Соевое молоко

Последние месяцы каждое утро было цвета соевого молока, стаканом которого я порой ограничивал дневной рацион. Дрожащими руками я обхватывал наполненную посуду, и полупрозрачная кожа на пальцах сливалась со стеклом. Казалось, будь в стакане красное вино, оно бы просвечивалось сквозь призрачную ладонь. Но так мне только казалось, и тягучая боль в урчащем по утрам желудке напоминала, что я ещё не призрак. Именно эта боль заставляла не пропускать ритуал и тянуться к картонному пакету каждое соевое утро. Каждый день проходил в густом тумане того же белого оттенка, лишь несколько грязней. Разглядеть сквозь него что-либо было невообразимо трудно, и вскоре я бросил пустые попытки. Таким — грязно-белым — был ноябрьский снег. Матовое солнце, которое не согревало. Таким было небо в Чикаго. Отражение парня с выделяющимися на бледном лице синяками под глазами, которое поглядывало на меня в каждом зеркале. Такими — грязно-белыми — были мои дни. Холодные вечера — вовсе серые, как тоска, с которой к ужину я оставался наедине. По крайней мере, нас было двое, а это уже не назовёшь одиночеством. Чем усерднее я пытался убежать от этого чувства, тем сильнее углублялся в него, оставаясь один на один с собственным Я. Я был одинок в толпе, в компании друзей, сидя за одним столом с семьёй. Помню, что год назад дневной туман не поглощал родителей и знакомых, пряча от моего взора. Год назад я видел красный. Ночи были чёрные. Но с мрачного неба за мной наблюдала милая луна со своими звёздами, что скрашивали её одиночество. Я и луна. Бессонными ночами я грезил о ней, влюблялся, теряя рассудок, но она оставалась молчалива и скромна. Она оставалась со звёздами. Такова была моя монохромная жизнь, вкуса которой я больше не ощущал, а аромата не слышал. Остался только цвет — оттенки чёрного и белого, плавно сменяющие друг друга. Теряясь в чёрно-белом мире, я менял врачей быстрее, чем отец своих любовниц, надеясь, что один из них подарит мне палитру красок. Пастельно-розовые таблетки пароксетина и голубые клофранила, лимонно-зелёные капсулы прозака и красные пилюли велаксина. Они бы скрасили мои монохромные дни, в которых я уже путался, сбиваясь с счёта, когда чёрные ночи забывали сменять дымчато-серые вечера. Каждый саморазрушается по-своему, подбирая дурную привычку под цвет глаз. Ещё два года назад я вместе с зеленоглазой компанией Криса каждую пятницу собирался в обшарпанном подвале, чтобы заполнить его пустоту жидким дымом, исходящим от тлеющих самокруток. Игривый взгляд красных глаз с болотной радужкой и его звонкий смех. Косяк, зажатый грубоватыми худыми пальцами, и моя несмелая затяжка с его рук. Вероятно, раньше мои глаза были зелёными, но их прежнее изображение уже не восстанавливается в памяти. Каждую пятницу в подвале меня ждала дурная привычка, которой была вовсе не марихуана. Однако жизнь повернула своё обыкновенное течение вспять, оставив старые ритуалы в прошлом, и мои глаза потускнели, сменив насыщенный тон на серый. Теперь походы к врачам превратились в обыденную рутину, став новой плохой привычкой серого оттенка. Из бесчеловечной борьбы между нами я постоянно выходил побеждённым: брал в руки телефон и записывался на приём. Джерард Уэй не походил на других мозгоправов, и на это были причины. Его волосы, небрежно зачёсанные назад, своим оттенком скорее напоминали ночь, нежели тоску, контрастируя с бледной кожей. Ему было 21. Это число я выдумал сам. Ещё в коридоре я видел, как Джерард неопрятно закатывал рукава белой рубашки, оставляя складки на грубом материале. Уже в тот момент я понял, что он двадцатиоднолетний студент, проходящий стажировку. Рождая иллюзорные образы, я строил на них свою шаткую жизнь, не находя под рукой материала получше. Работа всех психотерапевтов, которых я посещал, заключалась в актёрской игре неважного качества. Мимика, жесты, движения тела и речь должны вселять доверие в душу больного, но обычно попытки врачей заканчиваются жалким провалом. Я давно перестал судить их, понимая, что невозможно вселить надежду в дырявую душу. Ничего не задерживается в решете. Я пришёл к Джерарду Уэю не за поддержкой, а за красками: за пастельно-розовым, голубым, лимонно-зелёным и красным, что не выпускаются без рецепта. — Здравствуй, Фрэнк. Меня зовут Джерард Уэй. Джерард Уэй не походил на других мозгоправов, но это не значило, что он не актёр, проваливший кастинг. Ему было 21, и он носил древесный парфюм с нотками кожи и табака. — Здравствуйте, — недоверчиво нахмурился я. — Мне казалось, что я записывался к мистеру Бёрнсу. Комната была слишком просторной и холодной для больничного кабинета. Даже о таблетках в ней было просить уже неуютно, а делиться моментами своей жизни, напоминающими фотографии 20-х годов, вовсе не представлялось возможным. Но я рассказывал о себе в тот день. — Ты будешь наблюдаться у меня, Фрэнк. Хорошо? Я обещаю сделать всё, что в моих силах, чтобы помочь тебе, — меня затягивала трясина болотных глаз цвета земли и тины. Я кивнул. — Расскажи, что происходит у тебя. Ты же не просто так пришёл сюда? — ни один сценарий не обходился без этой реплики. Я помнил свою роль: дальше я рассказывал. Раньше мы шли вровень. Я и мои родители, мы всегда находились в поле зрения друг у друга. Сейчас всё по-другому — я отстаю. С каждым днём разрыв между нами растёт, ведь мои силы на исходе, и, окованный отчаянием, я плетусь ещё медленнее обычного. Вентилятор, лениво поворачивающийся из стороны в сторону, гонял по комнате прохладный воздух, заставляя кожу покрываться лёгкими мурашками и напоминая, что завтрак я сегодня привычно пропустил. Два года и девять месяцев назад Rodver Hotel праздновал своё юбилейное открытие в пятом штате Америки. Год и два месяца назад Rodver Hotel праздновал своё юбилейное открытие в пятой стране мира. Три месяца назад Rodver Hotel праздновал своё юбилейное открытие в десятой мировой столице. Фамилия Айеро уже не была пустым звуком, и всё улучшалось в моей жизни. Новые частные школы, которые приходилось постоянно менять, напоминали заводы по производству одинаковых продуктов изощрённых снаружи, но абсолютно полых внутри. Именно оттуда выпускались будущие студенты Лиги Плюща. Новые друзья казались совершенными: идеально воспитанные и образованные, со вкусом одетые, - они были безупречны. Отец и мать стали чужими людьми, с которыми я мог не пересекаться на протяжении недели. Лишь один я оставался прежним Фрэнком Айеро, обыкновенно несовершенным. Американцам, не знающим своих корней, аристократичность прививают искусственно. Моей семье нравилось пылью в глаза пускать иллюзию благородности фамилии, словно мы из старинного важного рода, а не обыкновенные нувориши. Они многое забрали у меня, за что ненавижу их. Многое подарили, за что благодарен, а потому следование их мелким капризам — мой долг. Они многое забрали у меня, за что ненавижу их. Я улыбаюсь, когда это уместно, и не улыбаюсь, когда не уместно. Говорю: «Мне очень приятно», даже если противно до мерзости. Открываю двери перед каждой леди, не ошибаюсь в комплиментах и не ношу дамских сумок. Помню абсурдные мелочи о каждом знакомом нашей семьи. Делаю всё, как они любят. Я вспоминаю, как пару лет назад курил траву и не боялся, что от неё потянет на еду. Джерарду Уэю было 21, и он носил слегка мятую белую рубашку с закатанными рукавами. Девчачьи ресницы и сильные руки, бледная кожа и копоть волос. Его зрачки не двигались, но взгляд искал. Джерард перебил меня, не издавая ни звука. Моя история об идеальной жизни несоответствующего ей мальчишки оборвалась внезапно, но иначе и быть не могло. Когда история бессмертна, её называют легендой или притчей. Они всегда обрываются так, а после их каждый заканчивает на свой лад. Я пристрастился к бесконечным альтернативным эпилогам, когда походы к врачам превратились в обыденную рутину, став новой плохой привычкой. — Всё же, зачем именно ты сюда пришёл? — закончил мою притчу Джерард. Индульгенция — это когда католики замаливают грехи, отстёгивая денег батюшке, ради божьей милости. Но я бы заплатил Джерарду Уэю, лишь бы он никогда не услышал моей исповеди. — Что? — мой несмелый возглас неловко разрезал тишину, и холодный воздух, гоняемый вентилятором по всему офису, заставил кожу вспыхнуть морозом. Тёплый взгляд парня рассеяно забегал по кабинету, перебирая принадлежности, небрежно разложенные на столе, а после упираясь в меня. Температура в комнате всё понижалась и понижалась за сотые доли секунд, и казалось, американо в кружке Джерарда скоро начнёт покрываться ледяной корочкой. Голова кружилась от мороза, как от детской карусели, и картинка вокруг мутнела. — Простите, — едва слышно прошептал я, поднимаясь с кресла и поспешно направляясь к выходу. Я слышал всё в тот момент: скрип отодвигающегося кресла, мои лёгкие шаги в тяжёлых ботинках, глухое падение карандаша, выроненного Джерардом, жужжание вентилятора, детские голоса и скрип качелей за окном. Я чувствовал всё в тот момент: мороз на коже, соевое молоко в желудке, гладкую поверхность дверной ручки, вращение земли вокруг оси и собственное несовершенство. — Фрэнк, постой, — слышал его испуганный вздох. Слышал хлопок двери у себя за спиной.