Grand Pas

Песня к главе: Привет - Нормально

Филипп и не предполагал, что отъезд Артема на Крестовский остров заденет его настолько сильно. Что бы ни происходило, они слишком прикипели друг к другу, находиться в ссоре им было тяжело, и любые конфликты они старались уладить как можно скорее. Но сейчас его зацепило всерьез. Артем пытался сделать первый шаг, предлагал поговорить, извинялся и просил поддержки в соцсетях, но Филипп оставался безучастен. Единственное, что могло бы спасти положение, было возвращение Артема домой на Гривцова и клятвенное обещание больше так не отдаляться. Особенно без предупреждения. Постановка «Ромео и Джульетты» тем временем набирала обороты. Под бережным наставничеством Леона Ифре Филипп с каждым днем раскрывался все ярче, освобождался от зажатостей в теле и, побеждая прежние комплексы, завоевывал лидерство над сценой. Артем радовался за друга от всей души вопреки любым ссорам. Филипп так долго ждал звездного часа. Он его заслужил. Ведь не только руководство не давало ему танцевать: он сам задрал себе планку и, не в силах ее достичь, бесконечно себя изводил. А сейчас он наконец вырвался из заточения в клетку идеала, вдохнул полной грудью и почувствовал себя счастливым. Это счастье было как океанский ветер: мощными порывами свежести врывалось Артему в грудь. Он не видел Филиппа таким ослепительным со времен Академии. Разве можно было не радоваться за него? Однако сам Артем не разделял энтузиазма друга по поводу «Ромео и Джульетты». Как ни старался он собраться, этот балет просто был не его. Артему нравилась атмосфера на репетициях, и Леон Ифре в работе оказался замечательным: деликатным, участливым, чутким, открытым для обсуждений, — но вот сама стилистика его хореографии никак не ложилась Артему на душу. Промежуточные переливы между па, скольжения друг вокруг друга, волны корпусом, округлые руки и растекания по полу превращали танцовщиков в медуз. Смотрелось это нелепо. Во всяком случае, на вкус Артема. Он и прежде не жаловал постановки Ифре и не понимал, за что француза так хвалят. Размазано, немузыкально, однообразно... Ифре был чудесным человеком, но это не делало его одаренным балетмейстером. Филипп, кстати, изначально думал так же, но в процессе переметнулся на другую сторону. Артем и сам был бы рад переметнуться. Это бы здорово облегчило ему жизнь и помогло с ролью Ромео. В надежде проникнуться французским виденьем балета Артем попросил всезнающего Рому пояснить ему за Ифре и до половины второго ночи слушал из айфона воодушевленную аудиолекцию о прогрессивности постановщика, но увы, время они потратили зря. На репетициях Артем по-прежнему чувствовал себя лишним. Да и тематика балета резала по живому. Не получится изображать любовь, еще и не просто любовь, а чистейшие чувства Ромео к Джульетте, когда у самого сердце рвется на куски. Когда любимого человека вновь и вновь отвергаешь под любыми идиотскими предлогами. Когда единственный способ увидеться с ним — «фейстайм» перед сном. Когда все готов отдать, чтобы он не закрывал приложение и смотрел с экрана, пусть даже камера никогда не передаст густую синеву его глаз. Когда садишься после репетиций в «Эскалейд» и не знаешь, чем закончится этот вечер... Вся жизнь Артема была изъедена ядом, а его заставляли играть влюбленного Ромео. Но при этом, несмотря на мутную хореографию и чуждый образ героя, танец спасал. Артем не проникся Ифре, однако возможность провалиться в его постановку, чтобы бултыхаться там, то захлебываясь от внутреннего отторжения, то выныривая благодаря похвале педагога, помогала отрешиться от всего, что оставалось за пределами зала, и хоть какое-то время не помнить о Марате. На контрасте с тем, что поджидало за дверью, репетиции все же были для Артема отдушиной. Уже в самый первый день Артема и Альфию продержали в Театре до полуночи, потому что Леон Ифре решил вот так сразу, еще до бала, где Ромео и Джульетта познакомятся, поставить им адажио первой ночи. Артем с Альфией никогда не работали вместе, стилистика Ифре была для них в новинку, они оба имели довольно смутный опыт ведущих партий, который ограничивался Машей и Принцем из «Щелкунчика», на часах в момент начала репетиции было семь вечера, а в Театре при этом все находились с восьми утра — в итоге через служебный выход они потом не шли, а переползали, хотя, оклемавшись и перебесившись, Артем признал, что все сложилось к лучшему. Во-первых, экстремальная ситуация неожиданно быстро сблизила его с Альфией: благодаря стрессу и усталости они пропустили неловкие знакомства, расшаркивания, притирки и натужность и сразу вышли на нормальный человеческий контакт. А во-вторых, Леон Ифре без обиняков и совершенно вменяемо объяснил, что понимает жесткость условий репетиции, поэтому не станет обращать внимание на выразительность. Сейчас нужно было собрать адажио технически. Эмоции стоило добавить позже, когда хореография уложится в мозгу и мышцах. Артем даже не знал, как бы справился без этой отсрочки. Притворяться счастливым Ромео в первую ночь с возлюбленной было выше его сил. Марат собирался явиться в восемь. Когда на семь поставили репетицию, Артем попросил его не приезжать, что, само собой, не сработало. Прикинув длительность постановочного процесса, а заодно беспардонно звякнув художественному руководителю Благовольскому, Марат перенес себя на десять. В половину десятого Артем написал ему, что даже близко не заканчивает, но это, конечно, тоже Марата не остановило. «Только попробуй позвонить Леониду Евгеньевичу и требовать меня отпустить», — пригрозил Артем. «Я не беспокою людей в такой час, — благочинно отозвался Марат. — Репетируй. За тобой приедет Олег» Олег был его личным помощником. При форс-мажоре, связанном с расписанием Артема, Марат, заколебавшись ждать, посылал вместо себя Олега. Артем этого Олега терпеть не мог. Ему было около тридцати, он выглядел как модель из рекламы часов, не скрывал самовлюбленности и, вечно заискивая перед Маратом, отыгрывался на Артеме, потому что считал ниже своего достоинства носиться с отпрыском босса. А может, он знал об истинном характере их отношений и своей чванливой надменностью подчеркивал обиженность на то, сколько нервов тратит ради Артема Марат. Олег тоже частенько мотался по командировкам, но, пересекаясь с Маратом, ни на секунду от него не отлипал. Артем уже несколько лет пытался разобраться, спят они все-таки или нет. Девушек он возле Олега не замечал, хотя за такими холодными богатыми нарциссами девушки обычно бегают толпами. Но и в типаж Марата Олег не вписывался: тому нравились юные недотроги. В целом, создавалось впечатление, что их дружба произошла от одиночества обоих, но Артему со своей колокольни было сложно поверить, что Марат способен с кем-то дружить и при этом не придумывать трехэтажные стратегии, как бы его в итоге трахнуть. «Олег вроде в Штатах с прошлого года?» — Артем прощупал почву, но Марат зарубил надежду на корню: «Он вместе со мной вернулся» «Может ты просто водителя вызовешь?» — еще попробовал Артем. «Водители заняты, — деловито отказал Марат, однако настрой уловил. — Что не так с Олегом?» «Он меня бесит» Марат замолчал, взвешивая этот исчерпывающий аргумент. Придумывать что-то более конструктивное у Артема не было ни желания, ни времени. Перерыв подходил к концу, нужно было как можно скорее прояснить величайший вопрос вселенной. Марат мог взорваться гневной тирадой в ответ на упрямство воспитанника, а мог пойти на уступки, покорный перед капризами любимого мальчика: и то и другое с абсолютно равной вероятностью. «Юра водитель в отпуске, хочешь вызову», — сегодня Марат оказался сговорчивым, но предложенный компромисс Артема не устроил: «Не дергай человека из отпуска, на такси приеду» На это Марат ответил лаконичным: «Нет» После чего вообще перестал отвечать. Артем весь остаток репетиции не знал, как будет добираться до Крестовского — очевидно, что не на такси, — и готовился к Олегу с его несуразно длинным белым «Ягуаром». Однако после прощания с Альфией ему с другой стороны Пестеля посигналил привычный «Эскалейд», как будто тут посреди ночи были еще какие-то автомобили, кроме этого исполинского кирпича. Марат приехал сам и, пока ждал конца репетиции, успел посмотреть в машине, как он выразился, «чумовой фильм Бондарчука про инопланетян». Артем слушал про этих инопланетян еще полдороги, прижавшись лбом к стеклу, и мечтал улететь на их планету. По приезде на Крестовский Артему хотелось лишь одного: рухнуть поперек кровати и заснуть. Он был вымотан, мышцы ныли, голова трещала, репетиции завтра опять начинались ни свет ни заря. Что он за Ромео такой, если сдохнет в самом начале пути? Он надеялся, что Марат доставит его до парадной и свалит, но Марат вознамерился подняться. Спорить с ним у Артема не было сил. Сил не было даже на то, чтобы подумать, откуда он возьмет силы, если Марат нападет на него в квартире. Просто похер. Первым, что Артем почувствовал, открывая ключом дверь, был сладкий аромат цветущих роз, такой повсеместный и явный, словно кто-то распылил по квартире духи. Но это были не духи. Розовые розы стояли в вазах на всех обозримых поверхностях, даже на каждой ступеньке лестницы, ведущей на второй этаж. Квартира утопала в цветах. — Это что?.. — ошалело выдохнул Артем. Сон как рукой сняло. — У тебя был тяжелый день, ­— послышалось сзади, как-то даже застенчиво. — Ты так долго работал. Я решил тебя порадовать, ты же любишь розовые розы. Тебе нравится? — Мне нравятся розы, но не в таком количестве, — Артем переступил порог и обернулся к Марату. Тот продолжал стоять в парадной, довольный произведенным эффектом. — Ну и что мне со всем этим делать? — развел руками Артем. Но Марат в ответ только улыбнулся: — Доброй ночи, малыш. И побежал вниз по лестнице, как счастливый влюбленный школьник. Марат не наседал на Артема. Наоборот, соблюдал дистанцию, обхаживал, держался чинно и великодушно, заботился и осторожничал — иными словами, усыплял бдительность. Со стороны он выглядел безвинным воздыхателем, которому достаточно любоваться Артемом, дарить ему цветы, по утрам отвозить в Театр, а вечером забирать из Театра, заказывать доставку еды на дом или бронировать столики в ресторанах премиум-класса и проводить немного времени вместе. Марат не делал непристойных намеков, не упоминал незнакомого ему мужчину, которого видел у караоке, и даже не прикасался к Артему. Лишь раз он позволил себе вольность. Прощаясь после ужина в квартире на Крестовском острове на исходе первой постановочной недели, ненавязчиво приобнял Артема за талию и чмокнул в щеку с нежным выдохом: «Сладких снов». Артема как ошпарило. Он выдернулся из рук Марата, пока они не сжались в кольцо всевластия, и отшагнул к лестнице, чтобы быстрее капитулировать наверх, в крепость. Но Марат не стал действовать активней. Вместо этого он застыдился и неуклюже переступил с ноги на ногу: — Забылся. Прости. Артем наигранно отмахнулся, сделал вид, что отнесся с пониманием, и как можно скорее спровадил Марата из квартиры. Забылся он, как же. Проверял, работает ли новый план и стал ли мальчишка сговорчивее. Уж слишком хорошо Артем знал Марата, чтобы поверить в его бескорыстность и перестать городить баррикады под дверью спальни. Тем более что это было не зря, и буквально следующей ночью после «случайного» поцелуя Артем, только-только пожелав доброй ночи Максиму и выключив на прикроватной тумбочке свет, услышал, как внизу в дверном замке медленно провернулся ключ. Слава богу, что Артем еще не заснул. Выпрыгнув из кровати, он притащил к двери все, что попалось под руку, свалил поверх уже стоявших там стульев и комода и для надежности, перегнувшись через всю эту кучу, подергал за ручку: не подается ли дверь. Дверь стояла намертво. Но этого Артему не хватило, так что, вернувшись в кровать, он вытащил из тумбочки перцовый баллончик, специально купленный в перерыве между репетициями, и здоровенный нож для мяса, выкраденный с кухни. Отсутствие ножа Марат, конечно, заметит, ведь все ножи стоят в подставках или висят в держателях вдоль стены, да и вряд ли Артем пустит в ход нож. Это скорее для моральной поддержки. А вот про баллончик Марат ничего не знает. Марат вел себя очень тихо, но, прислушиваясь, Артем все равно различал отдельные звуки шагов или перемещения предметов на первом уровне квартиры. Хоть бы он там готовил еще один ебанутый сюрприз, ну пожалуйста. Артем не знал, сколько это продолжалось — по его ощущениям, вечность — а потом звуки переместились на лестницу. Шаг. Вакуум. Шаг. Вакуум. Шаг. Артем схватился за нож. Шаг. Проверил, что баллончик рядом. Шаг. Только попробуй, сука. Мягкий шелест ковра за дверью. Все стихло. Артем сидел на кровати в полной боевой готовности, припечатав дверь взглядом. Сердце долбилось в горле, но мощно, гулко и четко. Ну давай, дергай за ручку. Быстрее начнем, быстрее закончим. Но Марат почему-то не дергал. Даже не пытался. Он точно стоял за дверью: было слышно, как он там мнется. Выжидает, пока Артем решит, что ему померещилось? Ага, щас. Ночь утекала секунда за секундой. Артем сжимал в руке нож и не шевелился. Вдруг за дверью что-то зашуршало, будто проехалось по деревянной панели, и Марат, судя по всему, сполз на пол. Сердечный приступ решил разыграть? Может, он нажрался и вырубился в шаге от вожделенной цели? Звучит логично, вот только пьяный Марат не затаивается. Он импульсивен и груб и уж точно не медлит. Из-за двери тем временем донеслось грузное пыхтение, что укрепило версию об алкоголе, а следом Артем услышал не что иное, как сдавленный стон блаженства. Да твою мать. Господи боже. Больной ублюдок. Брезгливо морщась, Артем залез под одеяло вместе с ножом и баллончиком. Хотелось отгородиться от Марата музыкой или берушами, но так можно было пропустить атаку на дверь, поэтому пришлось дослушать его сольный перфоманс до громогласного финала. Блять, ну какой стыд. Закончив, Марат еще немного посидел в тишине на полу, после чего вскарабкался по двери наверх и начал отступать обратно к лестнице. Через пару минут Артем услышал шум воды в ванной первого этажа, а вскоре Марат ушел, аккуратно закрыв за собой дверь на ключ. Самой мерзкой в этой истории была необходимость притворяться утром в «Эскалейде», что ничегошеньки не произошло. К счастью, не все в жизни Артема складывалось так мрачно: рядом с ним по-прежнему оставались Ромаша и Ксюша. В отличие от Максима с Филиппом, на них Крестовский остров не повлиял. Артем продолжал общаться с друзьями в точности так, как раньше. Ромаша и Ксюша даже не подозревали, что этим банальным «как раньше» не дают Артему сорваться с обрыва. По-другому он бы просто не дотянул до конца двухнедельной пытки. Среди пустоши своего отчаяния Артем внезапно нашел повод для радости: он стал больше времени проводить с Ромкой, уютность которого действовала как обезболивающее. Сострадательный, ласковый и спокойный, Рома был очень нужной сейчас безопасной гаванью. Не имея возможности говорить напрямик, Артем хотел донести до него благодарность иносказательно, и, похоже, его благие порывы сделать для друга что-то хорошее повлияли на Вселенную. Иначе как объяснить то, что случилось с Ромой при подготовке балета Леона Ифре? Началось все во время постановки знаменитого бала, где знакомятся Ромео и Джульетта. Картина эта была грандиозной, участвовали солисты, кордебалет, актеры БДТ, приглашенные на игровые роли почтенных Капулетти, и даже цирковые дрессировщики с лошадьми и собаками. Столь масштабного действа на памяти труппы Театра русского балета еще не бывало. Ифре оказался разноплановым творцом: с одной стороны, ставил минималистичные дуэты с упором на певучесть линий тела и хореографию, а с другой, обожал широту, массовость и царский размах сцен. В «Ромео и Джульетте» ему требовалось и то, и другое. На бал у Капулетти отводился целый день. До обеда хотели сделать балетную часть, к вечеру пригласили актеров, статистов и дрессировщиков, чтобы собрать картину полностью, включая выезд на лошадях и выступление дрессированных собак. Узнав о планах задействовать животных, Филипп валялся под станком от хохота и вопил, что у них теперь официально цирк с конями. Задача поставить хореографию на Ромео, Джульетту, Меркуцио, Бенволио, Париса, Тибальта и кучу кордебалетных пар до обеденного перерыва казалась невыполнимой, однако Леон Ифре, как и в прежние дни, отнюдь не выглядел растерянным. Он сочинял комбинации, вдохновляясь исполнением и возможностями артистов, но при этом не терял связь с картиной в целом, распределял внимание между группами танцовщиков, четко понимал, в какую сторону ведет людей, и с этой уверенностью без труда держал всех в узде. Часть вальса кордебалет и солисты исполняли вместе, при этом Ромео и Меркуцио с Бенволио находились на одной стороне, а Джульетта, Парис и Тибальт на другой, как бы подчеркивая контраст Монтекки и Капулетти. Постепенно все должны были поменяться местами, перемешаться, и в итоге Ромео и Джульетта оказывались в центре сцены лицом к лицу. Наметив основную хореографию, Леон Ифре отлучился на полчаса, а труппа осталась закреплять материал с педагогами. Артем и его кордебалетная партнерша Юля разбирали комбинацию вместе с Ромой и Ксюшей. Ксюша не скрывала радости, что в кои-то веки танцует с другом. Ее и Рому нечасто ставили в пару. Филипп свою партнершу никому не отдавал и рычал на репетиторов, пока они не сдавались этой фантастической наглости и не меняли рисунок таким образом, чтобы Филипп и его ненаглядная танцевали вместе. Но сейчас Филипп стоял на другой стороне сцены, так что замена для него требовалась в любом случае. Рома был лучшей заменой. Он вел партнерш деликатно и внимательно, с поддержек опускал, как с облака, подхватывал и выправлял, если артистки вдруг теряли ось, и никогда не ругался. Даже если партнерша накосячила сама и Роме приходилось поднимать ее чистым весом, докручивать или ловить за миг до падения, он вежливо, доходчиво и, главное, правильно объяснял, как устранить ошибку в будущем. Девочки любили с ним танцевать и вставали к нему куда охотней, чем к Филиппу, который с ними не церемонился. Ксюша давно смирилась с Филиппом и лишь формально ворчала, что она не штанга, а поддержки не подходы, но между ним и Ромой всегда бы выбрала второго. Тем более что Рома, ко всему прочему, обладал поразительным пониманием стиля Леона Ифре и мог переводить его па на человеческий язык. Это помогало не только Ксюше, но и сражавшемуся с хореографией Ифре Артему. Педагоги им не требовались. Они отошли в сторону и разбирали комбинации вчетвером. Рома раскладывал все по полочкам, скрупулезно и терпеливо объяснял движения, проделывал их с Ксюшей, проверял у Артема с Юлей и рассказывал о значении каждого па с точки зрения эстетики Ифре, чтобы оно не казалось бессмысленным и лучше усваивалось. Роме искренне нравилось творчество французского постановщика, нравилось обсуждать его авторский стиль, делиться знаниями о символике хореографии, по-учительски поправлять — он был просто окрылен. Артем даже поймал себя на том, что нарочно переспрашивает или ошибается, лишь бы порадовать Ромку. Один из поворотов партнерши оказался особенно трудным. — Если честно, мне кажется, это неудачно поставлено, — признался Рома. — Неудобно. Смотрите, все мучаются. Здесь как-то не с руки, и ракурс получается невыигрышным. Наверное, Ифре это потом поменяет. Я бы лучше сделал так, — он взял Ксюшу за талию и плавно обвел по кругу. — В целом, получается то же самое, но меньше проблем. А потом можно сразу сюда, — он вывел ее в следующую позу, — или так... — поднял руку и попросил Ксюшу повторить. — Лучше смотрится. Легче. И ничего не западает. — А можно еще раз? — донесся хорошо знакомый голос переводчицы Леона Ифре. Все так увлеклись Роминой импровизацией, что не заметили подошедшего постановщика. Ифре стоял в метре от них, улыбаясь приветливо, заинтересовано и, как всегда, очаровательно. Но Рому это внимание не обрадовало. Испугавшись своей самодеятельности, он переполошился, раскраснелся, рассыпался в извинениях, потом вспомнил, что Ифре француз, и в том же порыве затараторил на французском. Переводчица хлопнула глазами. Французский у Ромы был лучше, чем у нее самой. — Что у вас тут происходит? — услышал над ухом Артем. Это Паша подошел с другой стороны сцены, настороженный скоплением людей вокруг Ромы. Леон Ифре тем временем махал руками с протестующим «Non, non, non!» и пылко что-то Роме втолковывал. Тот продолжал отвечать на французском. Переводчица сдалась и взглядом просила понять ее и простить. — Ну... что-то происходит, — подытожил Артем. В конечном счете Ифре уломал Рому повторить то, что он придумал, и, пока Рома заново обводил Ксюшу по кругу, следил за ними с такой пристальной дотошностью, какую Артем до сих пор замечал только за полоумным Василем. Когда комбинация кончилась и Рома застенчиво отшагнул от Ксюши, Ифре резюмировал через переводчицу: — Отличная работа. Мне нравится. А затем показал Роме еще несколько па и, кажется, спросил, хороши они или нет. Пока все в недоумении переминались с ноги на ногу, Рома вполсилы повторил комбинацию, пощебетал на французском и слегка поменял движения. Ифре энергично закивал. — Пойдем, ­— он поманил Рому за собой на авансцену. — Мне пригодится помощь. Такого уже совсем никто не ожидал, особенно сам Рома. — А... но... — он потрясенно глянул на свое место в рисунке, на Ксюшу с Артемом, а в заключение вскинул беспомощный взгляд на Пашу. — Да иди, блин! — подпихнула его Ксюша. Никто ничего не понимал. Артисты провожали Рому полнейшей растерянностью на лицах. Филипп с другой стороны сцены остановился на половине обводки и хмуро выглянул из-за партнерши в сторону Ксюши: «Ты куда Рому потеряла?» — Так... — напряженно выдохнул Паша, наблюдая, как Ифре советуется с Ромой по поводу своей же хореографии. — У меня уже увели роль Тибальта, а теперь жениха, что ли, уводят? Еще несколько минут все ждали, вернется ли Рома, но он даже не закончил обсуждения с Ифре, когда педагог мужских классов Лебедев молча привел Ксюше нового партнера. — Ну пиздец, — то ли испугался, то ли восхитился Паша. Рома больше не танцевал вальс. До самого обеденного перерыва он ходил хвостом за Леоном Ифре и помогал артистам разбираться в его лексике. Состояние у него было не вполне вменяемым, он не осознавал, что происходит и чем он сейчас занят, но при этом каким-то удивительным образом у него получалось ехать на адреналине и любви к Ифре гораздо уверенней, чем ждешь от новичка. На обеде артисты, конечно, хотели накинуться на Рому с вопросами, выпытать все его впечатления и приобщиться к звездному часу, но, едва только Рома, впервые выдохнув, на полусогнутых доковылял до собиравших вещи Артема и Ксюши, как откуда ни возьмись к ним подпрыгнула Кристина из Отдела кадров: — Роман, извините, можно вас в кабинет художественного руководителя на пару слов? Бедный Рома содрогнулся от ужаса и, отступая за Кристиной, шепнул бескровными губами оцепеневшему Артему: — Мне так щас влетит... Но ему не влетело. После обеда его официально назначили временным ассистентом Леона Ифре на постановочной площадке. Произошедшее напоминало историю Золушки. Или Элизы Дулиттл. Или Вивиан Уорд. Но Артему казалось, что все логично, что Рома на своем месте и что он вроде как всегда был у них в Театре хореографом и педагогом, разве нет? Благодаря поддержке Леона Ифре, которая поистине творила с людьми чудеса, Рома освоился за каких-то пару дней. Они с Ифре резонировали подобно камертонам и постоянно мурлыкали друг с другом на французском. Налету схватывая идеи постановщика, Рома помогал ему шлифовать хореографию, а особенно доносить эту хореографию до народа. В организаторскую компанию Рома влился совершенно бесшовно. Так же, как Ифре и педагоги-репетиторы, он надел облегающие трикотажные брюки, черную футболку с надписью DanceOpen и джазовки, так же внимательно наблюдал за артистами, упершись руками в станок позади себя, так же подсказывал с краю сцены порядок запутавшимся девочкам из кордебалета, вносил предложения и обсуждал их с администрацией. Удивительно, но педагоги, хотя и не особо прислушивались к новенькому, не игнорировали его, не фыркали и не смотрели свысока. Им не приходилось терпеть присутствие Ромы, только потому что так захотел Ифре. Рома по-прежнему был Ромой, умевшим располагать к себе как по волшебству. Педагоги попросту не могли на него сердиться, поэтому видели в нем милого стажера, а не выскочку, и стремились направить его советом, а не приструнить. Пока Ифре работал с одной половиной сцены, Рома занимался другой. Он ходил внутри рисунков, громко и гордо отсчитывал такты, поправлял кого-нибудь или даже останавливал, чтобы еще раз показать правильное движение. Кое-какие маленькие фрагменты он с разрешения Ифре сочинял самостоятельно. Мыслили они очень похоже, и понять, какая комбинация принадлежит Ифре, а какая Роме, мог бы, наверное, только специалист. Артисты вот не понимали. Артем очень радовался за друга. Их застенчивый Ромка, который всегда черпал силы в товарищах по кордебалету, вдруг обрел голос и засиял. Болтая с ним во время перерывов или переписываясь вечером, Артем чувствовал, что он по-настоящему счастлив и, самое главное, не зазнается и не отдаляется. Потерять еще и его было бы сейчас убийственно. Ромина уверенность в своем новом статусе распространилась и на труппу. Все как-то молча сошлись во мнении, что Леон Ифре заколебался от почти круглосуточной работы над их постановкой и действительно нуждается в помощнике. В отличие от ведущих партий, на место помощника никто не претендовал, поэтому назначение Ромы артисты восприняли позитивно и, обрадованные, что у них теперь есть посредник «из своих», не колеблясь обращались к новоиспеченному ассистенту Ифре с вопросами. Единственным, кто никак не мог осознать перемены, был Паша. Он исполнял роль Париса, неудачливого жениха Джульетты, но очевидно, что сердце Париса принадлежало совсем не ей, а хрупкому мальчишке с неожиданно выразительным голосом, который тенью сопровождал каждую картину балета. Паша всегда с маниакальной тревожностью скрывал их отношения, но сейчас Артему приходилось подпихивать его локтем, чтобы уж не слишком откровенно таращился. Паша до последнего не уходил из репетиционного зала и под любыми предлогами подглядывал за работой Ромы. Оторопелый и завороженный, он никак не мог налюбоваться своим возмужавшим подсолнышком. — Я на нем женюсь, — то и дело напоминал он Артему. — Повезло тебе, — улыбался в ответ Артем. Ни одна сцена любви Ромео и Джульетты и близко не стояла с репетициями монологов Париса. Рома выпросил у Леона Ифре возможность ставить их самостоятельно и колдовал над Пашиной хореографией, как настоящий добрый чародей. У Париса, второстепенного персонажа, который появляется в паре-тройке картин, были самые выигрышные, самые искусные комбинации, продуманные до мельчайших деталей таким образом, чтобы подчеркивать природную голливудскую Пашину стать, давать простор бесконечным линиям его тела и наполнять сцену ощущением властной, но бережной мужественности. Рома трудился с полной самоотдачей. На других репетициях он, конечно, тоже выкладывался, но здесь творила вся его душа, и это сразу чувствовалось. Наблюдая за тем, как Парис раскрывается в танце, Артем вообще не понимал, почему Джульетта предпочла ему Ромео, который половину репетиции не может скоординировать правую руку и левую ногу. Леон Ифре курировал постановочный процесс, внимательно следя за Ромой из угла зала и что-то сам для себя оценивая. Паша тоже доверился Роминому чутью, увлеченно и послушно внимая всем его указаниям. Пашина покладистость была столь фантастична, что Артем с Ксюшей нарочно забуривались под станок поглазеть и поахать. Не один Филипп умел гнуть пальцы веером. Паша был премьером до мозга костей и вовсю пользовался своим звездным статусом. Он мог запросто ввалиться в кабинет художественного руководителя и потребовать вернуть другу партию Красса, а потом закатить руководству скандал о том, что этот друг отобрал у него партию Тибальта. У него была личная гримерка с шикарным ремонтом, свои места у станка и на середине, которые никто не оспаривал, для него в столовую заказывали особый вид минералки. Он сам выбирал себе партнерш. С ним согласовывали все даты его спектаклей, причем вечерние и утренние должны были стоять в соотношении как минимум семьдесят на тридцать процентов. Будь на месте Ромы кто угодно другой, Паша бы устроил такое светопреставление, что у Театра бы крышу снесло. Почему Леон Ифре не ставит на Париса?! Почему на мне тренируется какой-то самоучка?! Это нормально, что я должен слушать артиста кордебалета?! Вы и так лишили меня моей партии, а теперь не даете работать с постановщиком! Я отказываюсь в этом участвовать! Но Паша, словно под гипнозом, повторял за Ромой движения, что-то уточнял, просил показать заново, проходил в полную ногу, хвалил хореографию в самых восторженных чувствах, а иногда подзывал Рому ближе и, придержав за локоток, ласково подсказывал на ухо, как улучшить то или иное па. Рома порхал вокруг Паши влюбленной ласточкой: здесь подправит, там коснется, вдруг они о чем-то пошепчутся, и Рома смущенно порозовеет — а Паша старался быть для него лучшим Парисом. Они помогали друг другу, забывшись в своем собственном танце. Артем любовался ими, пусть даже от вида их счастья сердце сочилось чернилами зависти. Где сейчас Макс? Когда они смогут увидеться, не опасаясь мести Марата?.. Ромаша, блин. Бесят. Все-таки хорошо, что Рома помогал Ифре не только на массовых репетициях, но и в работе с солистами. Его присутствие во время постановки сцен Ромео и Джульетты придавало Артему уверенности, и он временами даже переставал считать себя самым бездарным исполнителем этого балета. Особенно хорошо обстановку разряжали моменты, когда Леон Ифре просил Рому пройти что-нибудь за Джульетту и Артем вполсилы изображал с ним комбинации, поддержки и всякие типичные для Ифре хитросплетенья туловищ. — А вы дружите, да? — наконец догадался постановщик, в очередной раз веселясь над тем, как Артем и Рома с хохотом катаются по полу в попытках разобраться, где чья нога в этой бурной ночи любви. — Мы живем вместе! — выдавил сквозь смех Артем. А потом вспомнил и погрустнел. Но больше всего Рома был нужен на репетициях Ромео и Тибальта. Как Артему ни хотелось спрятать голову в песок, деваться было некуда: им с Филиппом приходилось работать в дуэте, а без Ромы под боком эта работа превратилась бы в кромешный зубодробительный пиздец. По первой наивности Артему казалось, что ссора с Филиппом поможет ему в самой тяжелой картине балета: той, где он должен его убить. Враждуя в реальной жизни, легче враждовать на сцене. Всю накопившуюся боль, обиду и злость можно выразить через танец, и вот уже Ромео и Тибальт остервенело бьются на шпагах, а постановщик хватается за сердце от фееричной правдоподобности их игры. В реальности оно так не работало. Артем не испытывал к Филиппу ни злости, ни обиды, ни, тем более, остервенения. Он понимал его чувства и каждую минуту рядом с ним боролся с желанием во всем ему сознаться. Их разлад был несправедливым, и винить тут следовало не друг друга, а одного лишь чертового Марата. Филипп об этом не знал, а Артем раз за разом проглатывал подступающие к горлу оправдания. Для успеха балетной картины ему была нужна не ярость, а поддержка. Если бы они с Филиппом обсудили характеры своих персонажей, если бы договорились, что на сцене будут изображать ненависть и это нормально, если бы Филипп, ласково посмеиваясь, съязвил что-нибудь в духе: «Ты, главное, убить меня не забудь, а то еще третий акт пахать придется», Артем бы не переживал. Они работают. Все в порядке. Филипп в курсе. Он не сердится. Но без возможности с ним поговорить и узнать о его чувствах, объяснив свои, Артем словно блуждал в туманном лесу. Он не мог с ним драться. Не получалось и все. Как нападать на лучшего друга? Вдруг он решит, что Артем его и вправду ненавидит? Вдруг они больше не помирятся? Поэтому после смерти Меркуцио Ромео не бросался на Тибальта в припадке гнева и скорби, а пытался донести до него, что он не всерьез, что он просто должен напасть, потому что так придумал Шекспир, и что убьет он его понарошку и что на самом деле он его очень любит. Артем надеялся, что его старательные намеки достигают цели, даже хотя Филипп никак этого не показывал. Вот уж кто поистине вжился в роль. Благодаря продуктивной работе с Ифре он набирался уверенности с каждым новым постановочным днем, а на репетициях своей финальной картины так и вовсе распушал перья, будто нарочно отыгрывался на Артеме за причиненные страдания, а заодно за Тибальта, которому суждено погибнуть. Артем прекрасно знал, каким Филипп умеет быть жестоким, равнодушным, отстраненным и циничным, как мастерски он изводит людей, как точно и болезненно он ранит и как он беспощаден, если уязвлен, но Артем и не думал, что однажды этот меч обрушится на него. Общаться с Филиппом на репетициях было невозможно. Он игнорировал любые темы, кроме рабочих, держался с ледяной надменностью, ответы отсекал, как сучки от бревна, и вкладывал в свой танец столько агрессии, что Артему было страшно. Филипп напирал на него, как танк. Ифре просил усилить накал страстей со стороны Ромео, но Ромео не мог не то что переплюнуть Тибальта в дуэли — он даже как исполнитель до него не дотягивал. Артем впервые почувствовал, каково это, когда Филипп не выдвигает тебя в первую линию. На какой бы должности он ни значился, у него был уровень премьера театра. В соперничестве он не оставлял Артему ни малейшего шанса. Он просто раскатывал его что технически, что морально. Артем из кожи вон лез, пытаясь соответствовать, и не расслаблялся ни на секунду в течение всей репетиции. Любые адажио с Альфией, где поддержка перетекала в поддержку на протяжении минут пятнадцати, на этом фоне казались цветочками. Артем так выкладывался, что к перерыву почти не чувствовал ноющей боли в травмированном бедре. Ему все время было тяжело: ответственная партия, странная хореография, недостаточный уровень подготовки, ссора с лучшим другом, непосильная задача убить его героя и вечное беспросветное одиночество. Филипп был нужен ему. Нужен. Нужен. Да как до тебя достучаться?! Та репетиция в начале второй постановочной недели ничем не отличалась от предыдущих. Филипп нападал, Артем защищался, безуспешно пытаясь обмануть окружающих, что ведет в этой схватке. Ифре напряженно хмурился и шушукался с Ромой, который, тревожась о состоянии друга, перепробовал уже все способы облегчить ему жизнь. Артем считал, что сработает только отстранение от партии, но Рома упорно его выгораживал, а Ифре продолжал в него верить. На очередном прогоне драки Филипп что-то совсем разошелся: махал во все стороны шпагой, наступал огромными жестами, свирепствовал и жаждал крови. Артем отвечал ему механически то, что положено по тексту балета, но видел перед собой лишь его перекошенное от злости лицо. Глаза у Филиппа полыхали, он был в исступлении, он ненавидел Артема в этот момент так сильно, что готов был убить его, если тот не убьет его первым. Артем не верил, что это Филипп. Что это его Филипп. Что Филипп на такое способен. — Разозлись на него наконец! Он убил твоего лучшего друга! — крикнула через музыку переводчица Ифре. Он убил твоего лучшего друга... Шпага выпала у Артема из руки, он пропустил свое па, и Филипп, не успев среагировать, царапнул его по голому плечу под краем футболки. — Тёма, блин! — воскликнул он. Не раздраженно. Испугано. И назвал его «Тёмой». — Я... — Артем отшатнулся, понимая, что задыхается и не может связать двух слов. — Мне надо... я сейчас... извините. И пулей вылетел из зала. Все. Хватит. Он не будет участвовать в балете Ифре. Он не Ромео. Ему не близок этот образ. Ему не понятна хореография. Что он вообще здесь забыл? На что надеется? Зачем мучает и себя, и других? Как он может соперничать с Филиппом? И как быть дальше без него? Без него, без Макса, с одним только чертовым Маратом... На автомате добежав до мужской раздевалки, Артем влетел внутрь, рухнул на скамейку и дал волю эмоциям. Он понятия не имел, есть ли в раздевалке кто-то еще. У него было слишком много проблем, чтобы думать еще и об этом. Если бы Фил остался на его стороне, если бы они по-прежнему дружили, он бы пересилил все, что навалилось. Сто процентов. Он бы справился. Марат не первый раз хватал его за горло, и он всегда справлялся. Он умел распределить силы так, чтобы сдерживать Марата и вести обычную жизнь, пока Марату не надоест или не придется уехать по рабочим делам. Он ведь знает, как охранять этот карточный домик, чтобы он не рухнул. Он бы сориентировался даже в новых условиях, когда, помимо прочего, нужно защищать Максима. Но раньше у него был Фил. А без Фила он, оказывается, ничего не вывозит. Как будто выдернули самого нижнего пикового валета, на котором все держалось. Он шмыгал носом в колени, как-то умудрившись подтянуть к себе ноги на узкой скамейке, и ждал спасительного облегчения после взрыва чувств. Идет репетиция. Нужно собраться. Сейчас он умоется, выпьет воды, сожмет волю в кулак, вернется в зал, извинится перед Ифре, Ромой и Филиппом, возьмет шпагу и продолжит работать. Он одинок, потому что так надо. Пора уже с этим смириться. Вдруг над скамейкой взвился порыв ветра, и Артем провалился в белоснежный аромат порошка из квартиры на Гривцова, перемешанный с нотами Hugo Boss. — Фил... — успел выдохнуть Артем, прежде чем тот сгреб его в охапку и что есть сил притиснул к груди. — Не говори ничего, или я себе врежу, — протараторил Филипп. — Может, мне? — всхлипнув, поправил Артем. — Нет. Себе. Они долго сидели не шевелясь, вцепившись друг в друга, словно на трясучем бамбуковом мосту над горной рекой, но Артем уже не переживал, что срывает репетицию. Фил здесь, объятия у него теплые и надежные, а значит все правильно, все так и должно быть. Зажмурившись, Артем дышал его близостью, слушал глубокое биение его сердца и ощущал, как от этого звука по всему его телу толчками расходится медовая тяжесть. — Тёма, ты должен убить Тибальта, — в конце концов прошелестел Филипп: очень ласково и как будто даже с улыбкой. Артем мотнул головой: — Не могу. — Это я понял, — Филипп отстранил его от себя, мягко придерживая за плечи. Родной голос потрескивал, будто костер, но подсознательный страх мешал Артему заглянуть другу в лицо. А вдруг там прежняя фарфоровая маска и вечная мерзлота в глазах? Вдруг успех навсегда превратил Филиппа в снежного короля? — Тём, — Филипп легонько встряхнул его и все-таки вынудил поднять голову. — Это так... — начал было Артем, но тут же запнулся от нахлынувшей радости. Холодность, высокомерие и безразличие, истязавшие его во время репетиций, растаяли без следа. Перед ним был Филипп. Его Филипп. Взволнованный, участливый и немножко напуганный. Он сидел так близко, что можно было видеть все приливы и отливы в серебристом море его глаз и плавать по волнам юркой лодчонкой. — Ифре очень сердится? — пристыженно спросил Артем. — Он не первый день в балете, нервными срывами его не удивишь, — отмахнувшись, Филипп сжал плечи друга чуть крепче. — Тём, прости меня. Я перегнул палку. Он редко когда извинялся, да еще и с такой взвешенной строгостью, и Артем, растерявшись под грузом его серьезности, глупо залепетал: — Не нужно, что ты... это ведь работа... ты отлично вжился в роль... ты прекрасный танцовщик... Ифре тебя хвалит... я всегда говорил, что ты достоин ведущих партий... — И ты поэтому рыдаешь в раздевалке, да? — Филипп звонко цокнул языком. — От восхищения моим талантом? — Фил... — Ну все, прости, — он вновь привлек его к себе, сжав за спиной так крепко, что Артем влепился носом ему в плечо. — Боже, да что со мной не так?! Когда я уже буду сперва думать, а потом говорить?! — Никогда, — хмыкнул Артем. — Ну спасибо. — Ты такой, какой есть. Ты колючий. И я таким тебя люблю. Просто... — Артем перевел дыхание, прогоняя сковавшую голос робость. — Просто Тибальт по-особому на тебя повлиял. Ты слишком углубился в эту роль. И я на репетициях перестал различать, где ты, а где твой образ. — Это не образ, Тёма, — возразил Филипп, проехавшись наждачкой по барабанным перепонкам. — Я, если что, все еще на тебя обижен. Меня бесит, что ты живешь на Крестовском. Что отгораживаешься. Что уезжаешь сразу после репетиций. — Я понимаю, — далеко не убедительно поддержал друга Артем. — Мы не общаемся, потому что тебе нужно сосредоточиться на работе, — продолжал возмущаться Филипп. — И это я слишком углубился? Ты серьезно? — Прости. — Я не хотел жестить с тобой, это было мерзко и неправильно, — Филипп на миг погрузил лицо в каштановые кудри и втянул аромат незнакомого дорогого шампуня. — Но мне стремно без тебя. Вот честно, Тём. Какого хрена ты сидишь там один в своей... как это называется?.. башня какая-то. — Башня из слоновой кости? — подсказал Артем. — Да, — недовольно буркнул Филипп. — Как будто я тебе больше не нужен. — Не нужен?! — Артем оттолкнулся от его плеча и принял прежнее положение на скамейке. — Да я сто раз пытался с тобой поговорить! — И что бы это изменило? — развел руками Филипп. — Ты бы вернулся домой? Да ни хрена. По глазам вижу. Балет для тебя все равно важней меня, Ромаши, Ксюхи и даже твоего ненаглядного Максима. Несправедливость обвинений пропорола Артема насквозь, он захлебнулся от боли и негодования и чуть было не вывалил на Филиппа то, с чем ему приходится бороться изо дня в день, чтобы все, кто для него недостаточно важен, могли спать спокойно. — Ты неправ, Фил, — кое-как возобладав над эмоциями, выдавил Артем. — Тогда почему ты так странно себя ведешь? — напрямую спросил Филипп. — Зачем тебе Крестовский? — он перевел задумчивый взгляд на трех парней из кордебалета, болтавших о чем-то в другом углу раздевалки, понаблюдал за ними какое-то время, будто собирался с мыслями, а после, промокнув кончиком языка пересохшие губы, вернулся к Артему с тревогой и подозрением в ртутных глазах. — Ты что-то скрываешь? — В смысле?! — со свистом выдохнул Артем. — Почему Марат забирает тебя каждый вечер? — Потому что... — Артем дернулся по скамейке назад, на сантиметр дальше от Филиппа. — Он всегда меня забирает. Он или водители. — Нет, не всегда. — При чем тут Марат? — При том, что все началось, как только он вернулся из Штатов, — предположение, похоже, вырвалось спонтанно, и Филипп еще сам не до конца верил, что решил пойти этой тропой. — Ты сразу съехал на Крестовский. Даже щетку зубную с Гривцова не забрал. Отказываешься возвращаться. Говоришь, что нужно настроиться на работу, а сам из переписок не вылазишь, — голос Филиппа звучал все тяжелее и тверже, будто каждое слово по кирпичикам собирало теорию, вначале казавшуюся невозможной. — Ты избегаешь нас не по своей воле. — Фил, я... — у Артема выбило почву из-под ног. Разоблачение оказалось так спасительно близко, что он не понимал, как от него обороняться и есть ли в этой обороне смысл. Еще минута, и Фил доберется до правды. Он будет первым, кто узнает. Он наконец-то узнает. Наконец-то. — Марат запрещает тебе с нами общаться? — собравшись с духом, задал вопрос Филипп. Артем мотнул головой. — Но это все из-за него происходит, да? — напирал Филипп. — Это он хочет, чтобы ты жил отдельно? — Марат не имеет к этому отношения, — на автопилоте выставил блок Артем. — Он на тебя давит? Ты его разозлил? Что у вас происходит, Тёма? — Ничего не происходит, — срикошетил Артем. — Все нормально. — Тогда почему у тебя глаза бегают? — все сильней беспокоился Филипп. — Я не хочу его обвинять, но ты неадекватно на него реагируешь. Раньше такого не было. Я не замечал. Ты будто боишься... — Да, я боюсь, что он узнает о Максиме, — резко перебил Артем. Железный засов внутри вправился на место. — Мы с Маратом мало общались в последнее время, я понятия не имел, что он приезжает, и не придумал, как скрыть от него личную жизнь. Посвящать его в это я не хочу. Хрен знает, как он отреагирует. — Мне казалось, Марат и мухи не обидит, — растерялся Филипп. — Он же всегда такой приветливый и милый. Как ручной медведь. — Представь, что будет, если медведь взбесится, — продолжил его метафору Артем. Филипп понимающе вздохнул, припомнив собственный опыт: — Ну да, у родителей непредсказуемая реакция на каминг-аут. — Я решил пока поставить все на паузу, — Артем заставил себя заглянуть другу в лицо, пусть и стеклянным взглядом. Так будет правдоподобней. Поддельная откровенность усыпит бдительность. — Все как-то сразу навалилось, — покаянным тоном продолжал Артем. — И постановка, и Марат. Я ждал приезда Ифре не для того, чтобы отвлекаться на семейные срачи по поводу моей ориентации. — То есть ты просто решил перестраховаться? — свел брови Филипп. Готово. Он соскочил с верной тропы обратно в заросли вранья. Артем виновато понурился: — Это было эгоистично, прости. Я должен был сразу тебе рассказать. Я просто не знал, что делать в этой мясорубке. Для Марата я притворился, что у меня в голове один балет. Если бы я остался на Гривцова, он бы начал туда мотаться, увидел что-нибудь лишнее, услышал краем уха про Макса, закатил бы скандал, еще бы тебя обвинил, что ты меня испортил... Я бы все время сидел на измене. — Вот уж не думал, что Марат на такое способен, — от всей души удивился Филипп. — Да, я тоже! — энергично закивал Артем. — Но ты сам говоришь, что каминг-аут — тема сложная. У меня это все впервые. Я еще не прятал парней от Марата. Мне нужно время, чтобы разобраться, как себя вести. Филипп с сочувствием потрепал его по руке. — Постановка скоро закончится, Ифре уедет, и я вернусь домой, — Артем стиснул ладонь друга в своей. — Обещаю. — Точно? — насуплено переспросил Филипп. — Точно, — нажал Артем. — У нас же неделя отпуска до гастролей, мы наконец выдохнем, я поговорю с Максом, мы придумаем, как быть. Я просто не могу решать это сейчас. — Тём, у тебя все в порядке с Маратом? — в последний раз уточнил Филипп. — Ну конечно, — Артем озарил друга широкой улыбкой. — Все нормально. Пойдем в зал. На самом деле, Артем понятия не имел, что делать после постановки. Он не мог вернуться на Гривцова, пока Марат не перебесится и не оставит его в покое, а для этого не было ни малейших предпосылок. Все, наоборот, указывало на обратное. Сначала целомудренные свидания без прикосновений, пышные букеты роз, ненавязчивые вопросы о настроении и репетициях, поцелуйчики в щеку на прощание, а потом бац — и дрочка под дверью спальни. Артем надеялся, что Марату наскучит отсутствие реакции и он наконец отправится пытать счастье на стороне. Они такое проходили. Поняв, что растормошить Артема не удается и в этот раз он несговорчив: не отвечает на поцелуи и отводит в «Эскалейде» руку, которая по-хозяйски ложится ему на ширинку, — Марат терял интерес, отправлялся в объятия своей длинной свиты мальчиков, а про Артема месяц-другой не вспоминал. Это означало, что на препирательства у него не было сил и он просто искал разрядки. К сожалению, в половине случаев безответность Артема вызывала не такую реакцию, а прямо противоположную. Когда Марату было не лень и не срочно, он продолжал настаивать на своем. Смущение, отказы, недовольство и безразличие Артема только усиливали его желание, поэтому домогательства становились все более агрессивными, пока Артем не сдавался и не позволял ему то, что он хочет. Но если Артем вдруг набирался смелости, чтобы стоять на своем до конца, и сопротивлялся ухаживаниям вопреки всем манипуляциям и ухищрениям, Марат в конечном счете психовал и использовал грубую силу. Вот тогда он мог утащить Артема из выставочного зала «Эрарты» за боковую дверь, прижать всем весом к стене и с рыком залезть ему в трусы, или ввалиться среди ночи в квартиру на Крестовском и попытаться изнасиловать, или схватить поперек корпуса, не давая вырваться из спальни на даче... Потом Марат, как известно, эпично раскаивался: выл от стыда, божился, что ничего не понимал, рыдал взахлеб, ползал за Артемом на коленях и целовал его ступни, молил о прощении, звонил в Кащенко и требовал его забрать — перфомансы там были один другого лучше. Но Артем, зная про последнюю степень безумия Марата, старался до нее не доводить. Выбор между тем, чтобы разок позволить ему себе отсосать, и тем, чтобы балансировать на грани изнасилования, был противным, но несложным. Когда в жизни Артема появился Максим, этот выбор остался несложным, только теперь Артем ночевал с ножом. Хотелось бы верить в первый сценарий развития событий, при котором Марат махнет рукой и отступится, но пока что в силе был второй. Видимо, между окончанием постановки и гастролями придется жить на Крестовском, сочинив для Филиппа и Максима новую чушь, а дальше Театр уедет на две недели в Европу, и вот тогда Марат точно — точно — остынет. На две недели ожидания его не хватит. Но даже при такой не радужной перспективе после примирения с Филиппом Артему стало легче в разы. Ему уже не приходилось договариваться с собой каждое утро, чтобы тело и голова согласились воспринимать постановку Ифре. Для комфортной работы Артему не хватало лишь поддержки друга. Присутствие Филиппа преображало все. Те же залы, тот же Ифре, те же отрывки партитуры Прокофьева, та же плывучая тягомотная хореография, но для Артема все выглядело так, будто старый черно-белый телевизор с зернистым изображением, шепелявым звуком и вечными перебоями антенны наконец выкинули к чертовой матери и вместо него купили нормальный цветной, который даже умеет выходить в интернет и включать Netflix. Смирившись, что друг останется на Крестовском до конца второй постановочной недели и нужно потерпеть еще несколько дней разлуки, Филипп в Театре ни на шаг не отходил от Артема. Он был поразительно заботливым, веселым и активным, и Артем отвечал ему тем же, чувствуя, что они оба соскучились и хотят наверстать упущенное время, а еще загладить обоюдную вину. Артем будто снова дышал обоими легкими. Они с Филиппом постоянно о чем-нибудь болтали, разбирали хореографию, листали новинки музыки, лежа на ковре с задранными вверх на станок ногами, или крали Рому с его бесконечных совещаний и летели в кофейню, где их уже ждала бариста Маша с ее ароматнейшим свежесваренным кофе. Перерывы на кофе использовались для того, чтобы выудить из Ромы инсайды, отзывы Ифре о солистах, планы руководства на будущий сезон и — отдельным пунктом — сильно ли Благовольский бесится, что Филипп учит афишную партию да еще и с таким успехом. Роме почти ничего нельзя было рассказывать. Даже по секрету он делился информацией смущенно и неохотно. Но тем не менее, Артему с Филиппом удалось узнать, что Ифре очень доволен ими обоими. Он еще на первом утреннем классе понял, что они лучшие друзья, потому сразу загорелся идеей дать им роли антагонистов. Исполнительское мастерство Артема и Филиппа позволяло Ифре провернуть такой эксперимент, невзирая на скромный сценический опыт обоих. Однако затея едва не провалилась. Ифре без подсказок догадался, что Артем с Филиппом поссорились. Это сильно осложняло работу, но разговаривать с артистами об их личных взаимоотношениях казалось Ифре бестактным, поэтому он просто надеялся, что ссора рано или поздно уляжется. — Боже, он такой зайка! — не удержавшись, прервал Ромин рассказ Филипп. К счастью, Артем с Филиппом помирились почти за неделю до конца постановки, так что у Ифре осталось достаточно времени для той работы, на которую он рассчитывал. Теперь сценические эмоции, их накал и направление были правильными. Ромео и Тибальт по-настоящему проживали свою смертельную схватку. По словам Ромы, Ифре отмечал, что Артем здорово раскрылся, перестал тушеваться перед своим партнером и научился противостоять его энергетике. Артем и сам это слышал от Ифре, но почему-то из Ромкиных уст звучало особенно приятно. Как будто это подтверждало, что Ифре с его вечной любезностью хотел не подбодрить и сделать комплимент, а говорил по существу. На репетициях боя Ромео и Тибальта друзья помогали Артему со всех сторон: Рома объяснял технические моменты и нюансы образа, а Филипп отвечал за моральную поддержку. Атакуя Тибальта, Артем видел в его глазах уже не ярость и надменность, а одобрение с искорками улыбки. Филипп отлично играл злодея, но рядом с ним Артему было спокойно. Благодаря терпению Ромы и примеру Филиппа Артем начал чувствовать, что больше не повторяет движения механически, как раньше, а наполняет их осознанностью, добавляет в них полутона, привязывает их к музыке и образу — словом, танцует. И это было лучше всего. Даже сцены с Джульеттой перестали казаться Артему пыткой. Счастье от воссоединения с другом и прогресса на репетициях он вкладывал в счастье влюбленного Ромео. Альфия порхала у него в руках и, до смерти напуганная таким энтузиазмом, пыталась под него подстроиться. Альфия была очень правильной девочкой с чистыми мыслями, отличницей и недотрогой. Образ Джульетты прекрасно ей подходил, но она, бедняжка, понятия не имела, как вести себя в компании юноши и, хуже того, как проживать с ним любовь. Сама Альфия в свои восемнадцать лет еще знать не знала никаких юношей за пределами класса дуэтной хореографии. С Артемом контакт у нее сложился еще на первой репетиции, той, где пришлось затянуть пояса и учить комбинации до полуночи, но вот любить Артема Альфие было неловко. И если на первой постановочной неделе Артем не знал, чем ей помочь, потому что о любви ему было больно и думать, то на второй неделе он испытал огромный душевный подъем, благодаря которому спас свою партнершу. Как Филипп помогал ему в сцене гибели Тибальта, так и он помогал Альфие: был с ней внимательным и аккуратным, поддерживал ее разговорами, всячески давал понять, что бояться нечего и она может ему доверять — и постепенно, в окружении Артема, Ромы и Леона Ифре, Альфия в самом деле расслабилась. Ромео и Джульетта кружились за руки, как дети, и ослепляли друг друга улыбками, и бросались друг другу в объятия, и Ифре всплескивал руками от восторга, что все наконец получается, а потом Альфия шепотом спрашивала у Артема: «Так нормально было?», притворяясь, будто запыхалась от танца, а не смущения, и Артем в ответ крепко сжимал ей руку, как всезнающий старший брат: «У тебя отлично все получается». Был предпоследний постановочный день, суббота. Они прогоняли на сцене балет от начала до конца. Поразительно, но Леон Ифре, приехав к ним в Театр не более чем с наметками хореографии и сочиняя комбинации прямо во время репетиций, безо всякой нервотрепки закончил работу досрочно. Это позволило запланировать аж два генеральных прогона: в субботу вечером и в воскресенье утром. Затем Леон Ифре прощался с артистами на небольшом общем банкете и с чувством выполненного долга отправлялся в аэропорт. В субботу Леона Ифре в Театре не было: Благовольский утащил его на какую-то встречу с официальными лицами, пресс-конференцию и неизбежный праздничный ужин в «Палкине». Ифре всего этого не хотелось. Он бы лучше остался с артистами и, воспользовавшись дополнительным временем, подшлифовал им разные мелочи. Даже хотя Ифре отказывался предельно деликатно, вся труппа понимала, что он далеко не поклонник светских раутов. Благовольский единственный этого не понимал. Хотя, наверное, похвастаться сотрудничеством с именитым постановщиком было для него попросту важнее, чем обеспечить его душевный комфорт. В отсутствие Ифре прогоном балета руководили педагоги Театра, которые посещали предыдущие репетиции и знали, что к чему. Четверо педагогов рассредоточились по углам сцены, чтобы заниматься техническими деталями, а общий рисунок контролировала из бельэтажа Олеся Захаровна Мищенко, не менее титулованная артистка и педагог, чем ее именитый супруг. Рядом с Олесей Захаровной сидел Рома. Его задача заключалась в том, чтобы «заменять месье Ифре». В стенах Театра никто не разбирался в стилистике французского хореографа лучше, чем Рома, поэтому в случае сомнений он мог быстро подсказать Олесе Захаровне, что поправить, а что не трогать как часть уникальной авторской задумки. «Она сама предложила! Сказала, ей нужен помощник. Обалдеть, я буду консультантом ОЗ!» — после дневного совещания ликовал Рома в чате «Подружки =*». «Ты главное не волнуйся, ты умница и со всем справишься», — откликнулся Паша. Он в это время репетировал с Лебедевым, самым строгим мужским педагогом Театра. Пока все артисты бегали от Лебедева, как от чумы, Паша специально добивался репетиций с ним, утверждая, что только Лебедев способен развивать премьеров. «ОЗ такая хорошая, я так мечтал с ней пообщаться, — написал в чат Рома. — Надеюсь, не опозорюсь» «Педагоги тебя хвалят и зовут на каждое собрание. Ты в их тусовке. Побудешь немного месье Ифре ;) У тебя все получится, Подсолнышек», — подбодрил его Паша. «Спасибо, любимый» «Вы чат не перепутали? — вклинился Филипп. — Это если что общий, а не чат слащавых женатиков» Паша прислал стикер с оттопыренным средним пальцем. «Ром, мы все тебя поддерживаем. Ты правда огромный молодец и очень нам помогаешь, — понизил градус напряжения Артем. — ОЗ классная, я с ней иногда репетирую Шопениану. Вы подружитесь)» «Спасибо, Тём», — ответил Рома. «И Фил ко мне присоединяется и тоже тебя поддерживает, да?» «Да, — полминуты спустя написал Филипп. — Мир, дружба, жвачка. Может, поработаем теперь?» После этого Артему, как всегда, пришлось отдуваться за Филиппа у Ромы в личке: «Он просто расстроился, что Ифре не будет и что завтра последний день» «Я так и понял :) Все в порядке, передавай ему привет и чтобы не заворачивал корпус от зрителя, когда заносит шпагу», — с присущим ему добродушием отозвался Рома. В шесть часов Олеся Захаровна заняла место в бельэтаже, проверила микрофон и объявила для всех невидимых ей танцовщиков, которые разогревались за сценой и готовились к выходу: — Добрый вечер, уважаемые артисты! У нас сейчас генеральная репетиция генерального прогона, — на этом моменте из кулис раздался дружный смешок. — Давайте соберемся и пройдем балет качественно, чтобы завтра порадовать месье Ифре перед отъездом. В течение пяти минут подойдет Велиор Степанович и начнем. Велиором Степановичем звали бессменного дирижера оркестра Театра русского балета. Первые два акта пролетели молнией. Все потому, что артистов обещали отпустить домой сразу после прогона и в благом коллективном порыве труппа работала на ура. Педагоги на сцене, конечно, находили, к чему придраться, но Олеся Захаровна, отвечавшая за глобальный результат, была довольна и лишь иногда сдержано произносила в микрофон общие замечания: — Девушки, держите линию. — Жесты плавнее. — Опоздали сейчас на выход Кормилицы. — Разойдитесь в центре, между вами будут циркачи на лошадях. — Артем, выведи ее на авансцену. Еще больше. Альфия, не отходи от него. Не торопите. — А у нас будет реквизит не из «Жизели»? Ну что за крестьянские корзины в Вероне? Пик всеобщего энтузиазма пришелся на трагическую финальную картину второго акта, где Монтекки и Капулетти сталкиваются на городской площади, Тибальт убивает Меркуцио, а безутешный Ромео затем убивает Тибальта. На третий акт должны были остаться только солисты: там Джульетта брала у монаха снадобье, прикидывалась мертвой, Ромео находил ее в склепе — а весь кордебалет в это время, весело посвистывая, отправлялся домой или по барам. Приятельские компании уже вовсю планировали внезапный свободный вечер субботы. Для артистов, особенно кордебалетных, это был настоящий подарок небес. — Я извиняюсь, а у нас солисты сюда отдыхать пришли или что? — ни с того ни с сего просвистел по сцене жесткий, как хлыст, баритон. Мужская половина труппы содрогнулась. Артем с Филиппом, скрестившие шпаги, обменялись встревоженными взглядами. Лебедев. — Какого хрена он тут забыл?! — шепотом протараторил Филипп. ­— Он не ведет репетиции. — Не знаю, — так же тихо выпалил Артем. — Нам хана. — Олеся Захаровна, вы можете дать мне пару минут? — снова прозвенел голос, сгонявший с артистов семь потов. — Да, спасибо. Роман не нужен, зачем он? Велиор Степанович, будьте добры, после смерти Меркуцио. Самое начало дуэли. Конечно, да. Кордебалет на сцене глухо жужжал и колыхался в тревожном предчувствии. Голос прорезал воздух, как лезвие гильотины: — Встали оба на точку. Все артисты дружно потупились, поняв, что Артему с Филиппом и правда хана. Они даже не успели начать. Сделали пару шагов, как вдруг: — Стоп. А мы можем пригласить сюда концертмейстера, чтобы не гонять оркестр? Олеся Захаровна, мы справимся в третьем акте без оркестра? — Фил, это капец, — в панике прошелестел Артем. Филипп смотрел куда-то в кулису. Рука, сжимавшая эфес шпаги, от напряжения выцвела, будто облитая белизной. — Это Паша его позвал, сто процентов, — сквозь сжатые зубы процедил Филипп, рыская глазами по кулисам. — Сука, прибью гада. — Паша бы не стал, — Артем хаотично оглядывался по сторонам, лишь бы не замечать движения в оркестровой яме. Если репетитор отпускал оркестр, прогон становился технической проработкой длиной до бесконечности. — Это он мне за Тибальта мстит, тварь, — без колебаний сделал вывод Филипп. — Ну а мне он за что мстит? И всем остальным? — Артем кивнул на артистов кордебалета, которые, изнуренные и несчастные, растянулись прямо на полу вдоль кулис. На лицах читалось одно и то же: до конца второго акта не дотянули пару минут... — Кто там у нас концертмейстер? Мышеславский? Он это сможет сыграть? — с сомнением уточнил у кого-то Лебедев. — А Людмила Федоровна ушла уже? Ну и бардак. Завтра постановщик уезжает, а у вас кто в лес, кто по дрова. Что там с кордебалетом? Вы почему разлеглись? Встали быстро на ноги! Елисеев, Крапивин, ушли на точку! — рявкнул голос. — Мышеславский здесь? Дайте им с дуэли. Они начали заново, но голос остановил их через те же пару тактов: — Нет, мои хорошие, Ромео и Тибальт с такими спинами не ходят. Вы чем занимались две недели? Вы даже выйти оба не можете. Встали обратно. Прежде чем вернуться на исходную, Филипп легонько тронул Артема по плечу и шепнул с невеселой усмешкой: — Мы умрем в один день. Сегодня. За последующий час они продвинулись на две восьмерки. Лебедев останавливал их из-за всего. Не дотянуты кончики пальцев, слишком острые локти, взгляды мимо соперника, не тот угол шпаги... Воздушность Ифре раскрошилась, как тонкий наст под маршем армейских сапог. Было напрочь забыто все, чего они добивались две недели подряд. Какая там свобода и деликатность — дожить бы до конца репетиции. Сосредоточившись на Артеме с Филиппом, Лебедев в конце концов разрешил отдохнуть артистам кордебалета, которые тоже принимали участие в картине. Он не отпустил их, как оркестр, домой или на перерыв. Все сидели вдоль кулис и с мучительным состраданием наблюдали за пыткой солистов. — Там за тобой, Филипп Крапивин, пятьдесят человек. И никто из них не пойдет домой, пока ты не поймешь, что голова идет во вторую точку, — надрывался Лебедев. — Во вторую, Крапивин. Не в первую, не в третью. Во вторую. И это точка. Это не проходящее движение. Не надо ничего додумывать. Мы будем это повторять, пока твоя голова не встанет на место. Хоть до завтра. Если бы с Филиппом так говорил любой другой педагог, он бы уже швырнул в него шпагой и умчался из Театра на веки вечные. Но Лебедев был особым случаем. Контакты с ним артисты воспринимали как заражение болезнью, ниспосланной для закалки духа или бог знает чего еще. Требовать справедливости в этом случае не имело смысла. Лебедева, если он вдруг попадался на пути, нужно было просто пережить, постаравшись отделаться малой кровью. — Стоп! — крикнул Лебедев. — Елисеев, ты видел эти жете со стороны? Вам показывали? Ты в курсе, что высота прыжка у вас двоих должна быть одинаковой? И неважно, что хореография сложная. И неважно, что ты устал. Всем плевать. Крапивин прыгает выше тебя, причем с левой ноги. Ты же в школе учился, да? Вам про жете объясняли? Что-то не похоже. Артем ни секунды не сомневался, что Лебедев привяжется к этим жете. В поединке Ромео и Тибальта Леону Ифре был нужен мощный кульминационный момент, такой, чтобы зрители в зале ахнули и попадали в обморок. Сочиняя хореографию налету, над дракой антагонистов Ифре размышлял аж целых три дня. Рома старался ему помочь и накидывал варианты комбинаций, но Ифре ничего не нравилось. В итоге подключился даже Благовольский, который предложил задействовать возможности света или декораций. Ифре и эту идею отмел. Он хотел добиться результата за счет исполнительского мастерства, а не театральных эффектов. В итоге он нашел решение. И этим решением были встречные круговые жете, или, как называл их Филипп, смертельный номер. Суть заключалась в том, что Артем с Филиппом разбегались во вторую и восьмую точки, то есть по углам авансцены, одновременно брали preparation и начинали прыгать шпагатные grand jeté en tournant навстречу: Артем по часовой стрелке, а Филипп против нее, при этом Филипп шел по внешнему кругу, а Артем по внутреннему. Это значило, что в первой и пятой точках, или ровно в центре авансцены и задника, Филипп с Артемом пролетали шпагатами идеально друг за другом. Трюк нужно было рассчитать до сантиметра, сохранив идеальную траекторию полета. Малейшее отклонение от круга, и они бы не состыковались в затылок на один-единственный верный такт или еще лучше — врезались на полной скорости. Успеть сориентироваться при ошибке было бы крайне трудно: тормозной путь у круговых jeté, как у самолета, а, вращаясь, Артем с Филиппом друг друга практически не видели. Поэтому свое положение в пространстве в каждую долю музыки требовалось попросту вызубрить. Когда Ифре объяснил свою задумку, даже Рома ошалело захлопал глазами. — Смертельный номер, — со вздохом заключил Филипп. Сначала они решали, кто куда будет прыгать. И Артем, и Филипп были правшами, то есть им обоим было удобней идти по часовой стрелке. Ифре предложил попробовать jeté с обеих ног, чтобы определиться, у кого лучше получаются шпагаты в левую сторону, но Филипп заявил, что левую сторону возьмет на себя. — Благородно, ­— улыбнулся ему Ифре. — В таком случае будет справедливо, если Артем пойдет по длинному внешнему кругу, а Филипп по короткому внутреннему. — Я пойду по внешнему кругу, — отрезал Филипп. Ифре переглянулся с покрасневшим Артемом и весело подмигнул: — Всем бы таких друзей. А дальше они начали ставить. Разметили точки, разложили движения по партитуре, прошли пешком без музыки, прошли пешком по музыке, столкнулись десять раз, прошли еще, и еще, и еще... Прежде, чем прыгать шпагатами, Артем и Филипп должны были безукоризненно запомнить свой путь по кругу. Это был настоящий цирковой номер, который сперва учат на матах в зале, затем отрабатывают на арене с сеткой и страховкой, затем повторяют без сетки, затем наконец без страховки. Врезаться и травмировать друг друга было кошмаром. Артем до предела сосредотачивался с Альфией, боясь чересчур сильно сдавить ей ребра, жестко опустить ее с поддержки или выкрутить ей руку, но шпагатные jeté с Филиппом были для него самым важным и нервным моментом всего балета. На прогоне, где Лебедев орал на них в микрофон, Артем с Филиппом прыгали, а не ходили по кругу еще только в третий раз. К счастью, Лебедев сохранил в себе толику человечности и понял, чем объясняется несинхронность и неуверенность трюка. Если бы он заставил полуживых от усталости Артема и Филиппа снова и снова скакать шпагатами друг другу навстречу, добром бы это не кончилось. Но впрочем, такое великодушие не помешало Лебедеву заострить внимание на другом. — Елисеев, сделай мне жете на авансцене. Отойди, Филипп. Нет, Елисеев, это не жете. Ты ноги должен разрывать. У тебя задняя висит, как хвост собачий. Артем вернулся в свою восьмую точку, снова встал в préparation, набрал в грудь воздуха... — Толкнись опорной! — рявкнул Лебедев. — Выше! Задняя нога! Стоп! Артем согнулся пополам, уперев руки в колени, чтобы отдышаться. — Ты хочешь сказать, что у нас Ромео будет с такими прыжками? Тебе не стыдно? — гвоздями сыпался на сцену Лебедевский голос. — Ты зачем ко мне на классы ходишь, позорник? — У тебя нормальные прыжки, — шепнул Филипп, проходя мимо Артема. — Забей на него. — Филипп, сделай жете со своей ноги, — приказал тем временем Лебедев. В его мире обращение по имени значило высшую степень благосклонности. — Посмотри, Елисеев. С трудом восстанавливая дыхание, Артем зашаркал в сторону кулисы и еще издали велел Филиппу: — Не смей прыгать хуже, чем можешь. Филипп состроил оскорбленную мину и демонстративно продолжил три высоченных жете по прямой, но Артем знал, что иначе он бы прыгнул вполсилы и оттянул на себя гнев тирана. — Видел, Елисеев? Вот такими должны быть жете, — подытожил Лебедев. — Встал заново. И Артему ничего не оставалось, кроме как вставать заново. Он пытался соблюдать замечания, честно пытался. У него просто не было больше сил. Он работал на пределе возможностей. За прошедшие две недели он оставил в стенах этого Театра все, что мог. Каждый день он проводил на репетициях больше десяти часов, продираясь через стилистику, эмоциональность и техническую сложность постановки Ифре, и только недавно стал получать от балета отдачу. Он всегда прыгал жете так, как сейчас. У педагогов не было претензий. У Лебедева на его же собственных классах ни разу не было претензий. Но если Вселенная решила, что у Артема мало проблем, значит так тому и быть. — Ты срезаешь круг, Елисеев, — звенели удары. — Ты и так идешь по меньшему кругу, куда еще упрощать? И заново. — Ты должен успевать в музыку за счет высоты и баллона, а не срезания круга. И заново. — Нет, Елисеев. И заново. — Пешком пройди с ним, Филипп, только аккуратно. Ты, Елисеев, прыгай-прыгай. И заново. — Ты знаешь такую фигуру «круг», Елисеев? И заново. — Я тебе в задний угол туда стул поставлю, чтобы ты его обходил. И заново. — Нет, Елисеев, у тебя овал, а не круг. Поэтому ты торопишь на задник. И заново. — Сделай нормальный замах ногой. И заново. — Замах, Елисеев! И заново. — Нет, Артем Елисеев, ты меня не понял, — наконец остановился Лебедев. — Очень плохо. Дайте им еще раз круг с музыкой, и дальше пойдем. Кроме лязга закаленной стали, которая давным-давно отскакивала от артистов, будто они разгуливали в рыцарской броне, Артем неожиданно различил призвук истинного глубинного разочарования, и это разочарование царапнуло его по живому. Лебедев отстал не потому, что сжалился, а потому что Артем безнадежен. Он не Ромео. Он посредственный солист для мелких партий. Леон Ифре просто этого не знал. — Можно, — дал команду Мышеславскому Лебедев. Грянуло вступление на фортепьяно. Артем вскинул руку, стиснул зубы до скрежета, прокатил ярость вниз по опорной ноге и, толкнувшись, полетел. Первый шпагат, второй, третий. Филипп промелькнул где-то мимо. Поворот у края сцены. Артем не замечал. Он бросал себя в воздух, швырял ноги, стремился за передней, драл выше заднюю. Лететь, лететь, лететь. Выше. Еще. Он сможет. Плевать на Лебедева. Он лучший танцовщик этой труппы. Он все отдал балету. Все. И он получит от балета то, что должен. Толчок, завернуть себя руками, прыжок, поворот, шпагат. Еще один. Еще... Сцену разорвало искрами. Артема швырнуло на изнанку боли, резкой и страшной, как удар топора. Он хотел схватиться за полыхнувшее бедро, но руки не слушались, вытянутые по второй позиции, чтобы продолжать полет. Как приземляться на такую ногу? Она не выдержит. Слишком сильная боль. Пульсация из бедра разлилась вниз. Артем перестал чувствовать стопу. Он на полу или нет? Он еще прыгает? Ниже пояса все превратилось в шипение. Перед глазами поплыли звезды. Сценические софиты. От них очень жарко. Нужно их выключить. Из-за света так сильно болит. Артем сделал несколько глубоких вдохов и вдруг понял, что лежит на спине. Пепел после взрыва понемногу оседал. Все возвращалось на круги своя. Болело не везде. У боли был очаг. Бедро ныло как обычно, ни больше ни меньше. Идеально изученная траектория. Что-то еще было не в порядке. Совсем в другом месте. Новом. Где-то далеко от бедра. Ниже колена. И левее. Левый голеностоп. Артем приподнялся на локтях. Вокруг него сгрудилась труппа. Над одним ухом перепугано щебетал Рома, над другим чеканил Филипп. Артем не разбирал их слов. Его волновало одно: левая лодыжка, ядовито фиолетовая и вывернутая наружу далеко не естественным образом. Ну уж нет. Бедра достаточно. Обе ноги разом его подводить не могут. Он должен немедленно подняться и закончить круг, пока Лебедев и все остальные не решили, что он посмешище. Артем попробовал шевельнуть стопой и тут же со стоном повалился навзничь. Затылок стукнул о покрытие сцены под вскрик Филиппа: — Ты вообще уже?! — Я сейчас... — собственный шепот бил набатом внутри черепа. — Минуту... Ему казалось, он говорит твердо и уверенно, давая понять, что все под контролем и он готов продолжать репетицию, но на самом деле слова его тихой рябью рассеивались в прибрежном гуле артистов. — Тёма, ты меня слышишь? Тём? — вязким эхом позвал Ромин голос. Под нос сунули что-то пахучее, разъедающее застлавший глаза туман. Артем сморщился и кашлянул. Рома убрал в сторону смоченный нашатырем ватный тампон. — Я в порядке, — выдохнул Артем. Лодыжка продолжала пульсировать, но после тысячи ярких уколов боль притупилась, расползлась, обволокла голеностоп пузырем и страдальчески ныла. — Просто ногу подвернул. Все нормально. — Тём, лежи спокойно, пожалуйста, я тебя очень прошу, — это был Филипп. Артем ощутил, как он приподнимает его голову с пола — окоченелые руки промораживали через виски — и бережно кладет себе на бедра. — Да это ерунда, зачем вы развели панику? — заплетающимся языком сопротивлялся Артем. — Давайте начнем третий акт. Там сватовство Париса, потом картина с монахом. Я за это время оклемаюсь. Посижу немного и все. Ну оступился, подумаешь. В этот момент откуда ни возьмись возле пострадавшей ноги появился Лебедев. Сердце у Артема екнуло. Ну все. Кранты. — Эдуард Кириллович, я займусь прыжками... — Не геройствуй, — скомандовал Лебедев, сосредоточенно оглядывая лодыжку. — Валик мне дайте. И бинт эластичный. За льдом ушли или нет? Кто-то из девчонок протянул в центр толпы упругий валик для разогрева мышц, и Лебедев сунул его под травмированный голеностоп. Артем зашипел от боли, вжимаясь затылком в бедро Филиппа. — Расслабь ногу, — Лебедев приложил ко вздутой щиколотке край эластичного бинта и принялся фиксировать сустав. — Я сам могу забинтовать, — сконфуженно пробормотал Артем. — Мне лучше, правда. Уже меньше болит. Ему было неловко, что все суетятся из-за глупости, а великий и ужасный Лебедев, усевшись на полу, лично возится с его злосчастным голеностопом. — Фил, скажи им, — в отчаянии попросил Артем. — Это же просто рабочий момент. — Конечно, — склонившись ближе, заверил Филипп. Дрожащие руки ласково перебирали спутанные кудри, отводили их от его лица, приглаживали, укладывали за ухом. — Третий акт не будут репетировать. Все устали. Тебе тоже нужен перерыв, Тём. Отдохнешь и будешь как новенький. Ни о чем не волнуйся. Просто забудь. Выкини из головы, ладно? Ты лучший танцовщик. Все это знают... Артем плыл по баюкающим волнам его голоса и верил каждому его слову, не подозревая, что Филипп просто отвлекает его от давящей боли и холода компресса и успокаивает, пока Лебедев крепит временную повязку. А потом на сцене почему-то оказались фельдшеры «Скорой помощи», зевак вокруг Артема разогнали, а его самого переложили на носилки, подхватили и понесли. И в прежнем пузыре боли полетели друг за другом дурманная от уличных цветов вечерняя свежесть, грохочущий кузов больничной «Газели», Филипп, крепко сжимающий его руку, жесткое сиденье кресла-каталки, белизна коридоров, что режет глаза, хрусткий халат рентгенолога, жужжание аппаратов, тонкий укол анестезии и онемение, внутри которого кто-то двигал кости его голеностопа. — Перелома нет, прогноз хороший, — бормотала травматолог, заполняя заключение на компьютере. — В первые сутки повязку не снимаем, потом снимаем на ночь, на ногу не опираемся, через неделю ко мне. — У нас гастроли через неделю, — долетел до Артема тусклый голос Филиппа. — Никаких гастролей. — Но... — Реабилитация без осложнений занимает четыре-шесть недель. — Четыре-шесть?! Врач принялась объяснять, что для танцевальных травм это достаточно короткий срок, но возглас Филиппа уже толкнул Артема в прорубь. На ногах повисли гири: четыре килограмма и шесть... Он проваливался в поролоновую упругость кушетки, кругом него сновали люди, но никто не мог достать его из глубины. Филипп мучил вопросами травматолога, санитарки искали подходящие костыли, на фоне стерильных стен пронесся Благовольский в неуместном вычурном фраке. Он безутешно стенал: — Ну зачем это было нужно, Эдуард, зачем?! Кто теперь встанет в «Шопениану»?! Ты?! Артем неожиданно увидел перед собой Леона Ифре. Тоже парадно одетый, хореограф присел у кушетки на корточки, стиснул безжизненные ладони Артема в своих, по-отечески огромных и пышущих жаром, и сочувственно затараторил на французском. Артем ни слова не понимал и лишь бормотал в ответ: «Спасибо, спасибо...» Филипп метнулся куда-то к двери, Благовольский повысил тон: — Вы кто вообще такой?! Воздуха в груди не осталось, боль тащила Артема ко дну, но в этот момент, гарпуном под ребра, его дернуло из-под толщи воды на поверхность. — Вас не касается, кто я такой, — прозвенел по стенам знакомый голос. — Отойдите. — Макс? — Артем увидел его очертания через сизый туман и подался навстречу всем корпусом. — Макс... — Тихо, не вставай, — отпихнув в сторону Ифре, Максим схватил Артема за плечи, чтобы удержать на кушетке. От места его прикосновения по телу разлетелась дрожь. — Я разберусь. Подожди немного, ладно? — Ладно, — Артем успел скользнуть ладонью по его предплечью и, подняв голову, провалился в синюю топь его глаз. Как он здесь оказался? Откуда узнал? В отличие от остальных, во взгляде Максима не читалось ни смятения, ни страха. Артем бы мог сейчас подняться на ноги, опершись о его взгляд. — Я быстро, — шепнул ему Максим и, отступив, нырнул в гущу событий. Артем видел, как он ракетой носится по кабинету в своей черной футболке. Он был везде одновременно. Вот он стоит над врачом: «Это по вывиху бумаги? А по бедру где? Правое. Ну он вам не сказал, а я говорю». Вот перехватывает медсестру: «Снимок бедра». Вот Благовольский машет крыльями вокруг него и каркает: «Почему вы здесь распоряжаетесь? Вы от Марата Евгеньевича? Что происходит?» Вот Лебедев ему объясняет: «Травмировался, когда приземлился с прыжка на правую ногу». — Тём, еще один снимок сделают и все, — появился рядом Филипп. — Если они увидят бедро, я никогда не смогу танцевать, Фил, пожалуйста, — Артем схватил друга за руку. — Не дай им. У меня ничего не болит. Фил... Его снова покатили на рентген. Он отказывался, брыкался, приводил один за другим аргументы, как ему казалось железные, почему он совершенно здоров. Он бы даже сбежал отсюда, если бы только физически мог. — Тёма, — кресло-каталка замерло посреди коридора, и Максим присел перед Артемом на корточки. — Ты мне обещал, помнишь? Артем замотал головой. — Ты обещал мне пойти к врачу или в конце сезона, или если боль усилится, — Максим говорил в полтона, мягко и вкрадчиво, но слова его жгли Артема клеймами стыда. — И Фил, и ваш тренер сказали, что ты приземлился с прыжка на правую ногу и не устоял от боли. Значит, боль усилилась. Значит, пора к врачу. Мы же с тобой по-честному, Тём, да? Ты и я? Артем закрыл полыхающее лицо руками, чтобы хоть так спрятаться от пронзительных глаз, которым хотелось сдаться. — Мы бы с тобой все равно пошли на рентген в конце сезона, — шерстяная колючесть обволакивала, лишая сил. — Это меньше, чем через месяц. Просто перенесли на пораньше, пока ты в больнице. — Я в порядке, Макс... — Я знаю, — теплое дыхание пролетело по волосам. — Формальная проверка. Потерпи. Во всей жизни у него не было формальной проверки страшнее этой. — А что вас беспокоит в бедре? — ортопед вгляделась в снимок. — Здесь все в норме. Его переместили на кушетку и долго заставляли сгибать и поднимать правую ногу лежа то на спине, то на животе, то на боку. Все это время врач прощупывала бедро умелыми сильными пальцами, нарочно препятствуя движению ноги или направляя его, пока Филипп с Максимом, которым Артем доверял больше всех на свете, сливали ей все, что знают, самым предательским образом. — Ни травм, ни воспалений, — закончив пальпировать бедро, заключила врач. — В течение недели понаблюдайте за состоянием. Отмечайте любые отклонения. Если продолжит болеть, будем разбираться. — Оно продолжит болеть, давайте что-нибудь делать сейчас, — потребовал Максим. Врач со вздохом села за компьютер: — Давайте начнем с мази и отдыха. — Я смогу танцевать?.. — едва слышно обронил Артем и поначалу даже не поверил, что на вопрос смысла жизни можно ответить с таким слоновьим спокойствием: — Не вижу ни одной причины, почему нет. От этих слов врача Филипп с Максимом одновременно расслабили позы и обменялись взглядами, полными облегчения. Они так искренне переживали, так трогательно радовались, что травмы неопасные, так запросто хлопнули друг друга по плечу и над чем-то посмеялись, что Артем, наблюдая за их непосредственностью, тоже не удержался и сложил губы в улыбку. А потом Максим сказал самое главное: — Поехали отсюда. Его не заботили оставшиеся в другом крыле больницы Ифре, Благовольский и Лебедев, с которыми Артем не обсудил свои травмы и неизбежный больничный и даже не попрощался. — Все завтра, — отрезал Максим. Он хотел сам докатить коляску до парковки, но персонал больницы вежливо ему в этом отказал. Создавалось впечатление, что они по-тихому сбегают, пока руководство и педагоги Театра ждут новостей о бедре. — Театра твоего на сегодня точно хватит, — Максим собирался придержать входные двери, но вовремя вспомнил, что все двери в этой больнице автоматические. Его глянцевый рыжий «Солярис» выглядел развесной карамелькой среди изысканных конфет: лексусов, доджей, порше и мазерати. Простые смертные не посещали навороченную четырехэтажную частную клинику на Крестовском острове. Судя по доске почета и куче сертификатов в главном холле, клиника принадлежала Вячеславу Елисееву, отцу Артема. А еще в ней работали специалисты по танцевальным травмам и реабилитации, она считалась официальным медицинским учреждением Театра русского балета и называлась «Медора». Построить больницу для сына-танцовщика было тем уровнем отношений, который Максим не мог постичь. Филипп проводил их до машины и, пока Артем перебирался из кресла-каталки в салон, а санитарки укладывали на заднее сиденье костыли, придержал Максима за локоть: — Спасибо, Макс, — голос его подрагивал. — Я бы сам... я бы один не справился. — Ты все сделал правильно, — ободряюще произнес Максим. — Я с этим вывихом напрочь забыл про бедро. Если бы не ты, они бы снова не проверили. — Все вроде оказалось в норме, так что не вини себя. — Я каждый день ворчал на бедро, а в итоге просрал самый ответственный момент, — продолжал сокрушаться Филипп. — Офигенный лучший друг. Не вижу то, что у меня под носом. — Фил... — Ты молодец, Макс, правда, — внезапно выпалил Филипп. — Я поначалу не воспринимал тебя всерьез. Да и не поначалу тоже, если честно. Но сегодня я даже не сомневался, звонить тебе или нет. Я много думал, что будет, когда Тёма начнет с кем-то встречаться. Как я с этим справлюсь и как смогу доверять этому человеку. Так вот тебе я доверяю. И похоже, больше, чем доверяю себе. — Спасибо, — Максим был тронут его признанием. Нечасто услышишь такое от Филиппа. — Подвезти тебя? — Нет, вернусь к нашим, — Филипп обернулся на двери «Медоры». — Скажу, что Тёма уехал, поговорю с Благовольским, выясню что как. Может, Лебедеву в рожу дам. — Я бы не советовал, — усмехнулся Максим. — Я потом свяжусь с тобой или Тёмкой. Лучше с тобой, наверное. — Да, хорошо, — Максим кивнул и, попрощавшись с Филиппом, наконец отправился к «Солярису». Артем сидел на пассажирском, аккуратно поглаживая правое бедро через репетиционные лосины сказочного изумрудного цвета. Бедный Тёмка, его так и привезли сюда в балетной форме. С минуту Максим смотрел на него, отрешенного и поникшего, сличал его плечи, остро выпятившиеся под футболкой, с картиной из своей головы, той, где Тёма был счастлив, и ужасался, как сильно он за эти две недели исхудал. — Болит? — наконец шепнул он. — Нет, я так, по привычке, — Артем повернул к нему голову. — Макс... — Иди сюда, — Максим ждал этого с тех самых пор, как ворвался в кабинет врача, готовый крушить направо и налево. — Все хорошо... Артем прильнул к нему, ткнулся носом в его футболку, вцепился в ткань за спиной так несчастно, будто в самый последний раз, дернулся по сиденью, прижимаясь теснее, и задышал часто-часто. Хватило единственной секунды, чтобы Максим провалился в его беззащитность, забыв о разлуке, бессонных ночах, недомолвках и неизвестности. — Тём... — обниматься в машине было неудобно из-за бестолковой коробки передач, но Максим не хотел отстраняться, заводить двигатель и куда-то ехать. Вся эта чушь была сейчас не к месту. Максим пробежался поцелуями по каштановым волнам, с упоением чувствуя их теплую мягкость, и погладил Артема по щеке тыльной стороной ладони. — Тёмка... Артем поднял взгляд, ища его глаза напротив. Максим тихо улыбнулся, а в следующий миг губы их соприкоснулись, и Максим, с шумным выдохом зарывшись пальцами в спутанные вихры, наконец поверил в реальность встречи. Артема сметало чувствами: он был счастлив, измучен, встревожен, растерян. Его знобило, и он держался за Максима изо всех сил, так, словно тот был его последней в целом мире надеждой. Не отпуская его, Максим нашарил на заднем сиденье свою трикотажную кофту на замке и накинул ему на плечи. Хотелось стиснуть его в объятиях, зацеловать, вымарать из него страдания, любить его в каждое долгожданное дарованное им двоим мгновение, но Тёма был слишком слаб для напористых ласк и нуждался в заботе. — Прости меня, — шептал Артем, припадая к его губам. — Прости. Прости. Я так соскучился. — Я тоже, — только и успевал отвечать Максим. — Ты так вкусно пахнешь. Это твой мятный шампунь? — Ага. — Я тебя очень люблю. — И я тебя, — Максим ощутил на его губах привкус соли. — Ты плачешь, что ли? — Нет, — всхлипнул Артем. Максим крепче обхватил его, чтобы он мог устроиться у него на груди: — Ну чего ты... Все в порядке. Все обошлось. С бедром ерунда. Вывих несложный. — Я знаю, — Артем приглушенно вздохнул. — Просто рад, что ты здесь. Они бы сидели так, наверное, до следующего утра, но вскоре в салоне задребезжал звонок, и Артем с неохотой отстранился, чтобы снять вибрирующий айфон с приборной панели. Максим не видел, кто звонит, но без труда понял это по тому, как побледнело лицо Артема. — Поехали, — Артем резко сбросил вызов. — Марат беспокоится? — как бы между прочим поинтересовался Максим. — Макс, — Артем крутанулся к нему. Оленьи глаза потемнели от ужаса. — Поехали. Быстро. Максим еще не успел переключиться от их прежнего разнеженного настроения: — Тём, может... — Поехали! — Ладно-ладно, — Максим ошарашенно завел «Солярис» и тронулся с места. — Только не по Морскому, — попросил Артем. — Давай лучше по маленьким улицам. — А куда едем-то? — Подальше. В отличие от Артема, Максим не ориентировался на Крестовском острове, поэтому петлять по маленьким улицам у него получалось с переменным успехом. Артем подсказывал, где что находится, но в конечном счете они все же оказались на Морском проспекте. Дорога была абсолютно пустой, и Максим, прикидывая, что теперь делать, предложил: — Давай где-нибудь сядем на Черной речке, успокоимся и... — Макс, сворачивай! — вдруг вскинулся Артем. — Вот тут, направо! Макс! Быстрей! Сейчас! Они были под светофором, и Максим от шока выкрутил руль так, что заверещали колеса. С заносом, через встречку — слава богу, не было машин — он свернул направо, еле выровнялся, прокатился еще сотню метров и прижался к обочине перевести дух. — Блять, Артем... Но Артем был занят другим. Пригнувшись, он пристально, как кошка на охоте, смотрел в зеркало заднего вида. Максим недоуменно проследил за направлением его взгляда, и в этот момент по Морскому проспекту, перпендикулярному их улочке, со свистом пролетел черный «Кадиллак Эскалейд». — Твою мать, — вырвалось у Максима. — Отвези меня домой, — просевшим тоном попросил Артем. — На Гривцова? — Нет, здесь рядом, я покажу. Максим издал потрясенный смешок: невероятное упрямство, просто фантастическое. — Ладно, командуй, — он выключил аварийку и поехал вперед по безымянной улице, такой милой, прилизанной, раскрашенной светоотражающей разметкой и яркими дорожными знаками, гармонично заполненной двух— и трехэтажными домиками, правильной и тихой, словно ее построили специально для фильма Вуди Аллена. И не подумаешь, что среди этого образцового благополучия черными крысами носятся «Эскалейды». — Сейчас налево и потом еще раз налево, — с напуганным придыханием рассказывал Артем. — Этот перекресток пропускай, а на следующем направо. Максим послушно крутил руль и ненавязчиво интересовался формальностями вроде «Там одностороннее движение?», одним глазом подглядывая в навигатор, который синхронизировался с опозданием и не особо помогал. Через несколько минут они подъехали к массивным воротам, за которыми высился элитный жилой дом цвета слоновой кости. — Здесь? — Максим остановился у ворот. — Да-да, здесь, ­— закивал Артем. — Заезжать не нужно, я дойду. ­— И в гости не позовешь? — Макс... — Артем обернулся к нему, начиная с полнейшим опустошением стягивать с плеч его кофту. — Мне нужно побыть одному. Слишком много всего навалилось. — Ну да, — Максим постучал по рулю кончиками пальцев. — Поможешь с костылями? — залился краской Артем. — Я не очень понимаю, как с ними... Подашь мне их, ладно? Дальше разберусь. — Конечно. — Спасибо, — Артем аккуратно положил кофту на заднее сиденье и нажал на ручку двери. Дверь оказалась заблокирована. — Макс, ты двери не открыл. — Я и не собирался, — с этими словами Максим втопил педаль газа в пол. «Солярис» низко взревел. Максим с размаху развернулся на встречную полосу, выправил руль и погнал прочь от высотки. — Макс! — Артем заметался, как в рыболовной сетке, по сиденью, дергая за ручку двери на скорости под сотку. — Ты больной, что ли?! Выпусти меня! Марат... — Мне похуй на твоего Марата, — перебил Максим. — Ты будешь жить со мной. И как по заказу, навигатор дружелюбно подтвердил: «Маршрут перестроен». — Господи... — Артем откинулся на спинку сиденья. — Нам пиздец. Обоим. — На пиздец мне тоже похуй, — так же невозмутимо сообщил Максим. Путь с Крестовского острова до Девяткино занял около получаса, и все это время у Артема не переставая вопил айфон. Большинство звонков он сбрасывал, едва заметив — очевидно, это был Марат — но выключить звук и совсем убрать айфон он не мог, потому что кроме Марата ему звонили из Театра. Он безжизненным тоном пообещал художественному руководителю Благовольскому, что как следует отдохнет на больничном и не очень сильно расстроится из-за гастролей. Потом принял пожелания скорейшего выздоровления от многочисленных артистов кордебалета и солистов, которых Максим не знал. Затем обсудил рутинные кадровые вопросы с энергичной девицей по имени Кристина. После этого недолго общался с педагогом Лебедевым, который выдержанным тоном уверял его, что он прекрасный танцовщик, которому просто нужна передышка. Еще он сосредоточенно придумывал с Ромой, какая начинка торта лучше всего поспособствует заживлению травм. Но дольше всего он почему-то беседовал с Пашей. Тот перед ним извинялся, а Артем приговаривал в ответ: «Паш, перестань», «Ты не знал», «Я под раздачу попал», «Выясните уже все с Филом наконец». Максим даже не удивился, что Филипп там опять в чем-то замешан. Вопреки настойчивости Марата, общение с друзьями, коллегами и наставниками все-таки отвлекло Артема и помогло ему чуть успокоиться и расслабиться. Он перестал скакать по сиденью и пытаться выбраться из машины на полном ходу и даже, кажется, смирился со своей участью. Максим до самого Девяткино не проронил больше ни слова и не отрывал взгляд от дороги. Артем как будто тоже его игнорировал, занятый телефонными звонками, хотя на самом деле нет-нет да и посматривал искоса, а под конец пути, когда айфон замолчал, повернулся на сиденье боком, устроился полулежа и стал наблюдать за своим водителем уже не таясь. Дерзкий, жесткий и властный — такой Максим был ему еще не знаком. Артем испытывал смешанные чувства. Первоначальная вспышка злости на его выходку улеглась, оставив вместо себя робость перед его силой, изумление от его решимости и восхищение его отвагой. Артем знал, что Марат их найдет и очень скоро. Но разглядывая сейчас Максима: резкие линии его лица, мощные руки, что сжимали руль уверенным жестом, напряженные вены вдоль оголенных предплечий — Артем поверил, что они смогут противостоять Марату. Неизвестно как, но смогут. Максим сможет. Он примчался в больницу и разобрался со всеми проблемами, пока сам Артем ничего не соображал из-за паники и боли. Он похитил его у Марата из-под носа и везет к себе, чтобы спрятать и защитить, несмотря ни на что. Он готов встретиться с Маратом, хотя давно догадался, насколько Марат опасен. Этот новый Максим очень нравился Артему. Более того, за полчаса в «Солярисе» он, кажется, бесповоротно в него влюбился. Максим старательно делал вид, что не замечает внимания Артема, но в итоге, уже почти у дома, сдался, и каменная маска на его лице затрещала от смущенной улыбки: — Что? — Ты красивый, — только и сказал Артем. Максим скосил к нему глаза, в которых синева перемешалась с золотом июльского заката, — и не рассчитав, ткнулся бампером в поребрик. У дома в Девяткино их, к счастью, никто не ждал. Марат был хоть и влиятельным, но не всемогущим. За полчаса их не разыскали бы даже спецы из ФСБ. По пути с Крестовского острова Артем получил несколько десятков звонков и сообщений типа «Тварь, возьми трубку!», «Ты охуел?!», «Где ты, сученыш?!», «Думаешь самый умный?! Думаешь наебешь меня?!», «Все нервы мне вымотал!», «Паскуда!», «Я до тебя доберусь!», «Мелкая шлюха!», «Я твоего пихаря живым зарою и тебя вместе с ним!» Но пару минут назад аффект схлынул, и Марат сменил тактику: «Тёма, поговори со мной», «Прости, что нагрубил», «Я волнуюсь», «У тебя травма, мне сказали», «Тебе больно, а я даже не знаю где ты», «Я все тебе отдал, а ты променял меня на солярис», «За что ты так со мной?», «Чем я тебя обидел?», «Я же на руках тебя носил», «Ты все, что у меня есть», «Скажи мне правду», «Ты его любишь?», «Я все приму, я справлюсь», «Мне только нужно знать, что ты в порядке», «Я очень переживаю», «Ответь, прошу», «Где ты?», «Не молчи», «Я же вижу, что ты читаешь», «Тём», «Тёмка...» От его мольбы и мучений в груди у Артема корежилось необъятное чувство вины, выклевывая сердце по кускам. Игнорировать Марата было безжалостно, и пальцы сами собой тянулись скинуть ему хоть что-то, хоть просто-напросто «Я в порядке, отстань». Марат узнал, что у Артема есть другой. Что они уехали куда-то вдвоем. Что они проведут эту ночь вместе. Единственный, кто был дорог Марату, единственный его родной человек, тот, кого он воспитал, о ком заботился, кому не боялся показать любовь и доброту, бросил его и сбежал в чужие объятия. Одинокий, отвергнутый, никому не нужный со своими чувствами, Марат страдал, как подстреленный зверь, и это было ужасно. С другой стороны, у Артема был разум. — Держи, — Максим протянул костыли в открытый проем пассажирской двери, и Артем наконец выключил айфон. Считанные метры от парковки до парадной они доковыляли с большим трудом. Артем то и дело пытался по привычке наступить на левую ногу и каждый раз сердился, вспоминая, почему ничего не получится. Максим помогал ему, поддерживал и словами, и под руки и даже хотел донести до квартиры, убеждая, что уже поздно и их никто не увидит. Максим был золотом. Лучшим на свете. В какой-то момент Артему захотелось бросить костыли и сделать перерыв, чтобы порыдать от жалости к себе и любви к нему. — Боюсь, у меня не получится не нагружать бедро, — скептически заметил Артем, запрыгивая в парадную на правой, менее покалеченной ноге. — Давай организуем тебе коляску на неделю, — без тени смущения предложил Максим. — Нет, спасибо, я еще рассчитываю на секс. — При чем тут секс? — от изумления Максим даже рассмеялся. — При том, что на коляске ты меня не захочешь, — проворчал Артем. — То есть из всех вещей на свете тебя заботит вот это? — Максим придержал для него внутреннюю дверь и, продолжая веселиться, ткнул кнопку на стене. — Надеюсь, лифт работает. — Да уж! — выразительно протянул Артем. — Я морально не готов скакать на одной ноге по лестнице на двадцать четвертый этаж. — На двоих у нас целых три ноги, так что справимся, — подмигнул Максим. За прошедшие две недели Артем умудрился соскучиться даже по холостяцкой берлоге в глубине спального района. Он был счастлив вновь оказаться в маленькой квартире, где сдержанность нейтральных тонов, олицетворявшая оседлость и трезвомыслие взрослой жизни, трещала по швам под атаками рокерской безбашенности. Ударная установка все так же по-хозяйски занимала середину комнаты. Плакаты все так же опоясывали стены. Пластинки и проигрыватель на прежнем месте ждали своего часа. Максим прислонил Артема лопатками к закрывшейся входной двери, самозабвенно целуя и поглаживая под футболкой. Артем любил все, что было в этой квартире. Их квартире. ­— Макс... — предупредительно начал Артем, чувствуя, как жар его прикосновений плавно опускается ниже поясницы. — Прости, — Максим, опомнившись, притормозил. — Тебе явно не до этого. — Только не обижайся. — Ну еще чего. Я просто соскучился по тебе. — Сегодня был очень долгий день, — Артем обнимал его и, скользя ладонями по широкой спине, тайно восхищался результатами тренировок в качалке. — Я лучше отдохну. — Конечно, — Максим покорно вынул руки у него из-под футболки и, заключив его лицо в ладони, поцеловал с примирительной нежностью. Нежности у Максима, как он ни старался, всегда удавались богатырскими, но Артему это нравилось. — Можно кое-что у тебя спросить? — шепнул Артем. — М? — Почему здесь пахнет сырой рыбой? — Твою!.. — Максим вдруг скакнул от Артема назад, хватая с пола спортивную сумку. — Ебучие окуни! Артем покатился со смеху: — Окуни? Серьезно? — Чтоб я еще раз с этим Серегой... — Максим уволок рыбу на кухню и запихнул в морозилку. Прямо в сумке. Артем издал безнадежный вздох. Собственно, это все, что нужно было знать об отношениях Максима и кулинарии. После морозилки Максим проверил содержимое основной части холодильника и внезапно предложил: — У меня есть вчерашний гуляш с пюре, хочешь? Ты, наверное, голодный. — Гуляш с пюре?! — у Артема так и челюсть рухнула. Особенно на контрасте со спортивной сумкой, которую Максим только что утрамбовал в морозилку. — Ты приготовил гуляш с пюре?! — Ну... — Максим прикрыл дверь холодильника, смущенно поскреб в затылке и поглядел из кухни в прихожую робко и виновато. ­— Я продукты купил. И что-то Артему этот ответ не понравился. — А готовил кто? — Василь. — А, — крякнул Артем. Ему будто въехали кулаком в живот. Он даже на миг порадовался, что может опереться о костыли. — Нет, я не голодный. Воды попью, можно? — Да, конечно, — Максим метнулся к шкафчику с посудой, а Артем в это время проковылял на кухню и аккуратно опустился за стол. Так странно было осознавать, что они теперь будут жить вместе — вот здесь, в этой самой квартире. Артем не раз такое представлял. Максим, наверное, тоже. Но это были лишь мечты, очень зыбкие и отдаленные. Само собой, однажды они съедутся. Однажды. Когда-нибудь. Артем и представить не мог, что это случится так скоро и при таких обстоятельствах. — Держи, — Максим протянул ему кружку, и в этот момент взгляд Артема случайно упал на подоконник. Там лежала пачка сигарет. Хорошо знакомый Артему белый коробок с синими полосами. Максим не курил. Зато курил Василь. — Василь здесь часто бывает? — с наигранным безразличием поинтересовался Артем, запив свой вопрос водой. — Ну... — Максим замялся, ощутив возникшее напряжение, но увиливать не стал. — Пока шла ваша постановка, он бывал здесь каждый день. — Ясно, — Артем поставил кружку на стол. — Я пойду спать. — Тём, все нормально? — забеспокоился Максим. — Да. — Нам надо где-то репетировать. С грехом пополам совладав с костылями, Артем натужно поднялся на правую ногу и застучал в сторону комнаты: — Это твоя квартира, ты не обязан ничего мне объяснять. Сбитый с толку переменой ветра, Максим еще какое-то время оставался на кухне. Этого хватило, чтобы Артем, осторожно присев в комнате на кровать, во всех деталях рассмотрел оказавшуюся на линии огня сушилку для одежды, где среди белоснежных офисных сорочек Максима и его дорогих брюк-чиносов кляксой чернела узкая футболка с логотипом рок-группы Misfits. Максим зашел в комнату: — Тём, давай я хотя бы белье поменяю. — Ты спишь с ним? — Чего?! — Максима аж передернуло. — С ним у тебя гораздо больше общего, чем со мной. — Ты в себе? — протопав к шкафу, Максим вытащил свежий комплект постельного белья. — Ты за кого меня принимаешь? Я, по-твоему, похож на человека, который стал бы тебе изменять? С парнем твоего лучшего друга?! — Я не... — Артем запнулся и, охнув, утопил лицо в ладонях. Все внутри смешалось в ком. Жете, Марат, травма, Максим, квартира, Василь... — Тём, — Максим присел перед ним на корточки. — Эй... Руки его притронулись к рукам Артема, бережно отводя их от лица. ­— Прости меня, — обронил Артем. Он не был достоин такой заботы. — Прости, пожалуйста. Как ты вообще меня терпишь? Я ужасен. Максим ничего ему на это не ответил. Только мазнул губами по щеке и помог пересесть на диван, чтобы поменять постельное белье. Сгорая со стыда, Артем спрятался в ванной и как-то исхитрился принять душ на одной ноге, не замочив вторую: все лишь бы не видеть Макса, которому он только что предъявил мерзостные подозрения в ответ на бескорыстную любовь. Ложиться с Артемом Максим не стал. На часах было около одиннадцати, поэтому он решил немного поработать за ноутбуком на кухне. Музыка и балет отнимали у него больше времени, чем он мог себе позволить при офисном графике. Для Артема все было ясно как божий день. Максим его ненавидит. Он лежал на боку, свернувшись калачиком. За окном стемнело совсем недавно, и, если бы не плотные шторы, можно было подумать, что вечер едва начался. В голове булькала жижа. Артем давно не чувствовал себя таким раздолбанным. Все, о чем он думал, превращалось в картины сюрреалистов. Ему нужно было поспать, но усталость и эмоциональные качели вымотали его так сильно, что заснуть не получалось. С кухни доносился методичный стук клавиш. Артем прежде не видел Максима за обычной офисной работой. Наверное, с этого и начинается совместная жизнь. Вдруг что-то мелькнуло в лунном отблеске между матрасом и изголовьем кровати. Артем равнодушно проскользнул рукой по простыни и двумя пальцами вытащил аккуратный плоский кусочек черного пластика, шершавый и полукруглый с одной стороны и заостренный с другой. Это был медиатор для гитары. В сумраке разглядеть его было трудно, поэтому Артему пришлось всматриваться. Он перевернулся на спину, держа медиатор перед глазами. На кухне по-прежнему стучали клавиши. Медиатор лежал в руке удобно и, несмотря на крохотные размеры, не старался улизнуть. Артем попробовал смять его или сломать. Не получилось. Крепкая штука. Интересно, как его правильно берут? Наверное, так. Или так. Забавно. В этой постели случилась его первая близость, а теперь он нашел здесь чужую вещь. Артем задумчиво крутил между пальцев медиатор, чувствуя, как в голеностопе понемногу слабеет действие обезболивающего. Только сейчас до него стало доходить. Его балетный сезон закончился. У него не будет гастролей. У него не будет «Шопенианы» на сцене Парижской оперы. А еще у него не будет свадьбы Ромаши. Максим сидел на кухне до глубокой ночи. Даже отставая по доброй половине задач, он редко приносил работу домой. Дом был домом. Здесь Максим мог забыть про заказчиков, их бестолковые ТЗ, матерящихся на эти ТЗ инженеров, планы продаж и всю прочую хренотень, которая отнимала его время у музыки. Однако сейчас Максим был не против «пострадать в Экселе». В его постели спал чудесный мальчик, измученный, надломленный, потерянный, нуждающийся в любви и защите, а Максим вместо того, чтобы дать ему утешение, доделывал в лиловой темноте пятничные рабочие долги. Вопреки страхам Артема, Максим не сердился. Глупо было требовать от Тёмы трезвомыслия. В своем состоянии он и так делал все, что мог. Максим даже завидовал его балетной силе воли, да и, чего греха таить, упорство его молчания поистине восхищало. Если бы не форс-мажор, он бы довел до конца свой план с Крестовским островом, что бы он там в этом плане ни придумал. И несмотря на абсурдную ревность, он все равно держался лучше Максима, которому пришлось с головой уйти в работу, чтобы восстановить баланс между нормальностью и всей сегодняшней жестью. К половине первого неразбериха внутри более-менее улеглась, и Максим почувствовал, что готов вернуться к Артему тем крепким неуязвимым заступником, которого тот от него ждет. Он уже выключил ноутбук и собрался идти в комнату, как вдруг на телефон свалилось сообщение от Филиппа. Очень вовремя. Зевнув, Максим ткнул по имени отправителя, чтобы открыть ленту диалога. Они с Филиппом нечасто переписывались: в основном, решали, когда пойдут в качалку. И вот сейчас, прямо под очередным таким официальным разговором, Филипп безо всяких пояснений скинул Максиму фото своего предплечья крупным планом. На загорелой коже отчетливо виднелись темные синяки после чьих-то пальцев. «Ты решил похвастаться вашими с Василем ночными подвигами?» — без особого интереса уточнил Максим. В ответ на это Филипп что-то долго печатал, потом начал записывать голосовое и в конце концов позвонил. — Фил, какого хрена? Полпервого ночи, — заворчал Максим, быстро закрывая кухонную дверь, чтобы не потревожить Артема в комнате. — Это я с Маратом пообщался, например, — прозвучал из трубки низкий и едкий, будто кислотой выжженный, голос. — Неплохо, да? Максим застыл у закрытой двери как вкопанный. — Фил, ты в порядке?.. Ты сейчас где? — Все нормально, я с Васей. Только не говори ему ничего, ладно? — торопливо добавил Филипп. — Это типа в Театре на репетиции случилось. А то у него крышу сорвет нахрен. — Ладно, — Максим опустился обратно за ноутбук. Ноги что-то не держали. — Рассказывай. — Марат приехал в больницу минут через десять после того, как я вас с Тёмой проводил. Макс, это пиздец, я его в жизни таким не видел, — Филипп шумно вздохнул, заполнив собой все пространство сети. — Он носился по коридорам, орал на Благовольского, чуть не покалечил Лебедева и забрал с собой снимки. — Да нахера они ему?! — удивился Максим. — Все думали, что Тёма в другом крыле больницы на рентгене. Я не успел никому ничего объяснить до того, как Марат ворвался и устроил всю эту дичь. Потом они наконец поняли, что Тёма уехал, и Марат вообще с катушек слетел. Ты тут? — Да-да, — Максим нервно загреб рукой по волосам. — Он стал названивать ему, требовать у всех его разыскать. Мы просто в ступоре стояли, потому что, ну... Марат никогда таким не бывает. — Дальше что? — Дальше Благовольский решил всем напомнить, что Артема забрал непонятный мужчина, и спросил Марата, знает ли он тебя. — А Марат? — затаил дыхание Максим. — Сказал, что знает, — на этом моменте Филипп сделал паузу и, словно ощутив, как его слова повлияли на собеседника, добавил: — Макс, да не знает он ничего, откуда? — А потом что было? — сухо подтолкнул его Максим. — Ситуацию замяли, Благовольский уехал, я тоже собирался, но Марат остановил меня в коридоре и... — За руку, видимо, остановил? — перебил Максим, чувствуя, как внутри поднимается лава. — За руку и не очень ласково, — подтвердил Филипп. — Зажал меня в каком-то углу и начал требовать твой адрес. Угрожал, что я пожалею, если не скажу. — Ты сказал? — Максим непроизвольно бросил взгляд за темное окно. Филипп знал адрес. Он приезжал сюда на «Крузаке». — Нет, не сказал. Максим закрыл глаза, медленно-медленно выдохнул и только сейчас понял, что все это время сжимал свободную руку в кулак. ­— Спасибо, Фил, — раскрыв ладонь, Максим отстраненно шевельнул затекшими пальцами. — Будь, пожалуйста, осторожен. — Я понятия не имею, что происходит, что творится с Маратом и о чем молчит Артем, — Филипп повременил, собираясь с мыслями. — Но хорошо, что ты отдал мне ту папку. Я с тобой, Макс. Я в деле.