрикнул я и, с силой оттолкнувшись от земли, помчался к оставленной на ресепшене коробке. Я скулил, мечтая, чтобы вещи ещё не заперли в номерной ячейке. Меня ожидали итак мучительные месяцы в дурдоме для голодающих, так ещё я мог провести их в вечной скорби о том, что не оставил предсмертной записки. Я выхватил телефон из ящика и принялся выдавливать клавиши на экране: «Прости за мою глупость. Мне показалось, что с тобой я снова вспомнил себя. Ты мог стать моим другом.» Оставив прощальную весточку своему ангелу, я швырнул мобильник на стол и понёсся также быстро к ноге своей проводницы. Я бегу с Генри Брэдфордом, а в моей руке его ладонь. Тик-так. Тик-так. Просыпайся, малыш. Меня проводили до палаты: убогой, но крайне просторной комнаты с решётками на окне. Родители настолько неистовствовали, что сдали меня в самый обычный, может даже, копеечный стационар, выкупив все места в палате под одиночную. — Это будет твоя комната на время лечения. Перед тем, как ты тут обоснуешься, и мы сходим на контрольные анализы и взвешивание, я хочу, чтобы ты ознакомился с правилами нашей клиники, — любезно протянула мне бумаги медсестра. Я сел на краешек стула и забегал глазами по этой ереси, пока моё сердце не замерло. Подпись врача уже стояла на листке. «Доктор Уэй». — Вы в порядке, Фрэнк? Может принести вам воды? — заметалась мисс Дэвис. Ангел должен был спасти меня ещё дважды, но он не был доктором Уэем. Он был Джерардом — бестолковым стажером и студентом медицинского колледжа. Джерарду Уэю было 21, и это число я выдумал сам, но мольбы стать его пациентом для учебного проекта не могли быть плодом моего воображения, моей галлюцинацией. __________________________ *«Только сегодня» — слоган «Анонимных Наркоманов».