Минус на минус даёт...

Гавриил зашёл на кухню и с интересом уставился на две замоченные со вчера чашки. А ещё на тарелку и пару вилок с ложками. День только начался, яркое солнце медленно поднималось из-за домов. Он засучил рукава и выдавил немного моющего средства на губку. Тщательно протёр каждую вилочку, убедившись несколько раз точно ли между зубчиков не осталось ли кусочков пищи. Затем протёр каждую полотенцем и оставил сушиться на столешнице. Следующие были ложки, у одной из них было небольшое пятнышко, и где-то пару минут точно Гавриил очень навязчиво старался его оттереть, пока наконец-то не сдался и не признал, что кажется это просто какая-то потёртость и ничего более. Тарелки он драил примерно так же. В каком-то абсолютно заблудшем трансе. С каким-то неистовым наслаждением, пока. Посуда наконец не кончилась, а чашки не висели на сушилке. Гавриил отчего-то закусил губу. Его эфемерное удовольствие так резко прервалось, что, дабы успокоить свои нервы, он взял губку и хорошенько стал отдраивать раковину. Затем кран. Затем столешницу. Затем стол. И. Остановившись, в какой-то момент стал намывать свои руки. Так, на всякий случай. Вдруг где испачкался? Звучала мысль в его голове, но. Ощущение не оттертой грязи где-то там на поверхности то ли вилок, то ли ложек, то ли ещё чего-то у него всё никак не угасало. Он снова достал посуду. Снова проверил её на достоверность чистоты. Но это ощущение где-то там внутри него всё продолжало и продолжало зудеть. Гавриил с недоумением выдавил жидкое мыло на руки и попробовал те вымыть ещё раз. Да. Очень и очень тщательно. Медленно, осторожно. Поправил температуру воды до идеально тёплой и. С немыслимым наслаждением казалось уже наконец-то вымыл просто всё, что только мог. Но. Как только он вытащил их из-под воды не прошло и пяти мгновений, как. У него снова зазудело и самое главное: не понятно где. Он озадаченно снова включил кран, снова выдавил мыло и снова… — Гавриил. Мужчина тотчас обернулся. — Как… дела? — с явным беспокойством в глазах спросил его Вельзевул. Мужчина напряг извилины. — Да я вот. Решил. Убраться немного… — Уборщица придёт как раз через пятнадцать минут, — осторожно сказал черноволосый. То, что он стоял и наблюдал за этой всей сценой уже минут как пятнадцать: Вельзевул решил промолчать. Он не хотел спугнуть Гавриила своими внезапными вопросами, да и. Его расстройство — это не то, чему следовало бы радоваться, но. По крайней мере, это было больше похоже на его мужчину, чем то, как ему вышибло память до этого. Как знать, быть может без этого никак невозможно вспомнить себя обратно? — Оу, да? — слегка улыбнулся он не ловко, — как замечательно. Мне так нравится наблюдать за тем, как она убирается. Вельзевул поджал свои губки. — И давно тебе такое нравится? Гавриил слегка нахмурился. — Не знаю, всегда любил порядок в своём доме. Кажется. Черноволосый чуть хмыкнул. — Совсем недавно ты говорил, что в твоём доме слишком всё геометрично, чётко выверенно и от того очень и очень скучно. Фиолетовый тревожно скользнул на стену слева от Вельзевула, затем вернулся снова к серому. — Так и сказал?.. Черноволосый нахмурился. — Ты не помнишь?.. Гавриил нахмурился ещё сильнее. — Да нет-нет. Кажется, и вправду так и было. Кажется, когда впервые увидел наш с тобой дом? — улыбнулся он уже намного легче и свободнее. — Может. Позавтракаем? Я что-нибудь приготовлю. — Ты? — удивился от чего-то Гавриил. Вельзевул слегка замешкал. — Вчера я вполне пожарил неплохую яичницу, вроде как, ты не жаловался. Фиолетовоглазый аж приоткрыл рот, пытаясь что-то припомнить, пока в его голову наконец-то что-то не стрельнуло. — А да! Точно! Замечательная была яичница! Я бы съел ещё бы такую, а лучше целых две! Вельзевул снова тревожно рассматривал Гавриила. — Что ж. Тогда. Вытри руки там. И. Садись. Сейчас всё будет. Мужчина одобрительно закивал и наконец-то бросил своё одержимое намывание рук, после чего довольный отправился за абсолютно чистый столовый стол. А Вельзевул, вздохнув, открыл холодильник и вытащил пару яиц. Это было уже не в первый раз. Когда. Они разговаривают с Гавриилом и вдруг его переклинивает, и он просто не понимает о чём идёт речь, точнее он будто бы забывает каждый предыдущий день своей жизни и начинает каждый новый с чистого листа. При этом в моменте кидает ему такие фразочки и ведёт себя так, будто он — это он из прошлого. Того прошлого, где Гавриил ещё знал очень и очень хорошо Вельзевула. И Черноволосый будто бы то и дело его переключает между тем Гавриилом, который был до потери памяти и между тем, которым он стал после. У него будто бы появилось две личности. Одна — до ужаса сдержанная, скромная, забитая очень и очень в нём выраженная, а вторая — душа на распашку и докучи наивности в каждом слове и действии. Одной явно было очень и очень много лет, вторая же была таким растерянным, но до ужаса любопытным ребёнком. Лет пяти по ощущению. Вельзевулу казалось в такие моменты, что. Гавриил на самом деле ни черта не забыл, а просто. Расщепился. В своём сознании или где он там был. И по чувству и вдохновению ежесекундно показывал черноволосому то одну свою личность, то вторую, то третью, то ещё какую. Но. Это было в такие короткие промежутки времени, что Вельзевул за этим успевал только лишь наблюдать. Одну фразу начинал один Гавриил, другую фразу заканчивал другой. Эмоциональная реакция вообще была какая-то третья невпопад. И это завораживало и удивляло одновременно. Вельзевул очень сильно боялся всё это трогать. За то время, что они жили с Гавриилом уже практически где-то с месяц, он перечитал кучу книг по психологии, по амнезии, перебрал Фрейда, Юнга, залез в философию Канта. Ни хрена не понял, запутался только больше, плюнул на это всё и наблюдал за тем становится ли ему лучше после врачей или его состояние, наоборот, ухудшается? Своё интересное наблюдение Вельзевул держал при себе. Чем-то странным он это, честно говоря, не считал, во-первых, потому что сам был немного с ебанцой, во-вторых, потому что он был с таким Гавриилом в очень доверительных отношениях и старался того не ранить и вовремя спрашивать о самочувствии. Пока ничего страшного и странно кроме эфемерных вспышек хорошенько отдраить всё: у того не случалось. Да и в общем-то, честно говоря, как бы это странно не звучало, этот Гавриил всё ещё выглядел намного здоровее того, что был до аварии. Со всеми своими выкрутасами, подавлением, ОКР, замкнутостью, давлением и ещё кучей-кучей всего. Да они только начали во всём этом разбираться. Поэтому не то, чтобы Вельзевул как-то тут ахуел от чужого поведения. Они буквально ну. Только-только договорились друг друга не пиздить, морально не насиловать, как-то вот вошли в доверие, в сексе тогда тоже договорились. Вельзевул вот показал свои раны, Гавриил свои ну и. Тут его и огрели по балде засчёт аварии. В общем-то. Теперь живут как умеют. На что, казалось бы, жаловаться? Вельзевул снова вздохнул и поставил на плиту сковороду. Разбил яйца, пихнул туда бекон. Посолил, поставил чайник. Во всяком случае, если кто и сойдёт с ума первым, вряд ли это будет Гавриил. Вельзевул в последнее время балансирует на такой сука грани, особенно после чистосердечного признания Люцифера, что он просто не знает, куда напихать настолько огромный ком своих эмоций. Брат весь у него оказывается ранимый: чё скажи не то, тот сразу достанет нож, Гавриилу лучше лишнее не говорить, он может и рассыпаться. Своим друганам Вельзевул звонить сейчас не в состоянии, и. Из новых знакомых остался, пожалуй, только Рафаил. С кем они действительно были на одной волне, но. Черноволосый не был уверен, что готов с тем делиться хоть чем-то. В прошлый раз они, кажется, вдвоём перебрали, а алкоголя мужчина сейчас сторонится больше всего. Легче ему стало, конечно, после той ночи, но половину их разговоров Вельзевул до сих пор и не помнит. Он, конечно, хотел бы расслабления, но не такой ценой. Ну а с Михаилом… с Михаилом черноволосый даже рядом стоять боится, не то, чтобы разговаривать. Яичница зажарилась — Вельзевул достал тарелки. Вот и получается, что со всем этим своим дерьмом в бошке он остался абсолютно один и понятия не имел уже как себя поддержать, кроме как занять хоть каким-либо делом. Он закусил губу и распределил яичницу по тарелкам. После: заварил чай. Гавриил с увлечением искал наилучшее место для салфетницы. То он её двигал чуть к краю, то снова по середине, то на пару сантиметров вперёд-назад. — Готово, — тихо провозгласил Вельзевул, отвлекая мужчину от очень важного занятия. — Оу, благодарю. — Улыбнулся мужчина и взял столовые приборы в руки. — Приятного аппетита, — поставил чашки следом черноволосый и. Сел за стол в абсолютно противоречивых мыслях. Гавриил отрезал себе кусочек яичницы с беконом и стал очень и очень тщательно жевать. — А что, — озадаченно выдал мужчина, — весьма неплохо, только бы соли поменьше и. Будет в самый раз. Вельзевул чуть вздёрнул брови. Опа, критика вернулась. Здравствуйте. — Учту в следующий раз, Гавриил. — Что учтёшь? — не понял мужчина. — Количество соли в еде, — на автомате ответил Вельзевул. Мужчина посмотрел на него с лёгким недоумением, будто бы вся нить разговора для него куда-то утекла. — Но мне очень нравится, КАК ты готовишь. Теперь уже Вельзевул посмотрел на него с таким лютым недоумением, что ему на секунду стало страшно, что всё-таки да. Черноволосый сошёл с ума. Из них двоих именно он — Вельзевул. И вот он сидит и ни черта не понимает, что с ним происходит. — Ты сказал, что соли слишком много в еде, — всё же решил напомнить сероглазый. Фиолетовый нахмурился. — Разве?.. Вельзевул поджал губы. — Да. Вот только что сказал, что не плохо на вкус, но. Соли многовато и. Я сказал, что учту в следующий раз. Гавриил сощурился. А затем аж разволновался. — Прости. Было. Наверное. Грубо с моей стороны?.. — почувствовал он себя в мгновение виноватым. — Да я как бы… — теперь уже разволновался Вельзевул, — привык. Забей. — Привык?.. — нахмурился мужчина. — Я так часто тебя… критиковал? Вельзевул сглотнул. — Ну бы дело. Так. По мелочи. Слушай. Не парься, — попытался сказать всё это черноволосый максимально охлаждающим траханье тоном, — ну было и было. В общем-то ты был тот ещё педант. Всё по полочкам и всегда идеально. По расписанию. Пища только здоровая. Ну. Я понимаю тебя. Так ты себя любил или типа того, ну и мне видимо желал такой же картины мира. — Я тебе этим делал больно?… Вельзевул облизал обсохшие губы очень и очень осторожно. — Да не то чтобы. Просто жили как жили, я не жаловался. Гавриил нахмурился, всматриваясь очень и очень внимательно в серый. — Мне кажется, ты. Что-то не договариваешь мне, что ведаешь и знаешь, но думаешь, что я не выдержу, как только ты откроешь на эту тему рот. Вельзевул поджал губки. — Ну. Быть может так и есть. Но. Все эти претензии, если они и были, то. Они были к тому тебе. А сейчас. Какой смысл их озвучивать, Гавриил? Нужно жить как-то дальше. Мужчина отрезал ещё кусочек, глубоко задумавшись. — Но тот я — тоже я. И быть может. если ты напомнишь мне какие-либо события: я смогу хотя бы внутренне их правильно воспринять? Или даже объяснить своё поведение? Может тебе станет от этого хоть как-то легче? Я не помню многое, да. Это так. Разумом, но телом вполне себе ощущаю всё насколько это возможно, быть может, если ты будешь достаточно аккуратен, я смогу правильно тебя воспринять? Вельзевул вновь сглотнул. — Я не потяну такое, Гавриил, — рассмеялся он неловко, — вот ляпну что с дуру, а потом придётся тебя успокаивать. Мужчина прожевал бекон. Затем кусочек яичницы. Отпил чай. — Но в большинстве случаев, Вельзевул, я спокоен и тот, кого действительно следует успокаивать — это тебя самого. Черноволосый облизал зубы за губами, честно говоря, весь аппетит у него куда-то пропал. — Не могу я с тобой чем-либо делиться, я будто бы пользуюсь ситуацией, что ты сейчас слишком слаб и не способен себя защитить. Гавриил чуть вздёрнул брови. — Почему ты думаешь, что я слишком слаб и не способен себя защитить? Я вполне знаю, как мне нравится, а как нет. Чувствую это по крайней мере сейчас. Если ты скажешь что-то что мне не понравится, я очень вежливо тебе об этом сообщу. Вельзевул закусил палец. — А если ты потом, когда всё вспомнишь, вдруг предъявишь мне за всё это? Обидешься на меня? Выставишь виноватым?.. Мужчина слегка нахмурился. — А я часто так делал?.. Вельзевул опустил взгляд в тарелку. — Да не то, чтобы… — он сглотнул, — забей, это просто мой мультик в голове. Не важно. Гавриил взял чашку в руки. — Ты меня боишься, Вельзевул. — Прости, что? — озадаченно скользнули серые глаза по фиолетовым всего на мгновение. — Того меня ты боишься, и я не могу всё никак вспомнить почему. — Он задумчиво отпил чай и замолк. — Да нет, я не боюсь… — стал отрицать черноволосый, — я просто… просто… — Просто, что? — Ну. Не хочу выглядеть дураком в твоих глазах или как-то жёстко обидеть тебя как минимум? — нервно захихикал мужчина, — тебе и так в жизни досталось по самое нихачу. — А тебе как будто бы не досталось? Вельзевул чуть приоткрыл рот. Неужели тот что-то вспомнил из их разговоров? Черноволосый нахмурился: не вряд ли. Вряд ли Гавриил вспомнил о нём хоть что-нибудь, кроме его короткий импульсов раз на раз проскальзывающих в поведении и разговорах. — Ну досталось, но это уже прошло, а тебе плохо непосредственно прямо сейчас. — Мне не плохо, — учтиво поправил его Гавриил, — я прекрасно себя сейчас чувствую. — Может тебе так, кажется, только, лично я бы чувствовал себя просто ужасно, если бы не помнил кто я. Гавриил вновь нахмурился. Яичница и бекон на тарелке у него кончились. — Но я не ты, Вельзевул и. Я чувствую себя просто прекрасно. Я бы даже сказал. Будто бы. Скинул огромный груз с плеч, но. От того, что я его скинул, остальным легче не стало, а будто бы наоборот: они потащили его вместо меня. И вот это меня, честно говоря, беспокоит намного больше, чем моя память. Вы все будто бы дружно отмалчиваетесь о каком-то мне настоящем, который вас всё это время смущал, делал вам больно, но. У вас не хватало полномочий мне об этом сказать и. Теперь вы молча смотрите мне в глаза и тащите этот тяжёлый груз. Хотя в общем-то. Давно уже пора отдать мне хотя бы какую-то его часть. Как я уже и говорил: я не умер. Со мной можно взаимодействовать. Моя личность никуда не делась, внутренняя по крайней мере. А вот внешняя… я хотел бы узнать о ней намного и много больше, чем вы позволяете себе говорить о ней мне. Вы будто бы боитесь, что меня это сломает или серьёзно расстроит, но. Это ведь я. Так или иначе. И. Вы не можете вечно защищать меня от себя же, Вельзевул. Ведь эта война внутренняя, а не внешняя. Её можно остановить на время, но. НЕ прекратить. Только у меня хватит полномочий наконец-то уже с собой договориться. Полностью, — смерил строгим взглядом Гавриил мужчину, тем самым взглядом каким частенько любил отчитывать Вельзевула, от чего черноволосого аж передёрнуло. — Я не могу при этом всё равно пользоваться тем, что ты сейчас даже не способен себя защитить. У тебя нет аргументов и достаточного количества информации, чтобы объяснить своё поведение или, я не знаю, попросить за это прощение, или просто выслушать это осознавая о чём идёт речь… — Но если ты нормально объясняешь свою позицию, то я вполне осознаю, о чём была речь. Вельзевул вздохнул. — Я так не могу, Гавриил. Просто не могу. Понимаешь? — Думаешь я буду ругать тебя за это, когда всё вспомню? Черноволосый сглотнул. — Я не знаю, что ты будешь делать, когда вспомнишь всё, но. Я не хотел бы тебя так предавать, пока ты в таком не ясном состоянии. Я уважаю тебя и стараюсь относится к тебе бережно. — А если я никогда и ничего не вспомню. Ты. Так и будешь молчать о том. Мне? Вельзевул открыл уже было рот на это самое утверждение и захотел поспорить, но тут его вдруг кольнуло настолько глубинным болезненным чувством, что он просто очень-очень тихо произнёс: — Пожалуйста. Не говори так, Гавриил. Не сейчас. Мужчина поджал губы. Он задумался. — Прости. Вельзевул поднял ладонь чуть вверх намекая на то, что им двоим пора бы уже взять таймаут. — Я пойду покурю, скоро придёт домработница, откроешь ей дверь, если я вдруг не услышу? Встал он из-за стола. Гавриил очень внимательно всмотрелся в чужую нетронутую яичницу на тарелке и точно такой же не тронутый чай. — Да, конечно, я уже. Давно запомнил, как открывать здесь двери. — Отлично, — улыбнулся Вельзевул во все тридцать два и, нервно ковыряя пальцы пальцами на правой руке, вышел из кухни в сторону своего пальто. Надел его и ушёл на балкон своей комнаты. Гавриил опёрся лбом о руки и. Ещё долго и медитативно думал обо всей этой ситуации, но как исправить её не имел ни малейшего представления. Всё что он знал так это то, что друзья и его ближайшее окружение стали чаще избегать разговоры о том, каким он являлся на самом деле. Точнее. Они рассказывали о его прошлом, рассказывали о том, каким он был. Многое из этого казалось Гавриилу очень и очень знакомым. На ощупь, на вкус, на цвет, какие-то знакомые картинки вырисовывались в его голове выстраивая пазл его жизни потихоньку, но. Будто бы самого главного связующего ему не хватало. Чего-то такого, что делало Гавриила Гавриилом. Ему казалось будто бы все они что-то от него прячут, что-то очень и очень важное. Будто бы его самого прячут от него же. Какого-то его, о котором было сложно всем вместе разговаривать, какого-то его, кого Рафаил постоянно оправдывал и возводил в апогей всего самого важного на этой планете, и готов был такому выцеловывать пальцы рук, и преклоняться до одержимости в его изумрудно-зелённых глазах, и кого Вельзевул избегал и игнорировал до последнего и боялся до самого естества, и одновременно жаждал лицезреть до какой-то въедливой нетерпимости. Он будто бы постоянно неосознанно выжидал от Гавриила пощёчины, жаждал чтобы ему заломили руки, связали, повалили на постель, заткнули уши и рот, завязали глаза и вставили по самое не хочу. И если не хуем, то хотя бы хорошим и крепким таким словцом, обматерили до самого естества, унизили, выставили палёной дрожащей тварью. Он будто бы хотел содрогаться от боли в руках Гавриила. Того Гавриила, которым он был. А каким он был: Гавриил всё никак не мог вспомнить. Более того, он даже не мог понять, что если то, кем он был было чем-то настолько изничтожающим, что Михаил даже рот боится лишний раз при нём открыть и испытывает искренний ужас, видя просто эмоции на его лице, то как все эти люди до сих пор могут оставаться рядом с ним и говорить о том, что они его любят? Просто как? Единственный кому наверное действительно верит из всех них Гавриил, так это Люциферу, тот кажется его искренне ненавидит, судя по тому как у него всегда так отчётливо начинается дёргаться глаз в его присутствии. И особенно ненавидит, если Гавриил слишком долго находится в гостях в компании у Михаила. Прямо-таки глотку мечтает ему по ощущению перерезать лично. Спит и видит, что когда-нибудь уже наконец-то Гавриил прости-господи куда-нибудь исчезнет. Люцифер будто бы был больше всех разочарован, что он по какой-то причине всё ещё не сдох и до сих пор злит красноволосого одним только лишь своим существованием. Но будь у него чуть больше полномочий и. Ощущение, что Гавриил уже больше бы никогда не проснулся на этом белом свете. Потому что чем дальше Гавриил за всеми наблюдал, тем больше видел как все прячут настолько колоссальное от него внутреннее напряжение, что он уже и не уверен, а не врут ли ему все они? А были ли они все друзьями? А любил ли его действительно Вельзевул? И что именно он в нём любил? Не эту ли его сторону, что так смущала всех и что они так ловко избегали без всяческих уточнений в его сука сторону? Заиграл звонок. Гавриил выдохнул и достал телефон, открывая домофон, после чего поднялся к входной двери. Они все его от чего-то оберегали. Заботились о нём, улыбались ему, были приветливы и милы, а внутри… внутри их как будто бы поедала огромная необузданная, не проходимая боль, о которой каждый из них боялся даже просто высказаться в слух. И тот факт, что тот, кому они хотели бы её высказать, больше их не слышал, вызывало у них ещё и непомерное страдание наедине с этим самым молчанием. Михаил, конечно, пытался донести что-то до Гавриила, но. В тот момент мужчина и сам ещё не был готов выслушивать такое количество претензий в свою сторону, да ещё и в таком тоне. Да и вообще. Гавриил стал замечать, что своими вопросами и разговорами он будто бы только больше делал всем больно. Что-то из них доставал, что они и сами не хотели в себе видеть, и потому диалог дальше не шёл. Или. Кто-то резко замолкал, менял тему, шёл курить, убегал. Лишь бы не выдать реальное положение дел Гавриилу, лишь бы он не увидел то, что увидели они в нём когда-то. Они будто бы боялись, что он просто на просто не выдержит на самом деле такого себя, и мало того, что уже потерял память, ещё и видимо окончательно после такого сойдёт с ума. — Здравствуйте, Хелен, — вежливо поздоровался Гавриил, впуская женщину в дом. — Добрый день, мистер Гебс. — Как погода на улице нынче? Она тут же суетливо разделась и, слегка улыбаясь, ответила: — Ах, кажется, первый снег. Слегка морозно, но в целом очень даже свежо. — Оу, правда? Пожалуй, стоит сегодня как минимум прогуляться. — Да-да сходите, это отлично проветривает мозги! — захихикала она, а затем тотчас спохватилась, приставив испугано ладонь ко рту, — ой, извините, я… — Всё в порядке, проветривать мозги нужно всем нам время от времени, — подметил Вельзевул, стоя в конце коридора. — Оу, мистер Эльдерман, доброго здравия. Черноволосый кивнул, и достал телефон из кармана пальто, суетливо всмотревшись в время. — Гавриил, нам. Через полчасика уже можно поехать к Рафаилу, он сегодня освободился пораньше. Ты как, настроен, или, как и договаривались, лучше к 15:00? Мужчина задумался. — Да нет я и сейчас вполне был бы рад, вот только бы прогулялся слегка. Проветрил бы. Голову, — добродушно улыбнулся он всем. — Оставим тогда Хелен её работу и пойдём. Так уж и быть пройдёмся. В конце концов это полезно. Гулять. Женщина кивнула им обоим и поспешила в кладовую. — Там остался твой завтрак… Вельзевул покачал головой. — Я потом поем, или. Йогурт какой заточу по пути. Не хочу сейчас оказывается яичницу. Гавриил чуть закусил нижнюю губу изнутри. — Ладно. После чего одел пальто, ботинки и взял в руку телефон. — Пойдём наконец пройдёмся.

***

Вельзевул с какой-то облегченной радостью прошёлся по первому снегу. Захотелось рассмеяться в собственные ладошки. Захихикать от той обстановки, что растрогала тотчас его разум и сердце. И хотело не быть. Вообще. Не возвращаться ко всем этим обстоятельствам, что терзали его душу вот уже больше, чем последний месяц. За который он успел влюбиться просто окончательно по уши, а затем в один момент потерять всё. Свыкнуться с этим и в первые в жизни не сбежать, а попробовать что-то поменять, что-то исправить. В себе ли или В окружающем его мире? Но. Он был настолько этим всем перегружен сейчас, что казалось каждый день то варился, то горел заживо. Он определённо точно ни черта сейчас не выдерживал. Ни аварии Гавриила, ни его ебанутых друзей, ни своего наглухо отбитого братца, ни самого себя. По привычке он ходил на работу, по привычке раздавал поручения. По привычке разгребал дела Гавриила. Изредка ему помогал с этим Михаил, но он шарил только лишь за бухгалтерию, так или иначе вся ответственность костьми легла на сотрудников Гавриила и его заместителей. И. Слава богу все до сих пор это тянули и справлялись. В достаточной степени, чтобы Гавриил в буквальном смысле мог «забыться», а Вельзевул не сойти с ума. В прочем. Черноволосый уже потерял счёт времени, когда он за последнее время хотя бы пять минут чувствовал себя «нормально». Спокойно. Трезво. Когда его не мотало из стороны в сторону, и он не был в извечном состоянии то тревоги, то паники, то ещё чего-то другого. И. Он знал, что Гавриил это чувствует. Особенно то, каким он сейчас стал. Знал. Видел. Открывал рот по этому поводу, но Вельзевул его тотчас затыкал. И сбегал, как только тот пытался о чём-либо с ним заговорить. Потому что всего пять минут честных разговорах так скручивали черноволосого, что он искренне хотел или взорваться, или убить себя и Гавриила от того наплыва чувств, что он сука сейчас испытывал. Он не мог переварить ни хера. Просто ни хера. Было ощущение будто бы на него свалилось просто всё и сразу одновременно. И. Теперь он ещё и навязчиво думал о том, что за ним по пятам ходят убийцы или не дай бог за Гавриилом. Что он постоянно уязвим, куда бы он сука не пошёл. Он настолько потерялся в тревоге своего сознания, настолько истерзал себя, что ему уже было там не важно вспомнит ли его Гавриил или нет. Ему и самому бы вот не растерять себя по пути от входной двери дома до ближайшего сука парка. Всё причиняло Вельзевулу боль. Нескончаемую сука боль. Он горел от любого случайно брошенного в его сторону слова. Взгляда. Касания. Дыхания. Мысли. Ощущения. Чего угодно ещё. Упоминания. Просто от мысли, что он всё ещё сука есть. Стоит на этой бренной земле и дышит, что он ещё какого-то сука хрена не сдох и не умер блядь Почему он сука всё ещё блядь не умер? Почему в аварии разбился Гавриил, а не он? Быть может у Вельзевула получилось бы наконец-то летально, чтобы так нахуй не мучиться-то уже наконец-то, а?! — У тебя. Не будет случаем. Сигаретки? — очень тактично поинтересовался Гавриил. Вельзевул резко скосил на него взгляд. — Что. Я тебя значится всё-таки подсадил на эту дрянь? Понравилось? Гавриил чуть вздёрнул брови. — Да нет. Вкус просто знакомый. Знаешь. Успокаивает. — Знакомый? — вздохнул Вельзевул, — в жизни не поверю, что б ты когда-либо курил до меня. Фиолетовый скользнул в суетливый серый, тот тотчас отвёл взгляд куда-то пристыженно в бок и таки достал эти злополучные сигареты. — На. Только. — он сглотнул, — не злоупотребляй. Гавриил слегка нахмурился. Взял из пачки зачем-то две, вторую положил в карман, после взял протянутую ему зажигалку и, остановившись, очень аккуратно её поджёг. Так будто бы делал это тысячи и тысячи раз до этого. Вельзевул аж удивлённо, честно говоря, засмотрелся. Когда Гавриил просил в прошлый раз сигареты он не придал этому никакого значения, но вот сейчас стоял и в каком-то шоке всматривался во всё это. Мужчина хорошенько тем временем затянулся. Очень изящно, очень искренне, вобрав побольше дыма в рот, а затем: выдохнул, освобождая себя от закольцованности собственных мыслей. — Ну что, пойдём что ли съедим по мороженному в ларьке в парке, раз выпал сегодня первый снег. Отпразднуем. Вельзевул аж залюбовался, это зрелище настолько захватило его мысли, что он тотчас забыл про всю свою тревогу изнутри и. Захотелось тоже поджечь сигарету, так сказать закурить обоюдно, разделись это чувство горечи, терзающей его на душе и того, кто явно точно так же прятал его за сигаретой, вдыхая и выдыхая этот въедливый дым снова и снова, и снова. — Может. Постоим. Ну. Скажем. У того вот фонарного столба. Кхм. Я бы тоже затянулся, люблю, когда знаешь ли, не в спешке. — Как скажешь, — пожал плечами Гавриил, и через пару минут они уже стояли там и молча курили. Больше в общем-то ничего между ними важного и не происходило, но отчего-то впервые за всё это блядско-божественное время Вельзевул наконец ощутил тот самый злополучный покой. По какой-то причине он ощутил себя понятым до самый глубины своей черствой, абсолютно истлевшей забитой наглухо и запертой в каком-то чертовом бункере душе. Изнасилованной явно дважды самим собой и тем, кто явно напрашивался на это самое изнасилование. Он вдохнул дым. Он выдохнул дым. И. Ему так о многом захотелось расспросить Гавриила. Так о многом захотелось. Обо всём. О том, каким он был до него. Каким не был. Чего боялся, от чего прятался, от чего убегал. Кого сторонился всю свою сука жизнь, кем притворялся, и кого прятал в самой глубине самого себя. Кем он на самом деле был? А кем не был? А? Этот чёртов мать его сука блядь Гавриил. — Знаешь. Когда я был мелким мой отец меня изнасиловал, — выдал на легке Вельзевул. Гавриил аж замер, внимательно всмотревшись в своего собеседника. — От чего-то я. Стеснялся этого всю свою сука жизнь. Сторонился. Прятался этой части в глубине самого себя. Я не хотел этого видеть и признавать. Я считал себя грязным и недостойным чьей-либо любви вообще. Я думал, что такой падали как я нужно пихать только по самое сука горло, так чтобы она хрипела и извивалась, пока наконец-то не задохнётся и. Когда мы сошлись я очень ожидал, что ты меня однажды сломаешь. Свяжешь мне руки, зажмёшь рот, хорошенько изобьёшь и. Отнесёшь в какой-нибудь подземный бункер, где мой крик больше никто и никогда в жизни не услышит, посадишь на цепь и наконец-то дашь мне то, о чём я так страстно мечтал. Полностью себе подчинишь. Физически, ментально и эмоционально. Изнасилуешь моё бренное тело окончательно. Докажешь мне, что да. Я такой. Я падаль. Падаль достойна только такого с собой обращения. Я тешил свою иллюзию в алкоголе, я столько всего перепробовал за жизни, и я так сильно хотел, чтобы твоя любовь меня окончательно задавила, как. Отец сдавливал пальцы у меня на горле, когда он в меня входил. Как он затыкал мне рот, наслаждаясь моим сдавленным криком. Я был уверен, Гавриил, что только такой любви я достоин от тебя и в глазах твоих, и руках твоих, в поцелуях твоих, и касаниях. Я. Искал этого человека. Постоянно его искал. Я хотел видеть в тебе только эту сторону. И. Других в тебе, Гавриил, я не хотел видеть и не замечал. Всё, чем я занимался, так это постоянно изводил тебя и доводил, наслаждаясь тем, как ты всё больше схлопывал ошейник на моей шее, как всё больше погружаешься в контроль над моей душой, — сигарета в его руках всё тлела, а всё его тело содрогалось и трясло, — но чтобы я мать твою сука с тобой не делал, как бы я блядь не выёбывался, к счастью или сожалению всё, что ты делал — это какого-то сука хуя постоянно желал мне «другой» любви и какого-то нормального сука счастья. Вельзевул сжал губы, глаза у него покраснели от выступивших слёз. — Я так хотел видеть в тебе чудовище, — прошептал он очень и очень тихо, подтерев предательски скользнувшую по щеке слезу, — своего личного палача, я хотел видеть в тебе. Своего отца, надзирателя тюрьмы моей, что в итоге всё, что я делал в этой жизни — это постоянно обо всех ранился и искал тот самый нож, который очевидно заткнёт меня окончательно, чтобы уже нахуй не верещало это чудовище, чтобы уже заткнулось на совсем. Атрофировалось, перестало что-либо желать. Сгнило. Раз моему отцу не хватало сил меня додушить, я подумал, что хотя бы у меня хватит яиц довести его начатое дело до конца. Довести его одержимость мной до чего-то материального. Исполнить его мечту. Стать абсолютной абьюзанной подставкой для всех и вся. Телом без личности, просто гнилым, использованным, обосанным куском мяса. Грязной плоти, секс-игрушкой, той самой обкончанной резиновой женщиной. Тем, кто исполняем мечты всех и ублажает каждого. Быть может тогда бы все наконец-то стали намного и намного счастливее, если бы я окончательно продал свою душу и тело в АД? Пальцы, сжимающие практически истлевшую сигарету, его дрожали. Он чувствовал настолько внутреннее напряжение, что та в какой-то момент просто переломилась в его руках и упала из его рук оземь. Гавриил стоял чуть позади справа и молчал. Мыслей в голове просто не было, а на языке застыли вязкие слова правды, которые он всегда как будто бы чувствовал, но боялся признаться себе вслух. И тому себе и этому себе. И. Воспоминаний не было. Больше. Ни в ком и ни в чём. Никаких излишних больше картинок. Никакой последовательности. Линейности сюжетных событий. Никаких ключей. Двери все его были открыты. Были лишь чувства и ощущения. Той волны бессознательного, что его накрыла здесь и сейчас. — Но я всегда и был таким, Вельзевул. — тихо изрёк Гавриил. — И не только в твоих глазах. Я всегда таким. Был. — НЕТ! — резко обернулся на него черноволосый, — НИХРЕНА ПОДОБНОГО! ТЫ НИКОГДА ТАКИМ НЕ БЫЛ! НИКОГДА БЛЯДЬ, ГАВРИИЛ! НИКОГДА! Мужчина чуть приоткрыл рот, слегка нахмурился. Его сигарета практически догорела в руке. — Ты просто не хотел меня таким видеть. И никто из вас не хотел признавать, что. Я всегда был таким. Помимо того, каким я являюсь сейчас. Вельзевул поджал губы, ему так захотелось треснуть по лицу то существо, что стояло сейчас перед ним. — ТЫ ВЕДЬ ДАЖЕ НИЧЕРТА НЕ ПОМНИШЬ! КАК ТЫ МОЖЕШЬ ВООБЩЕ ОБ ЭТОМ РАССУЖДАТЬ СЕЙЧАС В СЛУХ?! КАК ТЫ ВООБЩЕ МОЖЕШЬ ДЕЛАТЬ КАКИЕ-ЛИБО СУКА ВЫВОДЫ?! Я ЗНАЛ ТЕБЯ ЛУЧШЕ ВСЕХ! Я ВИДЕЛ ТЕБЯ ДРУГОГО, Я ВИДЕЛ ВИДЕЛ!.. Я ВИДЕЛ ТЕБЯ ДРУГОГО, ГАВРИИЛ, И ТЫ НИКОГДА НЕ БЫЛ ТЕМ СУКА МОНСТРОМ, ЧТО Я БЛЯДЬ ВЫДУМАЛ В СВОЕЙ ГОЛОВЕ! ТЫ НИКОГО И НИКОГДА НЕ МУЧИЛ, ТЫ БЫЛ ВСЕГДА ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНЫМ И ЗАБОТЛИВЫМ, ТЫ!.. ТЫ ВСЕГДА ДУМАЛ О ДРУГИХ И НИКОГДА О СЕБЕ! ВОТ КАКИМ ТЫ БЫЛ ВСЕГДА. ГАВРИИЛ! Мужчина вздохнул. — Нет, Вельзевул, нет. Нет. Нет. Не всегда. Я. Был разным. Потому что, если бы я был таким, каким ты меня так яро описываешь и защищаешь до последнего, тогда бы ты так сильно. Не боялся меня такого, каким я стал сейчас. Потому что то, каким я был. На самом деле. Причиняло тебе огромное болезненное самобичевание. Вот я стою здесь. И не имею ни малейшего желания как-либо больше трогать тебя. У меня даже в мыслях нет как-либо доминировать над тобой или что-либо контролировать. Я вытеснил это из себя, я не помню, какого это. Я не понимаю, зачем я вообще так когда-либо себя вёл. Мне просто нравится смотреть на небо. Курить. Гулять с тобой и. Раз на раз есть красивую еду рядом с тобой. И всё. Мне не нужна ни моя компания, ни достижения, что у меня остались от того меня. Ни знание, кем я был. Я просто есть. И. Такой я, Вельзевул, пугаю тебя намного и много больше, чем тот я, что всё контролировал и доминировал над тобой. — Да не контролировал ты уже и не доминировал надо мной! В начале может быть, а потом!.. — Ты оправдываешь свою боль. Ты не хочешь видеть меня целиком. Вы все. Не хотите видеть меня целиком. Вам нужен тот Я. Тот я, который ведал и знал намного больше меня теперешнего. Вы думаете я потерял свою личность? Думаете я перестал существовать? Но. Я просто вспомнил другую часть себя, отказавшись от той, в которую вы дружно все вцепились и довели до какого-то апогея. Вы хотите вернуть «меня», всячески покрывая и оправдывая многие мои поступки. Вы возводите в абсолют то, каким я был. И я слушаю это изо дня в день и не понимаю, почему я должен вернуть себе того «меня», если тот я постоянно и ежесекундно делал вам больно, нещадно душил вас всех и держал на привязи, не выражал эмоции и был ужасно скуп и жесток с вашими интересами. Чтобы вы снова ублажали своё желание быть выебанными из моих чёртовых сука рук?! Выругался в конце концов Гавриил. Голова у него жутчайше раскалывалась, он и половины не понимал, о чём шла сейчас речь, но у него был позыв, то ли рвотный, то ли ещё какой — просто вытащить это всё из себя, смыть волной цунами, выскребсти, высказать эту боль, что всё терзает его из раза в раз и душит. Душит каждый Божий день до самого-самого естества. Словно задавленный крик-всхлип того, кто уже очень и очень много лет всё никак не может освободить себя. Вельзевулу снова захотелось Гавриила убить. Этого Гавриила даже больше убить, чем того старого. Этот его выбешивал в какой-то нереальной геометрической прогрессии только лишь одним своим видом. Он пытался с ним как-то договориться. Он пытался с ним заново подружиться. Быть милым, любящим, тем, кто ждёт возвращения своего любимого человека, или, по крайней мере, согласен принять его любым. Да. Согласен. Но. Вот он стоял сейчас перед ним и искренне ненавидел его. Того, каким он стал сейчас. Он так яро хотел вернуть то, что у них было. То, какими они были вдвоём. Ту сказку, что они выдумали друг с другом или. Только лишь Вельзевул, потому что Гавриил, кажется, всё очень удачно выкинул из головы в виду всей ненужности всего того, что черноволосый для него сделал. После всего через что они вместе прошли — он просто взял и выкинул это из своей башки, как нечто абсолютно не нужное и сломанное, и вот теперь стоял перед ним и распинался о том, что это ему не нужно. Вельзевулу не нужно то, что было между ними двумя. Весь его чёртов мир, которым он жил всё это время, который ублажал, которому поклонялся и верил, что нет ничего на свете больше и важнее, чем то, что было между ними двумя. Да ёб твою мать на лево! Это было время, когда Вельзевул начал наконец-то верить в настоящую сука любовь! В настоящую! В свою достойность стоять рядом с ним, когда ему только-только начало нравится своё отражение в зеркале и. Что теперь? Просто это всё вычеркнуть? Выбросить? Отказать? Назвать это смрадом и болью своей извечной избитости? Расчленить и вывернуть своё сердце на изнанку? Признать, что в общем-то никогда его и не любил, а только лишь тешил своё самолюбие об то, что они устроили вместе? Тушил сигарету об них обоих? Так что ли это было всё это время или что, не понимает сейчас Вельзевул, что он блядь сука не хочет нахуй видеть, просто блядь что?! — Я тебя ненавижу, — сказал честно черноволосый, — такого тебя ненавижу. Такого без всего того, что я знал, я. До ужаса ненавижу, Гавриил. Ты меня бесишь одним только своим сука существованием. Одной только своей аморфной абсолютно непонятной для меня любовью. Я тебя ненавижу за это, за эту твою часть, что прятал ты от нас всех. Просто блядь ненавижу. Настолько ненавижу, что лучше бы, — он сжал губы, такое говорить было нельзя, но он не сдержавшись выдал: — лучше бы тебя вообще такого не существовало. Лучше бы я никогда не узнал, что ты самом деле такой. Чрезмерно праведный. Открытый. И честный. Мне нравился другой ты. А такой. Такой меня повергает просто блядь в какой-то ужас. И я ненавижу тебя за это, — договорил уже наконец-то он. Гавриил вздохнул. — Я тоже ненавижу тебя, Вельзевул. Просто выдал он. — Оу, правда? — захохотал он, но больше скорее от отчаяния, потому что его несло, сносило какой-то полноводной рекой чувств, селем сходили его усопшие разложившиеся до самого естества, задавленные под сердцем эмоции, разбивая тот самый злополучный ком в горле, и потому он не имел возможности остановиться, тормозов в нём попросту больше не существовало, не было больше никаких скидок на чужую память, ни какой пощады, прямо как с Люцифером в тот самый чёрный для них двоих день ровно девятнадцать лет назад, — И что же тебя бесит во мне больше всего? Что вызывает самое жутчайшее отвращение? За что ты меня ненавидишь, Гавриил? За то, какой я есть? За мою грязную натуру и сущность? За мой дрянной язычок? Двуличность? Что именно тебя бесит больше всего во мне, Гавриил? Что? За что ты желаешь меня изничтожить прямо здесь и сейчас? За что? А? — всё подначивал его Вельзевул, он будто бы нарывался получить наконец-то по щам, будто бы страстно мечтал, чтобы его наконец-то уже кто-нибудь наказал за то, какая он падаль подколодная, осудил, разметал, изничтожил и. Убил. Всю свою дрянную жизнь мечтал. Жил, можно сказать, ради этого злополучного момента. Гавриил открыл было рот, затем задумался. Считал чужие эмоции, затем задумался ещё глубже. — За то, что, — он сглотнул, — быть выебанным мной тебе нравится намного больше, чем. Моим Возлюбленным. Тебе больше нравится быть шлюхой в моих руках. Тварью подколодной. Ты хочешь видеть во мне того, кто затащит тебя в бункер, запрет и. Будет насиловать каждый Божий день. Я выключу свет. Свяжу тебя и буду избивать до тех пор, пока ты не забудешь, кто ты. Пока ты не станешь моим рабом, а я твоим хозяином, и ты не станешь просить милость из моих рук, чтобы я тебе хорошенько вставил, и, между тем, пока я буду тебя насиловать, ты будешь выпрашивать у меня позволения хотя бы кончить в своё удовольствие своими прогнившими насквозь зубами и ждать в этом самом бункере в темноте, когда же снова придёт твой хозяин и снова причинит тебе боль, изредка позволяя тебе насладиться от этой блядско-сакральной связи. Ты не будешь видеть небо больше никогда. Есть будешь только то, что я позволяю, жить там, где я скажу, говорить только о том, что нравится мне и молиться. Молиться на мой член в твоей заднице, и это будет твой единственный сука Бог. Смерти ты уже просить не будешь. Потому что ты уже давно мёртв, тебя уже давно во всей этой схеме нет. Ведь ты существуешь только ради пару секундного наслаждения той самой разрядки, а всё остальное — это плата за твоё выдуманное счастье в твоей блядской, абсолютно опустошенной, вывернутой на изнанку голове, потому что ты всегда знал, куда ведут мои руки, проходя сквозь все восемь дверей этих самых коридоров до самого-самого низа. Ты знал. Но. Ни разу не развернулся. Не остановился. Не закричал. И только когда я закрыл за тобой дверь. И. Выключил свет. Ты. Вдруг опомнился. Но. Было уже поздно, Вельзевул. Мы. Заключили с тобой контракт. — ВСЁ БЫЛО НЕ ТАК. НЕТ. ТЫ БЫЛ НЕЖЕН СО МНОЙ. МНЕ НРАВИЛОСЬ БЫТЬ С ТОБОЙ. ТЫ ПРОСТО ПОМОГАЛ МНЕ ВЫБИРАТЬ ТО, ЧТО МНЕ НРАВИЛОСЬ! ЭТО ВЫГЛЯДЕЛО СОВСЕМ НЕ ТАК! — Дверь открыта, Вельзевул. Я больше тебя не трогаю. Но. Вот ирония. Ты всё никак не хочешь оттуда выходить. Ты всё никак не хочешь себе признаться. Что. Я больше не хочу тебя мучить. Настолько что, я даже не могу вспомнить кто я. Я не могу вспомнить, что я творил со всеми вами, я не могу, потому что то, как вы меня оправдываете в своих глазах, заставляет меня яро сопротивляться возвращаться назад. Ведь если я снова стану тобой собой. Кто вас всех защитит от такого меня? Кто поставит границы с таким, как я? Если всем вам, абсолютно всем нравилась моя скупость, жестокость и. Лицемерие. Мой непомерный контроль над каждым из вас. Ты думаешь я ни хрена не чувствую, Вельзевул? Я чувствую теперь всё. Всё и даже больше. И я вижу то, что видеть не хочет каждый из вас. То, кем на самом деле всё это время был я. НАСКОЛЬНО Я НА САМОМ ДЕЛЕ БЫЛ ДО УЖАСА НЕВЫНОСИМ. — НЕ ГОВОРИ ТАК! — В сердцах выкрикнул Вельзевул, — черт тебя дери… — перешёл он на каком-то абсолютно отчаянный шёпот, — не говори так, Гавриил, не говори так, — жалобно выдал он, с глаз скатилось пару шипучих слёз, — нет-нет не говори, пожалуйста, пожалуйста, прошу, — всё шептал и шептал он опустил голову вниз и резко зажмурившись, — не говори со мной так. Не говори так. Нет. Прошу. Не говори со мной так. нет. нет. нет. нетнетнетнетенетнет Н Е Т Он сжал руки на волосах, прикрыв ладонями лицо и разрыдался на всю сука улицу, просто блядь заверещал и всё никак не мог успокоиться. Всё никак не мог остановиться. Он просто не понимал как. Как это остановить. Себя. Гавриила. Как. К А К Как Господи боже КАК Он резко сморщился и на этом моменте у него больше не было сил. Ни принимать что-либо, ни отрицать, не было сил больше абсолютно ни на что. Гавриил снова очень медленно выдохнул. Что сказать ещё, он не знал. Что сделать тоже. Потому стоял и выжидал, пока чужая истерика наконец уже прекратится или преобразуется во что-то новое. Ибо и он уже устал терпеть то блядство, что непомерно требовали и ожидали от него со стороны. Он устал. Искренне заебался и уже просто не понимал, какого хуя они сейчас оба творят. Это было похоже на секс с использованием посторонних предметов, вставляли правда не в жопу, в хорошенько так в мозг, если бы у того была возможность раздвигать ноги и принимать хорошенько всё без остатка. На сухую, и, видимо явно пихали швабру, так что похуй, если тебя даже после такого порвут. А он устал так. То его насилуют. То он насилует остальных. Одним лишь своим присутствием. А они суки. Ещё и все молчат. Они. Никогда ему ни в чём не признаются: ни в своей боли по самое ни хочу, ни в отказе от самих себя во имя какой-то там выдуманной любви. То есть. Или ты их добровольно по взаимному согласию насилуешь значит или не любишь вовсе. Гавриил от такого устал. Он лучше. Вообще теперь никого любить не будет, чем так. Чем постоянно эти пустые бездонные глаза, умоляющие наконец-то их уже по-хорошему ублажить, абсолютно любым сука способом (даже летальным). Ударить хорошенько, наступить на их самолюбие, растоптать это подлинное нижнее тщеславие, эту гордость тем, какой ты кусок дерьма. Самый вонючий, зловонный, самый-самый гнилой, испытывающий наслаждение от того, как тебя хорошенько грязно трахают, суют хуй по самое горло, пока ты наконец не сблюёшь и кончают в тебя так, что и органы твои уже изнутри гниют и пахнут лишь смрадом. Зачем Гавриилу нужна такая сука любовь? Такая отчаянная с надрывом? Такая умоляющая её разрушить, извратить, испортить? Словно дети просящие отца сделать из них сексуальных рабов, выразить так любовь свою божию, вместо нормальной, светлой и любящей. Зачем ему оправдывать этот мазохизм? Он слишком устал быть садистом в их сторону, потому что больше всего таким отношением, кажется, он причинил боль только лишь самому себе. Потому и ебал он всегда и трахал безбожно в том злополучном грязном подвале только лишь самого себя. И потому. Он не имеет ни малейшего желания больше вспоминать самого себя. Он не хочет возвращаться к себе тому. Он от такого себя устал. От такого себя, которого все используют для своих сука черных нужд. Чтобы хуй их поддержали хорошенько, пока он в них кончает. Нет, спасибо Ему больше такое не нравится. Он больше не хочет таким быть. Он хочет уже быть каким угодно другим, но только не таким. По крайней мере не в компании тех, кто требует от него только лишь. Изнасилования. — Перестань уже наконец-то ублажать свою жертву Вельзевул и стань цветком, созданным, чтобы им могли любоваться, а не могучим деревом, которое жаждет, чтобы его наконец-то уже срубили. — И всё равно стать чьей-то блядской прислугой?! — выкрикнул он ему. — Цветы на то и цветы. Что просто цветут. Кому не нравится: пройдёт мимо. Кому понравится: заберёт себе. А кто искренне полюбит его тот. Будет ходить мимо него каждый день и просто любоваться. Иногда подливать воды, убирать сорняки и. Наслаждаться его компанией. Вот и всё. — Так ли быть плохо забранным из каких-то гнилых кустов в чью-то обитель?! — Ну а зачем ты тогда вообще изначально там вырос, что ты этим хотел себе доказать? Что ты не такой страшный по сравнению с этими зарослями? Не лучше ли вырасти там, где тебя действительно любят и ценят, посадить свои семена там? — Мы не выбираем, где нам родиться, Гавриил. — Но выбираем, где нам расти и развиваться. И. Где засеять новое семечко самих себя, после пережитого в жизни дерьма. Вельзевул шмыгнул носом и покачал головой. — То, где я себя засеял: оттуда уже никто и никогда не выбирается. — Ну. Ты же. Как-то туда попал? — чуть вздёрнул брови Гавриил. — Ключевое слово «как-то», — уже намного спокойнее изрёк это черноволосый и чуть вздохнул. — Ещё и пророс. — Я не понимаю, к чему ты сука клонишь. — Перестань притворяться, Вельзевул. И будь уже самим собой. И передо мной Перестань притворяться. Если думаешь, что можешь меня из-за этого потерять, то значит и терять тебе по сути было нечего, если ты даже не в состоянии показать мне себя настоящего. — А как я должен себя вести перед тобой, если ты, по сути, вообще не помнишь меня? А?! Как, по-твоему, Гавриил, как? Если я для тебя новый человек? Я не могу взять и полезть к тебе как прежде! Гавриил сомкнул губы в тонкую линию. — Доверие, Вельзевул. Это не только голова, ещё и тело. Хочешь и дальше жить в обмане, уверяй себя в том, будто бы мы действительно друг друга очень и очень хорошо знали, потому что я тебя, честно говоря, боюсь на уровне моего внутреннего естества, точно так же, как и ты боишься такого меня. Хочешь чего-то нормального: Перестань бояться быть. Иначе всю жизнь у тебя будет или подвал, или бункер, только люди подле тебя будут постоянно меняться, а манера общения и обращения будет всё та же. Ведь. Тебе страшнее потерять «что-либо», чем отказаться от всего в поисках того, что больше никогда тебе не будет причинять боль, маня пальчиком с вкусной обёрткой и гнилой конфетой внутри. Ты постоянно на это блядь покупаешься. Весь этот месяц я выслушивал всё, что ты мне говоришь, и у меня создалось впечатление будто бы эфемерное представление о Любви тебе нравится намного больше, чем сама Любовь. Ты так отчаянно от неё бегал, что когда решил наконец-то на неё согласится, то. Она буквально тебя раздавила до самого-самого естества, размазало твой разум об стенку, обезоружила. Разорвала. Ты ожидаешь от меня постоянно пощечины и удивляешься, почему её до сих пор нет. И всё ещё уверяешь что. До безумия меня любил и уважал. Звучит как. Блядство какое-то, Вельзевул, — медленно достал сигарету из кармана Гавриил, ту вторую, что стащил из пачки черноволосого. А затем оттуда же достал и зажигалку, после чего осторожно поджёг. Он стоял с весьма постным и беспристрастным лицом, хорошенько затягиваясь без остатка. И Вельзевул наконец-то поднял на него голову. Поднял и узнал его. Того Гавриила, что всё это время искал в нём Вельзевул. Да. Того самого. Что властно над ним доминировал, унижал и заставлял постоянно жить по своим правилам, отбирал алкоголь из его рук, постоянно критиковал и ругал за всё, что он делал и не делал, по его мнению, не так и не эдак. Тот, что его осуждал. За его привычки. За вкусы. За тех людей и друзей, что его окружили. Того, что абсолютно полностью раскритиковал однажды его компанию и ввёл своё собственное расписание, кто вообще заставил Вельзевула жить по своему собственному расписанию, кто забирал у него вредную еду из рук, кто постоянно навязывал это дурацкое здоровое питание, кто требовал все эти дурацкие справки о его чистоте внутренней и внешней, заставлял мыться выше положенного, контролировал его волю и разум, того, кто на подкорке сознания однажды по ощущению залез ему под самую кожу, пока в тот самый ебанутый злополучный вечер Вельзевул не психанул и не послал его нахуй к чёрту, и не отправился на своей тачке в тот треклятый бар, чтобы напиться в дрызг. Да. Точно. Такой тогда был его Гавриил. Таким он был с ним всегда, пока. Они наконец-то по нормальному не заговорили и. У того не задвигалось что-то в голове. И. Вот он стоял, палил его своим сверкающим падшим фиолетовым взглядом, полной усталости и заебанности этим блядским миром и терпеливо выдыхал дым. Да. Это был тот самый его Гавриил. Да. Именно этот, в которого он влюбился в самый первый раз. Именно в него да. И именно от него он всегда и ожидал, того самого блядского ритуала расчленения и принесения себя в жертву. Требовал. Жадно. Постоянно подставляя свою задницу и моля, чтобы тот побыстрее. Да именно. Побыстрее достал свой нож и перерезал ему горло в момент, когда наконец-то уже будет кончать, а затем заживо его съел в порыве страсти. Да. Всегда стоял, смотрел на него и ждал. Когда наконец-то эти властные руки его хорошенько придушат окончательно. Выполнял все его требования и ждал. Ждал ждал ждал. До какой-то нескончаемой сука вечности ждал. До белочки в глазах ждал. До полной и абсолютной сука шизофрении ждал. Но. Кажется, шиза его всё-таки настигла, а Гавриил так и не исполнил обещанный ему смертный приговор. Да и. Был ли он вообще когда-либо между ними? Быть может это лишь Вельзевул навязал ему звание своего палача, когда как тот только и делал, что постоянно пытался выпутаться из его чёртовых рук. Что оплёл черноволосый их души, навязав свою точку зрения на их отношения. И. Вот он стоял. Смотрел на такого Гавриила и понимал: Никто и никогда его рядом с ним не держал. Он сам начал ему в какой-то момент подыгрывать. Сам. Ему было интересно как далеко такое подчинение с его стороны может дойти, как глубоко под кожу можно въесться этому чёртовому горделивому мужику. Докопаться до самой сути, до самого сука сердца, чтобы в итоге отыскать там израненного себя. Что мучал себя день ото дня. Кто затыкал себе горло и рот в истошном крике каждый Божий день. Затыкал и насиловал. С невиданным доселе наслаждением. Вельзевул сглотнул в каком-то сука ужасе и отвернулся от Гавриила тотчас. Ему было до ужаса стыдно смотреть сейчас в его глаза. До какого-то подлинного желания самоубийства, захотелось сгореть лишь от мысли, что он на самом деле желал себе всю свою блядскую жизнь. Что он желал СЕБЕ. ЧТО ЖЕЛАЛ КАЖДЫЙ БОЖИЙ ДЕНЬ ЧТО ЧТО ЧТО ОН СУКА МАТЬ ТВОЮ ЖЕЛАЛ СЕБЕ КАЖДЫЙ ДЕНЬ ЧТО В СЕРДЦАХ ХОТЕЛ, ЧТО ТРЕБОВАЛ ОТ ДРУГИХ, О ЧЁМ МЕЧТАЛ ВСЁ ЭТО ВРЕМЯ, ЧТО ЖЕ ТЫ ТВОРИЛ С СОБОЙ, МАТЬ ТВОЮ, ВЕЛЬЗЕВУЛ! ЧТО ТЫ ТВОРИЛ ЧТО ТВОРИЛ Ч Т О ? И он заплакал. Тихо так заплакал. Сжав руки в кулаки и снова опустив свою блядскую заёбанную просто в щи головушку. Сука. Кто-нибудь устройте ему уже наконец-то голгофу, отведите его на эшафот, проведите через все девять кругов Ада, чтобы он уже пережил это чувство, будто бы он заслуживал это блядство по отношению к себе уже когда-либо. Будто бы он чего-то там недостоин. Будто бы он какой-то там испорченный, сломанный и грязный просто до ужаса. Изнасилованный собственной сука жизнью, собственными решениями в голове. И откуда он вообще сука выдумал будто бы когда-либо был не достоин нормальной настоящей сука любви? Да Господи боже плевать, что там со стороны других, хотя бы мать его по отношению к самому себе? Хотя бы к себе? Много ли ему теперь надо, после всего, что он пережил? После всего, что он когда-либо видел в своей жизни на этой Земле? То по лбу, то по колену, то поддых. Зачем ему деньги, зачем ему успех, зачем ему Гавриил, если всем этим он только и делал, что искал способ ещё больше себя изрезать и изничтожить. Зачем ему брат, если и тот поступал намного благороднее с ним, чем сам Вельзевул с собой. Зачем ему вообще эта жизнь, если всё, что он делал — это только себя каждодневно душил? Зачем он вообще сейчас стоит и проливает над своей болью, горечью и мнимым сожалением слёзы? Зачем он вообще в кой-то веки по-настоящему жалеет себя? Почему вообще плачет сейчас? Что он ожидает после? Мира ли? Хорошей такой войны после стольких лет угнетения самого себя? Чего он хочет после обоюдно признанного поражения? Той униженной частью изрезать самого себя и совершить коллективное самоубийство от того переполняющего его внутреннего стыда или. Какого-то милосердия? Милосердия к тем слабостям, перед которыми он постоянно сдавал все позиции и баррикады, подставлял отцу свою задницу лишь бы после не услышать ругань в свою сторону, лишь бы не избили ещё больше, а материнские руки обняли и приласкали, и после сказали о том, какой же он хороший мальчик. Хоть где-то он хорош. Хоть где-то он нужен и полезен. Да. Хоть где-то. В качестве стола или подставки под чужие ноги, секс-игрушки и чего угодно. Что ж в свои пятнадцать лет он хотя бы знал как удовлетворить отца так, чтобы ему даже дали деньги на кафе и чай, игры с друзьями и купили новую одежду. Разве не этим следовало бы гордиться? Хотя бы тем, что уже в пятнадцать Вельзевул действительно знал как реально можно было зарабатывать на свою жизнь. Он будто бы уже родился таким: обязанным всем и вся. И первые годы жизни о нём лишь заботились для виду, подписывая за него долговой контракт в виду его несовершеннолетия. А как только он достаточно подрос. Что ж. Тотчас выставили условия его содержания. Был ли у него выбор? И нет и да. Окно в его спальне всегда было открыто. Можно было сбежать. Двери не запирались. На кухне всегда лежали остро заточенные ножи. Возьми любой и. У матери всегда на тумбочке была куча таблеток. Вперемешку с транквилизаторами. Несколько пачек и. Под раковиной всегда стояло кучу химикатов и аэрозолей, с несколькими Вельзевул даже баловался в малолетнем возрасте, от некоторых ему было очень и очень хорошо. Он даже однажды потерял сознание. Может, если бы он стал использовать их чаще тогда бы. За стеной их дома проживали соседи, каждый раз они осматривались по сторонам при виде их семьи и учтиво улыбались друг дружке. Дарили маленькому Вельзевулу конфеты, желали хорошего дня. Мог ли хотя бы им сообщить Вельзевул об этом? А находясь в школе? А разговаривая с братом? А гуляя на улице? Разве он был заперт хоть где-нибудь, кроме собственной мать его головы, пребывающей в извечном сука страхе? Люциферу вот, например хватило мозгов сбежать и жить на улице, он вот как-то умудрялся там выживать всё это время, почему и Вельзевул не смог сделать так же, что ему не хватало? Что он предпочёл вместо свободы его души и тела? Что он вообще сука выбрал? И мог ли вообще не выбирать? В пять лет, когда этот мир для тебя настолько абстрактный и не изученный, что ты вообще не понимаешь, что происходит. А когда наконец-то уже понимаешь: ты не можешь из него выйти. Не можешь. Потому что ты даже не осознаешь, что всё это время выход был у тебя под носом. Тебя не научили, что можно так. Но зато приучили к внутренней беспомощности. Приучили к внутренней цепи на сердце, к извечному долженствованию. И вот уже и отца нет, и матери нет. И. Вельзевул не бедствует на улице, не зарабатывает на вебкаме. Приличный бизнесмен с кучей денег. И достаточно весомым влиянием в мире. Но. Живёт так, будто бы ему пять лет, его держат большие широкие отцовские руки, прижимая к полу или постели и, он не в силах вырваться как бы не сопротивлялся и не плакал. Как бы не орал, как же ему было до ужаса страшно и больно. Как бы не упрашивал прекратить, как бы не мычал, пока ему затыкают рот, как бы не… Вельзевул резко зажмурился и сморгнул картинки, что так яро материализовывались в его голове вновь и вновь вместе с потушенными в глубине души не прожитыми до самого конца чувствами и эмоциями. И. Вот он стоял. Смотрел на Гавриила, который слишком сильно сейчас напоминал его отца. Стоял в каком-то абсолютном сука ужасе и не понимал: они действительно с ним жили так все те полгода, пока наконец-то по-настоящему не поговорили? Жили так в голове Вельзевула, где он снова и снова с таким наслаждением воплощал свой сценарий с ним в жизнь. Будто бы счастье в его понимании и единственный правильный вариант выживания выглядели только и только так. А где тогда уже наконец-то он заканчивается и начинается просто твоя жизнь, Вельзевул? Когда ты уже наконец-то перестанешь выживать и начнёшь просто жить? Перестанешь себя испытывать и что-то доказывать? Расставишь свои границы и научишься наконец кайфовать? Где же твоя жизнь, Вельзевул, где, где она где? ГДЕ ОНА ЧЁРТ ВОЗЬМИ, ГДЕ?! КОГДА ЖЕ ТЫ УЖЕ ОСТАНОВИШЬСЯ И ПЕРЕСТАНЕШЬ СЕБЯ ПОСТОЯННО СУКА ОБО ВСЁ РЕЗАТЬ И НАЧНЁШЬ УЖЕ НАКОНЕЦ-ТО ЕЙ НАСЛАЖДАТЬСЯ?! СЛЕЗЕШЬ С ИГРЫ ИЗВЕЧНО ОСКОРБЛЕННОГО И УНИЖЕНОГО И ЗАЖИВЁШЬ ПОЛНОЙ ЖИЗНЬЮ, ЗАДЫШИШЬ В ПОЛНУЮ ГРУДЬ?! КОГДА ЖЕ УЖЕ НАКОНЕЦ, КОГДА КОГДА МАТЬ ТВОЮ, ВЕЛЬЗЕВУЛ, КОГДА?! КОГДА КОГДА КОГДА К О Г Д А ? ! И. его глаза суетливо забегали по тротуару, голова так резко закружилась, что он не понял: то ли небо падает на землю, то ли земля поменялась местами с небом, только вот. Само пространство провернулось, а перед глазами в миг всё почернело, и он провалился сквозь какую-то звенящую пустоту в своих ушах, такую приятную и успокаивающую. И на ушко ему что-то очень приятно запело, но что, он не мог распознать. Чьи-то тёплые пальцы шелестели вдоль его тела, а он, кажется, просто спал и вообще не осознавал, что сейчас происходит. — Вельзевул, Вельзевул, очнись! — слышался чей-то весьма обеспокоенный тёплый бархатный голос. На него хотелось тянуться, может по этой самой причине Вельзевул и открыл наконец глаза. Всё расплывалось и мельтешило, но чёткий яркий фиолетовый, что смотрел ему ровно в глаза он идентифицировал сразу. — Гавриил?.. — слетело с его губ в вопросе. — Я вызвал скорую. — Зачем?.. — Ты потерял сознание, а ещё у тебя хлынула кровь из носа ты явно не в порядке, — осторожно придерживал Гавриил его руками. Вельзевул облизал на этом моменте губы и почувствовал привкус железа, тот его слегка отрезвил. — Нет-нет, никаких скорых, мне нельзя в больницу, кто тогда позаботиться о тебе? — захихикал он нерво. Истощенно нервно. — А кто позаботиться о тебе? Вельзевул засуетился взглядом. Кажется, оба они сидели на тротуаре, мимо сновали какие-то любопытные люди, всех их Гавриил от него загораживал, только по звукам черноволосый понимал, что кто-то вокруг них есть. — Я не доверяю больницам, — сглотнул он слегка, — может лучше отменишь звонок, у меня просто закружилась голова. Давление. Вот и всё. — Я позвонил сначала Рафаилу, а уже потом в скорую. Я же не сказал, что я тебя там брошу. Ты ведь. Не бросил меня. — В палату не пустят, если ну. Что серьёзное, — рассмеялся Вельзевул. — Тебя же пустили, — всмотрелся ровно в серый Гавриил. — Извини я. Кажется свёл тебя с ума окончательно. Черноволосый подтёр рукой кровь над губой абсолютно неосознанным движением, та у него слегка зачесалась. — Мы оба друг друга довели. Мы оба, — после чего осторожно выдохнул. Мыслей не было, была лишь пустота и. Такая эфемерная лёгкость, такая, будто бы Вельзевул сейчас умирал. Так, кажется, было однажды, когда его душил отец и в какой-то момент, когда ты наконец перестаёшь сопротивляться начинается та самая эйфория от нехватки воздуха. Всего на секунду Вельзевула накрыла ужасная паника, будто бы он снова там. Там в своём Аду, из которого как бы он не старался у него всё никак не получалось выбраться, и он испугался, что если сейчас хоть на секунду отпустит контроль то очнётся в том доме, с теми же обстоятельствами, где ему снова пять и так будет повторяться снова и снова в немом крике и глазами застывшими в ужасе вплоть до его пятнадцатилетия, а затем. Люцифер, безумное разочарование, брошенность, улица и не возможность выбраться из тех обстоятельств, которые однажды надумал и зафиксировал его разум и. он вцепился с такой хваткой в Гавриила, что тот аж сморщился. — Вельзевул, — прошептали ему возле самого ушка, — всё будет хорошо, я здесь, я рядом с тобой, — прошептали очень мягко и ласково, — чтобы не случилось дальше, я буду с тобой до самого конца. — В… моём подвале? — почему-то слетело это с губ Вельзевула. — Куда бы ты не пошёл, туда пойду и я и. Буду тебя держать за руку, пока тебя наконец не отпустит. — Не отпустит от чего? — От страха самого себя. Вельзевул открыл было рот, а затем нахмурился. Тревожность всё ещё жутчайше била по всем его жизненоважным системам. Выворачивала на изнанку психику, он вроде бы пытался мыслить, но вместо этого его головой правил бескомпромиссный хаос. — И ты будешь на это смотреть?.. — Нет-нет, Вельзевул, нет. Нет, — всё шептали возле его уха, — я буду указывать на дверь, где твой выход. Черноволосый сглотнул. Остаточно его всё ещё колбасило, и он взглянул в фиолетовые глаза своими зашуганными все и вся серыми. Фиолетовый не выжигал. Смотрел ровно и прямо, смотрел весьма обеспокоено с какой-то внутренней нежной лаской, с каким-то желанием защитить этот серый всем, чем только получится. Да, защитить. Как бы Вельзевул действительно уже хотел бы, чтобы кто-нибудь его защитил, кто-нибудь, хотя бы от самого себя. Чтобы он не резал ни любимых, ни друзей, ни врагов, ни своё сердце, чтобы он уже опустил этот чёртов мать его нож и просто уже наконец-то успокоился. Выдохнул. Отпустил. Всех и вся. Позволил себе уснуть то ли в этом своём подвале, уже осознавая, что основного мучителя уже давно нет, то ли понимания, что мучить его на самом деле уже никто и не собирается. Никто. И пришли его уже давным-давно от сюда забрать. Чтобы увидеть наконец-то и Небо и Землю и. Звёзды. Боже. Как же давно он не видел звёзд. Созвездий, и не дышал свежим воздухом мокрого леса. Не вдыхал осень, не видел вершины заснеженных гор. Не слышал птиц в весну, и не радовался тёплой солёной воде на море летом. Как же он давно… …не жил. А лишь. Притворялся, что живёт. Смотрел на всё это и думал: оно не настоящее. Просто картинки, просто инсталляция. Если он потеряет бдительность всё это тотчас у него заберут, если он перестанет постоянно быть начеку и оглядываться, то. Его снова заберут в подвал, и. Запрут от этого мира. Поэтому лучше бы организовать себе запасной подвал с кем-то другим. На всякий случай. Чтобы. Не терять сноровку, чтобы не было так обидно, когда вновь ему завяжут глаза, засунут кляп в рот, а ещё лучше накачают наркотиками, чтобы он был ласковым и послушным. Под наркотой хотя бы не так больно дерут. Да. Хотя бы не так стыдно после, когда память твоя изрезана кусками до самого-самого естества. Он сглотнул. С глаз его беспомощно скатилось несколько слёз, которые Гавриил очень и очень аккуратно, как и кровь, всё это время подтирал платком. А Вельзевул больше уже и ничего не мог. Разве что рухнуть. Тем самым могучим поваленным деревом оземь и уже успокоиться. Смириться с тем, что с ним сделают после, оставят ли в покое, или просто выставят дурацкой ёлкой на один разок, пока его иголки не опадут, а он сам не сгниёт и не сморщиться до самого-самого естества. Или быть может из него сделают уже наконец-то стол. Хороший такой. Прочный. На долгие-долгие века. А он будет смотреть с какой-то завистью на цветы в горшочках и мечтать об этой свободе не быть не для кого никем и ничем, а просто цвести в свой положенный сука срок. Просто цвести и радоваться солнцу. Был ли Гавриил тем, кто всегда на него так смотрел? Кто просто хотел его поливать, радовать, заботясь о том, в каком положении ему будет больше света? А может он хотел его вообще пересадить в сад, чтобы он цвёл среди таких же прекрасных огненно-оранжевых цветов. Лиловых, изумрудных, синих, розовых, разноцветных. И больших, и маленьких. Тонких и толстых. Таких разных-разных. И Вельзевул мягко улыбнулся, почувствовав некое расслабление и небольшую безопасность впервые за столько лет от чужой близости, от чужого дыхания рядом, от голоса, что так старательно что-то ему там нашёптывал, что не стремился больше ранить, критиковать, ругать, осуждать, что стремился просто быть рядом с ним, быть в любых его состояниях. И Вельзевул наконец начал очень и очень медленно выдыхать всё своё заёбанное состояние, а затем снова прикрыл глаза. Подвала перед ними у него больше не было, но была дверь, чуть приоткрытая, створчатая, очень и очень тяжёлая, будто бы какого-то давно позабытого немецкого бункера, дверь, к которой он так яро тянулся когда-то, но столь долгое нахождение здесь забрало у него кучу сил, от чего осталось только лишь желание, жадное желание уже наконец-то выбраться отсюда, но ни одна мышца Вельзевула больше не слушалась, больше не шевелилась, даже руку он не был поднять в состоянии. И. Там стоял он. Гавриил. В обличие Архангела. С огромными-огромными белоснежными крыльями и нимбом на голове. Возле двери, преграждая свет с той стороны, стоял и протягивал ему руку на выход, придерживая второй дверь, чтобы та не захлопнулась, и они вдвоём не остались здесь навсегда. Вельзевул сглотнул, нужно уже наконец-то было хоть что-то делать, сделать хоть что-нибудь и на одном только импульсе он сделал тот самый шаг, который скорее напоминал предсмертный рывок зверя, протянув ему свои руки и громко звякнув цепью на своей правой ноге — он отпустил своё сознание изнутри, после чего уже вырубился окончательно в этих свободных, больше нигде его не сжимающих, широких, тёплых и таких нежных руках своего… … Архангела Гавриила.